Люди делятся на две половины — те, кто сидит в тюрьме, и те, кто должен сидеть в тюрьме.

Марсель Ашар,

французский драматург

 

Глава шестая

Встречи на тернистом пути

 

За годы более чем четырехлетнего заключения судьба сводила меня с самыми разными людьми. Были среди них и оставшиеся в живых ветераны старой «ленинской гвардии», многие из которых были репрессированы по второму и даже по третьему разу; и арестованные по «ленинградскому делу» конца 40-х годов, жертвой которого стали многие видные партийные и советские деятели; и советские разведчики, действовавшие в годы войны в тылу врага; и представители еврейской интеллигенции из Москвы и Ленинграда; и социал-демократические депутаты бывшего латвийского парламента (некоторые из них хорошо знали Ленина); и православные и католические священнослужители; и иеговисты; и деятели украинской культуры из Львова, и армяне — репатрианты из Египта, Сирии и Ливана (от профессора астрономии Каирского университета до ремесленника из Бейрута). Встречались борцы польского антифашистского сопротивления, принимавшие участие в Варшавском восстании 1944 года, и русские эмигранты, возвратившиеся после войны на родину из Франции,, Югославии, Китая; советские участники гражданской войны в Испании и представители высланных с родных мест народов Крыма и Северного Кавказа. В лагере были люди разных национальностей, но я не сталкивался ни с одним случаем какого-либо конфликта между заключенными на национальной почве. Ни русофобии, ни антисемитизма, ни антикавказских настроений — в лагере было много выходцев с Кавказа — я не наблюдал. Всех объединила ненависть к сталинскому режиму и надежда на освобождение от его оков.

Особенно много было наших бывших военнопленных, «сменивших» гитлеровские лагеря смерти на сталинские «исправительно-

 

трудовые». Здесь в течение 25 лет (большинство арестованных военнопленных имело именно такой срок) они должны были в тяжелых условиях «искупать» свою несуществующую вину, которая состояла лишь в том, что как раз по реальной вине Сталина, обескровившего в конце 30-х годов Красную Армию, они оказались в первые месяцы войны в немецком плену. (Запомнился плакат, висевший на входе в столовую лагеря: «Только честным трудом ты сможешь искупить свою тяжелую вину перед горячо любимой Родиной»). Конечно, в лагере были и бывшие полицаи, и другие люди, активно сотрудничавшие в годы войны с немецко-фашистскими оккупантами. Характерно, что именно на этот контингент заключенных прежде всего опиралась лагерная администрация. Из их числа назначались главным образом нарядчики и бригадиры, они занимали основные хозяйственные должности. Они же составляли основной резерв «стукачей», по лживым доносам которых многие заключенные получали в лагере дополнительные сроки заключения.

Были и заключенные, которые по всем международным законам являлись военными преступниками, совершившими тяжкие преступления против человечества. Не вызывает сомнения, что, окажись они в Германии, Италии, Франции, Польше или любой другой стране, они не только бы оказались за решеткой, но были бы приговорены к смерти. Одного из этих типов хорошо помню — человека, если это слово можно применить к нему, по фамилии Бобр. Он был не то бургомистром, не то начальником полиции в одном белорусском городке и лично — он этого не скрывал, даже гордился — принимал участие в уничтожении евреев и белорусских антифашистов. Рассказывал, не стесняясь, как бросал младенцев, предварительно размозжив топором им голову, в общую могилу Высокий, с бритой головой, с ужасно неприятными колючими глазами, он был в большом «почете» у лагерного начальства. Так как его бригада не только выполняла, но и перевыполняла план на лесоповале, считался лучшим бригадиром. В его бригаде были такие же бандиты, как и он. Основная часть заключенных старалась с ними не общаться. Вся его бригада жила в отдельном бараке, пьянствовала и чувствовала свое «особое положение» в лагере. Осужден Бобр был на 25 лет. Он рассказывал, что его родной брат в годы войны был партизаном.

Уже после освобождения мне рассказали одну притчу. Встречаются через много лет после войны два брата. Один в годы оккупации был полицаем, другой партизаном. Первый хорошо живет, имеет собственный дом, второй ютится в коммуналке. Бывший партизан спрашивает у брата: «Как же так получается? Ты все время служил

 

нацистам, убивая советских людей, а я боролся против фашистов. У тебя прекрасный дом, а я живу, как собака». Бывший полицай отвечает: «Ты что писал в анкете? Твой брат был во время войны полицаем. А я писал, что мой брат был партизаном. Поэтому я живу хорошо, а ты бедствуешь». Такова была «великая сила» советских анкет.

Весной 1951 года в Лефортовской тюрьме несколько дней моим соседом по камере был московский фотограф Александр Михайлович Богданов. Ему было лет 60; он был арестован по делу своей падчерицы, ученицы 10-го класса одной из школ в районе Старого Арбата. Тогда была взята группа десятиклассников, в основном евреев, обвиненных в «создании антисоветской организации с целью покушения на Сталина». Среди них было несколько девушек, фамилию одной из них, со слов А.М. Богданова, я запомнил — Сусанна Печуро. Три человека из группы арестованных были расстреляны. Остальные осуждены на большие сроки, отбывали заключение в угольных шахтах Воркуты. Весной 1952 года, находясь в пересыльной тюрьме в Кирове, я узнал, что в соседней камере, где находились женщины, была и Сусанна Печуро. Мы с ней там, так сказать, «заочно» познакомились. Спустя много лет, в 1989 году, я встретил ее на учредительной конференции общества «Мемориал», в работе которого она и ныне принимает активное участие. Кстати, мне в лагерях попадалось довольно много школьников, особенно с Западной Украины и из Прибалтики, которые были участниками различных подпольных национально-освободительных антисталинских организаций.

В Лефортовской тюрьме я некоторое время осенью 1951 года находился вместе с Иваном Дмитриевичем Дмитриевым, арестованным по «ленинградскому делу». Выходец из зажиточной крестьянской семьи, из-под Лужского района Ленинградской области, он вопреки воле отца и деда вступил в середине 20-х годов в комсомол. За этот поступок отец с дедом его несколько раз безжалостно секли. «Мало секли», — вспоминал Иван Дмитриевич, рассказывая о своей жизни. До войны он был на ответственной работе в Лужском горкоме партии, а после оккупации немцами Ленинградской области являлся одним из руководителей партизанского движения. Об этом он написал книгу. После войны он оказался на партийной работе в Ленинграде, был третьим секретарем обкома. Заочно закончил исторический факультет Ленинградского университета. В момент ареста — в ноябре 1950 года — занимал пост председателя Ленинградского облисполкома, был членом Президиума Верховного Совета РСФСР. В 1951 году ему было 43 года. И.Д. Дмитриеву был предъявлен целый набор чудовищных обвинений, в том числе «пособничество лицам,

 

сотрудничавшим с оккупантами». Он рассказывал мне, что старостами и полицаями были нередко лица, тесно связанные с антифашистским подпольем и партизанами. Часто подпольщики сами инспирировали назначение своих людей на те или иные должности в местную администрацию. Во время одного из допросов следователь майор Левшин составил протокол таким образом, что Дмитриев сознательно способствовал назначению «предателей и изменников» на должности старост и начальников местных отделений полиции. Ивана Дмитриевича подвергали на следствии страшным издевательствам. В течение многих суток ему не давали спать, жестоко избивали. После одного из допросов, когда Дмитриева не было в камере всю ночь, он сказал: «Мне показалось, что меня допрашивают три Левшина, — у меня уже троилось в глазах». Он ждал решения Особого совещания при МГБ СССР и был уверен, что его расстреляют. Однажды дверь в камеру открылась, вошел дежурный надзиратель и приказал ему собраться с вещами. Мы крепко обнялись. На прощание Дмитриев сказал: «У меня к тебе просьба. Ты молодой, может быть, выживешь и окажешься на свободе. Я — едва ли, меня они расстреляют. Сообщи моей семье (он дал мне адрес), что всю свою жизнь я был честным человеком и ни в чем не виноват. И запомни фамилию следователя».

Спустя пять лет, в 1956 году, я был в Ленинграде, гостил у своего родственника генерал-лейтенанта ветеринарной службы Ю.А. Лянда. Он в это время уже был в отставке, но хорошо знал местное начальство. Я ему рассказал о Дмитриеве. Он тут же позвонил по какому-то телефону и узнал, что Дмитриев реабилитирован, вернулся в Ленинград и работает в облисполкоме заместителем председателя по мелиорации. Ему дали телефон Ивана Дмитриевича. Я позвонил. Он очень обрадовался моему звонку, прислал машину, и через полчаса я уже был в его кабинете, где он в это время проводил совещание. Секретарша тут же меня проводила к Дмитриеву. Дмитриев, обращаясь к присутствующим в кабинете, сказал: «С этим молодым человеком мы провели несколько недель в Лефортовской тюрьме». После окончания заседания он пригласил меня к себе на дачу. Дмитриев рассказал, что получил 25 лет тюремного заключения, отбывал срок в знаменитом Александровском централе под Иркутском. Вскоре после смерти Сталина был освобожден. Мы продолжали встречаться в последующие годы — Дмитриев часто по служебным делам бывал в Москве. К сожалению, потом связь прервалась. Очевидно, с ним что-то случилось...

