- 21 -

ЮНОСТЬ. ПЕЧОРЫ. ГИМНАЗИЯ.

ТАЛЛИНН. ЭВАКУАЦИЯ.

 

 

В древней Руси были сотни монастырей. Находились они либо на окраинах городов, либо вдали от них, в лесной глуши, на рубежах Русской земли. Псково-Печорский монастырь на крайнем западе Псковской земли возник в 1473 году. Начало ему положили монахи-отшельники, которые вырыли в крутых склонах песчаной горы свои убежища, пещеры (по-древнерусски - печоры). Отсюда и название монастыря и города. Охранял монастырь отряд стрельцов, присланный сюда с семьями на постоянное поселение.

Как рассказывает летопись о "начале пещерного монастыря'', основателем его был священник Иван, в иночестве Иона, бежавший от преследования немцев в Ливонии. Драматические события того времени хорошо известны: немцы-католики во главе с епископом города Дерпта (Тарту) утопили в проруби православного священника Исидора и десятки его прихожан. Священник Иван узнал об этом будучи в Пскове и решил на самом рубеже с Ливонией основать монастырь как оплот православия в борьбе с католичеством. Иона/Иван построил в пещере небольшую церковь, поставил пару келий. Архиепископ Пскова освятил церковь.

Соседство с Ливонией делало жизнь в монастыре опасной, поэтому монахов в нем было очень мало. Расти и богатеть монастырь стал только после присоединения Пскова к Московскому государству, тогда оценили выгодное в стратегическом отношении порубежное местоположение монастыря. Особенно он укрепился и разбогател при игумене Корнилии. Вокруг была сооружена мощная каменная стена. Игумен Корнилий, управлявший монастырем сорок один год,

 

- 22 -

создал свою иконописную мастерскую, увеличил число монахов до двухсот человек. При нем был составлен первый летописный свод, велась широкая миссионерская деятельность среди сету и эстонцев. Долгое время он пользовался расположением царя, монастырю предоставлялись многие льготы.

Когда в Ливонскую войну бежал князь Курбский, до царя дошли слухи, что игумен Корнилий общается с изменником. Подозрительному царю не надо было собирать доказательства: он прибыл в монастырь и решил, что каменная стена сооружена, дабы отмежеваться от Москвы. (Была такая легенда, будто бы на просьбу Корнилия разрешить построить вокруг монастыря каменные стены царь Иван сказал: "Можно, но не больше воловьей шкуры". Корнилий якобы приказал разрезать воловью шкуру на ремни, получилась очень длинная веревка и этой веревкой пользовались, когда определяли длину крепостной стены.) Разгневанный царь недолго думая своей рукой отсек голову Корнилию, вышедшему ему навстречу. Тут же раскаявшись, он поднял обезглавленное тело и на руках внес его в монастырь, в храм. Вот почему путь от главных ворот Никольской башни до нижней площадки монастыря получил название кровавого пути. Сбросив царские одежды, оставив много драгоценностей в монастыре, царь в смиренной одежде побежал пешком через Изборск в Псков, пятьдесят километров. Когда я училась в Изборской школе, Александр Иванович Макаровский показывал нам, какой дорогой бежал через Изборск Иван Грозный.

Монастырь во все века оборонялся от врагов, однажды был сожжен, во время Северной войны крепость укрепили, а Петр I приказал установить на башне крепости русский государственный флаг в знак признания ее общегосударственного значения.

Хоронили монахов не на кладбище, а в пещерах, в нишах. Пещеры были длинные, узкие. Воздух там всегда одинаковый: цветы, поставленные в пещере, долго не вяли. Кроме монахов, там хоронили и уважаемых людей, которые завещали похоронить их в монастыре. Помню, в конце 30-х годов там похоронили

 

- 23 -

знаменитого (еще петербургского) тенора Дмитрия Смирнова.

Когда по тартускому миру 1920 года Изборск и Печоры отошли к Эстонии, то Печоры стали называться Петсери, а Изборск - Ирбоска. Вокруг Печор жили не только русские, но и угро-финская народность сету. Русские называли их полуверцами, так как у них было много языческих обычаев. Женщины сету носили очень красочную национальную одежду. Язык был похож на эстонский. Женщины сету красивые, мужчины - нет. Вместо водки они пили эфир. Два раза в месяц в Печорах были ярмарки, тогда в город съезжалось все окрестное население. Над базаром носился запах эфира. Сету были очень трудолюбивы, зажиточны. У них было много лошадей.

В Печорах в 1927 году построили новое здание гимназии. Гимназия была государственная (единственная в республике), все остальные были либо городские, либо частные. Были в ней классы "А" и "Б": в классах "А" учились на эстонском языке, в "Б" - на русском. Гимназия была гуманитарная, обучение было совместное, вместе с начальной школой учились одиннадцать лет. Директор был эстонец, инспектор - русская. Все гимназисты обязаны были носить форму: у девочек были синие платья и черные передники. Режим был очень строгий, обучение платное. Бедных, хорошо учившихся детей от платы освобождали. После девяти вечера ученики не имели права ходить по городу группами, не имели права посещать городские танцевальные вечера. Раз в год гимназия для своих учеников устраивала маскарад, даже дарила призы. Раз в год ставили пьесу, в которой играли гимназисты. На Рождество устанавливали в зале красивую елку, дед Мороз раздавал подарки. В течение года было еще несколько танцевальных вечеров. Начинались они в пять вечера по субботам и продолжались до одиннадцати. На вечер все должны были являться в школьной форме.

Учителей было много. Некоторых занес в Печоры ветер истории, другие учились в Тартуском университете. При встрече с учителем девочки должны были делать реверанс. Вероучение в

 

- 24 -

гимназии преподавали только тем, кто хотел. Остальные имели право не участвовать в уроке, и в аттестате зрелости у них вместо отметки стоял прочерк. Преподавали эстонский, русский, английский и немецкий языки, логику и психологию. В одиннадцатом классе учеников знакомили с основами высшей математики. Остальные предметы были, как и во всех других школах.

Вот в какую гимназию я поступила. Впервые надев форменное платье, я покрутилась перед зеркалом и осталась собой довольна. Первое, что меня поразило, в гимназии, - маленькие фонтанчики в коридорах, вмонтированные в раковины. Для того, чтобы напиться, не нужны были бачок и кружка. Это было очень красиво. Полы в коридоре были выложены керамической плиткой, голубой и белой. В классах был паркет и лакированные столы.

Поселила меня мама у знакомой вдовы, которая жила в Печорской больнице. Больница находилась за городом, в получасе ходу от гимназии. Около больницы был сосновый лесок, а до леска - три кладбища, мимо которых надо было проходить. Я покойников не боялась.

Все мне в гимназии понравилось, а главное уроки! Я с удовольствием училась, именно с удовольствием. Даже математика мне нравилась. Наверное, потому что ее преподавал Александр Аугустович Гессе. Он был нашим инспектором. Он прекрасно играл на рояле. Психологию, а потом и логику преподавала нам Тэя Денисовна Лейтма. Она окончила Московский университет, много путешествовала и рассказывала нам об этом. Особенно запомнился ее рассказ о замке Фридриха Великого: у него пудреница была больше нашего умывального таза!

Литературу и историю преподавал Дмитрий Михайлович Суйгусаар. Он тоже окончил Московский университет. К истории он относился с холодком, но зато как преподавал литературу! Любимый писатель у него был Тургенев, любимая героиня - Лиза Калитина. Его любили и почитали все ученики, девочки и мальчики! Много, много лет спустя в Таллинне мы, бывшие

 

- 25 -

ученики Печорской гимназии, праздновали какой-то гимназический юбилей. В самый торжественный момент поднялся седовласый человек и сказал: "Выпьем за хранителей юности нашей! Выпьем за незабвенного Дмитрия Михайловича!" Все встали и почти у всех слезы навернулись на глаза.

Дмитрий Михайлович был большой оригинал: прежде чем войти в класс, начинал вертеть ручку двери... В классе воцарялась тишина. Он как-то виртуозно входил, здоровался, бросал портфель на стол. Урок начинался! В первом классе гимназии (седьмой год обучения) мы проходили "Слово о полку Игореве". Какую картину он нам нарисовал, чтобы мы ощутили всю прелесть поэзии! Я до сих пор помню на древнерусском языке почти все "Слово".

А в восьмом классе (то есть во втором) я не училась: занималась весной и летом и "перескочила" сразу в девятый (в гретой). Родители мои были очень бедны, и мне хотелось поскорее окончить гимназию. В моем новом классе руководителем был Дмитрий Михайлович. В один прекрасный день ему исполнилось 50 лет. Мы захотели отпраздновать этот день. Обвили его стул венком из дубовых листьев, на стол поставили букет белых астр. Каждый ученик приколол к своей одежде по белому цветку. Когда мы гуляли на перемене в коридоре - нам встретился директор. Он строго спросил: "Что это означает?" Наш староста - Слава Шаховской - объяснил. Директор остался доволен, а мы, напугавшись было, успокоились.

Когда я перешла в класс Дмитрия Михайловича, он стал говорить мне "ты". Он всем своим ученикам говорил "ты", и только когда на кого-нибудь сердился, переходил на "вы". Мы от этого страдали. Другие учителя всем без исключения говорили "вы". Когда же мы огорчали Дмитрия Михайловича по-настоящему, он говорил: "Зайдите ко мне в библиотеку". Это уже было наказанием.

Я однажды была в библиотеке, потому что не захотела выполнять задание учительницы рукоделия. Я была виновата, но и учительница была не права. Кажется, в девятом классе (то есть в

 

- 26 -

четвертом) на уроках рукоделия надо было делать выкройки мужского белья. Я вдруг, вспомнив детство, закапризничала "Зачем мне уметь шить мужское белье?" Учительница решила пошутить: "Сошьете - и будете выбирать по мерке жениха". Она поступила глупо, а я еще глупее, сказав, что жениха и так найду. Учительница приказала мне выйти из класса. Одноклассницы уговаривали извиниться, а я не считала себя виноватой. На следующем уроке она спросила: "Будете делать выкройку?" Я сказала - нет. Тогда она приказала мне не приходить больше на ее уроки и поставила в удостоверении двойку. Вот из-за этого я и оказалась в библиотеке. Дмитрий Михайлович был еще и библиотекарем. Кончилось тем, что я получила переэкзаменовку на осень: должна была к осени вышить пододеяльник и нарисовать злополучные выкройки. Пододеяльник вышивала мама, а выкройки дала мне одноклассница. Отец об этой истории ничего не знал — Я его очень боялась. Когда я окончила гимназию, моя учительница по рукоделию поставила мне в аттестат зрелости тройку.

