В Сарепте

 

Сарепта — так называлось одно из крупных отделений Карлага, включающее центральный поселок и много небольших участков, отстоящих от центрального на десятки километров. Здесь находились сахарный и ремонтно-механический заводы (во время войны на нем делали мины), фабрика по выделке овчины и тулупов. Отделения выращивали великолепные дыни-колхозницы, картофель, даже цветную капусту. Занимались и животноводством, в основном овцеводством. В каждом поселке чесеировки работали наряду с заключенными по другим статьям.

 

По прибытии в Сарепту меня провели в общежитие медиков и сдали старосте. Общежитие размещалось в домике из двух комнат, в которых жил медперсонал Сарепты: четверо врачей и несколько медсестер. Спали на деревянных топчанах. Вскоре нас перевели во вновь отстроенный флигель, где помещалась аптека. Дом этот находился напротив лазарета, в двух минутах хода. Лазаретом заведовала врач Т. Ю. Винналь. В амбулатории работала врач Суржикова — пожилая, беззащитная, очень тихая. Оказалось, я приехала на замену Суржиковой, которую куда-то отправляли. Мне было ее очень жаль.

 

В Сегеже ежедневной проверки для нас, врачей, не было, как не было и «превентивных» (перед большими праздниками) обысков. В Карлаге мы ежедневно выходили на вечернюю проверку. Перед Новым годом, ноябрьскими и майскими праздниками нас довольно тщательно обыскивали (просматривали все вещи, особенно письма — не проскочило ли письмо мимо цензуры).

Правда, в Темлаге ночами по баракам ходили с проверкой. В каждом бараке было два выхода и несколько раз в ночь двое вохровцев обязательно шествовали через весь барак. Но будили только плачущих во сне, приказывая замолчать.

В Карлаге и Сегеже такого не было, потому что жили не в больших бараках, а в маленьких домиках (Карлаг), двери на ночь запирались.

В общем, жизнь в Карлаге оказалась значительно тяжелей. Собираться женщинам было негде. Позднее соорудили клуб, в котором шли киносеансы и пьесы силами находившихся в заключении артисток.

В Карлаге к артисткам из Сегежи присоединились профессиональные актрисы из разных городов, отбывавшие заключение в лагере для членов семей изменников родины в Акмолинске. К началу войны они были уже сосредоточены в отделениях Карлага.

По приезде в Сарепту меня назначили заведовать амбулаторией. Весь персонал — я и санитарка. Никакой регистратуры не было. Больные (разные, хирургические тоже) ждали в «предбаннике» и по очереди заходили в кабинет. Но оставалось время для работы с книгой. В Сарепте я подружилась с Ириной Ивановной Страховской — инженером по образованию. До войны она с маленькой дочкой ушла от мужа. Он, мстя ей за уход,

 

написал на нее донос, и ее арестовали, дали десять лет срока по статье 58. Дочь осталась с матерью Ирины Ивановны в Одессе. Муж приехал в Одессу, по суду отнял Нику у бабушки и увез ее. Вскоре началась война, его мобилизовали, а девочка осталась в детдоме. Там и жила она до освобождения матери. Кем только не пришлось Ирине Ивановне работать в лагере — общие земляные работы, землеустроитель, бригадир по строительству дороги. Я в Ирине нашла хорошего друга, и мы сохранили нашу дружбу, дружим вот уже сорок лет. Дочь Ирины ныне инженер, кандидат наук, имеет взрослого сына, живет в Москве.

В Карлаге Ирина Ивановна писала стихи, пользовавшиеся популярностью среди заключенных. Два стихотворения у меня сохранились. Вот они.

 

КАЗАХСТАН

 

Надо мной раскаленный шатер Казахстана,

Бесконечная степь золотится вдали,

Но куда б ни пошла, я тебя не застану,

Рассказать о тебе не хотят ковыли.

Вырываю я чахлый бурьян и осоку,

Чтобы колос пшеницы налился зерном,

Облака улетают дорогой высокой,

Только нам улететь не придется вдвоем,

Только нам, мой хороший, дорога закрыта.

Даже ветер — и тог не приносит покой,

Я иду по степи без тебя, сероглазый,

Крепко сердце сжимая горячей рукой,

Я иду по степи — колосится пшеница,

Быстрокрылая чайка куда-то спешит

Мы с тобою отныне невольные птицы,

А птенца унесло далеко в камыши.

Что же делать? Слезами беде не поможешь,

Ветер высушит слезы, ковыль нас поймет.

Нам не верит страна, ни единый прохожий

Нам навстречу улыбки не шлет.

Непривычно здесь пахнут цветы и пшеницы,

Но и здесь моей родины воздух я пью.

