- 145 -

Глава 12. Академический институт «Гипровато» и Артмузей

 

Один из моих приятелей, Борис Владимирович Кондоиди, работавший в Академии Наук, посоветовал мне обратиться в Палеозоологический институт, входивший в систему Академии. Там требовались работники для институтского музея. Этот совет заинтересовал меня: мне давно хотелось ближе познакомиться с палеонтологией, так как мои знания в этой области были равны нулю. Кроме того, проникновение «политики» решительно во все области жизни и науки делало палеонтологию еще более привлекательной в моих глазах: я полагал, что она еще долго останется «аполитичной» областью знания. Конечно, при всем этом я смотрел на работу в Палеозоологическом музее как на временное занятие.

Директором института и музея был академик Алексей Алексеевич Борисяк, довольно редко бывавший там. Поэтому при поступлении мне пришлось иметь дело с заместителем директора по научной части — Александрой Паулиновной Гартман-Вейнберг. Я был принят в ПИН (как сокращенно, по моде того времени, именовался институт) на должность препаратора I разряда и 24 июня 1930 года приступил к освоению новой специальности. Через неделю я смог уже работать самостоятельно. Спустя два месяца меня назначили реставратором 2-го, а через год — реставратором 1-го разряда.

Институт помещался в одном из зданий, бывших когда-то пакгаузами и построенных в 1826-1832 гг. по сторонам Фондовой биржи (ныне Военно-морского музея) на стрелке Васильевского острова. В обязанности препаратора входило отделение деталей скелета древних ископаемых животных от каменной оболочки. Директор Борисяк, обладавший большими знаниями в палеозоологии, известный своими раскопками так называемой «тургайской фауны», был важной

 

- 146 -

персоной и осуществлял скорее номинальное руководство институтом. Этот 58-летний в ту пору ученый страдал серьезной болезнью позвоночника, заставлявшей его постоянно носить железный корсет. В свете этих его особенностей, а также вследствие развода в 1932 году с пожилой женой и женитьбой на одной из административно-политических сотрудниц Академии, он, казалось, все более отделяется от института. Соответственно этому истинным руководителем института была в то время Гартман-Вейнберг — палеозоолог с европейским именем. Будучи всей душой предана своей науке, она, к сожалению, обладала некоторыми странностями, из-за которых большая часть сотрудников института относилась к ней недоброжелательно. Общеизвестна была повышенная, выражавшаяся в открытой и порой резкой форме требовательность Александры Паулиновны к «своим» и «чужим» работникам. В отношении посторонних она держалась вообще необычно— в частности, не подавала им руки. Как она сама говорила, это объяснялось тем, что она может пожать руку человеку только при условии, что будет уверена в его порядочности.

В институте пустовало место ученого секретаря, и вскоре мне удалось устроить на него моего приятеля Дмитрия Брониславовича Ловенецкого. Музыкант-пианист, он, конечно, не имел познаний в палеонтологии, но, будучи человеком дельным и интеллигентным в полном смысле этого слова, прекрасно справлялся с обязанностями ученого секретаря.

Препараторы и реставраторы составляли самую многочисленную группу сотрудников института. Хотя они номинально причислялись к научным сотрудникам, среди них были люди, не имевшие никакого образования, т.е. практики. Один из них, Федор Максимович Кузьмин, являлся даже, так сказать, потомственным препаратором — его отец занимал ту же должность в Геологическом институте. Младший Кузьмин был хвастунишкой и вралём, питая к тому же изрядную склонность к выпивке. Александра Паулиновна, одинокая женщина, не имевшая детей, сначала относилась к нему по-матерински, пыталась сделать из юного Кузьмина достойного человека, помочь ему получить образование. Ничего из этого не получилось и только вызвало гнусные наветы со стороны некоторых сотрудников и черную неблагодарность самого Кузьмина.

 

- 147 -

Пожалуй, самым способным из препараторов был в институте Иван Антонович Ефремов, упорно готовивший себе будущее крупного палеонтолога. Он был сыном купца первой гильдии Антипа Ефремова и для благозвучия (а может быть, из соображений маскировки в новом обществе) слегка изменил отчество. Действительно, он сделался видным научным работником, но, получив какую-то болезнь в одной из экспедиций, перестал заниматься палеозоологией и приобрел широкую известность как писатель-фантаст.