Природоведение в седьмом (первом) классе преподавал нам Петр Владимирович Нестеров, в прошлом приват-доцент Петербургского университета. Урок природоведения обычно был первым по понедельникам. Когда мы входили утром в класс, то с радостью смотрели на доску: она вся была разрисована цветными мелками. Доска выглядела, как сказочный ковер. Петр Владимирович брал указку в руку и говорил: "Господа, видите -это амебочка, а вот эта голубая - инфузория туфелька". Урок радовал нас, и мы все быстро запоминали. Преподавал он нам и химию, а в следующих классах физику и другие предметы, вплоть до астрономии. Географию он тоже преподавал, в свое время он много путешествовал по Средней Азии. Его можно было "завести": когда мы плохо знали физику, кто-нибудь из мальчишек спрашивал: "Неужели, Петр Владимирович, вы так, держась за хвост лошади, и переплыли Аму-Дарью? Ведь могли и утонуть!" Петр Владимирович забывал тогда об уроке и углублялся в свое путешествие по пустыне. Но все это не мешало ему быть очень

 

- 27 -

строгим учителем. Он больше всех ставил нам двойки по химии и физике.

Английский преподавала красивая, очень похожая на жарптицу мисс Михельсон. Говорили, что она наполовину англичанка. Мы, девочки, считали ее старой девой - ей было 28 лет!! Все учительницы носили строгую одежду - кроме Михельсон - и не отличались красотой. Немецкий вел у нас очень старый человек - за глаза мы звали его Рамзесом. Он выглядел, как мумия. А когда в середине учебного года он ушел на пенсию и к нам пришла немка, то она задала нам жару! Тройке - и то рады были!

Эстонский преподавал нам Мейесаар, еще молодой человек. Мы должны были читать много эстонских рассказов. Он ходил и ездил с нами на экскурсии, разговаривал с нами только по-эстонски, так же как англичанка - только по-английски, а Рамзес не только говорил с нами по-русски, но предупреждал: "Завтра будет письменная работа". Мы спрашивали: "Какая будет тема?" - он и тему называл. Мы списывали отовсюду. Отметку он ставил только "три", притом приговаривал: "Я же знаю, что вы списали". Вот почему нас потом и мучила немка. Она довела нас почти до психоза, угрожая оставить на второй год. К окончанию гимназии мы подтянулись и даже запомнили много стихов и Гейне и Гете. Гете был ее любимый поэт.

Раз в неделю, кажется, по средам у нас в гимназии собирался литературный кружок. Дмитрий Михайлович часто устраивал литературные суды. Были и обвинители и адвокаты. Помню, как доставалось Рудину. Кончались наши заседания в девять вечера. Я должна была идти домой в больницу мимо трех кладбищ. Я была спокойна, но моя подруга, любимейший человек моей юности - Таня - запугивала меня. Ведь я была еще в первом классе и легко подчинялась Тане. Я сказала: "Я не могу бросить кружок". - "Знаешь, - сказала она, - я придумала. На уроках на тебя все время смотрит Игорь (это был первый мальчик, который на меня смотрел на уроках), заставь его провожать себя. Говорят, по одному из кладбищ бродит сбежавший из клиники сумасшедший!" Я ничему

 

- 28 -

такому не верила, но, желая успокоить Таню, сказала Игорю "Проводи меня сегодня до больницы". Он согласился. Когда мы дошли до первого кладбища, он сказал: "Дальше я не пойду, боюсь". Я его стала стыдить - не помогло. Игорь бегом побежал обратно в гору. С того дня он никогда не смотрел на меня. Тане я ничего не сказала: пожалела Игоря, ребята его задразнили бы.

Я продолжала ходить в кружок и когда выпал снег. В одну из сред была метель - я шла одна, занятая стихотворениями в прозе Тургенева, и вдруг услышала и даже вдали увидела человека с колокольчиком. Тут я испугалась. Да, да, это сумасшедший идет, значит, он и правда есть! От страха я не могла с места двинуться. Когда встречный почти приблизился ко мне, то заговорил старческим голосом: "Не бойся, касатка, это я иду, несу хомут с колокольцем". Действительно, это был обыкновенный старик. Он прошел, а я еще долго стояла не в силах двинуться. А когда успокоилась, то побежала так быстро, что два раза упала в снег. В больнице я все рассказала, и моя хозяйка посоветовала мне по средам ночевать у Тани. Я отказалась, так как страх я преодолела, даже Тане внушила, что сумасшедшего нет.

А на следующий год я уже жила в городе, в немецкой семье. Отец туда меня поселил, чтобы у меня была практика в немецком языке. Две мои хозяйки - мать и дочь - были очень стары. Мать гулять ходила только вечером: ее все в Печорах раздражало, она говорила, что и солнце в дни ее молодости светило ярче. Она когда-то была очень богата и жила в Петербурге.

Когда я была уже в предпоследнем классе гимназии, то сама нашла квартиру по своему вкусу. У немок-то мне жилось очень трудно, и я едва дотерпела до весны. Моя последняя хозяйка была Евдокия Ивановна, бывшая петербургская модистка. В моей комнате стояла старинная мебель, а на стене висели часы с красивым боем. Евдокия Ивановна любила моих подруг и моих поклонников, она была добрая, веселая. У нее был кот Митька, которого она запирала в подполье, где он устраивал концерты. Мне спать кот не мешал. Я так любила спать, что даже заставляла

 

- 29 -

себя спать меньше, стыдно было, хотелось больше бодрствовать.

Если раньше у меня не было близких подруг, то в гимназии я не подружилась, а можно сказать, влюбилась в свою одноклассницу Таню. Это была маленькая, очень больная девочка, которая сразу же ввела меня в свой дом. Ее родители были очень хорошие и умные люди, в прошлом псковичи. Мать - внучатая племянница Бунтаря Бакунина, когда-то училась в Петербурге и сохранила много институтских привычек. Отец Тани был русский человек, хотя в нем не было ни капли русской крови: его отец был поляк из Пскова, а мать - гречанка. Во время турецкой войны Танин дед украл в Греции шестнадцатилетнюю девушку, тайно с ней обвенчался и отправил в Псков к своим родителям. Так в Пскове она и прожила всю жизнь. Четверо ее детей - два сына и две дочки - все были необычайно красивы.

Танин отец, Георгий Владимирович Свидзинский, был человек необычайной доброты. Если бы мне дано было право, я на кресте его могилы написала бы: "Какое сердце биться перестало". Мы и тогда знали, что он добрый, но много лет спустя, когда его хоронил весь город, многие у открытой могилы рассказывали, как он деликатно и красиво помогал им. Мне же он сделал много добра, когда я уже в 50-е годы возвратилась из Сибири, бедная как церковная крыса, и гостила весь Великий пост (7 недель) у него и у его жены. В мои же школьные годы ему не было и сорока лет, а голова у него была седая, что вводило в заблуждение многих его клиентов. Он был ветеринарный врач, окончил в Варшаве институт. Прекрасно знал латынь. В мой детский альбом написал латинскую пословицу. Друг его, детский врач Розов стал давать мне уроки. В мое время латынь вышла из моды, а Георгий Владимирович говорил, что знание латыни раздвигает человеку горизонты. Читали мы с доктором Розовым "Записки о Галльской войне" Юлия Цезаря, изучала я и грамматику. Конечно, латынь я усвоила плохо, но даже и такие знания потом мне в жизни пригодились! Георгий Владимирович очень любил Чехова, часто читал нам вслух его рассказы. Каждый вечер он рассказывал дома

 

- 30 -

смешные истории, свидетелем которых был. До сих пор я многое из его новелл помню и могу повторить. Для примера расскажу одну.

Ехал Георгий Владимирович куда-то под Выру, в командировку. Вез его старик эстонец. (Тогда еще Георгий Владимирович не очень умел говорить по-эстонски, впоследствии говорил без акцента). Проезжали они мимо одного хутора -прекрасный дом стоит заколоченный. Старик указал кнутом на дом и говорит: "Доже хозяин билл!" - "А где же он?" - "Дюрьма пошел!" - "Почему?" - "Билл у хозяин шонка, шел Россия, пропал! Бес шонка нелся, взял трукой шонка! Втрук тарый шонка пришел опратно из Россия. Два шонка - нелся! Отин надо весить! Телать нечево - весил тарый! Теперь сидит дюрьма! Но-но-но конь!"

Многое мне рассказывал Георгий Владимирович, так как я была самым верным его слушателем. Выражалась я тогда высокопарно, и меня прозвали в их доме "ложноклассиком". Бывал у них в доме и наш школьный инспектор, Александр Аугустович Гессе. Он был другом детства Георгия Владимировича.

 

- 31 -

Я влюбилась не только в Таню, но во всю их семью. В четырнадцать лет Таня заболела и стала умирать. У нее был гнойный плеврит. Нужна была операция, но ни один тартуский профессор не соглашался, ведь ни антибиотиков, ни анестезиологии тогда не было, и такие операции делали только в Австрии, в Вене. Жил в Выру доктор Краузе, немец, молодой еще хирург лет тридцати пяти, он приехал в Печоры и сказал, что попробует. Так как надежд на выздоровление не было, решили спросить Таню, что она об этом думает. Она согласилась - девочка была мужественная и знала, на что идет. Операция прошла удачно, Таня осталась жива, а доктор Краузе написал большую монографию о том, как делал операцию, и прославился на всю Европу. Прожил он недолго - оказался морфинистом и через несколько лет умер. Портрет бородатого доктора Краузе всегда стоял у Тани на столе.

Когда Таня была смертельно больна, ее мать, Екатерина Михайловна, женщина очень религиозная, проводила все ночи в молитве. Потом она рассказывала, что раз в особенно тяжелый момент Таниной болезни, она заснула, стоя на коленях перед иконой Богоматери. Во сне ей явилась женщина, которая сказала: «Хочешь дочь твою видеть здоровой?» – «Да, да, пусть она станет не такой духовной и хорошей, но только пусть будет живой!» – «Будь по-твоему, но потом не жалей, что Таня осталась жива». Когда много лет спустя Екатерина Михайловна говорила мне, что недовольна Таней, то сразу же обрывала себя: «Я ее вымолила», - и замолкала.

Была осень, день рождения Тани - ей исполнилось шестнадцать лет - родители пригласили девочек и мальчиков в гости, а для меня, "ложноклассика", пригласили только что приехавшего из Праги инженера. Он был печерянин, ему было 27 лет, а мне неполных 17! Решили, что мне с ним будет интересно. Когда он провожал меня домой, я стала расхваливать Таню и все время говорила: "Ведь Таня прелесть, вы заметили? Как она умна, какие

 

- 32 -

стихи пишет! Правда, прелесть?" - На это мой бедный кавалер сказал: "По-моему, прелесть - это вы!" Я обиделась, наговорила ему кучу дерзостей и не разрешила меня провожать. Был уже двенадцатый час ночи, Печоры освещались плохо, а я еще побежала по самой темной улице, считая бедного инженера дураком.