В той же Лефортовской тюрьме в самом начале 1952 года в камеру толкнули молодого человека в советской военной форме. Знаки раз-

 

личия были, разумеется, сорваны. На вид ему было лет 20. Это был американец Айк Эльковиц — человек необычной судьбы. Он родился в Нью-Йорке, в Бруклине, в бедной еврейской семье. Родители отца и матери были эмигрантами — выходцами из России. Отец Айка по специальности был скорняком. В конце 30-х годов, начитавшись американских коммунистических газет, он решил приехать в Советский Союз, чтобы принять участие в «строительстве социализма». Вместе с родителями и маленькой сестрой Айк оказался в СССР. Их поселили в г. Жлобине в Белоруссии, дали маленькую комнату в коммунальной квартире без всяких удобств. Прошло немного времени. В Белоруссии полным ходом шли репрессии, и отец Айка стал опасаться, что рано или поздно окажется в подвалах НКВД. Разобравшись в советской действительности и поняв, что их подло обманули американские коммунисты, родители Айка решили, что надо срочно возвращаться в Америку Они каким-то образом связались с посольством США в Москве, подтвердили свое американское гражданство и за несколько месяцев до начала Великой Отечественной войны получили билеты на пароход, отплывающий летом 1941 года из Ленинграда. Но началась война с Германией, и все их планы рухнули. Айк и его семья разделили судьбу миллионов советских людей. Родители, по-видимому, погибли в эвакуации, а Айк с сестрой оказались в детском доме на Северном Кавказе. Там пути его и сестры разошлись. Возможно, она тоже погибла. В конце войны Айк приехал в Москву, явился в американское посольство с просьбой помочь ему вернуться в США. Но вскоре началась «холодная война», и посольство было не в состоянии выполнить его просьбу. Одно время он где-то ютился в Москве, а затем, опасаясь неприятностей из-за своих частых посещений посольства, обосновался в его здании. Он устроился работать телефонистом в посольстве. Так продолжалось несколько лет. Айк не покидал территорию посольства, боясь быть схваченным органами безопасности.

Советские власти неоднократно требовали выселить Айка из его здания. Сотрудники посольства всячески старались оттянуть выполнение этого требования. Тогда советские власти направили Айку повестку с требованием явиться в военкомат. Дальше оставаться в посольстве стало невозможным, и американские дипломаты, опасаясь скандала, вынуждены были предложить Айку покинуть посольство. Он явился в военкомат и был направлен для прохождения воинской службы в строительный батальон в г. Солнечногорск. Но пробыл там недолго, был арестован органами МГБ, обвинен в «измене Родине». По тем временам, как известно, это влекло за собой

 

наказание до 25 лет заключения. Так Айк Эльковии оказался в Лефортовской тюрьме. Дальнейшая ею судьба мне не известна.

В июле 1992 года я опубликовал в «Независимой газете» небольшую статью «Жив ли Айк Эльковиц? Американский юноша в Лефортовской тюрьме в 1951 году". Спустя несколько лет аналогичную статью я поместил в выходящей в США русскоязычной газете «Вечерний Нью-Йорк». Писал о судьбе Айка и в израильской печати. Хочется все-таки верить, что он остался жив...

В Лефортовской тюрьме уже после приговора Особого совещания, в мае 1951 года. я просидел несколько дней водной камере с известным военным историком Александром Александровичем Могилевичем. В 1940 году он вместе с другим историком — М.Э. Аирапетяном, выпустил книгу "На путях к мировой войне 1914—1918 гг.». Всю Великую Отечественную войну он провел в рядах действующей армии. Имел много боевых наград. В 1951 году получил 15 лет заключения, узнав из приговора Особого совещания, что он, оказывается, был «агентом» сразу.. трех разведок — польской в 20-х годах, германской — накануне войны и американской —в послевоенные годы.

Вместе с А.А. Могилевичем в камере находился некий Гера Потапов — «вор в законе», схлопотавший тоже 15 лет за «изменнические намерения». Он родился и жил в Горьком. Его отец был видный партийный работник, но Гера уже в школьные годы занялся воровством вместе с группой сынков высокопоставленных местных партийных деятелей. Несколько раз сидел. В 1950 году он «промышлял» на Северном Кавказе. В Сочи, на пляже, как-то познакомился с человеком, который уговорил его и еще нескольких молодых парней захватить моторную лодку и бежать в Турцию. Возможно, что это был провокатор, трудно сказать. В одну из летних ночей молодые люди захватили Моторную лодку и решили направиться в Турцию. Один из них через несколько минут схватила береговая охрана, и Гера оказался в камере предварительного заключения одного из отделений милиции Сочи. Это был деревянный дом, во дворе находился туалет, выгребная яма которого была в соседнем дворе. И вот спустя несколько к Гера поздним вечером попросился в туалет, зашел в него, охранник стоял у двери, Гера, недолго думая, нырнул в зловонную массу и вынырнул на соседнем дворе. Сбросив одежду, он голый бросился к морю, несколько раз искупался, чтобы смыть следы «пребывания» в выгребной яме, но отвратительный запах продолжал его преследовать Тогда он направился в город, разбил стекло в каком-то магазине. Где продавались парфюмерные изделия, взял несколько флаконов духов и одеколона — он говорил «штук десять» — и вылил их со-

 

держимое себе на голову и на тело. Но запах не исчез. Он возвратился в магазин, схватил еще несколько флаконов, и спустя некоторое время ему показалось, что он избавился от зловонного запаха. Он тут же обокрал какой-то промтоварный магазин, приоделся, утром залез к кому-то на рынке в карман, украл деньги и немедленно укатил из Сочи. Гера думал, что все обошлось. Но осенью 1950 года в Куйбышеве он попался на очередной краже. В ходе следствия каким-то образом выяснилось, что он был в числе тех, кто пытался летом захватить в Сочи моторную лодку, и его препроводили на Лубянку, предъявив обвинение в попытке «изменить Родине». Гера недоумевал. Он говорил следователю: «...какой я изменник, я патриот, не хотел грабить советских людей и поэтому хотел сбежать в Турцию, а оттуда — в США, чтобы грабить капиталистов». Но его объяснения ему не помогли... и он стал «политическим» преступником. Геру этот факт искренне возмущал. «Какой я политический, почему у меня 58-ая статья?» — говорил он мне и А.А. Могилевичу..

...В 1957 году у меня на квартире раздался телефонный звонок. Это был Гера. Он предложил мне встретиться у метро «Красносельская». У входа в метро стоял хорошо одетый, в модном костюме Гера Потапов. Он сообщил мне, что реабилитирован по 58-й статье и уже год как на свободе. Я спросил, где он живет и чем занимается. Он ответил, что «у вора в законе» нет постоянной квартиры, а в Москве он на «гастролях». Более я его не видел...

Летом 1951 года во время этапа на Колыму, с которого, как я уже писал, я был снят и возвращен в Лефортово на доследование, в одной из пересыльных тюрем я познакомился и подружился с харьковчанином Ефимом Григорьевичем Спиваковским. Экономист по образованию, он был арестован в 1950 году за «еврейский буржуазный национализм», что на политическом жаргоне того времени означало сионизм и стремление уехать в Израиль. Поводом для ареста послужило его письмо Илье Эренбургу, в котором он писал об антисемитизме в СССР. Видимо, оно было перехвачено. Человек энциклопедических знаний, он за сравнительно недолгий срок совместного пребывания на этапе и в пересыльных тюрьмах оставил глубокий след в моей памяти. Ефим был освобожден в 1956 году. Возвратился в родной Харьков. В конце 60-х годов он возобновил свою деятельность за право советских евреев на эмиграцию и был одним из организаторов движения за свободный их выезд в Израиль. Подвергался преследованию со стороны властей. Ему удалось в 1971 году эмигрировать в Израиль, где он прожил 5 лет, а затем в связи с семейными обстоятельствами переехал в США, в Нью-Йорк. И вот в

 

1993 году во время моей поездки в Америку, спустя более 40 лет, мы вновь с ним встретились уже на американской земле. И когда я бываю с лекциями в США, я всегда немало времени провожу в беседах с этим замечательным человеком, моим большим другом.

Одновременно с Ефимом Спиваковским я познакомился с московским инженером-полковником Айзиком Моисеевичем Кронгаузом. В свое время он был референтом у члена Политбюро Л.М. Кагановича, который, по словам Кронгауза, был ужасно грубым и жестоким человеком. Ему ничего не стоило оскорбить подчиненного, выгнать из кабинета. Матерная брань была отличительной чертой поведения Кагановича.

Как-то летом 1950 года А.М. Кронгауз, не дождавшись такси, остановил попутную машину. Ему предложили сесть. Оказалось, что это был автомобиль сотрудника американского посольства. За дипломатом, конечно, следили. Установить личность севшего в посольскую машину не составило большого труда. Вскоре A.M. Кронгауз был арестован и осужден на 15 лет за попытку установить «шпионскую связь» с американским посольством.

На пересылках я неоднократно беседовал с A.M. Кронгаузом, рассказывал ему о гетто и последующих событиях моей жизни. В Ванино мы расстались, так как меня возвратили в Москву. Во время одного из допросов следователь вдруг спросил, знаю ли я Кронгауза, вел ли он какие-либо антисоветские разговоры во время этапа. Я сказал, что ничего подобного не было, хотя на самом деле Айзик Моисеевич неоднократно в присутствии других заключенных резко высказывался о сталинском режиме, открыто говорил о намерении совершить побег. Очевидно, среди заключенных был «стукач», который сообщил об этом «куда надо».

