- 107 -

ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ

И В САМОМ ЕЕ НАЧАЛЕ

 

Следствие закончилось, как я уже говорил, с подписанием так называемой 206-й статьи УПК. Я эту бумажечку, после внимательного прочтения одиннадцати томов нашего следственного дела, подписывал при следователе майоре Харьковском. Подписал и сказал ему:— Гражданин майор! Я не понимаю, на что вы рассчитываете, лично вы и весь следственный отдел? Ведь даже при самом строгом закрытом военном суде неизбежно вскроются факты пыток и избиений. Вот у меня на щиколотках и на руках следы наручников. Все тело покрыто синяками. Они не исчезнут до суда. Мы расскажем всю правду — как из нас выбивали так называемые признания. Вы пытали лишением сна Марину Вихареву, ровесницу вашей дочери. А ведь Лия Харьковская вполне могла вступить в КПМ. Многие знали ее. И я, и Чижов, и Батуев. Я не могу понять, почему вы так уверены в себе? Почему вы не боитесь попасть на скамью подсудимых? Ведь суд, несомненно, оправдает нас!

Странное дело: майор Харьковский не спорил со мною, не ругался. Во время моего монолога с его лица не сходила какая-то гадкая улыбка. И он даже не отправил меня в карцер.

На следующий день меня неожиданно выдернули и повели наверх к Литкенсу. Я уже привык к отодвигающемуся «конторскому шкафу».

— Что вы вчера наболтали вашему следователю?

— Я могу повторить это и при вас.— И я сказал все то, что говорил майору Харьковскому.

Полковник Литкенс внимательно выслушал меня. Так же гадко улыбнулся и сказал:

— Что ж, вы смелый человек, Жигулин-Раевский. Я уважаю смелых людей, даже врагов. Я разрешаю вам спать или лежать на кровати в любое время суток. Вы с кем сейчас в камере? Со священником Матвеевым?

—Да.

— Следствие по его делу тоже закончено.

— Я это знаю. Он говорил, что тоже подписал 206-ю.

— Если хотите, я разрешу вам читать — книги, газеты.

— Нет. Мне не нужны ваши милости. Пусть Аркадий Чижов читает.

— Почему вы так раздражены против Чижова?

— Он предатель и сволочь!

— Здесь и я с вами согласен — сволочь он удивительная! Но

 

 

- 108 -

ничего — он будет наказан,— закончил Литкенс и как-то странно и даже несколько загадочно улыбнулся.

И меня увели во Внутреннюю тюрьму, в камеру, в которой я обитал уже месяца два со священником Митрофаном Матвеевым. Удивительной духовной и нравственной силы был человек. Когда открывалась дверь в камеру и в дверях показывался надзиратель или дежурный офицер, он всегда осенял их крестным знамением со словами:

— Изыди, сатана проклятый!

Его, как и меня, часто били. Но он терпел побои мученически — читал во время избиения молитвы,—славил Господа. Какая это были чистая и светлая душа! Он успокаивал меня:

— Анатолий, не горюй! Ведь за правду ты сидишь?

— В общем, да.

— Так вот, имей в виду. Господь наш сказал: «Блаженны изгнанны правды ради, ибо их еси Царствие Небесное».

За время — а время в тюрьме длинное-предлинное,— какое мы прожили в одной камере, он прочитал мне наизусть все Евангелие — по-церковнославянски и по-русски. И рассказал мне своими словами Ветхий Завет. Я же читал ему стихи или пересказывал что-нибудь прочитанное, особенно часто историческое. Этого человека словно сам Бог мне в камеру послал. Я ведь знал от матери всего четыре-пять молитв, а Священного писания не читал. Хотя у матери было до и после войны Евангелие с двойным текстом — славянским и русским. Я листал его и читал некоторые места, меня интересовало сопоставление двух славянских языков — древнего и нового. Был еще интересный альбом о чудотворце Серафиме Саровском. Его мы со Славкой на развалинах нашли.

Дня через три после моего вызова к Литкенсу отца Митрофана выдернули с вещами. И я его встретил лишь несколько месяцев спустя на Тайшетской пересылке. Было тепло и солнечно (конец июля —начало августа).