А что было, когда Таня влюбилась! Влюбилась она в нового нашего гимназиста. Его отец прислал в нашу гимназию из Таллинна и поселил у Петра Владимировича Нестерова, самого строгого нашего учителя. Женька ходил расхлябанной походкой, прическу носил какую-то особенную и даже курил, правда, тайком от учителей. Учился он плохо. Многие мальчишки стали ему подражать, тоже ходили "моряцкой", как он говорил, походкой. Петр Владимирович держал его в строгости, за все пилил, но на него это мало действовало. Вдруг Женька заметил Таню и стал вечерами стоять у Таниного окна. Она после болезни очень похорошела и, как говорила Анна Никитична Синева, "чувствуется в Тане порода, выходи, Таня, за моего Петьку замуж, ты так подойдешь к моему дому!" Мебель у Анны Никитичны была стиле рококо, а ее Петька был рыжий, в веснушках. Георгию Владимировичу Женька не нравился, он запретил Тане с ним встречаться. Сказал: "Будешь теперь гулять только с нашим "ложноклассиком". Я тогда уже жила у Евдокии Ивановны, Таня стала меня провожать из своего дома на другой конец города.

Я очень много времени проводила у них в доме, и ничего удивительного в том, что Георгий Владимирович считал меня надежным человеком для такой роли. Верил мне. Если бы он знал! Но он никогда этого не узнал. Когда Таня меня провожала, являлся Женька с целой компанией мальчишек, и мы отправлялись в парк на Богдановку, над речкой Пачковкой. Толпа мальчишек и я шли впереди, Таня и Женька в метрах трех-пяти за нами. Когда я уставала от такого гулянья и начинала проситься домой, Женька становился передо мной на колени и умолял: "Не уходи, побудь со мною". Раз для форсу даже встал на колени в лужу. Однажды

 

- 33 -

Женька заболел, лежал с высокой температурой. Написал Тане прощальное письмо, звал ее проститься! Все было удивительно разыграно. Выбрали момент, когда Петр Владимирович ушел в гости, поставлен был караул из мальчишек вокруг дома, чтобы печорские кумушки не увидели. Сын Петра Владимировича, мой одноклассник, тоже в этом участвовал. Без меня не обошлось: я привела в дом Таню, закутанную, как монашка, в черный платок. Женька лежал в постели и говорил, что будет любить Таню до последней минуты. Я, считая, что Женька действительно умирает, оставила их ненадолго вдвоем. Когда я узнала, что Петр Владимирович идет домой, то схватила Таню за руку и вывела через сад на маленькую улицу. Помню, мы перелезали через забор! Если бы Георгий Владимирович знал! Не доверял бы так "ложноклассику"!

Женька выжил и, осмелев, забрался на лестницу Таниного дома, где целовал ей руки и плакал! Георгий Владимирович увидел его и выгнал, а Таня травилась спичками. Когда я была в последнем классе, а Таня в предпоследнем, она уже охладела к Женьке, пришло новое увлечение. А Женька после окончания гимназии уехал во Францию, служил в Иностранном легионе и погиб где-то в Африке.

Хотя я очень любила Таню, это не мешало мне дружить с мальчишками. Мне хотелось с ними только братской дружбы, но вся дружба рано или поздно оканчивалась объяснением в любви, от которого мне становилось плохо, так как любовь я разделить не могла. Я еще со времен Изборской школы любила только Олега, о котором уже писала. О моей любви никто не знал, не только Олег, но даже и Таня. Я уже писала, что во время немецкого нашествия он утонул в Городищенском озере в Изборске. О его кончине я узнала сорок лет спустя.

Многие мальчики из нашей гимназии бежали в Советскую Россию. Что с ними было потом - не знаю. Наверное, после десятилетнего перевоспитания они остались живы. Кто знает? убежали туда трое моих одноклассников - двое братьев Голубевых

 

- 34 -

и Иван Трошин. Он пригласил меня на свидание на кладбище, сказав, что там доверит мне тайну. Я пришла - храбрая была девица! Он сказал, что в школу завтра не придет, а убежит в Россию. Есть верный человек, который переведет его через границу. Подарил он мне свою единственную драгоценность -маленький кинжальчик в кожаных ножнах. Больше я о нем никогда не слышала, а кинжальчик висел у меня над кроватью, когда я жила у Евдокии Ивановны. Раз он исчез. Я спросила у Евдокии Ивановны,не знает ли она, куда делся кинжальчик. Оказалось, что в мое отсутствие в комнату ко мне входил Ванька Пиллер, громадный детина из предпоследнего класса, и передал:

"Скажите Ксане, что кинжал взял я, пусть у меня и спросит". - "А зачем вы его пустили?" - "Он сказал, что ему нужна одна вещь на время". Когда я Ваньку спросила о кинжальчике, он сказал: "Я его взял, а возвращу, когда вы меня поцелуете". - "Я поцелуями и не торгую, и, если вы такая дрянь, то и будьте ею". Так кинжал и пропал, а я даже плакала, вспоминая бедного Ивана, так как уже подозревала, что не сладко ему теперь живется.

Если сказать, что монастырь не имел на нас влияния, то» это будет неправдой. Мы почти каждый день ходили туда - то молиться, то с кем-то встретиться, то просто погулять. Я была очень религиозна еще с детства, Таня и ее родители тоже. Каждое воскресенье Георгий Владимирович ходил к ранней обедне в Пещерную церковь, и так в течение почти 60 лет, которые он прожил в Печорах. Таня еще в первом классе гимназии ввела меня в религиозный кружок Русского Студенческого Христианского Движения. Оно было организовано в Прибалтике в 1928 году .Там, в кружке, я познакомилась с многими прекрасными людьми, которых на всю жизнь полюбила. В кружке мы читали Евангелие, литературные произведения. Печоры были кусочком старой России, очень притягательным для русских людей, живших в рассеянии. Они приезжали в Печоры, молились в монастыре, бродили по окрестностям Печор. Многие из них читали лекции, главным образом религиозно-философского содержания. В кружке

 

- 35 -

мы политикой не занимались. Мы полны были желания оцерковить свою жизнь, то есть сделать свою частную жизнь более духовной и чистой. Так как я с детства много думала о Боге и о жизни, конечно, по-детски примитивно, то в кружке нашла смысл жизни. Не надо при этом думать, что мы отреклись от радостей нашей юности, нет, но эти радости мы стремились наполнить высшим смыслом.

Часто устраивались съезды молодежи, и не только студенческой. Съезд продолжался неделю, каждый день была литургия, а вечером - вечерня или всенощная. Съезды проходили летом, в каком-нибудь красивом месте, спали мы обыкновенно в школьном классе, на полу, на соломе, юноши в одном классе, девушки - в другом. Руководители кружков стали привлекать к работе молодых крестьян. Устраивались съезды крестьянской молодежи. Молодые крестьяне тянулись к религии, некоторые из них были удивительно чистые люди - например, двое братьев, Вася и Егор Миротворские. Умерли они удивительно: во время войны, будучи в Вильнюсе, утром сходили в церковь, причастились, распрощались с друзьями, пошли на вокзал, чтобы ехать домой, в Печоры. Там же попали под бомбежку и погибли. Их похоронили "ради Бога" на кладбище в Вильнюсе. Их духовным воспитателем был учитель из деревни Шумилкино, Николай Николаевич Пенькин. Когда я училась в гимназии, ему было лет тридцать и он был очень увлечен Движением. На всех он действовал умиротворяюще, и все в кружке стремились попасть к нему под крылышко - девушки, страдавшие неразделенной любовью или получившие двойку в школе, и взрослые шли к нему за добрым и умным словом. Он окончил педагогиум в Таллинне, жил с матерью и отчимом. Его другом и единомышленником была Татьяна Евгеньевна Дезен, жившая в Таллинне. Отец ее в революцию приехал из Петрограда, привез с собой ее и ее брата. Она окончила два факультета, была учительницей в таллиннской школе, а позже, когда я уже не училась в гимназии, она переехала в Печоры. На свои скудные средства построила дом - у нее было

 

- 36 -

много бескорыстных помощников. Устроила в доме общежитие - совершенно особенное! Кто-то из крестьянских детей учился в Печорах, кто-то работал. Стол был общий, готовили еду и делали уборку дежурные. Каждый вносил свою лепту в бюджет дома. Я тогда уже жила в Таллинне, но когда приезжала и навещала общежитие, мне было радостно встречаться с этой молодежью.

Когда в сентябре 1940 года я приехала из Таллинна, Татьяна Евгеньевна, узнав, что я еду в Изборск на годовщину свадьбы родителей - 21 сентября, День Рождества Богородицы - сказала: "Возьмите меня с собой". Николай Николаевич был уже арестован. Родители мои обрадовались гостям. Три дня она гостила у нас, ходила с отцом в лес по грибы, тихо сидела в саду. На третий день утром она сказала мне: "Спасибо, мне было хорошо, и нужно было побыть в тепле человеческого сердца. Видимся мы в последний раз, простите меня!" И уехала. Вечером я поехала в Печоры, следом за ней. День был дождливый, а еще накануне стояла золотая осень. Пошла я в общежитие, а там расстроенная молодежь сказала мне, что Татьяну Евгеньевну увели в милицию. Больше я ее никогда не видела, как и Николая Николаевича Пенькина. Его увели еще раньше. Но это все было гораздо позже, тогда же я училась в гимназии и не предчувствовала того, что вот-вот разразится.

Помню, я была в предпоследнем классе, когда в осенние каникулы мы ездили в Тарту на маленький слет молодежи. Приезжал из-за границы профессор Вышеславцев и читал лекцию "Мистика сердца". В каком зале была лекция, не помню, помню, что народа было так много, что негде было и яблоку упасть. В зале стояла духота, ночь до этого я почти не спала и на лекции больше боролась со сном, чем со своей глупостью, так как лекция была очень умная и сложная. Ночевали мы (три дня) у Клавдии Николаевны Бежаницкой, удивительного человека и врача. У нее бесплатно кормилась студенческая молодежь! Уж не говоря о том, как она помогала больным людям. Она была специалист по туберкулезу, который тогда косил людей, и только помощь таких

 

- 37 -

врачей, добрых энтузиастов спасала некоторых от смерти. Зять Клавдии Николаевны был Иван Аркадьевич Лаговский, преподаватель Парижского Богословского Института. Он в кружках читал доклады такой глубины и красоты, что начинало как бы сосать под ложечкой, когда я его слушала. Мне всегда при истинной красоте становится больно. Все равно, видишь прекрасный цветок или слушаешь хорошего, умного человека.