Иван Антонович не пользовался любовью окружавших его людей. Высокого роста, широкоплечий, слегка заикающийся, он уже тогда отличался высокомерием. Упорно стремясь сделать карьеру, он женился на дочери известного геолога— профессора Горного института Николая Игнатьевича Свитальского. Эта милая девушка, по имени Ксения, также работала препаратором в нашем институте. Нужно сказать, что, идя рядом, они представляли собой довольно странную пару — огромный Ефремов и крохотная, худенькая его жена.

Отец Ксении в дальнейшем получил пост вице-президента Украинской Академии Наук. В 1937 году он был арестован. О его смерти НКВД давал впоследствии противоречивые справки: по одной, он умер в 1942 году, по другой—в 1944-м. Ефремов заблаговременно развелся с его дочерью — еще в 1934 году. По-видимому, над головой Свитальского уже тогда начали сгущаться тучи, а Иван Антонович обладал редкой интуицией.

При всем том... Ефремов умер в октябре 1972 года, на шестьдесят шестом году жизни, — и сразу же после его кончины Комитет Госбезопасности допросил его бывшую жену, расставшуюся с ним за 38 лет до того, о «связях» покойного с Китаем. Действительно, в свое время Ефремов совершал путешествия в пустыню Гоби и, кажется, в Тибет, производил там раскопки — не оказался ли он в сетях китайской разведки? «Почему же вы не допросите вдову Ивана Антоновича? — недоумевая спросила Ксения Николаевна. — Ей ведь, наверное, лучше известно, чем занимался и куда путешествовал покойный после 1934 года». «Не беспокойтесь, — ответили ей. — Вдовой мы занялись само собою»...

...Два года проработал я в ПИНе и, может быть, работал бы там и дольше, — однако коллектив этого учреждения

 

- 148 -

раскололся на два лагеря — сторонников и «противников» методов руководства Гартман-Вейнберг и ее лично. В результате интриг она была освобождена от занимаемой должности и оказалась безработным ученым. Правда, всего через несколько месяцев ей предложили возглавить палеозоологическую лабораторию при Московском университете. Летом 1932 года мы с Димой Ловенецким, как принадлежавшие к сторонникам уволенного руководителя, подали заявления об уходе. Этому решению способствовало то обстоятельство, что Академия Наук по распоряжению правительства переводилась из Ленинграда в Москву, и среди ее учреждений одним из первых был назначен к переводу ПИН.

За время, истекшее после моего возвращения из заграничного плавания, мама и я вновь переменили квартиру. Вышло распоряжение об «уплотнении» жилой площади, разрешавшее лицам, обладавшим «излишками», заселить их, в течение ограниченного срока, по своему усмотрению. Излишки площади, в виде отдельной маленькой комнаты, оказались в квартире, где жил Дима Ловенецкий. Его квартирная хозяйка, Людмила Александровна Фаворская, приехала к нам и просила меня занять эту комнату. Так я и поступил, а комнату в квартире Сигеля, ставшую уже нашей, мы обменяли на меньшую, но более удобную; в результате я перебрался в пятикомнатную квартиру Фаворских на Сытнинской площади, а мама переехала на Преображенскую улицу.

Семья Фаворских, занимавшая три комнаты, состояла из главы ее, бухгалтера Владимира Васильевича, его жены Людмилы Александровны, ее сестры и двух незамужних дочерей — Татьяны и Валерии. Все они были славными и глубоко порядочными людьми. Я с ними прожил дружно до моего выселения из Ленинграда в 1935 году.

Вопрос о подыскании работы неожиданно разрешился очень легко. Навестив мою двоюродную сестру Ольгу Константиновну и рассказав ей о своих делах, я услышал от нее совет: обратиться к ее хорошему знакомому, инженеру Клименко. Она знала его по совместной работе в институте Гипроспецмет, где служила стенографисткой. Леонид Владимирович Клименко был одним из организаторов этого института, занимал в нем пост технического директора, а затем был назначен главным инженером открывшегося ленинградского

 

- 149 -

отделения Института проектирования автотракторных заводов — «Гипровато». Как раз в этот момент «Ленгипровато» набирало сотрудников. Оля лично переговорила обо мне с Клименко, и тот передал через нее, что может предложить мне место заведующего архивом и библиотекой. Тем же летом я приступил к работе: в такое тяжелое для страны время не приходилось быть особенно разборчивым и добиваться работы по специальности.

«Ленгипровато» помещалось в доме в переулке Домбаля, около Смольного. Помещение было небольшое, так что архив и библиотека занимали только часть комнаты, а в другой половине, отгороженной шкафами, работали инженеры и чертежники. Для библиотеки мне предстояло подобрать работников, прежде всего для перевода поступавшей иностранной литературы. Большая часть инженеров почти или совсем не знала языков, что затрудняло работу.

