«…мне довелось читать столько исповедей…»
«…мне довелось читать столько исповедей…»
Вачаева В. П. «…мне довелось читать столько исповедей…»// О времени, о Норильске, о себе… : Воспоминания. Кн. 9 / ред.-сост. Г. И. Касабова. – М. : ПолиМЕдиа, 2007. – С. 69–73 : ил.
Образование у меня университетское, я — метафизик, идеалист, морганист, тот самый, который... Медицинская профессия — тюремно-лагерная. Но вот с ней мне повезло, хотя к медицине я не имел особого пристрастия, правда, дедушка мой был крупнейшим врачом, ректором университета, организатором Киевского бактериологического института, у отца та же профессия, что и у меня.
...И вот выгрузились мы в Дудинке с большого океанского корабля. Вышли на снег, впереди — бугор, и после этапных перипетий не можем мы подняться по обледеневшей горе. Этап был главным образом из военнослужащих. И тут я говорю: «За Родину! За Сталина! Вперед!» Ребята захохотали и, представьте себе, несмотря на наше печальное положение, вбежали на эту самую гору.
Некоторое время в Дудинке мы находились в пересыльном лагере, есть было нечего, и я стал все хуже и хуже чувствовать себя. И когда мы приехали в Норильск, то от моих горнолыжных мышц ничего не осталось: колоды, ткнешь пальцем — останется дырка. Поместили меня в ОП (оздоровительный пункт), помыли, обработали от всяких животных, положили на чистую койку, накормили чем-то.
А врачом ОП был доктор Хайдепримс, который ко мне относился очень хорошо. Правда, один раз он меня наказал: я выпил компот соседа, а мне это было строго запрещено. Короче говоря, доктор оставил меня без ужина. Врач он был великолепный. У него была такая же великолепная профессиональная память, как у З.Г.Людвига. Доктор Хайдепримс быстро поставил меня на ноги. Он рассказал мне, что во 2-м лаготделении есть некто Душин, который работает в санэпидстанции, и что мне надо переговорить с ним, чтобы не попасть на общие работы, так как это дело довольно кислое. После выписки из стационара я написал заявление, которое Душин отвез к начальнику СЭС Манькину, и меня взяли на работу. Мистика, конечно...
Начал я работать в СЭС, не имея о медицинской лаборатории никакого понятия. Но поскольку лабораторная практика у меня была хорошая (я работал и у академика Н.И.Вавилова в его лаборатории института генетики, потом в знаменитом кольцовском Институте экспериментальной биологии), стал я работать по клиническому анализу, анализу крови, а потом и в бактериологической лаборатории.
Надо сказать, то, что я увидел, меня удивило. Несмотря на очень скромное помещение, лаборатория была отлично организована и специалисты были очень хорошие, хотя и не все медики. Первое время, пока я еще учился, моим учителем был Ян Карлович Мергин, профессор политэкономии, старый партиец. Когда-то он работал в аптеке, а учился в Норильске у очень хорошего специалиста — врача А.Ю.Харита. Мергин учился у Харита, потом я учился у Мергина.
Работа в бактериологической лаборатории была мне ближе хотя бы по методике, поскольку я — дрозофильный генетик, а этих самых мух великих тоже разводят на питательных средах. И что самое удивительное, в СЭС было налажено производство бактериофага. В Норильлаге одно время была очень высокая смертность от дизентерии. Причем особенно подвержены ей были прибалтийцы... То, чем сейчас болеют,— это не дизентерия, это парадизентерия, настоящая дизентерия ликвидирована практически на всем земном шаре.
В Норильске к моему приезду дизентерию свели на нет благодаря производству бактериофага, и не на привозных штаммах, а на местных. Наладила производство Мирра Борисовна Гусакова. А я на этом деле сильно выигрывал, потому что производство бактериофага — это прежде всего хороший бульон. Привозного мяса не было, только совхозное. Ясное дело, если имеется килограммов сто-двести мяса, то можно некоторое его количество съесть тайным путем. Товарищи, учитывая, что у меня были остатки болезни, сказали, чтобы я ел сырое мясо — великолепнейший препарат от любого авитаминоза. И я моментально поправился.