Перед отправкой меня во Вятлаг весной 1952 года меня ознакомили с моим делом — таков был порядок. Надо было подписать протокол об окончании дела. К своему удивлению, я обнаружил в нем протокол допроса А.М. Кронгауза о встрече со мной, большую поэму обо мне, и самое главное и ужасное, — справку Лефортовской тюрьмы, что смертный приговор в отношении A.M. Кронгауза на основании приговора Особого совещания в марте 1952 года приведен в исполнение. Очевидно, он либо совершил попытку побега и был схвачен, либо его казнили по какой-то другой причине. Трагическая гибель этого человека до сих пор остается загадкой для меня.

В Кировской пересыльной тюрьме весной 1952 года моим соседом по нарам оказался пожилой человек с окладистой седой бородой. Мы разговорились. Это был репатриант из Китая — Александр Алексан-

 

дрович Шуман. Уроженец Крыма, выходец из дворянской семьи, он после революции, как и многие десятки тысяч российских граждан, оказался в Китае, в Манчжурии, в г. Харбине. У русской эмиграции было два центра: в Европе — Париж, в Азии — Харбин, но если в Париже, Берлине, Праге, Софии русские составляли незначительное меньшинство, то в Харбине 200 тысяч русских эмигрантов были большинством. Здесь выходили русские газеты, действовали русские партии, театры, учебные заведения. В Харбине в течение длительного времени существовал русский юридический факультет, едва ли не самое значительное высшее учебное заведение русской эмиграции. Наряду с русским юридическим факультетом в Праге Харбинский факультет давал высшее образование русским эмигрантам. А.А. Шуман, прожив некоторое время в Харбине и проучившись на юридическом факультете, уехал в Лондон, где получил высшее экономическое образование. Он вернулся в Китай, работал в одном из английских банков. Его жена, забайкальская казачка, была крупным специалистом в области восточных языков. Когда началась Великая Отечественная война, А.А. Шуман, русский патриот, был в Китае инициатором сбора средств в фонд помощи сражающейся Красной Армии, а после победы стал одним из руководителей движения за возвращение эмигрантов на родину.

В конце 40-х годов ситуация в Китае в связи с гражданской войной крайне осложнилась. Стало ясно, что приход коммунистов к власти — вопрос времени. Надо было принимать решение, что делать дальше. Жена А.А. Шумана уговаривала его купить ферму в Австралии или в Новой Зеландии. Но он, горячо любя Россию, решил вернуться в Советский Союз.

В конце 1949 года Шуманы поселились в Свердловске, где Александр Александрович поступил на работу в местное отделение Госбанка. Он часто ездил в Москву, интересовался жизнью страны. Но климат в Свердловске оказался непригодным для здоровья жены, и Шуманы собрались переехать в Новочеркасск, где они уже договорились о покупке небольшого дома. Однако их мечтам не суждено было осуществиться. В 1951 году ночью за ним пришли сотрудники МГБ. Глубоко интеллигентный человек, не знавший бранных слов, он на первом же допросе был осыпан площадными ругательствами и сильно избит. Ему было предъявлено обвинение по статье 58-4: «содействие мировой буржуазии». Причина простая — работа в английском банке в Китае. Осужден он был Особым совещанием на 10 лет.

Тяжело и больно было смотреть на этого человека, по инициативе которого сотни эмигрантов вернулись на родину, а затем оказались в

 

сталинских тюрьмах и лагерях. В обшей камере, в которой мы находились, было несколько из них, в основном это были молодые харбинские рабочие. Они обвиняли Шумана и том, что но ею вине оказались в тюрьме, поддавшись на ее уговоры вернуться в Россию. Шуман испытывал невероятные моральные страдания, был близок к самоубийству.. Скоро одного из нас взяли на этан, и дальнейшая судьба этого честного и глубоко несчастного человека мне не известна.

В марте 1952 года в Кировской пересылке я внезапно потерял сознание в камере, где находились 60 человек, и дышать в которой было невозможно, и очнулся уже в палате тюремной больницы. Каково было удивление, и не могу не признаться в том, что я испытал некоторую радость, когда моим соседом по больничной палате оказался мой троюродный брат Борис Авсеевич Лянда-Геллер. В 1946 году он окончил с отличием биологический факультет Ленинградского университета и был оставлен на кафедре биохимии старшим лаборантом. Он продолжал начатые на старших курсах исследования в области пенициллина и других антибиотиков. К 1949 году им были собраны экспериментальные материалы для кандидатской диссертации, опубликовано несколько статей. Он впервые в России осуществил очистку пенициллина методом хроматографической адсорбции. Это было крупным научным достижением отечественной биологии.

Но его интересовала не только наука. Он внимательно следил за развитием политической ситуации в стране, ворочался и дружил с некоторыми аспирантами и студентами; иногда они собирались в комнате университетского общежития, обсуждали учебные и научные вопросы, происходившие общественные и политические события. 21 февраля 1949 года он был арестован органами MГБ и заключен во внутреннюю тюрьму печально знаменитого в Ленинграде «Большого дома». Ему было предъявлено обвинение в участии к «антисоветской еврейской националистической организации», проведении «контрреволюционной агитации» среди студентов университет. Но делу было арестовано и предано суду восемь человек. Все они были евреями — студенты, аспиранты и сотрудники университета. Судебный процесс продолжался пять дней в апреле 1949 года и проходил в одном из помещений «Большого дома». Членами организации были признаны по ст. 58-10, 58-11 четыре человека, проживавшие в одной комнате общежития. Они были приговорены к расстрелу, но с учетом действовавшего тогда «Указа об отмене смертной казни» (с конца 1947 до начала 1950 года) им был определен максимальный срок наказания — 25 лет. Остальные четверо арестованных, в том числе и мой родственник, были признаны виновными в анти-

 

советской агитации «при случайных встречах» и приговорены по ст. 58-10 к 10 годам лишения свободы. Борису были предъявлены два пункта обвинения — «клевета на национальную политику советского правительства» и «восхваление уровня развития науки в одной из капиталистических стран». Любопытен сам факт, как возникло последнее обвинение. В 1947 году известный хирург, академик Академии медицинских наук СССР (АМН) генерал Джанелидзе был командирован в США, по возвращении он выступил с докладом на сессии АМН, проходившей в Ленинграде, в котором сообщил о достижениях медицинской науки и практики в США и об условиях работы американских врачей и ученых. Борис присутствовал на докладе и через несколько дней рассказал о его содержании своим товарищам по общежитию. Это-то и послужило основой обвинения. На суде Борис ходатайствовал об истребовании и приобщении к делу стенограммы доклада Джанелидзе. Вначале ходатайство было принято, но день спустя секретарь суда заявила, что такой стенограммы не существует. Уже после освобождения он не смог обнаружить в материалах АМН доклада Джанелидзе. И лишь спустя 40 лет, в 1990 году, когда Борис принимал участие в подготовке 100-летия Института экспериментальной медицины АМН, он случайно нашел стенограмму доклада Джанелидзе, приложенного к материалам той сессии АМН. На стенограмме стоял штамп: «в спецхран».

Кассационная жалоба Бориса на приговор Верховным Судом РСФСР была отклонена. В ожидании этапа Борис находился в одной комнате с Александром Альбертовичем Сновским, тогда студентом ветеринарного института. В 90-х годах Сновский был председателем Санкт-Петербургской организации жертв политических репрессий. (Его воспоминания опубликованы в журнале «Звезда», 1997, № 11.) В камере находился мальчик 14—15 лет, ученик 8-го класса по фамилии Ухналиев, осужденный по делу антисоветской организации школьников: на уроке в школе он сказал, что «Сталин свернул с ленинского пути».

В июле 1949 года Бориса отправили в Ленинградскую пересыльную тюрьму, оттуда в Ленинградский лагерь политзаключенных при заводе им. Степана Разина. (Борис опубликовал воспоминания о пребывании в этом лагере в газете «Возрождение надежды» — российской газете социальной защиты жертв политических репрессий, 1997 год, № 6 (51).) В мае 1950 года этот лагерь был ликвидирован, и Бориса этапировали в Ленинградскую пересыльную тюрьму, а затем в Кировскую пересыльную тюрьму. Среди его сокамерников был отец Бенедикт, архиепископ католической

 

церкви Литвы. Они вели интересные беседы на философские, исторические и литературные темы. Отец Бенедикт, проникшись симпатией к Борису, предложил ему принять католичество и совершить обряд крещения здесь же, в камере, «по упрощенному варианту». Кстати, аналогичное предложение сделал мне в лагере эстонский пастор, только в этот раз речь шла о лютеранстве...

В октябре 1950 года Бориса отправили в лагерь на север Кировской области (поселок Котчиха), в котором он находился до мая 1953 года. Заключенные работали на лесоповале и на деревообрабатывающем заводе при лагере. С февраля 1951 года Бориса взяли ; на работу в лагерную лабораторию в качестве биохимика. Весной 1952 года его через Кировскую пересылку направили в Кировскую ; областную больницу для заключенных, и вот здесь-то мы и встретились, проведя 5—6 дней вместе в больничной палате. Потом его снова отправили в лагерь, а меня вернули в пересыльную тюрьму.

В октябре 1953 года, уже после смерти Сталина, Судебная коллегия Верховного Суда СССР пересмотрела дело «антисоветской группы» 1949 года. У осужденных, имевших 25-летний срок, он был сокращен. Борису срок скинули до 5 лет, он был подведен под амнистию и возвратился в родной город. В 1957 году все проходившие по делу были полностью реабилитированы.