Директором института был бывший летчик, член партии,

участник гражданской войны Панел Иванович Игнатьев. Это был здоровенный мужчина, любитель выпить, бабник и обладатель очень скромной квалификации по автостроению. Фактическим руководителем был Л.В. Клименко, крупный специалист, имевший звание профессора. Он был дельным и осторожным человеком, что спасло его в злополучные тридцатые годы, но, однако, не помешало ему погибнуть в заключении в 1942 году...

Вскоре на работу были приняты четыре девушки-переводчицы; поступление одной из них, Ольги Сергеевны Заботкиной, натолкнулось на сопротивление заведующего отделом кадров, очень неприятного и крайне грубого человека. Как раз в это время директор и Клименко находились в командировке в Москве. После их возвращения и разбирательства Заботкина была оформлена на работу, а «кадровик» за свои интриги и недопустимую грубость получил выговор и более не чинил мне препятствий при оформлении дальнейших сотрудников. Через год, в июне 1933 г., «Ленгипровато» было объединено с заводом «Красный Путиловец» (ныне Кировский завод). Мы все оказались перемещенными на территорию завода, на второй этаж механического цеха, и институт получил наименование «Краснопутилпроект». Еще до слияния с заводом у нас началось проектирование легкового автомобиля

 

- 150 -

«Л-1». Из США было выписано два одинаковых «бьюика», один из которых подвергся разборке буквально до винтика. Исследовались и копировались как конструкция, так и материал его узлов и деталей, после чего началось изготовление опытных советских автомобилей. Уже летом 1933 года состоялся пробег нескольких наших машин в Москву, показавший хорошие результаты. Администрация завода рассчитывала, что заводу будет поручен серийный выпуск легковых автомобилей (директором завода был тогда Карл Мартович Отс, а главным инженером Тер-Асатуров, вскоре арестованные и погибшие в заключении). Однако высшее начальство решило, что советские легковые автомобили такого класса должны выпускаться в Москве. Наш сотрудник, командированный туда, сдал чертежи и остатки разобранного «бьюика», и на этом история автомобиля «Л-1» закончилась. Одну из этих машин мне довелось видеть спустя почти тридцать лет — в 1961 году. Она принадлежала частному владельцу, была еще на ходу, и жаль, если в дальнейшем она не попала в музей, а была продана на слом... Мне приходилось слышать, что прекращение работ по легковому автомобилю в Ленинграде объяснялось интригами И.А. Лихачева, возглавлявшего автозавод в Москве и желавшего сосредоточить производство машин высокого класса в своих руках. Рассказывали, что в прошлом Лихачев был личным шофером Сталина и пользовался большим влиянием. Что же касается «Автокраснопутилпроекта», то он получил новое задание — спроектировать свекловичный пропашник.

В феврале 1934 года меня назначили заведующим бюро технического обслуживания «Автокраснопутилпроекта». В бюро входили, помимо архива, библиотеки и бюро переводов, также светокопировальная мастерская, фотолаборатория, бюро инспекции чертежей, где работала целая группа опытных инженеров, и ряд других служб. Дело дошло до того, что меня лично обязали ставить на каждом чертеже штамп и подпись в подтверждение правильности выполнения чертежей, хотя я не только не был специалистом, но даже не был в состоянии «читать» чертежи. Возложение на меня этих обязанностей объяснялось просто: наступали времена, когда каждый стремился уклониться от какой бы то ни было ответственности, переложить ее на другого, боясь участившихся

 

- 151 -

обвинений во «вредительстве» со страшными вытекающими отсюда последствиями.

Как раз в этот период освободилось место заведующего библиотекой. Я решил предложить занять его Нике Тучкову, и тот согласился. Любопытно, что он жил на Захарьевской улице, и его окна выходили как раз на строившийся там, на месте бывшего Окружного суда (сгоревшего в Февральскую революцию), огромный дом. Этот дом должен был стать первым в Ленинграде восьмиэтажным домом, и уже было известно, что он предназначается для НКВД. Многим из нас на протяжении последующих двадцати лет пришлось пройти через его следственные камеры, притом иногда — дважды и трижды. Многие погибли в этом доме, не выдержав страшных истязаний «ежовского» периода.