Татьяна Евгеньевна привезла в Печоры пятнадцатилетнюю девочку Раю. Общежития тогда еще не было, и она поселила девочку у своих подруг. Мы с Раей учились в одном классе. Татьяна Евгеньевна уехала обратно в Таллинн, поручив заботы о Рае Николаю Николаевичу. Рая писала стихи, была красива, тайно влюблена в таллиннского оперного певца. Мать ее была сестрой милосердия в Порт-Артуре во время японской войны, была награждена Георгиевским крестом. В начале 30-х годов она возвратилась в Эстонию из России (по национальности она была эстонка). Ей, вдове, казалось, что в Эстонии легче прокормить детей. Но в Эстонии в то время была безработица. Работу ей предложили на юге Эстонии, в Тарвасту, в лепрозории. Детей туда брать не разрешалось. Так Рая и оказалась в нашей гимназии. Ее брат был немного старше. Когда они с Раей остались в Таллинне вдвоем, он убежал обратно в Советскую Россию. Там до сих пор и живет. Рая посещала наш движенский кружок в Печорах. Часто спорила с нами - она же была пионеркой. Николай Николаевич сказал мне: "Подружись с Раей, она очень одинока". Она ко мне привязалась, и я вроде бы полюбила ее. Таня и Рая не сошлись характерами. С годами у Тани стало пропадать желание посещать Движенский кружок, ко мне она тоже охладела. Хотя я и любила ее, но с Раей мне было легче, и я чувствовала, что нужнее Рае. У нее была такая мятущаяся, больная душа. В конце концов она заболела шизофренией, но это позже. У Тани появилось много подруг, поклонников, а Рая была одинока, читала мне стихи Блока, свои собственные, водила меня в лес, где мы ночью вдвоем жгли костер и опять же читали стихи. Когда я ездила к родителям, она

 

- 38 -

меня всегда провожала. А когда я хотела все 22 километра пройти пешком, то Рая провожала меня до Утицкого озера, 11 километров чтобы не обидно было: мне идти 22 километра вперед, а ей 11 туда и 11 обратно, тоже 22! Ездила она со мной и к моим родителям Им она нравилась, но все в ней было запутано и все болело.

В Печорах устраивались Дни Русской Культуры. По город) шли шествия с русскими песнями, все были в национальных костюмах. В "Просветилке" (Просветительное Общество) читали доклады о поэтах. Помню, Таня читала о Есенине, а я о Пушкине. На улице устроили большую сцену. Ставили пьесу. Играли настоящие актеры из Риги - "Любовь, книга золотая". В антракте Таня сказала: "Я познакомлю тебя с чудесным человеком" - и познакомила с молодой женщиной в синем сарафане. Это была дочь Клавдии Николаевны Бежаницкой и жена Ивана Аркадьевича Лаговского - Тамара. Она мне показалась очень умной и очень серьезной. Я даже заробела!

Кажется, в 1931 году в монастыре в юбилейный день Чайковского служили литургию и всенощную, написанные Чайковским. Я это слышала и до сих пор благодарна жизни, что удалось услышать. В другой раз я зимой приехала в Изборск, и отец грустно сказал: "Умерла Анна Павлова, великая балерина". Так и этот образ вошел в мою душу. Мне захотелось почитать о ней. Дмитрий Михайлович нашел мне чтение и о Павловой, богатая была в гимназии библиотека.

Учеба подошла к концу. Было у нас много государственных экзаменов, был торжественный акт. Когда вручали аттестат зрелости - играла музыка. Мы были в конференц-зале. Я шла к кафедре, и пол казался мне волнистым. Меня качало, я едва дошла до директора. Он пожал мне руку и вручил аттестат. Спрашивали девочки меня, почему я была такая странная. Я сказала: "Мне стало страшно, что надо пройти через весь зал и пожать руку директору". Никогда больше пол подо мной не качался.

Первый раз мы пришли в гимназию не в форменных платьях, а в бальных. Мое было перешито из маминого венчального.

 

- 39 -

Накануне выпускного акта гимназия устроила нам банкет. Мы пили кофе, танцевали, а следующий за нами класс прислуживал нам. Вечером после акта мы сами себе устроили банкет в летнем ресторане, танцевали до трех часов ночи. Это было 13 июня.

Через неделю после окончания гимназии мы поехали на экскурсию в Латвию на автобусе. С нами был не Дмитрий Михайлович, а учитель эстонского языка Мейесаар. Одна из моих одноклассниц еще до окончания гимназии вышла замуж, и ее муж, тоже учитель, ехал вместе с нами. Он был лет на 15 старше своей жены. Мы изъездили всю Латвию, многое нам понравилось, но больше всего Зигульда (раньше она называлась Зегевольд) с ее удивительно красивой природой. Рассказали нам трогательную историю девушки Розы, на могилу которой люди до сих пор приносят цветы. Жених подарил ей красивый платок и пообещал приехать за ней после обеда, чтобы отвести к алтарю. Но злой соперник замыслил залучить Розу в ловушку. От имени жениха назначил ей свидание в пещере у реки Гауя. Роза пошла на свидание, а за ней тихо шла младшая сестренка. Поняв, что она в западне, Роза умоляла злодея сжалиться над ней, но ничто не помогало. Тогда она пообещала отдать ему свой чудесный платок, который спасает от смерти в бою. "Откуда мне знать, что ты не лжешь?" - спросил он. - "Очень просто: ударь меня саблей по шее, и платок спасет меня". Злодей ударил Розу саблей и убил ее. Раздался крик девочки, сестры Розы, которая именно в этот момент обнаружила пещеру. На крик сбежался народ, злодея схватили, но он сбежал и повесился. А жених Розы так и не женился и всю жизнь сажал розы в чужих садах.

Вернувшись из Латвии, я гостила на Псковском озере у Марицы, девочки, которая была моложе меня года на два. Ее дом стоял на берегу озера, перед домом была плантация клубники, ее было больше, чем у другого хозяина картошки. Я прожила там десять дней. В нескольких километрах от берега был необитаемый островок. Там рос вишневый сад, и стояли руины домов. Большую часть острова полонило озеро. Как хорошо было на этом островке!

 

- 40 -

Мы каждый день ездили туда на лодке, но никого, кроме птиц, я там не видела. Помню, что в одной деревне вместо улицы была речка! Соседки друг к другу ездили на лодках. Клубники я ела столько, что, кажется, за всю жизнь последующую не ела. Марица тоже была в нашем кружке и, кажется, была влюблена в Николая Николаевича. Многие были в него влюблены. Он же был увлечен только тем, чтобы и он и другие старались стать лучше!

Много лет спустя, возвратясь из Сибири, я навещала мать Николая Николаевича Пеньмина, Ольгу Владимировну. Она жила только тем, чтобы сохранить книги и комнату сына. Все не верила, что он умер. Радовалась, видя его друзей. Подарила мне три его книги.

В Печоры приезжали в то время, когда я там училась, можно сказать, со всего света. Одних притягивал уголок старой России, у других было желание познакомиться с православием, с монастырем. Приезжали русские эмигранты, приезжали англичане. немцы, французы. Помню, жил в Печорах студент Оксфордского университета Джон Финдлау. Он подружился с русскими юношами, выучил русский. Звали его Ванька Финдлов, и он весело откликался. Много лет спустя я, случайно включив радио на волне Би-би-си, услышала, как диктор сказал: "Сейчас будет служить отец Джон Финдлау". Значит, это был рыжий тоненький студент, когда-то живший в Печорах.

Жители города привыкли к тому, что в Печоры приезжают все, кому хочется их повидать. Но однажды произошла сенсация: доктор Соломенцев привез в свинцовом гробу своего умершего брата - из Африки, из Конго. Доктор Соломенцев был очень красив, - одухотворенное, прекрасное лицо. Ему было лет сорок. Жили братья в Конго, оба были врачами. Вдруг случилось несчастье: старшего укусила муха це-це, и он умер. Перед смертью он просил похоронить его в русской земле, в Печорском монастыре. Гроб, конечно, не открывали. Мы всей гимназией были в монастыре на заупокойной службе. Доктор Соломенцев приходил к Георгию Владимировичу, обедал у них. Много рассказывал об

 

- 41 -

Африке. Я слушала его так, что Екатерина Михайловна сказала: "Нехорошо так в упор смотреть на человека, это же его смущает". Тогда я впервые услышала о мухе це-це и, конечно, о многом другом.

Приезжала в Печоры Малевич-Малевская, тоже из Конго (в литературе она известна как Зинаида Шаховская). Она была сестрой отца Иоанна Шаховского, который часто приезжал в Печоры и служил в церкви. Она рассказывала у нас в гимназии о природе Конго... и о неграх. Помню одну смешную историю. Она заболела, ее увезли в большой город, думали, что у нее желтая лихорадка. Тогда она считалась неизлечимой. Ее муж, бельгийский инженер-путеец уехал вместе с ней. Дома остался слуга, негр Том. Он должен был кормить кур: они питались в основном консервами и разводили кур. У Шаховской оказалась малярия. Она поправилась, а когда вернулась домой, кур не оказалось. "Хозяин, - сказал Том, - я думал, хозяйка умрет, и тебе будет не до кур! Я их убил и кормил мясом всю свою деревню".

После окончания гимназии - летом 1934 года - я недели три проработала в Изборской аптеке (что-то подсчитывала), заработала себе туфли. Это был мой первый заработок! Я готовилась поступать в университет, но не получилось: ученье в университете было платное, а у отца не было денег. Больницу в Кильске закрыли, и, хотя отец 15 лет там проработал, пенсию ему не назначили. Мы остались без средств. У меня была еще и сестра, поэтому я собралась становиться на ноги. Татьяна Евгеньевна написала мне из Таллинна, чтобы я приезжала. Я просила ее найти мне работу. Отец ходил как туча, мама плакала - не хотела отпускать меня из дома! В Таллинне трудно было сразу найти работу, и меня устроили на фабрику: я должна была пинцетом собирать с шерстяной материи какие-то ниточки и узелки. Десять дней я там проработала и стала плакать.