Борис вернулся к научной работе. В январе 1954 года он начал работать биохимиком в Ленинградском научно-исследовательском институте вакцин и сывороток, в котором Борис проработал 44 года. В сентябре 1962 года стал кандидатом биологических наук, опубликовал свыше 70 научных статей в области исследования и производства бактерийных и вирусных препаратов, в основном туберкулезных диагностических, получил три авторских свидетельства об изобретении. Он автор широко известного препарата «очищенный туберкулин в стандартном разведении». Этот препарат используется в медицинской практике для массовой диагностики туберкулеза (реакция Манту).

Некоторые «подельники» Бориса продолжают работать в России, другие живут за границей.

В 1993 году дочь Бориса, химик, с мужем и детьми эмигрировала в Германию, живет в Кобленце. Сын — талантливый физик-теоретик, уже 6 лет работает в США. В.июне 2000 года Борис, которому в это время было уже почти 79 лет, вместе с женой уехал к дочери в Германию. Я на несколько дней приезжал к нему попрощаться. Мы тепло и сердечно простились. Увидимся ли еще — одному Богу известно.

 

Попав весной 1952 года в один из лагерных пунктов Вятлага — «Берёзовку», я обрел новых друзей и знакомых. Там я подружился с инженером-химиком Георгием Акимовичем Черкасовым. Коренной москвич, он в конце 20-х годов, будучи студентом химико-технологического института, вместе с несколькими молодыми людьми распространял листовки, осуждающие Сталина. Сам по себе этот факт говорит о том, что сталинское правление встречало сопротивление в стране. ГА. Черкасов был арестован, получил относительно небольшой по тем временам срок — 5 лет, которые отбывал в Верхнеуральском политизоляторе. В начале 30-х годов он освободился, но в 1937 году был арестован снова... по первому делу. Был отправлен на Воркуту и оказался в лагере, где отбывали свои сроки члены партии, обвиненные в принадлежности к тем или иным оппозиционным группировкам.

От ГА. Черкасова я впервые услышал о печально знаменитых «кашкетинских расстрелах». На рубеже 40-х годов многие северные лагеря, где находились десятки тысяч арестованных членов партии, объезжала группа работников НКВД во главе с неким капитаном Е.И. Кашкетиным. Он прибыл из Москвы в Коми АССР в качестве руководителя специальной оперативной группы, перед которой была поставлена задача расправиться с бывшими членами партии, осужденными за троцкизм. В лагерях на Воркуте и Печоре было известно, говорил мне Георгий Акимович, что этот ответственный сотрудник НКВД в 1936 году был временно отстранен от службы в органах госбезопасности в связи с врачебным диагнозом «шизоидный психоневроз». И вот его руками решили очистить северные лагеря от бывших коммунистов, не согласных с политикой Сталина и оказывавших сопротивление лагерному начальству. По словам Черкасова, Кашкетин, прибыв в лагерь, где находился Георгий Акимович, открыто заявил:

«Я выполняю волю ЦК ВКП(б), переданную мне лично через Ежова перед отъездом в лагеря для проведения операции по уничтожению троцкистов». Под руководством Кашкетина происходили массовые расстрелы заключенных коммунистов. Их выводили за пределы лагеря, заставляли рыть огромные могилы, а затем из пулеметов расстреливали. Георгий Акимович рассказывал мне, что только из лагеря, в котором он находился, было уничтожено две тысячи человек. В романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», написанном на основе изучения фактического материала, упомянуты «кашкетинские расстрелы»: «В первый год войны приехал в ту группу лагерей... человек из центра по фамилии Кашкетин и организовал казнь десяти тысяч заключенных». Когда этот палач выполнил свое задание, он стал не-

 

нужным и его самого приговорили к смертной казни. Черкасов рассказывал, что об этом говорили в лагере.

...Спустя много лет я прочел в газете «Московские новости» (1993 год, № 52) интервью известного итальянского журналиста-антикоммуниста Индре Антонелли. Он писал, что «госпожа Нильде Йотти, супруга лидера коммунистической партии Италии Пальмиро Тольятти, страшно удивилась, увидев на моем столе статуэтки Ленина и Сталина. «Госпожа Йотти, — объяснил журналист ей, — я давний поклонник Сталина, и не устаю им восхищаться, ибо никто другой на свете не уничтожил столько коммунистов, как он».

В начале войны Черкасова освободили, и он вскоре оказался в составе польской дивизии имени Тадеуша Костюшко. Черкасов хорошо знал польский язык. Войну он закончил в Берлине, был награжден многими советскими и польскими боевыми орденами. После демобилизации вернулся в Москву, но спустя несколько лет был арестован снова... по первому делу В 50-х годах мы неоднократно встречались, вспоминали лагерное прошлое, обсуждали текущие проблемы. Внешне он производил впечатление глубоко травмированного, сломленного человека.

Вот еще один лагерник — майор Красной Армии Григорян, к сожалению, забыл его имя. Попав в начале войны в плен, он оказался в концлагере на оккупированной немцами территории Франции. Стремясь вырваться из лагеря и принять участие в борьбе с нацистами, он и еще несколько военнопленных «согласились» вступить в немецкий стройбатальон для того, чтобы затем бежать к «маки» — французским партизанам. План увенчался успехом. Вместе с «маки» Григорян и его товарищи храбро сражались летом 1944 года за освобождение Франции. За боевые заслуги он был награжден высшими наградами Французской республики. Одну из них ему лично вручил генерал Леклерк, дивизия которого первой вошла в Париж в августе 1944 года. После войны Григорян вернулся в Армению, работал инженером в одном из министерств, а в 1949 году был арестован и получил 25 лет за «измену Родине» и «сотрудничество» с немцами.

Запомнился и польский офицер Анджей Янковский, с которым я находился в одном бараке. 1 сентября 1939 года он встретил на польско-германской границе, участвовал в боях на Вестерплятте. После захвата немцами Польши одно время скрывался, а затем организовал партизанский отряд, который не был связан ни с одной из основных подпольных антифашистских группировок в Польше. Участвовал в Варшавском восстании 1944 года, был взят в плен. Вернувшись на родину, Янковский вступил в польскую армию.

 

В 1950 году был схвачен агентами советского МГБ в центре Варшавы, на улице Аллея Уяздовска, и доставлен в Москву. Получил 25 лет за «измену Родине». Он никак не мог понять — какой Родине? Ведь его родина — Польша, а за ее освобождение он проливал кровь. Ничего он не делал и против Советского Союза. В чем же тогда дело? Он был обвинен в принадлежности своего отряда к Армии Крайовой — главной антинемецкой подпольной организации Польши во время второй мировой войны. Эта организация подчинялась Лондонскому польскому правительству, с которым Кремль разорвал в годы войны дипломатические отношения.

Анджей Янковский много рассказывал мне об антифашистском сопротивлении на территории Польши, не скрывал он и страшной правды об убийстве органами НКВД в 1940 году десятков тысяч польских офицеров в Катыни и других местах. Полковник Янковский остался в моей памяти как истинный польский патриот, человек огромного мужества и самообладания. В лагере было несколько поляков, и они концентрировались вокруг него. Его оптимизм и вера в неизбежное торжество свободы поддерживали их в те тяжелые дни. Поляки с болью в сердце переживали трагедию 1939 года, когда Польша оказалась раздавленной двумя тоталитарными режимами. Одна пятая часть населения страны была уничтожена в годы второй мировой войны. Спустя много лет я прочитал у Оноре де Бальзака запомнившиеся мне слова: «Быть поляком — это не национальность, это судьба: судьба мученичества, судьба сопротивления».

В лагере было много украинцев, в основном с Западной Украины.

Среди них привлекал к себе внимание львовский профессор-филолог Мисько. К сожалению, забыл его имя, кажется, Ярослав. До войны он закончил университет в Льеже в Бельгии, прекрасно говорил на нескольких европейских языках. В лагере был заведующим бани... Он довольно подробно рассказывал мне о так называемом бандеровском движении на Западной Украине, которое носило одновременно и антинемецкий, и антисоветский характер. Он не отрицал, что большинство руководителей УПА (Украинской повстанческой армии) и ОУН (Организации украинских националистов) до войны и в ее начальной стадии заигрывали с Берлином, стремясь использовать его в своих собственных политических целях — достижении независимости Украины. Однако, по словам Мисько, это было чисто техническое сотрудничество. Лидер украинских националистов Степан Бандера за несанкционированное немцами провозглашение независимого украинского государства 30 июня 1941 года во Львове был арестован нацистами и брошен в концлагерь Заксенхаузен, где содержался до

 

конца войны... Мисько знал Степана Бандеру еще с довоенных времен. Два его брата были замучены в Освенциме.

Львовский профессор считал, что убийство известного украинского писателя Ярослава Галана в октябре 1949 года было делом рук агентов МГБ. (Спустя много лет московская «Общая газета», 2000 год, № 7, писала, что «писатель Ярослав Галан и священник Гавриил Костельник были убиты советскими провокаторами, а обвинены в этих преступлениях националисты».)

Другой солагерник-украинец — Михаил Ступишин — имел за спиной большой политический опыт. Впервые он лишился свободы еще в годы, когда Западная Украина входила в состав Польши. Польские власти преследовали борцов за независимость Украины, и Михаил, совсем еще молодой человек — ему было лет 25, — оказался в печально известном концлагере Береза-Картузска. Когда немцы напали на Польшу, в 1939 году, он был освобожден оккупационными властями. Он рассказывал, что приход Красной Армии был на первых парах восторженно встречен широкими слоями украинского населения. Однако вскоре начались репрессии, стали арестовывать представителей украинской интеллигенции, возникли экономические трудности. Крестьянство боялось коллективизации. На Западной Украине были осведомлены об искусственно организованном голоде в начале 30-х годов на Советской Украине, жертвами которого стали миллионы людей. Лидеры украинского движения поняли, что рассчитывать на «вольную жизнь» при коммунистах не приходится. В этих условиях многие из них стали ориентироваться на Терманию, считая, что война Гитлера со Сталиным облегчит провозглашение независимости. Стало формироваться националистическое подполье, накапливалось оружие, распространялись листовки.