Ника начал аккуратно ездить на завод и трудиться добросовестно и даже с увлечением. Знание трех европейских языков очень пригодилось ему здесь, и наши инженеры были им очень довольны. Я же надеялся, что Ника отныне уже не будет в глазах властей «человеком без определенных занятий».

Еще в 1933 году Леонид Владимирович Клименко женился на моей двоюродной сестре — Ольге Константиновне (к слову сказать — пренебрегая тем обстоятельством, что ее отец, а мой дядя, Константин Михайлович, находился в то время в заключении — в концлагере). В мае 1934-го его назначили главным инженером на Горьковский автомобильный завод. Уезжая в Горький (Нижний Новгород), он взял с собой нескольких инженеров — ближайших своих помощников, и предложил ехать с ним также и мне. Но я отказался — как показало ближайшее будущее, может быть, напрасно. Я все еще надеялся начать работать по своей специальности, а работа по технической части все более тяготила меня, тем более что она становилась все более небезопасной.

Как-то в самом конце мая я зашел в Артиллерийский музей, находившийся поблизости от моего дома. На вопрос, кто заведует Знамённым отделом, мне ответили, что в 1932 году из этого музея был выделен самостоятельный Военный историко-бытовой музей РККА («Рабоче-крестьянской Красной армии»), в который, среди прочих экспонатов, отошли и знамена. В том же году умер П.И. Белавенец, заведовавший интересующим меня отделом, создатель отечественного

 

- 152 -

знаменоведения. Но, несмотря на формальное выделение нового музея, Знамённый отдел помещается там же, где и раньше, — в том же кронверке Петропавловской крепости. Начальником отдела является Тихон Ильич Воробьев.

Знамена фактически гибли — прославленные знамена, под которыми русские солдаты сражались при Петре I и его преемниках, знамена суворовских чудо-богатырей, знамена, реявшие в Бородинском бою... и, наконец, первые знамена Красной армии. У меня сжалось сердце, когда я вошел в этот грязный и сырой склад памятников нашей истории. Артиллерийский музей недаром отказался от них — ведь когда был жив Белавенец, только благодаря его самоотверженному отношению к знаменам что-то делалось для их сохранения и научного исследования. Не стало Белавенца — и знамена обратились в ненужный интендантский хлам, обременявший «хранителей». Решив избавиться от этого «хлама», они добились отделения Знамённого отдела от Артиллерийского музея. Я увидел даже не склад, а скорее свалку, для отвода глаз названную тоже «музеем». Характерно, как мне рассказал его начальник, что какая-то из сменявшихся администраций Артиллерийского музея дала распоряжение снять со знамён и реализовать золотые Георгиевские кресты, привязанные когда-то на поле боя к навершиям многих знамён особо отличившихся воинских частей. Так считали возможным поступать «хранители», музейные работники.

Интендант 2-го ранга Тихон Ильич Воробьев, начальник Военного историко-бытового музея РККА, сразу же произвел на меня очень хорошее впечатление. Он слышал обо мне и предложил работу в музее. Положение его как ответственного за все это запущенное хозяйство было незавидным. Музею отпускались ничтожные средства, которых едва хватало на оплату немногих сотрудников и на текущие расходы. В штате числились: начальник музея, финансовый работник, два научно-технических сотрудника и два технических. Средств на ремонт помещений, не говоря уж о реставрации и консервации экспонатов, выделено не было.

Воробьев рассказал о себе. Деревенским парнем он вступил в Красную армию и сражался с белыми в гражданскую войну. В партии чуть ли не с 1918 года. После войны учился на археологическом факультете Ленинградского универси-

 

- 153 -

тета, продолжая служить в армии и заниматься военной историей России. У него дома большая библиотека, преимущественно из книг, содержание которых так или иначе связано с Суворовым. О Суворове он и сам написал несколько книжек.

В облике Тихона Ильича сохранилось многое от деревни. Фуражку он носил глубоко надвинутой на уши. Меня он сразу начал называть «Михаила Федорович». К экспонатам он относился с большой бережливостью, правда, иногда проявляя недостаточную эрудицию. Например, в таком случае:

Среди предметов, переданных ему Артмузеем, было много плакатов, рисунков и репродукций. Большая часть их никогда не проходила инвентаризацию и являлась просто макулатурой. Но Тихон Ильич все это хотел занести в инвентарные книги, силами все тех же двух «научно-технических» сотрудников. Очень часто никто из них троих не знал, с чем имеет дело. Вот, к примеру, Воробьев и девушка-сотрудница музея впились в лист бумаги с фрагментом цветной репродукции:

женская нога в чулке, обутая в лакированную туфлю. Внизу надпись латинскими буквами: «УФА-ФИЛЬМ». Языков оба не знают. Тихон Ильич читает девушке нотацию о том, как важен всякий экспонат и как бережно к нему следует относиться. Зовет меня: «Михаила Федорович! Помогите нам описать этот экспонат!». Смотрю и изрекаю смертный приговор «экспонату» — куску немецкого киноплаката...