— Здравствуй, Анатолий!

— Здравствуйте, отец Митрофан!

— Ну вот видишь: уже не в подвале мы сыром, а на Божьем теплом солнышке. Не горюй: «Блаженны изгнанны правды ради».

Священник ходил по зоне с деревянным ручным ящиком со столярным инструментом. Он, оказывается, хорошо знал столярную работу, и за это его ценило даже лагерное начальство. Все самое сложное и тонкое по столярной части делал священник Матвеев...

Вернемся, однако, во Внутреннюю тюрьму УМГБ родного Воронежа. Кончилось следствие, и потянулись долгие дни, недели, а потом и месяцы ожидания суда. С помощью моей азбуки для пере-

 

 

- 109 -

стукивания я свободно общался с Колей Стародубцевым, Славой Рудницким, Володей Радкевичем. А с Радкевичем поселили кого-то из группы Стародубцева. Следствие окончилось, и следственный отдел и тюремное начальство сквозь пальцы смотрели на наше общение. Было твердо договорено рассказать правду о следствии. Мы напряженно ждали суда, готовили обвинительные речи. Впереди была Надежда. Впереди был бой за Правду, за торжество Истины. И сочинялись стихи:

 

Трехсотые сутки уже на исходе,

Как я заключенный тюрьмы МТБ.

Солдат с автоматом за окнами ходит,

А я, как и прежде, грущу о тебе.

 

14 июля]950 г.

ВТ УМГБ ВО, 5-я камера

 

Наконец терпение иссякло — в середине июля 1950 года все 231 члена КПМ твердо договорились объявить 1 августа 1950 года бессрочную голодовку с требованием ускорения суда. Надписи:

«С 1 августа — голодовка с требованием ускорения суда!» появились на стенах прогулочных двориков, в бане, в карцерах. Эти слова звучали и в перестуках между камерами.

Здесь, пожалуй, стоит сказать о голодовках во Внутренней тюрьме МТБ ВО. Я трижды, а впрочем, четырежды объявлял голодовку во время следствия — требовал очных ставок с А. Чижовым, когда мне предъявляли его клеветнические показания, с В. Акивироном (это еще раньше, когда совали нам в лицо его подлое письмо), с Н. Яблоковой (очень хотелось сказать ей несколько «нежных» слов). Но этими голодовками (по 5-7 суток) я ничего не добился. Очных ставок с названными людьми мне не дали. Аркадия (как сейчас понимаю) просто берегли после его встречи на очной ставке с Борисом, два других лица были для следственного отдела и отдела контрразведки своими кадрами. Однако голодовки с требованием очных ставок были на следствии делом вполне обычным.

1   Иван Подмолодин был уже увезен в тюремную психиатрическую больницу имени Сербского. Он твердо держался на допросах, и при очередном избиении ему повредили череп так, что он навсегда потерял рассудок. Об этом рассказывали сидевшие с ним в одной камере. И в деле была бумажка (не об избиении, конеч­но), а о том, куда он был увезен. Можно считать, что он первым из нас был осужден, казнен лютой казнью. Таким образом, по делу КПМ нас было осуждено не 23, а 24 человека.

- 110 -

А одна моя голодовка была, по мотиву, несколько необычной для строгой следственной тюрьмы. О ней нужно рассказать подробней. Я, как заметил читатель, почти ничего не пишу о людях, встреченных мною во Внутренней тюрьме. Рассказал, кажется, только о священнике Митрофане Матвееве. А ведь за одиннадцать месяцев следствия я далеко не всегда сидел в одиночках, жил порою и в больших камерах с пятью, шестью и даже с семью сокамерниками. Много было интересных людей.

Хорошо помню высокого и непреклонного строгой военной выправки подполковника Перминова. Был он в офицерской шинели, только погоны были вырваны с мясом, срезаны пуговицы и отобран ремень. Его арестовали по доносу за высказывания против Сталина. Кроме того, в его квартире на антресолях нашли среди всякого бумажного хлама какую-то полуистлевшую брошюру Троцкого, купленную когда-то отцом или даже дедом Перминова.