Тогда Татьяна Евгеньевна устроила меня домашней учительницей к двум девочкам-подросткам. Мы вместе готовили уроки, по вечерам читали книги. Больше обязанностей у меня не

 

- 42 -

было. Меня в семье кормили и немного платили. Была у меня там и отдельная комнатка. Помню, что старый моряк, живший в том же доме, подарил мне на Рождество небольшую картину со стихотворением: "...в каждом доме есть ведь стенка, в каждой стенке гвоздик есть!" Моя комната больше была похожа на скворечник. По воскресеньям я ходила с девочками гулять. С нами гуляли и собаки - волк Федор и такса Китти. Таксу на наших глазах раздавила машина. Федор дня три не ел, лежал отчужденно. Тогда я впервые узнала, что животные страдают и любят, как и мы. Раньше я об этом не задумывалась.

В Рождество приехала мама, забрала меня от девочек и поселила у брата Татьяны Евгеньевны. У Петра Евгеньевича была жена - Васса Арсеньевна и две девочки, еще маленькие. Меня устроили на курсы стенографии, машинописи, бухгалтерии, английского языка и, конечно, эстонского. Постоянной работы было не найти, но я была довольна, так как ходила в Движенский кружок, и не только ходила, а жила в нем, так как все Дезены были движенцы и этим только и жили. Правда, Петр Евгеньевич Дезен был химик, магистр химии. Работал он в Министерстве. По вечерам приходила к Дезенам молодежь, и беседа велась до поздней ночи, и все о смысле жизни! Петр Евгеньевич из государственной библиотеки приносил прекрасные книги. Для меня принес сочинения Грабаря в 18 томах. Я по уши погрязла в архитектуре России. Тогда я впервые увидела церковь Покрова на Нерли, это чудо искусства!

Мы часто ходили в церковь. Васса Арсеньевна руководила кружками подростков. И все бесплатно. Отовсюду приезжали к ним люди и всегда находили у них стол и дом! Многие тартуские студенты ездили в Англию совершенствоваться в английском языке, некоторые учились там в школах сестер милосердия. А меня Татьяна Евгеньевна решила послать учиться философии, филологии и богословию, к профессору Николаю Михайловичу Зернову. Он писал мне письма, рекомендовал как можно больше заниматься английским. Я стала брать уроки у Марианны

 

- 43 -

Петровны Киршбаум. У нее была большая семья. Все были красивы, особенно сама Марианна Петровна. Она была двоюродной сестрой Александра Блока! О ней один мой приятель рассказал: "Вы говорите, что Мулю (дочку Марианны Петровны) выбрали в Пярну "мисс лета", а я вам скажу, что когда Марианне Петровне было столько же лет, сколько Муле, и она входила в зал во время бала, - "все старцы вставали"! Помните, как в Греции - хотели судить прекрасную Елену в ареопаге за гражданскую войну, а осудить не могли - встали!" Отец Петра Евгеньевича, Евгений Робертович Дезен, бывший петербургский судья, жил с Татьяной Евгеньевной, а когда она переехала в Печоры, то поселился у Петра Евгеньевича и, конечно, стал моим другом. Я как губка впитывала все, что видела и слышала. Каждую неделю мы ходили либо в оперу, либо на концерт. В Таллинне были свои хорошие артисты, многие приезжали из-за границы. Летом мы ездили на движенские съезды. Мы действительно росли "под высокими звездами".

Бывала у нас и Нина Аникиевна Мигуева - на редкость чистый и талантливый человек. В Париже она пела в опере Стравинского, а он брал в оперу только людей с абсолютным слухом. Когда заболел ее отец, живший в Таллинне, она вернулась в Эстонию. Отец ее умер, и Дезены решили, что я должна пожить с Ниной Аникиевной. Мы прожили вместе зиму, потом Дезены забрали меня обратно. Я была у них вроде непутевой дочки. Они все были на 20 лет старше меня, кроме Евгения Робертовича. Правда, мама велела мне жить за свой счет, я так и делала - вносила деньги в бюджет. И мама была довольна, что я "под присмотром".

Я все пыталась кого-нибудь полюбить, но выдуманная любовь мне быстро надоедала. До сих пор мне стыдно, что я еще в гимназии испортила жизнь Леше, моему однокласснику. Он ходил за мной как тень, но в один прекрасный день я написала ему письмо: "Не ходи больше за мной! Я плохая! Я только старалась тебя любить, а не любила!" Леша был очень несчастен. А когда я жила в Таллинне, за мной стал ходить Кирилл Костанди. Он даже

 

- 44 -

приехал летом в Изборск и как-то ночью вдруг лишился рассудка. Родителей моих не было дома, оставались только сестренка и я. Потом все говорили, что это героизм - быть целые сутки с сумасшедшим один на один. Никакого героизма не было, просто мне казалось, что Кирилл заболел тифом. Он бился головой о стены, носился по комнате и даже пытался меня душить, но тут закричала сестренка Лена, и он меня отпустил. На мое счастье, вся семья Дезенов тем летом жила в Изборске. Петр Евгеньевич вызвал врача, тот поставил диагноз - "острый приступ шизофрении". Кириллу было тогда 18 лет. Петр Евгеньевич послал телеграмму брату Кирилла. Вся округа говорила: "Дочка Сергея Григорьевича свела мальчишку с ума! Он головой о стенку бьется, а ей хоть бы что! Вот какая дрянь!" Кирилла увезли в Тарту, в психиатрическую больницу. Через полгода он возвратился в Таллинн и опять пытался за мной ходить, но я его боялась. Врачи же сочли его здоровым и даже разрешили идти на военную службу. Отслужив в армии, Кирилл уехал в Париж учиться в Богословском Институте. Уезжая, все просил стать его невестой, но я так боялась его, что, даже идя рядом с ним по улице, полна была дикого страха. Он и сейчас в Париже.

Удивительно интересными были съезды во многих местах Эстонии. В другие страны я не ездила. Раз собралась в Париж, да случился аппендицит! Но тогда я ни о чем не жалела, все думала, что везде успею побывать! На одном съезде под Тарту не было близко православной церкви, и мы сделали домовую церковь. Отгородили в зале простынями алтарную часть, повесили иконы, зажгли свечи. Всю церковь убрали цветами и ветками. Священник у нас был свой. Как хорошо было молиться в такой церкви! Мы всю службу пели.

Многие годы я переписывалась со священником Движения - отцом Сергием Четвериковым. Он был старый человек и очень занятой, но писал мне письма еще в гимназию. Жил он в Париже, был врачом и священником. Да, с какими людьми мне послал Бог встретиться! Сколько доброго я впитала! Отсвет тех лет до сих

 

- 45 -

пор освещает мне жизнь.

Один съезд был под Нарвой. Когда он кончился, мы 18 километров шли босиком по кромке воды и песка. В Усть-Нарве сели мы на пароходик и до Нарвы плыли по реке Нарове. В Нарве был праздник русской песни, мы и там побывали, и успели прослушать несколько докладов в помещении Движения.

Когда ехали домой, я спрыгнула (буквально) с поезда, который только стал останавливаться на станции Йыхви - и отправилась молиться Богу в Пюхтицкий монастырь. Он находится в 20 километрах от станции, я могла бы поехать на автобусе, но мне хотелось идти пешком, казалось - так угоднее будет Богу! Там я провела пять дней у одной монахини и, ни разу не перекрестившись, ходила в церковь - прыгнув с поезда, в кровь разбила правую руку, и она временно перестала подниматься. Больше я в Пюхтицах не была никогда.

Вообще же я была кошкой, которая гуляла сама по себе. В то же лето поехала морем (19 часов) на Сааремаа (бывший остров Эзель), где летом жили мои приятельницы, которые зимой учились в Тарту. Пригласил меня туда, в лесничество Карьяласкма, у западного берега острова, отец моих подруг, дядя Вася Богуславский. Вот был оригинал! По национальности украинец, воспитанный в доме губернатора Эстонии,- жена губернатора была его тетей. В 18 лет он женился на немке, через семь лет выдал ее замуж, как говорил, "за хорошего человека", а дочек оставил себе. Еще семь лет жил один. Теперь учился в Тартуском университете и работал. Девочек воспитывал сам. Через семь лет решил снова жениться. Вот как он об этом говорил: 'Тогда я женился по любви и не понимал, что жена совсем не то, что я о ней выдумал. Теперь я решил жениться "по разуму". На медицинском факультете училась некрасивая, неинтересная девушка. Я решил влюбить ее в себя и в конце концов женился". Когда он окончил университет, его назначили лесничим в лесоводство Полли. Новая жена, Любочка поехала вместе с ним. Дочки его учились в Тарту в немецкой гимназии. Мать не искала с ними встреч. Недалеко от

 

- 46 -

Полли была сельская больница. Любочка стала там работать. Она была очень инертная, дядя Вася стал ее развивать, посылал ее за границу на медицинские съезды, покупал книги - и в конце концов она полюбила свою специальность. У них была дочь Ирка. Дядя Вася бывал у Дезенов, дружил с Петром Евгеньевичем и писал мне письма о своей жизни. Была я пару раз в Полли, однажды на встрече Нового года, кажется, 1938. Подружилась с его дочерьми, Муркой и Таней. В том же году дядю Васю вызвал министр в Таллинн. В поезде дядя Вася, не знавший, зачем его вызывают, так нервничал, что перепутал чемоданы! Когда приехал к Дезенам переодеться, к своему ужасу видел в чемодане не форменный костюм, а женское белье. Пришлось идти к министру в старом пиджаке. Когда он уходил, то почему-то заставил меня перекрестить его, а возвратившись, сказал, что у Ксаны очень легкая рука! Министр переводил его главным лесничим на острова, Любочка сказала, что любит медицину и свою больницу, с ним не поедет, она ему благодарна, но Ирку не отдаст! Когда пришло лето, дядя Вася назвал в свою новую резиденцию в Карьяласкма гостей, одновременно 70 человек! Дом был большой. Зимой дядя Вася жил один на усадьбе. Вокруг - дома был большой сад, в саду жил ручной олень Принц. Стал дядя Вася просить у Любочки отпустить Ирку хотя бы на месяц в гости, и Любочка согласилась, но при одном условии: если Ксана Хлебникова тоже поедет в гости в Карьяласкма. Ирке было тогда четыре года. Дядя Вася помчался в Таллинн, встал передо мной на колени и стал просить приехать к нему в гости. Васса Арсеньевна сказала: "Поезжайте, Ксана, Вам там плохо не будет, и доброе дело сделаете!" Так я очутилась на острове Сааремаа. Ехала туда морем 19 часов. Хорошо мне там было, как никогда. По вечерам Нина Аникиевна играла и пела. Водик Ляпунов, математик из Тарту, рассказывал о козлике и его бабушке и еще многие веселые истории, рисовал всех в смешном и милом виде. На лето была приглашена одна дама, которая приготовляла вкусные обеды (гости жили совершенно бесплатно). Мы много купались в море, ездили по

 

- 48 -

острову. Правда, я заболела, заразившись тяжелой ангиной от мальчика-гостя, поэтому Ирка две недели спала в другой комнате. Когда мне стало легче, Водик дал мне почитать "Жизнь Арсеньева" Бунина. До того я еще ничего написанного им не читала.