Как только началась война Германии против СССР, 30 июня 1941 года, Организация украинских националистов, как я уже писал, провозгласила во Львове независимую украинскую государственность. Михаил принимал активное участие во всех этих действиях. Однако независимость Украины не входила в планы германского руководства. Его цель была превратить страну в колонию. Гитлеровцы немедленно арестовали главу провозглашенного украинского правительства Ярослава Стецько и лидера ОУН Степана Бандеру. Они были заключены в гитлеровский концлагерь Заксенхаузен, недалеко от Берлина. Там же оказался Михаил Ступишин. Просидел он в лагере вместе с другими арестованными украинцами вплоть до конца войны. Меры германских властей привели к стихийному сопротивлению и организации повстанческих групп, объединившихся в Украинскую повстанческую

 

армию (УПА), которая вскоре приобрела черты регулярной армии. Михаил рассказывал, что в Карпатах действовали подпольные радиостанции, военные школы, госпиталь. Как говорил Михаил, среди врачей было немало евреев, некоторые были арестованы после войны и обвинены советскими властями в «украинском национализме».

Украинские отряды развернули настоящую борьбу против нацистов. Активную помощь оказывали им крестьяне — едой, одеждой, обувью. По словам Михаила, численность УПА составляла около 300 тысяч человек. Все это были добровольцы — одни были воодушевлены идеей борьбы за независимость Украины, другие опасались ареста, третьи хотели избежать вывоза на принудительные работы в Германию.

После освобождения из немецкого концлагеря Михаил каким-то образом вернулся на Украину и сразу же окунулся в борьбу со сталинским режимом. Он рассказывал мне о жестоких мерах, которые применялись советскими властями в борьбе с украинским сопротивлением, — уничтожались целые села, где действовали партизаны, значительная часть населения была депортирована в Сибирь. Михаил Ступишин говорил, что часто сотрудники МГБ проводили карательные операции в форме УПА. Уничтожив село, они распространяли листовки, что это дело рук националистов.

Когда в 1950 году Михаил был схвачен во Львове в одном униатском монастыре, который был его временным убежищем, повстанческая война была в полном разгаре. Он был приговорен Особым совещанием к 25 годам заключения. Ему удавалось каким-то образом поддерживать связь с друзьями на Украине, которые сообщали ему, что вооруженное сопротивление продолжается.

...В конце 80-х годов он явился ко мне в институт — адреса не знал, но кто-то ему сказал, что я работаю в ИМЭМО, — с приятелем врачом, евреем по национальности, который собирался эмигрировать в Израиль. Мы провели несколько часов в ресторане. Михаил рассказал, что освободили его только в 1956 году, но он возобновил активную деятельность в украинском движении, которое действовало подпольно до 1991 года. Выходец из интеллигентной учительской семьи, он по понятным причинам не смог получить образования и работал простым водителем. Но это был очень образованный и начитанный человек. Когда мы встретились, ему было уже за 60. Мы стали переписываться. К великому сожалению, эта переписка долго не продолжалась — Михаил погиб в автомобильной катастрофе. Я навсегда запомнил слова этого человека о том, что «народ, который борется за свободу и независимость, нельзя победить, его можно только уничтожить».

 

Среди заключенных были люди самых разных возрастов — от 17-летних юношей до 80-летних стариков. Если последние сидели часто за принадлежность к различным религиозным сектам и держались отдельно от остальных лагерников, то молодежь была в большинстве случаев очень активна и открыто высказывала свои антисталинские взгляды. Со мной в одном бараке был молодой человек, ученик 9-го или 10-го класса одной из школ Западной Украины. В этом же бараке находился школьник одного из городов Центральной России, арестованный вместе с несколькими одноклассниками за создание организации, носившей название «За Ленина, против Сталина». Четкой программы у этой группы не было. Они считали, что Сталин отошел от ленинского пути и спасение страны — в возвращении к Ленину. Это были, безусловно, честные, порядочные ребята, но каша у них в голове была невероятная. Попытки спорить с ними, что-то объяснить неизменно заканчивались неудачей. Их кредо было: «Мы не против коммунизма, мы не против советской власти, но нам не нравится Сталин».

И вот в этом же бараке находился молодой украинец, взгляды которого были достаточно четко сформированы. Он говорил, что знал, на что шел, что его цель — создание свободной, независимой Украинской республики, которая займет со временем достойное место в Европе. Он хорошо знал историю своего народа, прекрасно разбирался в политической ситуации на Украине после 1917 года. Цитировал М. Грушевского, В. Виниченко, других украинских политиков того времени. Это был хорошо подготовленный боец за независимость своей страны. На его фоне школьники из группы «За Ленина, против Сталина» выглядели просто несмышлеными, в буквальном смысле этого слова, детьми. По сравнению с ними украинский парень обладал всеми задатками будущего активного политического деятеля. Я не помню его фамилии, но если он, слава Богу, дожил до 1991 года, он, наверно, состоит либо в Рухе, либо в какой-то другой националистической организации; может быть, депутат украинского парламента. Вокруг этого молодого парня группировались крестьяне с Западной Украины, и я не раз был свидетелем того, как он достаточно грамотно изъяснял им цели и задачи Организации украинских националистов. Характерно, что в нем не было никакой, как теперь модно говорить, русофобии или, тем более, антисемитизма. Более того, создание государства Израиль явилось для него аргументом того, что национально-освободительная борьба имеет шансы на успех.

В лагере находились люди разных национальностей. Среди них был и испанец Хуан Роблес. Ему было лет 25. Во время гражданской

 

войны в Испании он в числе многих испанских детей оказался в Советском Союзе. Родители погибли, а в Испании жила старшая сестра. Хуан закончил институт в одном из городов Советского Союза, стал инженером. Он все время мечтал вернуться на родину, и в частной беседе на заводе, где он работал, об этом открыто говорил. Кто-то «стукнул» в органы МГБ, и Хуан был арестован «за антисоветские разговоры». Это был очень приятный и интеллигентный человек. Мы пробыли в одном лагере недолго — его перевели в другое лагерное подразделение. Но судьба распорядилась так, что нам суждено было встретиться спустя много лет, на этот раз в Испании. В 1992 году я был на одной международной конференции, посвященной проблемам современной России, в испанском г. Барселоне. Как-то в свободное время я пошел погулять в центр города. Остановился около церкви «Сограда фамилиа», сооруженной в начале XX века по проекту знаменитого испанского архитектора Антонио Гауди, и стал рассматривать это потрясающее произведение искусства. Рядом стоял пожилой человек, опиравшийся на трость. В какой-то момент наши взгляды встретились, и испанец, внимательно вглядевшись в мое лицо, по-русски сказал: «Вас зовут Яша? Мне кажется, это именно вы». Это был Хуан Роблес. Мы крепко обнялись. Он познакомил меня с сопровождавшей его женщиной — это была его дочь. Хуан тут же пригласил меня в ресторан, где рассказал о прожитых годах. Он был освобожден после XX съезда КПСС, реабилитирован и вернулся в город, в котором жил до ареста. В середине 60-х годов он получил разрешение возвратиться в Испанию, где по-прежнему жила его сестра. Устроился на работу по специальности; вскоре женился. Теперь у него было двое взрослых дочерей. Несколько лет назад ушел на пенсию. Живет на севере страны, в небольшом городе, где у него собственный дом. Он проявил живой интерес к событиям в России. Мы обменялись адресами и три-четыре года регулярно переписывались. До сих пор хорошо помню его и в лагере, и во время нашей встречи в Барселоне.

Узы дружбы связывали меня с журналистом Николаем Зиновьевичем Марковским, много лет проработавшим в газете «Известия». Военный корреспондент в годы войны, широко образованный человек, он работал в лагере дневальным при лечебном пункте.

Летом 1953 года, тяжело заболев и находясь на грани физического и нервного истощения, я попал в Центральную мужскую больницу Вятлага. Там я познакомился с москвичом, бывшим студентом механико-математического факультета Московского университета Ильей Шмаиным. Ему тогда было 23 года. Очень интеллигентный красивый

 

молодой человек с чудесными печальными глазами. Как выяснилось, мы учились в одной и той же школе № 636 в Москве. Его отец был известным кинорежиссером. Илья имел срок 8 лет. Какое-то время мы были вместе, а затем его увезли из больницы. Илью освободили в октябре 1954 года. Он возобновил учебу в университете, на этот раз на заочном отделении, так как стал работать на заводе. В 1961 году закончил университет. В это время он работал уже во Всесоюзном институте научно-технической информации (ВИНИТИ). Его дальнейший жизненный путь несколько необычен. Вскоре после освобождения он заинтересовался православной религией, в 1962 году крестился и решил уехать в Израиль, надеясь там со временем заняться миссионерской деятельностью. В 1975 году Илья с семьей покинул Советский Союз. Из Израиля в 1980 году он на время уехал во Францию, закончил там русский Свято-Сергиевский богословский институт и был рукоположен в сан священника. В Израиле он работал в Институте Вейцмана в Реховоте, выполняя одновременно обязанности священника в греческой церкви в Храме Гроба Господня в Иерусалиме. Его религиозная деятельность, сан православного священника негативно воспринимались некоторыми израильскими кругами и создавали ему определенные трудности. В 1983 году он переехал во Францию, где вначале служил в русском православном приходе в Аньере — пригороде Парижа, ас 1991 по 1997 год был настоятелем храма при русском кладбище, расположенном в тридцати километрах от французской столицы, в небольшом городке Сент-Женевьев-де-Буа. На этом кладбище: месте паломничества, похоронены многие оказавшиеся в эмиграции выдающиеся русские политические и военные деятели, писатели, художники, композиторы. Здесь же похоронены Александр Галич, Виктор Некрасов, Андрей Тарковский, Рудольф Нуриев. В 1997 году Илья Шмаин вернулся в Москву и стал священником храма апостолов Петра и Павла у Яузских ворот.