Подполковник Перминов со своей воинской частью освобождал в 1944 году Софию, где познакомился с только что освобожденным из тюрьмы видным деятелем Болгарской коммунистической партии Трайчо Костовым, осужденным профашистским правительством царской Болгарии на пожизненное тюремное заключение.

Трайчо Костов, по словам Перминова, очень ярко выступал на митинге перед советскими солдатами и офицерами. Говорил он по-русски. Т. Костов был уже секретарем БРП. Заметно было Перминову, что Трайчо Костов только что сменил тюремную одежду на обычную — все на нем было новое, и когда он сидел на помосте в президиуме собрания, закинув ногу на ногу, снизу было видно, что и ботинки только что куплены — ни единой царапины на подметках. Очень понравился мне Трайчо Костов и его речь, пересказанная Перминовым. Много раз говорили мы о Болгарии и о Трайчо Костове, о котором я раньше ничего не знал. Так я и полюбил Трайчо Костова — за твердость его характера, за непреклонную веру в победу, пронесенную сквозь все гонения и репрессии.

Однажды, в конце декабря 1949 года, кому-то из камеры принесли передачу, в том числе несколько пачек махорки, завернутых в газету,— целое богатство! Но передавать газету в тюрьму не полагалось, ибо, как я уже писал, через газету можно передать подследственному важную информацию. Пачки махорки положили на тумбочку, а газету уже свертывал надзиратель. А ведь без газеты цигарку не сделаешь! Добрый надзиратель, однако, по нашим просьбам, оставил нам газету:

— Только порвите при мне на кусочки — как для одной цигарки.

 

- 111 -

Газету мигом разделили на малые части. Но потом, когда надзиратель ушел, сложили газету на кровати и прочли. Интересно было узнать, что в мире делается. Жили ведь в полной изоляции. Из газетных сообщений мы узнали, что еще в октябре были провозглашены Китайская Народная и Германская Демократическая Республики. Это порадовало — мир социализма расширяется. Но нашлась и странная трагическая информация. Сообщалось, что в Болгарии раскрыт заговор врагов народа во главе с... Трайчо Костовым и что преступники казнены. Я был потрясен! Мало того, я не поверил газете, не поверил, что Трайчо Костов был врагом народа!

Я попросил у надзирателя бумагу и карандаш — для заявления начальнику тюрьмы. И написал на маленьком листочке тупым карандашом, что объявляю голодовку в знак протеста против казни болгарского коммуниста Трайчо Костова. И меня отправили в карцер — голодать. Предварительно, разумеется, тщательно обыскали — чтоб не взял с собой какой-нибудь еды. И проголодал я пять суток. Следователям мой поступок показался и диким, и преступным. Но я не мог не выразить возмущения — я был уверен в Трайчо Костове. Позднее выяснилось, что я был прав. Трайчо Костов был посмертно реабилитирован и в 1963 году ему — тоже посмертно — было присвоено звание Героя НРБ.

Но возвращаюсь во Внутреннюю тюрьму. Все были полны решимости приступить с 1 августа к голодовке.

А вот строфы из последних моих стихов, сочиненных во Внутренней тюрьме УМГБ ВО.

 

Я. Стародубцеву

 

Между нами стена,

бесконечно сырая, глухая.

Я не вижу тебя,

но я знаю: ты рядом со мной.

Оттого-то сейчас,

эти строки скупые роняя,

Я как будто бы слышу

дыханье твое за стеной...

Не грусти, Николай,—

в жизни всякое может случиться,

Но настанет тот день,

что мы сможем друг друга обнять!

Мы отыщем тогда,

пожелтевшие эти страницы

 

- 112 -

И припомним все то,

что нельзя никогда забывать!

Мы припомним тогда

тишину и стальные «браслеты».

Одиночные камеры,

мрачные стены вокруг...

Сколько будет цветов!

Сколько будет веселья и света!

Сколько выпьем вина мы

с тобою, мой друг!..

 

Июль 1950 года

ВТ УМГБВО, 5-я камера

 

Да, и, как это ни удивительно, долгие-долгие годы спустя получилось все именно так, как в процитированных строчках. Особенно по части вина.