В 1934 или 1935 году в Эстонии вышел указ, по которому дети от смешанных браков должны были учиться в эстонской школе. В Движении был один хороший человек, Николай Николаевич Шенберг, эстонец по рождению и русский по культуре. У него были две дочери-близнецы, их надо было переводить в эстонскую школу. Он попросил Татьяну Евгеньевну подыскать учительницу, которая могла бы заниматься с девочками два раза в неделю русским, языком, литературой и русской историей. Она решила, что для такой роли подхожу я. Я перепугалась, но заниматься стала, полюбила своих учениц и люблю до сих пор! Когда пришел 1940 год, девочки перевелись в русскую школу. Знания по русскому языку оказались у них не хуже, чем у остальных. Они были способные девочки. Мне очень нравились их родители, особенно мама. Она в прошлом была актрисой и сестрой милосердия. После революции жила в Одессе, а до этого - в Петербурге. Жених, Николай Николаевич, разыскивал ее несколько лет и нашел в Одессе. Она поехала к нему - это была весна 1924 года - и пережила три весны: когда уезжала из Одессы, там цвела сирень! В Москве она задержалась, оформляя свои документы (ведь Эстония была заграница). Друзья провожали ее в Таллинн с букетами сирени. И во время венчания в Таллинне невестин букет был из сирени.

 

- 49 -

Летом 1939 года я ездила на остров Валаам в Финляндии. Многие из Эстонии ездили туда группами, а мне хотелось поехать одной. Дезены дали мне адреса, где я могла остановиться в Выборге, благословили и приказали по-русски не разговаривать. В Выборге меня развлекали движенцы, возили по Саймскому каналу, водили в музей. Жила я там у матери и брата Бориса Ивановича Сове, профессора Парижского Богословского Института. Он был тогда в Париже. Поехала я на Валаам с одной девушкой-движенкой, Валей Хотенко.

Город Сортавала находится на берегу Ладожского озера. Милый "приморский" городок. Оттуда мы уехали на монастырском корабле, где матросами были монахи. Стоял ясный день, теплый, озеро было торжественно-красиво. Ехали мы часа три или четыре. Я сидела на палубе и смотрела.

Монастырь стоит на высокой горе. Залив как бы окружает эту гору. Монастырь очень красив. Было в нем что-то былинное и в то же время щемящее душу. Мы поднялись к нему по длинной лестнице. Там встретил нас хозяин гостиницы - монах, отец Лука. Лицо его светилось добротой и приветливостью. Кроме Вали и меня был и другие путешественники, из Западной Европы. Поселил отец Лука меня в отдельной комнате. Спала я на скамье, покрытой тоненьким матрасиком и простыней. В комнате висела икона, около нее горела лампада. В стене был платяной шкаф, стояли стол и две табуретки. Висело маленькое зеркало, в углу был умывальник. Водопровод там был. Обедали и ужинали все в столовой за общим столом. Еда была постная и вкусная.

Я, как всегда, попала впросак. После обеда, выйдя на улицу, обратилась с каким-то вопросом к молодому монаху, а тот не ответил, отвел глаза и отвернулся. Я удивилась, но отец Лука, который все видел, сказал мне: "Он дал обет молчания. Это - швед, принявший православие, зовут его Фотий. К нему недавно приезжала мать, со слезами уговаривала вернуться домой. Он сказал, что место его в монастыре и нигде более".

 

- 50 -

Валя и раньше много раз бывала в монастыре, игумен Иоанн был ее духовником. Мы ходили к нему пить чай с баранками. Он дал нам, как и всем приезжим, "послушание" - послал в сад собирать яблоки. Хотя Валаам находится далеко на севере, яблоки там растут лучше, чем на Кавказе, - румяные, большие и сладкие. Валя сказала, что и в огородах все растет быстро и обильно. Мы часто ходили в церковь, бродили по лесу, собирали на берегу камушки - купаться было нельзя из-за очень холодной воды. Ездили на лошади на другой конец озера к схимнику Николаю. Он сказал мне: "Терпенью-то ты еще научишься". Когда я рассказывала об этом дома, Петр Евгеньевич сказал: "Он прозорливый! Наверное, Ксана, муж у вас будет больной и злой, вот и научитесь терпенью".

Валя познакомила меня с отцом Памвой, миленьким беленьким старичком. Он, как святой Франциск Ассизский, говорил: "Дитятко, всегда радуйтесь". Игумен Иоанн подарил мне книгу о спасении души Иоанна Лествичника. Валя возревновала и даже сцену устроила: "Я веду монашеский образ жизни, хотя и в миру, игумен Иоанн мой духовник, а такую редкую книгу подарил вам, кокетливой девчонке". Я ей ответила: "Возьмите книгу себе, если вам так обидно. А может быть, он хочет, чтобы я, прочитав книгу, стала умнее и лучше?" Книгу она, конечно, не взяла. Много позже, когда я ехала в эвакуацию, я взяла эту книгу с собой. Еще взяла Евангелие, стихи Пушкина и переписку Флобера. Когда следователь посадил меня в тюрьму, то весело сказал: "Теперь я буду развивать свою духовную жизнь. Вам это все больше не понадобится". Но это гораздо позже.

Мы с Валей пробыли на Валааме всего десять дней, так как началась мировая война - немцы вошли в Польшу. Когда мы уезжали домой (финское правительство приказало всем иностранцам покинуть Финляндию), игумен Иоанн провожал нас до Сортавала. Благословляя меня, он сказал: "Желаю вам сил". Валя опять удивилась.

 

- 51 -

Возвратилась я в Таллинн. Васса Арсеньевна с детьми приехала из Изборска, с дачи. Жизнь не вошла в старую колею - в городе стало неспокойно. Немцы засобирались в Германию. Их позвал Гитлер. Многие не хотели ехать, так как еще отцы их отцов жили в Прибалтике, это была их родина. Но агитаторы хорошо обрабатывали их души. Немцы тронулись в путь. Уже в конце ноября 1939 года в городе появились русские моряки. Они были хорошо одеты и очень вежливы. На рейде стояли советские корабли. В магазинах стали продавать много дешевых русских книг, особенно технических. Немецкие книги были очень дороги, а советские, хоть и хуже изданные, -дешевы. Студенту, который изучает сопротивление материалов, неважно, красиво ли издан учебник, важнее, что он дешевый. Тогда еще не все эстонцы забыли русский язык. В Таллинне при магазине "Теэкооль" (Рабочая школа) открылось представительство московской "Международной книги".

Мы переехали с окраины в центр города: Петру Евгеньевичу досталась в подарок большая квартира со всей мебелью от друга, который уехал в Германию. Уезжая, он плакал: он считал себя русским человеком, но мать и жена пугали его советской властью, так как он когда-то был русским офицером. У меня в этой квартире была хорошенькая комната. Васса Арсеньевна заботилась, чтобы мне было хорошо, мне кажется, из чувства долга, дав когда-то моей маме обещание заботиться обо мне до моего замужества.

К нам приходили мальчики - Петр Евгеньевич, кроме службы в военном министерстве, руководил кружком мальчиков-подростков в Движении. Они играли с детьми, особенно много играл с Кирочкой Коля Смирнов -голубоглазый блондин. Он был такой молчаливый, что некоторые принимали его за немого. Петр Евгеньевич особенно тепло относился к Коле, водил его в церковь и на концерты. Как-то раз Евгений Робертович рассказал мне, что у Коли тяжело больна мать, есть отчим, который его не любит, и

 

- 52 -

потому Копя почти все время живет у своей очень старой бабушки. Мать его была урожденная баронесса Геннингс, очень обедневшая, а отец - русский, сын петербургского профессора богословия, священника Смирнова. Отец Коли погиб, когда мальчику был год. В 1922 году семья оптировалась в Эстонию.

Я как-то не заметила, когда Коля стал ходить за мной по пятам. В Движении его прозвали Ксанин раб. Он ходил за мной молча. Когда я ему говорила: "Я ведь и сама дорогу знаю. Я иду, Коля, на свиданье", он отвечал: "Хорошо, я вас подожду там". Он так много за мной ходил, что раз Васса Арсеньевна его жестоко отругала, но на него это не подействовало. Обыкновенно по утрам маленькая Кира подходила к окну и смотрела, не стоит ли на другой стороне улицы Коля Смирнов. И часто кричала: "Стоит, стоит!" Тогда я уходила из дома не через парадную дверь. Дом стоял на косогоре. С улицы Тоом-Кунинга в доме было два этажа, а с улицы Эндла - три. Перед домом был сад, который выходил на улицу Эндла.

В 1939 году Колю взяли в Эстонскую армию. Служил он в Выру, иногда появлялся в Таллинне, приходил к Дезенам и был, как всегда, молчалив. В Эстонской армии служили один год. Через год Эстония стала советской. До начала войны Коля работал на железной дороге. С первого дня войны его взяли в Советскую армию, и до середины 1944 года он прослужил в Эстонском корпусе. После тяжелейшего ранения попал в госпиталь. Врачи думали, что он не выживет. Он перенес несколько операций, пять лет ходил на костылях. Диагноз был - остеомиелит подвздошной кости, то есть гнойное воспаление костного мозга. Но в Коле была жизненная сила, стойкость и вера в Бога. И он остался жив. Мать его умерла в больнице осенью 1941 года, бабушка - еще раньше, а сестра потерялась. Поиски ни к чему не привели. Дом, где Коля жил до войны, сгорел, все погибло, не осталось даже фотографии матери. Похоронили ее на кладбище Лийва в общей могиле. Вот и все, что он узнал, возвратившись в родной город на костылях.

 

- 53 -

1940 был трудным годом. Шли разговоры, разговоры, и все больше шепотом. Многие говорили, что теперь в России не так, как во время революции, стало гораздо лучше. Правда, был 1937 год, но это партийное начальство не поделило власть между собой. Говорили, что Сталин о многом и не знает, его обманывали. Другие говорили противоположное. Летом 1940 года Эстония вошла в состав Советского Союза. И тем же летом многих таллиннцев стали вызывать в Наркомат внутренних дел, кого на разговор, кого - что-то уточнить. Вызывали и движенцев, и никто из них не вернулся домой. Так ушли Иван Аркадьевич Лаговский, Николай Николаевич Пенькин, Татьяна Евгеньевна Дезен, Слава Чернявский, Лев Дмитриевич Шумаков, Борис Агеев. Не все они жили в Таллинне, но все пошли одной дорогой. Правда, ни Борис Агеев, ни Слава Чернявский не были членами РСХД, то есть Русского Студенческого Христианского Движения, но я пишу о наших друзьях, всех было очень жалко, и все были прекрасные люди.