Я со степью о воле веду разговоры,

Ковылям о тебе и ребенке пою.

Так сожми же, как я, свое сердце рукою

И глаза, проходя, осуши на ветру.

Чем плотней собираются тучи ночами,

Тем скорей эти тучи разгонит к утру.

Выше голову, милый, я ждать не устану,

Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.

Надо мной раскаленный шатер Казахстана,

Бесконечная степь золотится вдали.

 

Подруги

 

На узкой тюремной дорожке сияющий солнечный свет.

Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.

А рядом, за этим колодцем, по улицам ходит весна,

Работает, любит, смеется огромная наша страна.

В растворенных окнах закатных так радостно манит уют,

Но в городе этом обратно, родная, нас больше не ждут.

Одетые в зелень бульвары не вспомнят про нашу беду,

Другие счастливые пары по ним, улыбаясь, пройдут.

Другие, веселые люди пройдут мимо башен Кремля,

Но в этих колоннах не будет, мой друг, ни тебя, ни меня.

Напрасно дочурка спросонок начнет меня рядом искать —

Горячих шершавых ручонок не смеет прижать к себе мать.

Что ж — мы все печальней и тише, все глубже морщины у глаз.

Но Родина все ж не услышит напрасных упреков от нас.

Пойдем же. Пока на дорожке сияющий солнечный свет,

Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.

 

В сентябре 1943 года меня освободили, но без права выезда за пределы Карлага. Мою приятельницу в октябре того же года вызвали в УРЧ (учетно-распределительная часть), долго расспрашивали о самочувствии и, наконец, дали прочитать документ о досрочном освобождении. Таким образом, вместо десяти лет она пробыла в заключении «всего» шесть лет.

Вскоре ей разрешили выписать из детдома Нику. Приехала она к матери вся в каких-то фурункулах, болячках. Глубокие рубцы от них, особенно на ногах, у нее остались навсегда. Лечили ее, оказывается, соляркой. Девочка смотрела на всех исподлобья, была хмурая, нелюдимая, но понемногу оттаяла.

В 1944 году меня перевели в Долинку,

В те годы и еще до войны в Карлаге была высокая заболеваемость малярией и бруцеллезом. Лазарет был переполнен. С помощью врачей, поступивших в лагерь в качестве заключенных, началась планомерная борьба с малярией. Прежде всего занялись осушением болот, сточных водоемов, разводили летучих мышей, которые уничтожают комаров. Начали систематическое лечение больных малярией. У нас было достаточно акрихина. Три стационара лечили даже солянокислым хинином в инъекциях. С малярией врачи справлялись успешно, и она перестала быть бичом заключенных.

Было очень много больных бруцеллезом — и тяжелых. Незадолго до войны лагерь закупил в Дании коров, поверив без анализов, что животные здоровы. Коровы почти все оказались бруцеллезными, и пошел бруцеллез

 

гулять среди заключенных. У многих болезнь протекала очень тяжело. У некоторых не оставалось, кажется, ни одного органа, не захваченного бруцеллезом, включая и центральную нервную систему.

К сожалению, это заболевание продолжается много лет, не оставляя в покое больного. Бороться с ним сложно. А у нас к тому же не было соответствующих вакцин и других медикаментов. Многие болезни лечили тогда в наших стационарах, так что гепатит могли получить и в нашем лазарете в обмен, например, на малярию. Но от болезни Боткина даже с тяжелым течением мы не потеряли ни одного больного.

В Сарепте мне довелось актировать многих чесеировок. Были среди них действительно больные, старые женщины. Я их лично и актировала, то есть составляла и отправляла на них акты с заключением о нетрудоспособности. Из Долинки акты уходили в ГУЛАГ и через некоторое время, обычно через несколько месяцев, приходил ответ: досрочное освобождение. Таким образом удалось досрочно освободить человек двадцать. Риск был немалый, но, будь я верующей, я бы сказала, что за это после смерти мне, безусловно, уготовано место в раю... Правда, ни одна из женщин никогда не написала мне после своего освобождения. Но все они знали, что их освобождение — дело моих рук.

Зимы в Карлаге были холодные. Нередко случались бураны. До Карлага я никогда не видела настоящего бурана. Зрелище страшное. Флигель, где мы жили, отстоял от лазарета метров на сто, не больше, но от нашего дома к лазарету были протянуты две веревки. Ходили, держась за них обеими руками. Сестра-хозяйка лазарета пренебрегла этим правилом, и ее тело, объеденное волками, нашли весной далеко за Сарептой.