В один из последних дней июля 1950 года все члены КПМ написали, как полагается, заявление о голодовке. Для заявлений выдавался обычно маленький листочек бумаги и коротенький, в 4-5 сантиметров, карандашик. Пока заключенный писал, надзиратель смотрел, чтобы писал он только на этой бумаге, и потом сразу же забирал и листок с заявлением, и карандашик.

А на следующий день в неурочное время (мы обычно любили беседовать долгими вечерами) простучал Колька:

— Меня выдергивают с вещами. Прощай!

— Прощай!

Странно. Куда бы это его? В другую камеру — нет необходимости. На суд? В городскую тюрьму? Пока я раздумывал над этим, открылась форточка, и надзиратель тихо сказал:

— Жигулин-Раевский, приготовиться с вещами. Я приготовился.

— Выходи. Направо.

Я пошел со своим мешком в сторону проходной, ведущей наверх, в управление. Но мы не дошли до нее.

— Стой! Поставь мешок к стенке!

Мы остановились у двери такого же размера, как и соседние двери камер с солнечной стороны, но хорошо обитой кожей и без волчка. Надзиратель нажал кнопку, но звонка не было слышно (наверное, с другой стороны зажглась лампочка). Дверь приоткрылась. Надзиратель сказал:

— Заходи!

Я вошел в большую, залитую солнцем комнату. Это был каби-

 

 

- 113 -

нет начальника тюрьмы полковника Митреева, мы учились в одном классе с его сыном. У окна был большой письменный стол. До блеска натертый паркет и широколистная пальма на тумбочке. В кресле справа сидел сам полковник. Слева — незнакомый веселый человек в светлом летнем костюме.

— Садитесь,— сказал он и улыбнулся. В руках у него был тонкий кожаный портфель, соединенный стальной цепочкой с браслетом на левой руке. Я присел на край третьего стула.

— Жигулин-Раевский?

— Да. Анатолий Владимирович.

— Пришло решение по вашему делу гражданин Жигулин-Раевский. Ознакомьтесь, пожалуйста, и распишитесь.

И он подал мне листок бумаги с многоэтажным грифом. Листок был всего размером с половину обычного листа для пишущей машинки, а оттого, что был ниже грифов разделен вертикальной чертой, напоминал открытку. Вот как он выглядел, вот что он содержал:

 

СССР

МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

 

Особое совещание при Министре Государственной безопасности

 


СЛУШАЛИ: дело № 343843/2 Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича 1930 г. р., студента Воронежского лесо-хозяйственного института по обвинению его в участии в антисоветской подпольной молодежной террористической организации.


ПОСТАНОВИЛИ: Согласно статьям УК РСФСР 58-10 1 часть, 58-11 и 19-58-8, избрать мерой пресечения преступной деятельности Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича заключение его в исправительно-трудовые лагеря сроком на 10 лет.


 

Министр государственной безопасности СССР (Абакумов)

Заместитель министра государственной безопасности СССР (Рюмин)

Заместитель министра государственной безопасности СССР (Игнатов)

24 июня 1950 года г. Москва

С решением ознакомлен....

 

Да, к этому времени министром государственной безопасности стал Абакумов, один из сатрапов Берии. Сам Берия был уже первым заместителем Председателя Совета Министров СССР И. В. Сталина, но, разумеется, курировал МТБ.

Веселый, с большим носом человек в летнем костюме любезно сказал, что я могу и не подписывать графу «С решением ознакомлен...» Тогда они с полковником напишут, что осужденный с решением ознакомился, но подписать его отказался. И поставят свои подписи. Это не имеет никакого значения.

 

 

- 114 -

Я сначала ничего не понял. Ведь мы ждали суда и хотели отказаться на суде от выбитых из нас «признаний». Я спросил:

— А когда же будет суд?

— А это и есть суд. Самый высший. Ваше дело тщательно рассмотрели и вынесли решение,— вежливо пояснил незнакомец.— Вы можете писать жалобы, апелляции. Их тоже внимательно рассмотрят...

Я почти не слышал «курьера». Я думал об одном — надежды наши рухнули, нас нагло обманули, провели. Стали понятны усмешки следователей. Пункты были мне известны 58-10-1 часть — антисоветская агитация в мирное время. 58-11 — антисоветская организация. 19-58-8 —террор.