В лагере было несколько грузин. В основном они работали в мастерских — сапожных, по ремонту одежды — на территории самого лагеря. Но вскоре, разговорившись по какому-то вопросу с одним из них, я узнал, что в действительности это были грузинские евреи. Внешность, манера произношения русских слов были типично грузинскими, но они, даже в лагерных условиях, умудрялись соблюдать еврейские религиозные обряды. Разумеется, что и между собой они говорили на грузинском языке. Один из моих знакомых, Миша, фамилию не помню, пожилой, художник по образованию, писал в предоставленной ему рядом со столовой небольшой комнате портреты лагерного начальства и их жен. Конечно, ему за его труд ничего не

 

платили; просто не выгоняли на общие работы. Миша, выходец из интеллигентной семьи — ведь почти все грузинские евреи испокон веков были заняты торговлей, кустарным производством и различными ремеслами, — хорошо знал историю грузинского еврейства, которая насчитывает свыше двух с половиной тысячелетий. Он рассказывал мне, что в Грузии среди местных энтузиастов были люди, стремившиеся воссоздать историю появления и столь длительного безмятежного существования грузинских евреев в стране — ведь в Грузии практически никогда не было антисемитизма. В 1933 году один из его близких родственников принимал участие в создании историко-этнографического музея грузинских евреев. По словам Миши, организатором музея был тбилисский еврей Аарон Кривели. Миша, тогда еще молодой человек, объездил всю Грузию, собирая материалы по истории грузинских евреев, об их быте и образе жизни. Музей привлекал к себе внимание жителей Грузии. Его посещали не только евреи, но и грузины, русские, армяне, осетины, представители других национальностей. Но спустя несколько лет музей был закрыт, а директора арестовали. Миша говорил, что в 1937 году был арестован и расстрелян Герцель Баазов — известный писатель, усилиями которого в грузинскую литературу вошла еврейская проблематика. Он рассказывал, что в начале 50-х грузинские евреи подверглись жестоким репрессиям. Были закрыты синагоги — а грузинские евреи очень религиозны, — многие раввины арестованы. Миша высказывал среди своих знакомых возмущение этими арестами. Как водится, кто-то донес, и он, получив 10 лет, оказался в лагере.

Общение с этим человеком было чрезвычайно интересным: он хорошо знал историю грузинских евреев, утверждал при этом, что на самом деле они по происхождению являются чистокровными грузинами, принявшими много столетий назад иудаизм.

В лагере были несколько человек, которые, несмотря на все пережитое в тюрьме, несмотря на допросы и избиения, считали себя по-прежнему «идейными коммунистами». Они рассуждали примерно так: «Товарищ Сталин ничего не знает. Орудуют враги советской власти, захватившие контроль над партией и МГБ и выполняющие задание зарубежных разведок по дискредитации Советского Союза». Разговаривать с этими людьми было совершенно бесполезно, убедить в чем-то невозможно, поэтому я старался держаться подальше от этой публики. Они строчили каждый день письма на имя Сталина, доказывали ему свою невиновность и жаловались, что оказались в лагере «вместе с настоящими врагами народа», которые находятся там «совершенно заслуженно».

 

 

Разумеется, эта публика вызывала, мягко говоря, неприязнь у основной массы заключенных. Я был свидетелем того, как одного из этих «идейных коммунистов» здорово избили в бараке, а другого, по слухам, в соседнем лагере просто убили.

Но среди этих бывших «ура-коммунистов» попадались лица, которые постепенно освобождали свою голову от марксистско-ленинских догм и начинали, хотя и с большим трудом, понимать, по чьей вине они оказались в лагере. К ним постепенно приходило осознание того, что виновником является не только Сталин — уже это было прогрессом, — а созданная после 1917 года политическая система.

С одним из таких бывших коммунистов, человеком общительным, безусловно, умным, я как-то разговорился в лагере, и потом мы поддерживали товарищеские отношения. Это был Александр Захарович Зусманович. Ему тогда уже было 50 лет. Он в юности участвовал в гражданской войне в рядах Красной Армии, а после войны был направлен на работу в систему Коминтерна, где занимался африканскими делами. Он довольно подробно рассказывал о том, как Коминтерн, действуя через Южно-Африканскую коммунистическую партию (ЮАКП), пытался мутить воду в Южно-Африканском Союзе — так тогда называлась нынешняя Южно-Африканская Республика. Коминтерн всячески инспирировал внутренние распри в рядах южноафриканских коммунистов между уроженцем ЮАР Мозесем Катане и Лазарем Бехоином, евреем из латвийского г. Режица, состоявшего раньше в компартии Латвии, а потом эмигрировавшего в ЮАР. Внутренняя борьба в ЮАКП по вопросу о том, как быстрее установить советскую власть на юге Африки, закончилась тем, что, находившись в 1937 году в Москве, Лазарь Бех, братья Пауль и Морис Рихтеры, были арестованы НКВД. И, по словам Зусмановича, их обвинили не больше и не меньше как в оказании помощи международной буржуазии, контрреволюционной пропаганде и агитации, участии в контрреволюционной организации. Двоих из этих непрошеных борцов за свободу ЮАР расстреляли, а третий, как выяснилось уже потом, умер в заключении. Но в 1937 году Зусмановичу повезло, хотя и его вызывали на допросы по делу руководства ЮАКП.

В 1929—1939 годах он был сотрудником Профинтерна, являясь в то же время в 1929—1932 годах заместителем председателя Международного профсоюзного комитета по африканским организациям. Одновременно он преподавал в так называемом Коммунистическом университете народов Востока (КУТВ), в котором готовились кадры для подрывной деятельности в странах Азии и Африки, рабо-

 

 

тал в Международной Ленинской школе, которая занималась тем же, и в Военно-политической академии. Все это было до 1941 года.

Всю войну Александр Захарович провел на фронте, а после ее окончания работал во Львовском университете. Он занимался в основном научными исследованиями в области африкановедения. Но в конце 40-х годов был арестован органами МГБ, обвинен в связях со многими зарубежными разведками и приговорен к длительному сроку заключения.

Я помню, как он с юмором рассказывал мне, что следователь все время добивался от него перечисления всех зарубежных разведок, агентом которых, дескать, был Зусманович. Устав от бесчисленных приставаний следователя, он возьми и шутя ляпни, будто вспомнил, что он был платным агентом папуасской разведки и систематически снабжал ее сведениями о военно-политическом потенциале СССР и расположении частей Красной Армии. Когда Александр Захарович все это сказал следователю, тот не скрывал своего восторга — его коллеги разоблачили агентов многих зарубежных разведок, но впервые попался папуасский агент. «Меня за это наградят орденом», — самодовольно сказал следователь Зусмановичу.

Следователь составил соответствующий протокол, Зусманович его подписал. Но через несколько дней следователь вызвал его на допрос, осыпал матерной бранью и избил. Он кричал, что показал начальнику протокол допроса о том, что Зусманович — папуасский агент. Очевидно, начальник следователя устроил ему головомойку, сказав, что он хватил через край. Следователь, в отместку, велел поместить Александра Захаровича в карцер.

Мы вновь встретились с Зусмановичем случайно во дворе моего дома на Университетском проспекте. Это было новое здание, в значительной степени заселенное бывшими репрессированными. Помочь получить ему квартиру помог маршал Малиновский, хорошо знавший Зусмановича во время войны. Жили мы в соседних подъездах. С 1959 года Зусманович работал в Институте Африки Академии наук, плодотворно занимался историей Африки XIX века. Александр Захарович стоял у истоков российского африковедения. И, кто знает, может быть, увлекательные рассказы Зусмановича в лагере об Африке, его впечатления от пребывания в африканских странах способствовали в какой-то степени тому, что я усиленно занялся изучением африканских проблем. Александр Захарович издал прекрасную книгу о борьбе западных государств за раздел бассейна реки Конго, защитил в 1963 году докторскую диссертацию, но, к сожалению, перенесенные страдания сказались на его здоровье, и в 1965 году он скончался.

 

История жизни Александра Захаровича Зусмановича — это трудная, тягостная переоценка ценностей, усвоенных в ранней молодости, и постепенный путь к прозрению. Когда его арестовали, это был убежденный коммунист, взгляды которого формировались передовицами газеты «Правды». Годы заключения были для него временем мучительных раздумий, острых споров с самим собой, и когда он вышел на свободу — это был совсем другой человек, на этот раз ярый антисталинист, в душе непримиримый противник коммунистического режима. И таких, как он, было немало. Впрочем, были и такие коммунисты, которые рыдали в лагере, узнав о смерти Сталина, считая, что его уход приведет к катастрофе. Правда, таких были единицы. Жизнь брала свое, и даже твердолобые коммунисты постепенно, с немалым трудом стали в ином свете воспринимать советскую действительность.