С 1 июня 1934 года я был зачислен сюда на должность старшего научного сотрудника и заведующего Знамённым отделом.

В эти же дни на заводе меня неожиданно вызвали в отдел кадров. Заведующего отделом я до того не знал. В его кабинете, помимо него, находился еще какой-то мужчина. Между ними и мной произошел такой разговор:

— У вас работает Тучков?

— Да, работает.

— А вы знаете, кто он такой?

— Отлично. Я давно с ним знаком.

— Известно вам, что он бывший помещик и домовладелец?

—Мне известно, что его отец, умерший несколько лет назад, был помещиком и домовладельцем. А Тучков, работа-

 

- 154 -

ющий в бюро технического обслуживания, родился, как и я, в 1904 году. Когда произошла Октябрьская революция, ему было тринадцать лет. Думаю, что помещиком и домовладельцем он не успел сделаться!

— Да, но после Октябрьской революции он не хотел работать. Органы милиции собирались его выслать как нетрудовой элемент. Но он предъявил справку о работе у вас — и высылка не состоялась.

— Относительно намерения милиции я впервые слышу от вас. Тучков учился вместе со мной, потом он долго не имел постоянного места работы, но периодически работал временно в советских учреждениях. Я помог ему получить постоянную работу, на которой он проявляет себя очень хорошо. Здесь он нашел применение своему знанию иностранных языков.

— Но как вы сами относитесь к тому, что у вас работает человек, отец которого был помещиком, домовладельцем и царским чиновником?

— Абсолютно положительно, если он честно и хорошо исполняет свою работу. Вы отлично знаете, что в нашей стране честно работают немало «бывших людей», и я не вижу в этом ничего плохого. А кроме того, вам должно быть известно, что и мой отец, погибший во время Русско-японской войны, был офицером и имел титул барона!

— Видите ли, вы у нас работаете давно и мы знаем вас и вам доверяем. Но Тучкова мы должны будем уволить. Предлагаем вам поговорить с ним — пусть он уйдет по собственному желанию, во избежание неприятностей.

На этом мы расстались. Я рассказал Нике о разговоре в отделе кадров, но никаких советов ему не давал. Ника подтвердил, что милиция собиралась выслать его из города, и он остался в Ленинграде благодаря работе в «Краснопутилпроекте». Он не говорил мне об этом, не желая меня расстроить, но теперь, раз им так заинтересовались, он подаст заявление об уходе с завода.

Так он и сделал. Я продолжал еще работать на заводе, но все равно — через год и он, и я оказались в ссылке...

Летом 1934 года окончился срок заключения дяди Константина Михайловича. Ему не разрешили жить ни в Ленинграде, ни, как водится, в пределах стокилометровой зоны

 

- 155 -

вокруг города, и он решил поселиться в Боровичах. Проездом, боясь показываться в Ленинграде, он на несколько дней задержался в Новом Петергофе. Я поехал туда, чтобы повидать его. На мой вопрос о пребывании в лагере дядя ответил, что помнит только хорошее. В Соловках и на строительстве Беломорканала, где закончился срок его заключения, он работал врачом. При этом в Соловецком лагере он был главным врачом больницы для заключенных. Там, на его руках, умер его брат. Смертность там вообще была громадной, что даже вызвало приезд специальной комиссии. Дядя отбыл в Боровичи со своей женой, Людмилой Александровной.

В 1934 году вышло из печати второе издание книги Алексея Силыча Новикова-Прибоя «Цусима». Я, прямо с завода, приехал с этой книгой к маме, и мы до утра просидели с ней, по очереди читая книгу вслух. В этом издании — в отличие от последующих — еще не было упоминаний о моем отце, который шел в одной эскадре с Новиковым-Прибоем. Подробные письма отца с описанием похода хранились у меня; мы с мамой решили послать их автору «Цусимы», который собирал устные и письменные рассказы участников похода. Но нагрянувшие события позволили мне отослать письма не сразу и не из Ленинграда, а с места моей первой ссылки.