Конечно, десять лет — не расстрел. Но расстрел, ходят слухи, отменен. Мысли мешались, путались, я был словно подкошен этой неожиданной развязкой.

Через прогулочный дворик меня провели в старый черный воронок. Между задней дверью и помещением для заключенных, отделенным решетчатой стеной, сидел солдат. Ехали мы по Плехановской в старую, еще екатерининских времен, городскую тюрьму.

А во дворике тюрьмы я увидел вылезавшего из другого подоспевшего воронка своего подельника Ваську Туголукова. Он жил в киселевском готическом доме. И попал в КПМ через Киселя. Я увидел его, взгляды наши встретились, и я поприветствовал его нашим КПМовским жестом. Но он, кажется, не понял меня. И его куда-то быстро увели. Потом я догадался — куда. В «приемном отделении» были так называемые боксы — такие малые камеры, в которых нельзя было ни лежать, ни сидеть, а только стоять. Постоял и я в таком боксе со своим мешком. Потом меня вызвали. Комнатка маленькая, но потолки высокие. Две худые, злые, некрасивые женщины. Одна другой:

— Марусь! Погляди-ка, кто к нам пожаловал.

— Кто?

— Такой молодой, а статьи такие тяжелые. Из бывших, что ли?

— Нет! —сказал я.

— А почему Раевский?.. Они кто — князья или графы были эти Раевские? — обратилась она уже к Марусе.

— Точно не знаю, но мы, вроде, уже их всех перебили.

— Я праправнук декабриста и поэта Владимира Федосеевича Раевского.

— Знаем мы вас, внуков и правнуков. Все Раевские в белых армиях воевали и все в расход пущены. Разве что за границу кто успел убежать.

 

- 115 -

— Ладно, ... с ним! В 506-ю его. «Склонен к побегу», контра недобитая!

И добродушный надзиратель повел меня в 506-ю на пятый, самый высокий, этаж по кирпичным ступеням, по сводчатым коридорам, через многочисленные решетчатые двери.

Пришли. Устали. Я — от мешка, надзиратель — от одышки. Камера оказалась сводчатой, небольшой, но уютной. На четырех человек. Но жителей было двое. Одного совершенно не помню, другой запомнился ярко — матрос Боев. Он сидел у окна и очень душевно пел:

 

На железный засов ворота заперты,

Где преступники срок отбывают.

 За высокой,

за серой тюремной стеной

Дом стоит и прохожих пугает.

В одиночке сидит вор-преступник один.

Спать ложится на жесткое ложе.

Ему снится малыш — его маленький сын.

Ему снится она — всех дороже.

 

Но недолго он спал этим радостным сном.

Растворилися с грохотом двери...

 

— Ты из «Внутрянки» МТБ? —спросил он.

—Да.

— Вчера здесь Борис Батуев был, а позавчера предатель ваш — как его? —Чижов. Борис горевал, что не встретился с ним. Да вы его все равно догоните где-нибудь на пересылке. И удавить его спокойно можете, хоть и ввели снова смертную казнь.

— Когда ввели?

— Указом от двенадцатого января пятидесятого года. Для изменников Родины, шпионов, террористов, диверсантов. А вам за вашего предателя только срок могут прибавить. А если технически1 замочите, то и без суда обойдется.

— Значит, все-таки была отменена смертная казнь?

— Во! Проснулся. Была отменена. Правда, ненадолго. Точно не скажу, но не менее года жили мы формально без смертной

1   Технически замочить — представить убийство как естественную, смерть или несчастный случай.

- 116 -

казни. Хотя, сам понимаешь, кого хотят расстрелять — всегда расстреляют. При любых законах.

— Сколько дали Борису?

— Дали-то немного — всего десять лет. Но ОСО — Особое совещание! Оно и продлить может, может после каждой десятки новую добавлять. Там кто-то из ваших портрет Сталина расшлепал. Повезло ему, что была отменена смертная казнь.

— А почему к нему не применили указ от двенадцатого января?

— Потому что закон обратной силы не имеет. Ведь этот ваш подельник преступление до указа совершил, до двенадцатого января. Понял?

— Понял.