Запомнился и бывший корейский учитель истории Николай Ким. До 1937 года он жил с родителями на Дальнем Востоке, но, как известно, в 1937 году несколько сот тысяч корейцев были депортированы с Дальнего Востока в Среднюю Азию и Казахстан. Условия, в которых находились депортированные корейцы, были относительно сносными, гораздо лучше, чем те, в которых оказались высланные в конце войны жители ряда республик Северного Кавказа. Отец преподавал в школе историю, мать — географию, и Николай решил пойти по их стопам. Я уже точно не помню, но в каком-то областном городе ему удалось до войны закончить исторический факультет местного пединститута и устроиться на работу в школу. Боюсь категорически утверждать, по-моему, Николай говорил, что высланных корейцев в армию не брали. Во всяком случае, по этой причине или из-за сильной близорукости он не был мобилизован и продолжал работать и после начала войны. В 1949 году кто-то из коллег по школе донес на него, что он участвует в «подпольной корейской молодежной националистической организации». Поводом явились вечера, которые устраивали молодые корейцы либо в общежитии пединститута, либо у кого-нибудь дома. Николай рассказывал, что наряду с обсуждением положения на фронте, говорилось и о несправедливости, которая была допущена властями в отношении корейского населения в 1937 году Все участники «организации» были арестованы. Николай Ким получил 10 лет. Он рассказывал много интересного из истории корейского народа, о его быте и образе жизни. Это был удивительно интересный собеседник.

Хорошо помню молодого симпатичного венгра Миклоша Доби. Он был родственником Иштвана Доби, известного венгерского политического деятеля послевоенного периода.

 

Несмотря на то что И. Доби пользовался значительным влиянием в стране, его родственник Миклош был арестован за пропаганду против намечавшейся в Венгрии коллективизации. На сельских сходах он неоднократно заявлял, что все это делается по приказу из Москвы, марионетками которой являются Матиаш Ракоши и другие руководящие венгерские коммунисты. Он был вскоре арестован агентурой советских спецслужб в Венгрии, получил 10 лет и оказался в лагере. Это был очень милый, симпатичный человек.

В лагере было много литовцев, латышей, эстонцев. Часть из них в годы войны вступила в различные полицейские и военные формирования, созданные немецкими оккупационными властями; другие были участниками антисоветского партизанского движения в послевоенный период — так называемыми «лесными братьями». Сотрудничество определенной части прибалтов с немецко-фашистскими оккупантами явилось прямым следствием политики репрессий и депортации, проводившейся сталинским режимом в Литве, Латвии и Эстонии после насильственного включения этих государств в 1940 году в состав СССР. Многие жители были расстреляны в подвалах тюрем НКВД в Риге, Вильнюсе, Каунасе, Талинне. Десятки тысяч были высланы в течение одного лишь года до начала Великой Отечественной войны. Это были представители творческой интеллигенции, врачи, учителя, инженеры, государственные служащие, священники, торговцы и промышленники, офицеры, крестьяне-хуторяне. По словам находившихся в лагере латышей, первая депортация была 14 июля 1941 года — за неделю до начала войны. Было выслано 15 тысяч человек. А всего до войны было репрессировано 35 тысяч человек. Депортации возобновились и после войны. Так, 25 марта 1949 года было выселено 40 тысяч человек, а всего, по словам латышей, репрессировано в послевоенные годы 100 тысяч. Один мой знакомый, латыш, профессор истории, после депортации оказался в лагере. Он рассказывал, что таких, как он, были тысячи. Всего, по его подсчетам, до войны и в послевоенные годы было репрессировано, включая депортацию, 135 тысяч жителей республики.

Среди депортированных немало было и евреев — одна шестая часть. Мой хороший знакомый, рижский еврей Роберт Фейтельсон, выходец из относительно состоятельной семьи, был арестован и выслан за несколько недель до начала войны. Это спасло его от уничтожения — вся его семья погибла в годы оккупации. Коммунистический террор не мог не вызвать ненависти к нему в самых широких кругах населения. Не удивительно, что, когда немецкие войска в конце июня — начале июля 1941 года захватили значительную часть При-

 

 

балтики, большинство ее жителей восторженно встречало немцев с цветами и свечами. В них видели освободителей от советского господства. А ведь на протяжении многих веков, начиная с XIII века, немцы угнетали латышское население. Сначала в составе Ливонского ордена, а затем в Курляндском герцогстве, где немецкие бароны — крупные землевладельцы жестоко эксплуатировали латышских крестьян. Традиционно среди основной массы населения Латвии, да и Эстонии, существовали устойчивые антинемецкие настроения. Но Сталин своей преступной политикой перечеркнул их, и десятки тысяч прибалтов, по злой иронии судьбы, оказались в одном военно-политическом лагере с немецкими оккупантами.

К несчастью, среди небольшой горстки местных коммунистов, на которых опирались советские власти, было некоторое число евреев. Партийные и советские функционеры еврейского происхождения бежали вместе с Красной Армией, а оставшейся массе еврейского населения пришлось кровью расплачиваться за преступления сталинского режима, который местными националистами ассоциировался с евреями, хотя, как хорошо известно, многие из самих литовцев, латышей и эстонцев активно сотрудничали с этим режимом. В Прибалтике было уничтожено в общей сложности около 300 тысяч евреев, причем не только оккупантами, но и частично местными полицейскими формированиями.

После окончания войны в Прибалтике возобновилась политика террора; сотни тысяч литовцев, латышей, эстонцев — по некоторым оценкам, всего около 500 тысяч человек — были депортированы до и после войны. В этих условиях в Литве, Латвии, Эстонии и развернулось движение «лесных братьев», продолжавшееся вплоть до середины 50-х годов. Стремясь избежать депортации, тысячи крестьян, студентов, служащих ушли в леса и начали вооруженную борьбу против сталинского режима. Один из таких «братьев» находился со мной в одном бараке. Это был крестьянин средних лет, бывший зажиточный хуторянин; он взял в руки оружие и несколько лет сражался с отрядами МГБ. В 1950 году он был схвачен в бою, осужден на 25 лет.

Хорошо помню очень пожилого латыша — Ивара Янсона. Его судьба весьма примечательна. Еще до революции он вступил в Латышскую социал-демократическую рабочую партию, был арестован царскими властями, несколько лет провел в ссылке в Сибири. Оттуда бежал за границу, встречался с Лениным. Когда немецкие войска в ходе первой мировой войны оккупировали Латвию, он был снова арестован. После провозглашения независимости Латвии 18 ноября 1918 года Ивар Янсон принимал самое активное

 

участие в политической жизни страны. Одно время был депутатом сейма от социал-демократической партии. В мае 1934 года лидер «Крестьянского союза» Карл Ульманис совершил в стране государственный переворот, и Ивар Янсон вновь в течение некоторого времени оказался в заключении, а когда в 1940 году Латвия была включена в состав Советского Союза, был арестован как активный деятель социал-демократического движения. После оккупации немцами Латвии был освобожден, но вскоре опять арестован, на этот раз немецкими властями и опять как активный социал-демократ. Несколько лет провел в концлагере. Когда советская власть вернулась в Латвию, еще раз оказался в тюрьме; был приговорен к 10 годам заключения. Мы с ним работали в одной бригаде по окорке древесины. Ему в 1952 году было примерно 80 лет.

В одной из пересыльных тюрем я познакомился с известным еврейским поэтом Моисеем Соломоновичем Тейфом, уроженцем Минска. Его родные и близкие погибли в минском гетто. Просидев в 30-х годах несколько лет в сталинской тюрьме по вымышленному обвинению, он с первых дней войны ушел на фронт. Прошел рядовым от Москвы до Берлина. Это был глубоко лирический поэт. В каждом его стихотворении, почти во всех поэмах и балладах присутствовали он сам, его судьба, судьба его поколения.

К сожалению, мы недолго пробыли вместе. В 1955 году, когда я уже возвратился в Москву, в квартире, которую мы тогда временно занимали, раздался звонок. На пороге стоял измученный небритый человек, одетый в потрепанную лагерную одежду. Это был М.С. Тейф, только что вернувшийся из заключения, он прямо с вокзала, узнав через адресный стол мой адрес, явился к нам. Мы привели его в порядок, накормили, дали одежду, помогли с деньгами... Я с ним потом часто виделся. Со временем он пришел в себя. Вновь зазвучал его поэтический голос, были изданы его книги «Рукопожатие» и «Избранное». Одна из этих книг с дружеской надписью до сих пор хранится у меня. М.С. Тейф скоропостижно скончался в Москве в 1966 году. Его памяти «Литературная газета» посвятила небольшую статью.

В заключении я встречался, правда, тоже очень недолго, еще с двумя еврейскими писателями — Натаном Лурье, автором широко известной до войны книги «Степь зовет», и Ирмой Друкером.

В Ванино я познакомился с одним бывшим полковником Красной Армии, фамилию которого точно не помню. Звали его Николай Иванович. Во время войны он был тяжело ранен, потерял сознание и очнулся уже в немецком плену. Спустя некоторое время

 

Николай Иванович оказался в окружении генерала А.А. Власова. Там он встретился с журналистом Мелетием Зыковым, по словам полковника, видимо, евреем. Вскоре тот таинственно исчез. Потом выяснилось, что он был схвачен гестапо и расстрелян. Через много лет я узнал, что в действительности это был Цезарь Самойлович Вольпе, работавший в свое время с Н.И. Бухариным, в бытность последнего ответственным редактором газеты «Известия».