Был и такой случай. В сильный буран на санях, запряженных лошадьми, приехали четверо или пятеро освобожденных из лагеря. Их отправили для окончательного оформления на станцию Карабас, за восемь километров от Самарки, где они находились. Когда они выехали, бурана не было. Сопровождало их два вохровца с винтовками. Кучером сидел паренек лет девятнадцати-двадцати, тоже только что освободившийся. От Самарки они ехали два дня в сплошной снежной круговерти. Разжать парнишке-кучеру пальцы и вынуть вожжи не удалось — пальцы отмерзли. Бедняге ампутировали кисти рук и стопы ног. Получилось, освобождали здорового парнишку, а уехал он

 

из лагеря полным инвалидом-обрубком. Солдаты не пострадали. Пассажиры отморозили стопы. Но на юношу без слез нельзя было смотреть.

Как-то в ясную морозную ночь мы увидели северное сияние. Правда, не очень яркое, на небе долго держалась широкая красная полоса с зеленой узкой каемкой. Об этом писали в местной газете. С тех пор прошло около сорока лет, но северного сияния в Караганде больше мне наблюдать не довелось.

Кто из заключенных Сарепты запомнился? Во-первых, Владимир Яковлевич Метелица. Будучи уже освобожденным, он работал главным бухгалтером ГУЛАГа. Это был умный, образованный человек. Имел жену и сына, кандидата философских наук. После ареста отца сын через прессу отказался от него и проклял его память, так же как мой однокурсник по Московскому университету Жорж Левин. Тогда это было «модно». Не завидовала я этим сыновьям после реабилитации отцов! Отец Левина не дождался реабилитации, умер. А сыну Метелицы предстояло встретиться с отцом. Из писем Владимира Яковлевича знаю, что отношения с сыном после возвращения в Москву так и не наладились.

Дружила я и с Наташей Дуровой. Однажды я была послана принимать этап прибывших на участок «Куянда». Вот там-то я нашла Наташу — очень высокую, грязную, всю в фурункулах, истощенную девушку лет двадцати, с явными признаками дистрофии. Я забрала ее к себе в лазарет. Наташа была студенткой московского мединститута, второго или третьего курса. Арестовали ее за то, что на улице она подняла листовку с изображением Гитлера в русской вышитой рубахе с поясом и надписью — «Широка страна моя». Она принесла листовку домой, показала соседям, а так как незадолго до этого арестовали ее мать, а свет, как известно, не без «добрых людей», то на следующий день Наташа была арестована «за контрреволюционную пропаганду». Срок у нее был пять лет. В лазарете мы легко обучили ее обязанностям медсестры. После выписки Наташу оставили в Сарепте, и на протяжении ряда лет она работала медсестрой, а позднее фармацевтом.

Запомнилась и Галя Наумова. Она трудилась по землеустройству. Галю арестовали в 1937 году как чесеир. Муж Гали занимал ответственную должность в Улан-Удэ. Она вышла замуж в 1935 году, работала секретарем-машинисткой у него в управлении. В 1936 родила дочку. И одного года от роду оставила ее на попечении род-

 

ственников. Галя не была очень красива, когда я с ней познакомилась в 1941 году вскоре по приезде в Сарепту. После тюрьмы в Улан-Уде ее доставили в Акмолинск (Целиноград) в отделение для чесеир. Срок ей дали пять лет. В Акмолииске ее поставили водоносом. Это очень тяжелая работа — вытягивать воду из колодца и разносить по различным точкам. В одном из отделений Карлага она была трактористкой, попала ногой под трактор, который перервал ей сухожилие. Лечила ногу она долго, для чего ее отправили в Сарепту. Здесь она работала на землеустройстве. В 1942 году Галина закончила свой срок, но выезд из Карлага ей запретили, и до конца 1945 года она жила в Куянде, в том же бараке. В начале 1946 года ей разрешили выехать в Караганду. Здесь она устроилась машинисткой в сельхозбанке. Дочку Гали между тем отвезли на Украину к родственникам.

В 1946 году двоюродный брат Гали демобилизовался _ из армии и повез племянницу к матери в Карлаг. Там сказали, что Наумова выбыла в Караганду. Они отправились в Караганду, стали искать, не нашли и уехали в Улан-Удэ. Случайно один знакомый увидел Галину Александровну и поинтересовался — не о ней ли спрашивал какой-то фронтовик с девочкой. Галя бросилась их искать — поздно! Она была в отчаянии. Пока списывались с Улан-Удэ, прошло около года. И только в 1947 году тетка Гали привезла девочку к матери. Иришке исполнилось к тому времени девять лет...

Вот так отозвался культ личности в жизни Галины Александровны, в ее судьбе.