Окно вертикально загорожено уходящими в стены прутьями. Каждый — толщиной в руку. Расстояние между прутьями — сантиметров семь. Снаружи окно закрыто ящиком — «баркасом». Видно лишь небо и слева — небольшой дальний кусочек города, справа —часть внутренней стены тюрьмы.

— Екатерина-матушка строила, а для Советской власти пригодилось!.. Тебя завтра утром возьмут — в столыпинском до Москвы поедешь роскошно — на Красную Пресню, на пересылку. Там, может, и с друзьями встретишься.

На рассвете (а я почти не спал) позвали меня на этап.

Воронеж. Часа четыре утра. Безлюдье. Проверили. Пересчитали. Погрузили в столыпинский вагон, известный по учебнику истории и по картине «Всюду жизнь» художника Н. А. Ярошенко. На картине, как помнит читатель, изображена идиллическая сцена. Открытое (с поднятым стеклом) окно тюремного вагона. Настоящей решетки нет, лишь тонкие редкие прутики. За окном в вагонном коридоре юная мать с ребенком. Ребенок кормит крошками хлеба собравшихся на деревянном перроне голубей. За окном виден также седой старик и молодой солдат с мосинским карабином на плече. Да, да, именно так! Первоначально столыпинский вагон отличался от тогдашнего (конца XIX века) вагона III класса лишь теми прутиками на окнах. И солдаты стояли у обеих дверей. Заключенные могли свободно гулять по вагону, переходить из купе в купе.

Иное дело был столыпинский вагон в 30-40-х годах нашего века. Это было нечто вроде довоенного пригородного вагона с нижним (для сиденья), верхним (для сна) и третьим (для багажа) ярусами. Поправка только на решетчатую стенку с решетчатой дверью, отделяющую купе от коридора. Кроме того, все четыре яруса: пол, сиденье, средняя полка с откидным лазом и верхняя

 

 

- 117 -

полка — предназначались для размещения заключенных. Но я этого еще не знал, ибо ехал в столыпинском вагоне впервые и ехал один в купе (а вообще в одно такое, описанное мною, «купе» набивали порою до 30-40 заключенных).

В соседнем купе ехал Игорь Струков. Мы начали было по привычке перестукиваться, но вскоре поняли, что можно просто разговаривать. Слышимость была хорошей. Все разговаривали — от первого купе до последнего. Струкову дали шесть лет. Давиду Буденному — пять. Про такие двух-трех-пятилетние сроки говорили потом в лагере: «Что ж, это срок детский, на параше можно отсидеть».

Но это, конечно, шутка, и горькая шутка. И срок есть срок, а лагерь есть лагерь. Особенно тяжел был лагерь в Джезказгане для Игоря Струкова. Он еще в детстве лишился ног (одной — выше, другой — ниже колена) — попал под трамвай. В лагере Игорь работал из-за инвалидности в ППЧ (планово-производственной части) и по мере возможности помогал Давиду, которому приходилось туго в рудной шахте. В том же лагере оказались и другие мои друзья-подельники: В. Рудницкий, Н. Стародубцев, А. Селезнев. Конечно, вместе им было веселее, чем мне одному на Колыме. Что же касается «детских сроков» Игоря Струкова и Давида Буденного, то оба они могли получить и по полной десятке. И вот почему. Они, как и Н. Стародубцев, уезжая на учебу в Саратов, Минск и Тамбов, получили от Бюро ЦК КПМ задания организовать в этих городах группы КПМ и были назначены соответственно первыми секретарями Саратовского, Минского и Тамбовского обкомов КПМ. И были взяты (арестованы) в этих городах значительно позже нас. Струков — даже в феврале 1950 года, когда мы уже сидели в ВТ УМГБ по пять месяцев. Аркадий Чижов об этих назначениях не знал, не знал даже, куда эти ребята уехали учиться. Игорь Струков держался на воле дольше всех. Я его недавно спросил по телефону:

— Но тебя-то, конечно, не били. Ты был взят в самом конце следствия. Все было известно.

— Ничего себе — «не били»! Мой следователь подполковник Михайлов бил меня головою о цементную стену! И протезы велел у меня в камере отбирать, чтобы я не мог двигаться, не мог ходить, а только на табуретке мог сидеть. Я ведь не знал ничего и начисто замкнулся. Мне устроили очную ставку с Чижовым (мерзкая б..дь!).