Слава Чернявский был студентом Таллиннского политехнического института, а ночью работал на фабрике. Он дружил с Вассой Арсеньевной и со мной. Еще до прихода советской власти эстонцы выслали его в Кунду за будто бы сильный русский национализм. Был он членом общества "Союз нового поколения"; что это такое - я и до сих пор не знаю. У нас он никаких политических разговоров не вел. К движенцам относился хорошо, хотя членом не был. Его сначала посадили в Таллиннскую тюрьму, продержали там дней десять, а потом выслали. Мы все Славу жалели и решили отнести ему в тюрьму передачу. С передачей послали меня. Я набрала шоколадных конфет, варенья и отправилась. Тюремщик передачу не принял, сказал, что Чернявский не барышня, а заключенный, ему сладости не полагаются. Я очень горевала и придумывала такие страсти, что Нина Аникиевна нарисовала целую книжку моих переживаний. Называлась она "Страшный сон прекрасной

 

- 54 -

Ренцивены". Там было нарисовано и - даже описано в стихах, как Слава страдает в подземелье, прикованный к стене, крысы грызут ему большой палец на ноге. А конец был хороший: выпущенный из тюрьмы Слава сидит в Дезенском доме за столом, прямо рукой тащит из банки варенье, а в другой руке зажат узелок с конфетами. Слава после тюрьмы действительно пришел к Дезенам и действительно угощался конфетами и нас угощал. Почему Нина Аникиевна назвала меня Ренцивеной? У меня была тогда модная шляпа - верх, как усеченная пирамида - а на лице полувуаль. Говорили, что во мне есть что-то средневековое. Петр Евгеньевич и Нина Аникиевна поддразнивали меня.

Когда немцы уезжали из Эстонии, друзья предложили Славе уехать вместе с ними, так как он уже тогда был ссыльным, но он отказался, сказав: "Я русский и должен нести все тяготы русского народа". В тюрьму летом 1940 года его посадили прямо из Кунды. До этого он переписывался со своей невестой, жившей в Таллинне. Он тогда написал и мне письмо, вложив в ее конверт. Это обыкновенное дружеское письмо я получила только через 22 года! Слава не вернулся, невеста осталась одна. Была она медицинской сестрой, училась в Англии, тоже по рекомендации Татьяны Евгеньевны. Вернулась домой. Во время войны она воспитала двоих детей, взятых из лагеря. Зовут ее Казимира-Елена Лещук.

Посадили и еще одного нашего общего знакомого, молодого человека из Нарвы, Бориса Агеева, тоже за то, что он будто бы состоял в Союзе нового поколения.

Когда пришли русские, я решила уйти от Дезенов и жить отдельно, даже нашла себе комнату. Но Васса Арсеньевна попросила меня вернуться. Квартира была большая, и она боялась, что вселят какого-нибудь чужого человека. Душа моя с приходом русских как бы раздвоилась. Было радостно и печально. Печально, потому что сажали в тюрьму моих друзей, лучших людей, каких я знала. По ночам мне казалось, что все

 

- 55 -

образуется, что их выпустят, убедившись, что они ни в чем не виноваты, даже если будут год проверять. Время шло, поздним летом 1940 года одна моя знакомая сказала где-то, что я знаю два языка и умею печатать на машинке. Меня вызвали в Совнарком и приказали поступить на временную работу. Многих молодых людей тогда вызывали и заставляли работать. Мне хотелось отказаться, но Васса Арсеньевна сказала: "Ведь вы будете переводить деловые бумаги, к политике отношения не имеющие. Надо все хозяйство перевести на советский лад, для этого надо заняться переводом бумаг с эстонского на русский. Вы пробавлялись случайными заработками, теперь хоть что-то заработаете, ведь вам обещали хорошо заплатить. В Англию вам теперь все равно не поехать".

Три месяца я работала в Совнаркоме. Даже по ночам. Начальство очень торопило. Работа была скучная. Приходилось много печатать, переводить скучнейшие бумаги. Три месяца прошли, мне хорошо заплатили еще эстонскими деньгами, а потом пригласили на работу в наркомат легкой промышленности. Я пошла туда с удовольствием, - ведь наркомом был назначен Веймер, очень хороший человек, убежденный коммунист, просидевший 16 лет в эстонской тюрьме и помилованный президентом. Мне хотелось верить, что есть настоящие, убежденные коммунисты, желающие переделать мир, жертвующие собой. Смущало только то, что они все хотят сделать по принуждению, без Бога. В счастливую жизнь хотят заставить войти.

Хотя Русское Студенческое Христианское Движение было официально закрыто, мы все-таки собирались. Сидели тихонько и горевали. Часто ходили в церковь, причащались, и многие верили, что пришли последние времена.

Живя в Таллинне, я каждый год ездила в Изборск к родителям. Они жили очень бедно. Я каждый месяц посылала им деньги. Отец стал еще больше молиться, иную ночь совсем не ложился спать, все читал псалтырь. Мама очень болела.

 

- 56 -

Когда моей сестре было неполных семнадцать лет, она вышла замуж за человека на десять лет старше, в большую богатую семью. Отец упрашивал ее подождать, но пришла любовь.

Зиму с 1940 года по лето 1941 мы кое-как прожили. К нам ходило уже мало народу. Девочки учились в школе, я им помогала делать уроки, мечтала о поступлении в университет, теперь уже в Ленинград. Написала туда заявление, меня обещали принять на заочное отделение по библиографии. Мы ждали вестей, но вести от арестованных не приходили. Пришла весна 1941 года, такая же, как всегда в Таллинне, - омытая дождями и прекрасная. Мне в Наркомате предложили путевку в Крым на сентябрь. А тут у моей сестры родился сын, который прожил всего одну неделю. Я ездила домой утешать Елену и родителей. Прожила там три недели. Отец пошел провожать меня на автобус и все твердил: "Не увижу тебя, моя доченька, больше". Мне было очень горько это слышать, и я сказала ему, что в Крым не поеду, приеду сразу же домой, как начнется отпуск. Мы оба плакали.

В августе 1940 года, узнав о том, что Слава Чернявский арестован, я пошла бродить по городу. Забрела в книжный магазинчик-библиотеку Алексея Алексеевича Булатова, замечательного человека, истинного труженика русского просвещения. Он все свои духовные силы отдавал просвещению, а кормился за счет своего магазинчика. Он был другом Евгения Робертовича Дезена. Увидев меня, он обрадовался, стал обо всех расспрашивать. Через полчаса вошел какой-то человек и спросил: "Вы Алексей Алексеевич Булатов?" - "Да, а что вам нужно? Книгу?" - "Нет, вы арестованы, пойдемте со мной". Он предъявил ордер на арест прямо при мне. А когда Алексей Алексеевич спросил: "Куда деть ключи от библиотеки?", он ответил: "Отдайте их этой девушке. Она ваша знакомая? Она и отнесет их к вам домой". Мы втроем вышли из библиотеки. Я спросила, могу ли я пойти с ними вместе. - "Можете, но недолго". Я держала Алексея

 

- 57 -

Алексеевича за руку и что-то говорила, а он сказал: "Ключи передай только сыну Алексею, не пугай мать, может быть, я скоро вернусь". Мы простились, и я отправилась в булатовский дом. Сына не было. Я стала его ждать. Когда мать и сестра спрашивали меня, не могут ли они мне помочь, так как Алексей может задержаться на работе, я твердила одно: "Мне нужно с ним говорить с глазу на глаз". Наверное, я показалась им влюбленной дурочкой. В их доме я раньше никогда не бывала. Предложили мне обедать - я отказалась. Наконец возвратился домой Алексей. Мать сказала ему, что его ждет Ксана Хлебникова по неизвестному делу. Он хотел поговорить со мной в комнате, но я заставила его выйти на улицу, там отдала ключи и сказала то немногое, что Алексей Алексеевич приказал мне сказать. Плача я добралась до дома, чуть не попав под трамвай.

Как обычно, весной 1941 года стояли белые ночи. Однажды, 13 июня мне что-то не спалось. Я сидела у окна, смотрела на улицу. Улица была узкая и тихая. Вдруг к противоположному дому подъехал грузовик, оттуда вышли мужчины и скрылись в доме. Их было человек десять. Окна в одной квартире были открыты, и я слышала, что там началась суета, и заплакал ребенок. Все было непонятно. Я разбудила Вассу Арсеньевну. Она сказала: "Их, наверное, увозят в Сибирь или арестовывают. Скоро и за нами придут". Утром все стало ясно. На работе я узнала, что ночью из города увезли много семей. Все говорили об этом шепотом. Увозили членов семей арестованных, богатых, которые не успели выехать за границу, и тех, кто случайно оказался в этих семьях.

22 июня 1941 года, воскресенье, ясный, чудный день перевернул всю жизнь. Уже вечером из Финляндии прилетели фашисты и бомбили гавань. После отбоя сирены я обнаружила, что сижу под столом. Как вели себя другие, не помню. В понедельник на работе мне отдали приказ через день дежурить на своей улице. Дежурили по двое. В городе было много

 

- 58 -

милиционеров. Молодые, они весело с нами разговаривали на дежурстве. Никто не верил, что война продлится долго, думали, к осени кончится. Раз, когда я днем была на работе, один из милиционеров принес букет сирени и просил передать мне. Вечером Петр Евгеньевич ругал меня: "Вам, Ксана, все нипочем! Война, смерть, а вы кокетничаете!" Я плакала и клялась, что больше с милиционером разговаривать не буду.

Моя одноклассница Рая тоже давно жила в Таллинне. Она рано вышла замуж, я была у нее на свадьбе, а потом крестила ее дочь. Когда начались бомбежки, я пошла пешком в Пелгулинн навестить их. Рая была дома, собиралась в эвакуацию. Ждала мать из лепрозория. Я засиделась, и, когда собралась уходить, муж Раи пошел меня провожать. На руке у него была красная повязка. Ходить по улицам обыкновенным людям можно было только до 9 вечера. Шли мы довольно долго, когда встречали солдат, Дима, муж Раи говорил: "Веду арестованную". Он привел меня домой, там все волновались, думали - что-то случилось, был уже двенадцатый час ночи. "Вот вам арестованная!" - сказал Дима, на что Евгений Робертович ответил: "С этим шутить нельзя".