В жизни мне феноменально везло в некоторых отношениях. Никаких лагерных ужасов я практически не видел. Я и на общих работах почти не был, а работал все время в лаборатории. Странная ситуация: разговариваю с товарищами по заключению, они явно и в чем не виноваты, у меня же дело сложнее... Ну а что по существу — другой вопрос... Об этом написано в «Зубре» у Гранина, но далеко не все.
...Так вот, возвращаюсь к Норильску. Я очень долго работал (без каких-либо неприятностей) в СЭС. В некоторых случаях я даже чувствовал себя чем-то вроде врача, и мне это дело понравилось. Сотрудничал я и с доктором Людвигом. Зигурд Генрихович — человек любознательный, и работал он в СЭС, потому что ему хотелось знать лабораторное дело. В частности, он ставил сложнейшую серологическую реакцию Вассермана. Часто бывал в лаборатории и Серафим Васильевич Знаменский.
Репрессированных врачей (слева направо) С.В.Знаменского, В.А.Кузнецова, К.К.Денцеля подружил Норильск
Однажды было назначено массовое обследование женского лаготделения. Материал брал доктор Людвиг. Это, конечно, каторжная работа, как он выдерживал, я не знаю. Материала масса, и один я с ним справиться не мог, мне дали в помощь лаборанток. Несколько дней без всякого конвоя мы работали в лаборатории и получали благодарности от начальства. Постепенно я прошел все виды медицинской работы: и клиническую, и бактериологическую, и производство бактериофага. А потом даже стал правой рукой наших следователей по судебно-медицинской экспертизе. В лагере, как вы понимаете, случаются и убийства. Нужно исследовать вещественные доказательства, пятна крови на одежде... Довольно сложная лабораторная работа требует внимания, но главное, что я стал почти чекистом. Почему я в конце концов попал на общие работы? Виной тому — нелепое, дикое ужесточение режима в 1950 году. У меня и у моей знакомой отбирают пропуска, я устраиваюсь работать в ЦБЛ, где я жил тогда, а ей грозят общие работы — это значит попасть в лапы уркам... Она пишет рапорт, чтобы ее тоже перевели работать в ЦБЛ. Но это — нарушение режима, так как в лагере все про всех знают. Пришлось мне писать заявление еще раз, и меня перевели во 2-е лаготделение. Так я стал работать бурильщиком.
Интересно, когда я забурил свой первый шпур, я понял, что Маркс и Энгельс были не правы, разграничивая умственный и физический труд. Две недели нас учили, затем дали бурить забой, и я, очень глубоко загнав шпуры, с гордо поднятой головой вышел на поверхность. Зашел к начальнику участка и слышу: «Да ты что?! Инженер еще! (На шахте всех с высшим образованием называли инженерами.) Да твой забой перебуривать придется... атомом не оторвешь!»
Оказывается, я так увлекся бурением, что запустил шпуры вкось, да еще и загнал глубоко. Не сработала голова. И тут пришел я к мысли, что никакой разницы между умственным и физическим трудом нет, а есть только умственный труд в той или иной степени. В хитроумной науке генетике у меня были кое-какие достижения, а тут мозг не сработал.
С того рудника я освободился и продолжал работать в разных медицинских учреждениях: поликлинике лагеря, инфекционной больнице, организовав там лабораторию. У меня даже появился интерес к медицине. Такие великолепные специалисты: Миллер, Туминас... И от каждого что-то получаешь... Тогда у врача-лаборанта был контакт с врачами, какого сейчас нет. Они приходили в лабораторию, смотрели препараты, им было интересно, как идет реакция, какова микроскопическая картина. Имея живой контакт с лечащим врачом, легко стать специалистом. К тому же это были люди определенного морального уровня. И это, пожалуй, главное. Им нужно поставить памятник.
Расскажу еще об одной судьбе узника Норильлага. Когда пионеры разных поколений, сидя у костра или весело шагая, пели «Взвейтесь кострами, синие ночи...», им и в страшном сне не могло привидеться, что человек, написавший гимн пионерии, осужден как враг народа. А ведь это было правдой.