— Как ты сгорел?

— На связи. Связной не был арестован, но затаился и молчал. Тогда я рискнул написать Борису. Совершенно невинную откры-

 

 

- 118 -

точку — будто бы от какой-то девушки, и без обратного адреса. На этом и влип.

— А Давида Буденного били?

— Врезали — будь здоров! Но он тоже не раскололся насчет наших назначений и заданий. А Кольке Стародубцеву и воронежских его дел хватило на червонец. У него ведь было три или даже четыре группы, он был членом ЦК КПМ...

Но вернусь в Столыпин. Послышалась хорошая песня. Я ее и раньше знал, но здесь, в Столыпине, под перестук колес, она особенно впечатляла.

 

Цыганка с картами,

Дорога дальняя,

Дорога дальняя —

Казенный дом.

Быть может, старая

Тюрьма центральная

Меня, мальчишечку,

По новой ждет.

 

Отлично знаю я

И без гадания.

Решетки толстыя

Мне суждены...

Опять по пятницам

Пойдут свидания

И слезы горькие

Моей жены.

 

Все было у нас, как в старинной песне. Не было только свиданий. Да и жен не было.

А в столице и старых воронков в то время уже не было. Наш Столыпин загнали в тупик, огороженный высокой дощатой стеною. Нас пересчитали, еще раз проверили. И въехали в загон два огромных фургона. На одном было написано: «Росглавкондитер. Хлебобулочные изделия». На другом: «Мясо. Мясные изделия». Фургоны были новые и красивые, ярко разрисованные мясными и хлебобулочными изделиями — калачами и колбасами. Я попал в «Мясные изделия».

Нас долго везли до Краснопресненской пересыльной тюрьмы. Я до этого никогда в Москве не был. Но фургоны — без окон. Сквозь узкие вентиляционные щели были иногда видны какие-то обрывки старых, замурзанных улиц.

 

 

- 119 -

Двери фургонов открылись лишь во дворе огромной (не екатерининской) тюрьмы, которая была замаскирована под фабрику. Вместо наружных решеток — решетки, внешне похожие на жалюзи. Возвышалась высокая кирпичная труба, и даже дымок шел из нее.

В широком коридоре нас выстроили. Пузатый надзиратель, сверкая огромной связкой ключей, громко спросил:

— Подельники есть?

Два дурака — я и Игорь Струков — хором сказали:

— Есть! Есть!

Нас, дураков, развели в разные группы.

После шмона, бани и т. п. я попал в огромную, на пятом или четвертом этаже, камеру. Человек на двести камера.

Только в январе 1954 года, встретившись с В. Киселевым на воронежской 020-й колонии, я узнал, что именно в той камере Краснопресненской пересылки в августе 1950 года состоялся суд над А. Чижовым. За день-два до того, как меня доставили на Краснопресненскую пересылку, там оказалось несколько, до десятка, ребят из КПМ. Позднее, уже на свободе, я много раз слышал рассказы участников суда над А. Чижовым и могу зафиксировать и кратко описать это событие. В суде над А. Чижовым участвовали Б. Батуев.Ю. Киселев, В. Рудницкий, В. Радкевич,Н. Стародубцев (?) и еще несколько человек.

Чижов каялся, рыдал, говорил, что его обманули. Обещал стать честным человеком. Все равно его приговорили к удушению. Но Борис Батуев, пользуясь своим правом вето, предусмотренным для чрезвычайных ситуаций, настоял на отмене приговора. Это было и мудро, и по-человечески. Чижов, однако, не исправился. Отец его ездил к начальнику лагеря (где-то в районе Караганды). Чижов всю дорогу, то есть все время пребывания в заключении, работал в КВЧ (культурно-воспитательной части). Он имел все: хорошую еду и водку, имел даже женщин (приезжали женщины из других лагерей для постановки спектаклей), у него был фотоаппарат, и он привез много своих лагерных снимков. Он даже печатался в тамошней областной газете под псевдонимом. И отец, и Галина часто навещали его.