Если забежать вперед, то скажу, что мужа Раи уже в конце августа убили, а Рая с матерью и Маей уехали в Ульяновск, на Волгу. Мать и Рая работали там в аптеке, а Мая сидела дома одна, ей было четыре года. В 1942 году она умерла от дистрофии и воспаления легких. Умирая, просила: "Мама, дай мне яблочка". А мужественная Рая сказала ей: "Закрой глазки, доченька, ты сейчас пойдешь к Боженьке в сад, он даст тебе яблочко". Девочка заснула с улыбкой... Похоронить Маю было трудно, ее без гробика положили в осеннюю землю. В 1945 году Рая с матерью вернулись в Таллинн. Маленькая квартира Раи уцелела, там она живет до сих пор. Удивительно то, что и у домов есть своя судьба! В 1959 году умерла мать Раи, героиня Порт-Артура, а Рая заболела шизофренией. Теперь она выглядит здоровой и говорит, что ей хорошо, потому что мама,

 

- 59 -

Мая и Дима живут вместе с ней.

Возвращусь опять в 1941 год. Петр Евгеньевич говорил, что все будет ужасно, когда придут немцы. Он стал собираться в эвакуацию. В моем Наркомате мы стали писать на трудовых книжках служащих: "Уехал в эвакуацию". Себе я написала последний документ. Мои сослуживцы уехали, я сказала им, что поеду со своей семьей. Все было очень сложно. С немцами я оставаться не хотела, знала, что они убивают еврейских детей. В Россию ехать тоже было страшно, - не очень верилось, что там создается счастливая жизнь. В то же время я очень любила Россию, и хотелось ее видеть. В Изборск я ехать не могла, потому что точно было известно, что туда вошли немцы в первые же дни войны. Один мой родственник решил прорваться, я дала ему письмо, но ни он сам, ни письмо до Изборска не добрались. Родственника застрелили где-то на дороге. Петр Евгеньевич твердил, что осенью мы вернемся, ничего зимнего брать с собой не надо. Не один он был такой умный - многие так думали. Несмотря на свое легкомыслие, я все-таки купила большой шерстяной плед. Как долго он мне служил! Он многое мог бы рассказать. В последнюю ночь мне совсем не спалось - так мучительно хотелось остаться в Таллинне. Но как оставаться одной - даже Евгений Робертович едет. Коля был уже в армии, Рая давно уехала. На другой день после нашего отъезда в брошенную квартиру пришла Нина Аникиевна, узнала от дворничихи, что мы накануне уехали, и тоже решилась - поехала! Разыскала она меня только через полтора года в Марийской республике. Она жила в Татарии, в колхозе, где хлебный паек ей выдавали зерном, как птице, и притом ежедневно.

Выехали мы 20 июля вечером, взяли с собой минимум вещей. Мамина венчальная икона в серебряном окладе, Богоматерь, осталась висеть на стене. А на круглом моем столике у окна осталась березка - деревце, которое я бережно растила. С собой я взяла маленькую иконку, родительское

 

- 60 -

благословение, и пару книг. Эшелон стоял на станции Юлемисте, под городом. Нас привезли туда на грузовике часов в 10 вечера - ведь Петр Евгеньевич и при советской власти работал в военном министерстве. Конечно, пока работал, всех ведь сразу не арестуешь! К эшелону проститься с нами приехала Муля Киршбаум, дочь Марианны Петровны. Муля очень любила Вассу Арсеньевну. Работала она делопроизводителем в совнаркоме и тоже надеялась, что война скоро кончится. В эвакуации она не была. Эшелон тронулся. Поплыли перед глазами таллиннские башни... Эшелон был составлен из вагонов дачного образца. Ехали женщины с детьми, мужья которых служили в Советской Армии либо были коммунистами. Ехали эстонцы и русские, которые очень любили Россию и хотели поскорее с нею встретиться. Пару раз на пути нам встретились сгоревшие поезда. Ехали мы недели две до Марийской Республики, часто стояли на запасных путях. Было очень жарко. Я приспособилась: обыкновенно сидела у открытой наружной двери вагона, поставив ноги на ступеньки, и смотрела на лес, поля, деревни... В поезде нам вволю давали хлеба и воды. На станциях заводили в ресторан, поили чаем и кормили кашей. Сахара давали до двухсот граммов в сутки. Спала я на полу. Чтобы не зарасти грязью, придумала такое, что все удивлялись. На купальный костюм надевала ситцевый халатик, и ничего больше. Если поезд останавливался где-то, то я, узнав, как долго он будет стоять, бежала к любой воде, даже к паровозной водокачке. Дошло до того, что раз железнодорожник постучал в наш вагон в 3 часа утра и сказал: "Где тут девушка, которая любит купаться? Я ее сейчас хорошо оболью из шланга!" Я приучила купаться и других. Так было веселее. Раз у озера мы расположились поплавать, думая, что поезд будет стоять три часа, а он вдруг пошел! Вот бежали мы, да в гору, едва в последний вагон успели вскочить! Потом считали потери: кто часы оставил на берегу озера, кто платок, кто туфли!

 

- 61 -

Приехали мы в Казань, постояли там пару часов на запасных путях, а потом двинулись в Марийскую АССР, к Йошкар-Оле. На одной станции поезд остановился, нам велели выйти из вагонов. На станции нас ожидало сорок подвод. Всех рассадили на телеги и повезли лесной дорогой. Везли нас сорок километров. Деревни встречались редко. В одной деревне нас кормили. Посадили за столы, покрытые скатертями, и подали кашу. Я думала, что каша рисовая с яйцами, а лось - пшенная.

Привезли нас в колхоз Нур-Шари. Половина деревни была на горе, а половина под горой. С горы сбегали холодные ключи в маленькое озеро. Кругом росли громадные пихты. Ходили мы гулять с Евгением Робертовичем. Он очень тосковал по Татьяне Евгеньевне. Рассказывал мне о своих предках. Они были голландцы, приехавшие в Россию при Петре. Фамилия их тогда была Ван Дезен, а в России они стали фон Дезенами. Рассказывал, что в молодости он ходил в церковь только святой ночью, на Пасху. Раз его осрамила одна монахиня. Сказала: "Вот, батюшка, какое у тебя счастье - как придешь в церковь, так Христос Воскрес и запоют". А когда он женился, то в свадебное путешествие поехал в Италию. Был декабрь. В Неаполе он потрогал воду рукой и решил, что можно выкупаться. На берегу собрался народ, и все стали кричать что-то, а когда поняли друг друга, то оказалось, что в декабре купаться нельзя -можно простудиться. Евгений Робертович объяснил им по-французски, что вода в России в июле холоднее, чем у них в декабре. На другой день в газете написали, что чудак-иностранец вчера купался в море и теперь, наверное, лежит с ангиной.

Петр Евгеньевич уехал из Нур-Шари искать работу. Я тоже решила искать работу, иначе была бы в тягость добрым людям. Я нашла работу в районном центре Кужер, в одиннадцати километрах от Нур-Шари. Сначала меня взяли машинисткой в райисполком, потом напугались: я ведь из буржуазной страны. Заведующий клубом и библиотекой ушел на фронт - и меня

 

- 62 -

поставили на его место.

Петр Евгеньевич нашел работу химика в Сызрани на Волге.

В Нур-Шари он приехал за семьей, хотел, чтобы и я поехала вместе с ними. Но у меня уже была работа, и я осталась в Кужере. Я простилась с семьей, с которой прожила вместе столько лет. Она была моей семьей. Особенно трудно мне было расставаться с Евгением Робертовичем. В тот день мне было так тяжело, как в день моего рождения, 30 июня 1941 года, когда я, возвращаясь с работы, на площади в Таллинне увидела убитого человека. Все случилось у меня на глазах. Шел грузовик, полный людей. Один из них вдруг на полном ходу выскочил и побежал. Другие в него стреляли, он упал, машина остановилась... Я видела, что он был мертв. Когда я пришла домой, вошла к себе в комнату, полную роз и левкоев, то не сдержалась - пошла дотемна бродить по улицам и плакать.

В конце сентября мои друзья уехали на Волгу. Только в конце декабря я получила письмо от Вассы Арсеньевны. Прочитала - и выскочила на снег, и выла как собака. Евгений Робертович умер от сердечной слабости 8 ноября. Петр Евгеньевич умер от уремии 21 ноября. Евгению Робертовичу повезло - он не видел смерти своего сына. Петр Евгеньевич долго лежал не похороненным в сарае - не было ни денег, ни досок, чтобы сколотить гроб. Васса Арсеньевна пошла работать счетоводом. Девочки не могли ходить в школу - не было теплой одежды. Дальше пошло еще хуже. Леля в 13 лет умерла весной 1942 года от туберкулезного менингита. В 1949 году Васса Арсеньевна, работая счетоводом, сделала какую-то ошибку, была отдана под суд и просидела в лагере до 1954 года. Кира осталась одна. Ее разыскала тетя, сестра Вассы Арсеньевны, актриса, эвакуированная в Ярославль. Зинаида Арсеньевна вместе с Кирой вернулись в Ленинград. Она заменила Кире мать, так как по возвращении из лагеря Васса Арсеньевна была больна открытой формой туберкулеза. После реабилитации ей дали отдельную квартиру в Ленинграде, где она прожила три

 

- 63 -

недели, потом попала в туберкулезную больницу в Павловске, где пролежала в гипсовой кровати около трех лет (у нее был туберкулез позвоночника). Умерла она в 1965 году, похоронена в Ленинграде на Богословском кладбище. Борис Владимирович Плюханов говорил, что почти не видел людей, так мужественно и красиво уходящих. Она почти все время читала Евангелие. Квартира досталась Кире. Она инженер, у нее было неудачное замужество, она одна вырастила сына. Еще до замужества попала в автомобильную аварию.

Когда я много лет спустя приехала в Таллинн и в Печоры, то узнала, что моя учительница Тэя Денисовна умерла от недоедания в Казахской степи, в юрте, оставив двенадцатилетнюю дочку на произвол судьбы, что Александр Августович Гессе был убит в Тартуской тюрьме 8 июля 1941 года. Странное сочетание дней и судеб - в те же дни каким-то эстонцем был убит сын Петра Владимировича, Леонид, мой одноклассник. Он был в истребительном батальоне. Дмитрий Михайлович Суйгусаар дожил до глубокой старости в Пярну. Я хотела его навестить, но мне сказали, что его жена, очень ревнивый человек, не допускает к нему никого из бывших учениц. Сейчас жива только Мария Федоровна Яснова-Комарова. Она была на практике в нашей гимназии в дни моего учения.

 

1987