Тем, что его «обманули», то есть дали, как и всем руководителям КПМ, десять лет, он был весьма травмирован. Я помню его четверостишие, написанное на потолке той самой камеры Краснопресненской пересыльной тюрьмы (сидя на верхних нарах, можно было писать на потолке). Оно было написано карандашом. Первую строку я, к сожалению, забыл:

 

- 120 -

...Я ничего не понимаю, я не знаю —

Иль я из негодяев негодяй,

Или они из негодяев негодяи.

 

А. Чижов

 

Я помирю вас, Аркаша: и они, и ты — из негодяев негодяи. На всю жизнь осталась на тебе иудина печать.

Два дня я был на Краснопресненской пересылке. Через решетки-жалюзи была видна Москва.

Я написал об этом состоянии в одноименном стихотворении. В камере я познакомился с латышским гимназистом Петерсом Цапу-ритисом. У них тоже была подпольная организация «Даугавас ванаги» — «Двинские орлы». Они взорвали в Риге статую Сталина. Мы почти не понимали языка друг друга, но нас объединяла общая ненависть к тирану.

Потом я долго ехал через Россию и Сибирь с остановками в Свердловской и Новосибирской пересыльных тюрьмах. В столыпинских вагонах того времени окна были с одной стороны — со стороны коридора. В купе было только очень маленькое окошечко с двумя крепкими решетками — снаружи и внутри. Размером примерно 15 на 20 сантиметров.

Заключенных в купе было по двадцать и более человек. И все-таки можно было дышать. А когда набивали по 30-40 человек и не выводили на оправку (в туалет, на современном языке), было смертельно тяжело. Ибо люди — этого требовал организм — и мочились, и испражнялись, не выходя из «купе».

Эта дорога — только присказка. А сказка, сказка будет впереди.

Впрочем, дорогу я описал весьма кратко и с большими пробелами. Не сказал, что Свердловская тюрьма расположена как раз напротив кладбища, а пересылка в Новосибирске была уже почти лагерного типа. Там впервые в прогулочном дворе мне попались карандашные арабские надписи. Там мне впервые побрили усы.

Впрочем, чтобы как-то компенсировать пробелы, я повеселю читателя, забежав года на четыре вперед. Во всех столыпинских вагонах XIX и XX веков, так ли, сяк ли, можно было сквозь решетку и коридорные окна видеть, как выразился какой-то персонаж Чехова, «проезжаемую» местность. Степь или таежные дали, крепкие сибирские срубы, резные ворота или странный городок с названием Биробиджан. Отвратительнейшие неудобства «путешествия» не по своей воле в столыпинском вагоне все-таки не отнима-

 

- 121 -

ли полностью главного, ради чего человек вообще путешествует,— он путешествует, чтобы видеть новые места, города, реки, горы, рассветы, сумерки, закаты.

Однако конструкторы столыпинских вагонов начала 50-х годов отняли у бедных заключенных и эту последнюю радость. Все окна и окошки новых столыпинских вагонов были снабжены прекрасно пропускающими свет... матовыми стеклами. Когда меня в декабре 53-го везли на переследствие в Воронеж, и я попал в такой вагон, я был просто взбешен. Не только не было видно заоконной местности, нельзя было даже догадаться, в какую сторону едет поезд. И подумалось мне: «Господи! Неужели нормальный человек может додуматься до такого садизма?..»

Но вдруг повеселело на сердце — аккуратные таблички гласили, что вагон построен в Германской Демократической Республике. Впрочем, и ГДР здесь ни при чем. Вагоны заказывало сталинско-бериевское руководство, и оно заимствовало у побежденного гитлеровского фашизма и номера для политических заключенных, и все прочие бесчеловечные, садистские атрибуты. Вплоть до лагерей уничтожения. В документах Гулага они скромно назывались лагерями спецконтингента и имели условные «географические» названия: Озерный, Береговой, Песчаный, Степной, Речной, Луговой, Дубравный и т. п. Знал больше, но призабыл. И не обязательно географическая нота названия соответствовала месту расположения лагеря. В Береговом, например, не было никакого берега, а горы, тундра и тайга. Да и в Озерном лагере не было вблизи никаких озер. Может быть, имелся в виду Байкал, но и он был далеко.