Общение с Николаем Ивановичем и некоторыми другими участниками власовского движения изменили мое представление о нем. Мне стало ясно, что это движение нельзя односторонне трактовать как исключительно пронемецкое. Среди его участников была немалая часть идейных противников сталинского режима, стремившихся использовать немцев в своих политических целях.

Несколько лет назад я ознакомился с известным манифестом Комитета освобождения народов России (КОНР), принятом в Праге 14 ноября 1944 года. Кстати, никаких следов антисемитизма в нем нет, хотя гитлеровские власти, как говорил мне Николай Иванович, неоднократно требовали от генерала Власова, чтобы он сделал антисемитские заявления, но неизбежно получали решительный отпор. Основным ядром манифеста явились 14 пунктов, в которых говорилось о равенстве всех народов России, их праве на самоопределение, необходимости ликвидации колхозного строя, установлении частной собственности, освобождении политических узников большевизма, введении свободы религии, совести, слова, собраний, печати... В манифесте содержались требования гарантии неприкосновенности личности, имущества и жилища. Провозглашалось равенство всех перед законом, независимость и гласность суда и т.д.

Что же касается участия сотен тысяч бывших советских военнопленных в различных военных формированиях, созданных немецкими властями, то главный виновник этой трагедии — сталинский режим, бросивший на произвол судьбы этих военнопленных и отказавшийся защищать их права и интересы вопреки всем международным конвенциям. Сыграло свою роль и то, что еще свежи были в памяти и страшные последствия голода 1932—1934 годов в результате насильственной коллективизации, стоившей жизни миллионам крестьян, и массовые репрессии конца 30-х годов.

Со мной в одной бригаде на лесоповале работал молодой парень с Вологодчины. Его родители с малолетними детьми — ему тогда было лет 12 — были раскулачены и сосланы на Алтай, где вскоре скончались. Сам он через несколько дней после начала войны был мобилизован, попал в плен под Смоленском в 1941 го-

 

ду, помещен в немецкий концлагерь. Не выдержав чудовищных условий концлагеря, он согласился вступить в одно вспомогательное военное формирование, созданное немцами. Так он стал «власовцем» и после войны получил 25 лет. Как это ни звучит парадоксально, истинным создателем власовского движения был не генерал А.А. Власов, а именно Сталин, бросивший на произвол судьбы миллионы советских военнопленных.

Трагически сложилась жизнь советского военнопленного Сергея Воробьева, молодого интеллигентного парня, работавшего до войны учителем. Тяжело раненным он попал в плен к немцам на Северном фронте, несколько лет содержался в концлагере в Норвегии. Накануне капитуляции Германии он с большой группой советских военнопленных бежал из концлагеря и оказался на территории Швеции. Шведские власти собрали всех бежавших и поместили их в лагерь, недалеко от Стокгольма. Сергей рассказывал, что это был не лагерь в обычном смысле этого слова, а хороший пансионат, с комнатами на двоих. Их хорошо кормили, дали одежду и обувь, уговаривали остаться в Швеции. Однако вскоре в лагере появились сотрудники советского посольства в Швеции и представители НКВД, которые стали убеждать бывших советских военнопленных возвратиться на родину, обещая «полное прощение вины» за то, что попали в плен, и помощь в устройстве жизни в Советском Союзе. Некоторые отказались вернуться и попросту сбежали из пансионата, опасаясь быть схваченными агентурой НКВД.

У Сергея Воробьева была в России молодая красивая жена, маленький ребенок и он, поверив словам советских представителей, дал согласие возвратиться в Советский Союз. Но домой он не попал, а оказался в фильтрационном лагере; пробыл там 3 месяца, а затем был осужден за измену Родине на 25 лет. Ему удалось списаться с женой, которая все время его ждала. Мы с ним пробыли в одной бригаде на лесоповале примерно три месяца летом 1952 года. Но вскоре произошло несчастье. Во время рубки деревьев на Сергея свалился огромный сруб и раздавил его. К его ногам прикрепили бирку и через день похоронили на кладбище, которое было вблизи лагеря. Никаких крестов на могилах не было, стояли лишь палки с указанием номера барака. Я проводил его в последний путь до вахты, труп везли на подводе. Дальше меня не пустили, несмотря на все мои просьбы. Подводу сопровождали два вооруженных охранника, — очевидно, боялись, что сбежит... Таких историй в лагере немало. Запомнился пожилой человек по фамилии Блюменталь, погибший от перитонита, — никакой медицинской помощи ему оказано не было, хотя врач, тоже ла-

 

герник, говорил начальнику лагерного подразделения, что больного можно спасти. Но начальник — я был свидетелем этого разговора — откровенно сказал: «Какая с Блюменталя польза — старый человек, на лесоповале плохо работает, одним жидом будет меньше».

В центральной лагерной больнице, в одном бараке со мной находился старый «вор в законе» Моисей Соломонович Рубинштейн. (В больнице были как лица, проходившие по 58-й статье, так и представители уголовного мира, осужденные за грабеж, воровство и прочие преступления, а также так называемые бытовики, арестованные за различные хозяйственные преступления.) Сын варшавского раввина, Рубинштейн первый раз оказался в тюрьме еще в царское время — не то что-то украл, не то подделал какие-то документы в мошеннических целях. Всего, по его словам, он привлекался к судебной ответственности около 40 раз! Это был очень пожилой человек, страдавший туберкулезом. У него никогда не было своей семьи, зато почти в каждом городе, где он «действовал», была подруга... Последний раз он попался за похищение вагона с чаем...

Рубинштейн любил говорить, что разница между ним и композитором Рубинштейном состоит в том, что у последнего «есть незаконченная симфония, а у него неначатая...». Он был весьма начитанным человеком, интересовался политикой, и в лагере в основном поддерживал отношения с политическими.

В 1957 году он явился ко мне в Москве, сказал, что по состоянию здоровья освобожден, приехал в столицу встретиться со старыми друзьями, и уговорил меня отметить нашу встречу за ужином в ресторане. Он предложил поехать в «Метрополь» или в «Националь», но я не хотел «засвечиваться», прекрасно понимая, что он возобновил свою прошлую «деятельность». Мы поехали в Парк культуры имени Горького, где Моисей Соломонович закатил первоклассный ужин. В конце ужина, когда он расплачивался с официантом, Рубинштейн вытащил из кармана пиджака толстенную пачку денег. Он понял, что это бросилось мне в глаза. Я спросил его, чем он сейчас занимается? Он с юмором ответил: «Чем может заниматься старый еврей — вор в законе, ни одного дня в своей жизни не работавший?». На такси Моисей Соломонович отвез меня домой. Больше мы не виделись.

В лагере среди моих знакомых оказался человек средних лет, называвший себя Георгием Николаевым. Он говорил, что работал после войны в редакции одной из эмигрантских русских газет в Париже, а в 1947 году был похищен агентами МГБ, оглушен и доставлен в Лефортовскую тюрьму в Москве. Он был молчалив, держался особняком, опасаясь стукачей, но постепенно становился все более

 

разговорчивым, и однажды, когда мы были вдвоем на лесоповале, несколько отстав от основной массы заключенных, рассказал мне свою историю. От него я впервые узнал о существовании за рубежом антисталинской эмигрантской организации «Народно-Трудовой Союз» (НТС). Георгий Николаев родился в Белграде, куда после революции эмигрировали его родители — типичные русские интеллигенты. Отец до 1918 года преподавал историю в одной из киевских гимназий, мать принимала участие в благотворительной деятельности. Георгий закончил русскую гимназию в Белграде, а затем и юридический факультет местного университета.

В начале 30-х годов он вступает в состав НТС, посещает его курсы, слушает лекции по истории России и истории борьбы с большевизмом, о советской действительности, западной демократии и различных вариантах фашизма, изучает русскую философию, западные политические теории, реформы Франклина Д. Рузвельта. Принимает активное участие в создании «Комитетов содействия» НТС в Белграде, Любляне, а также в Париже и Лондоне. Лозунгом НТС было: «За Россию без немцев и большевиков».

Когда началась война, основные кадры НТС устремились на оккупированные немцами территории Советского Союза. Многие из них, в том числе и Георгий Николаев, стремились проникнуть в созданную оккупантами гражданскую администрацию, занимаясь устройством беженцев. Стали создаваться группы НТС в оккупированных городах. Одна из таких групп была организована в Минске. Георгий Николаевич хорошо помнил минское гетто, старался помочь заключенным в нем евреям, вывезти их за пределы города. Во время одной из таких попыток он был арестован гестапо и несколько месяцев просидел в минской тюрьме, откуда ему каким-то образом — точно не помню — удалось бежать. Но вскоре он был снова схвачен гестапо и отправлен в лагерь Гросс Розене, откуда был освобожден после разгрома нацистов. Возвратиться в Югославию, где у власти оказались коммунисты, было исключено, и он, после многих мытарств, оказался в Париже, где и стал сотрудничать в одной русской газете, писал антисталинские статьи, всячески стремился доказать, что обвинения НТС советской пропагандой в сотрудничестве с немцами ни на чем реально не были основаны. Я с ним много общался, узнавал весьма интересные для меня сведения об истории создания и деятельности НТС. Как известно, после падения коммунистического режима деятельность НТС была легализована в России. В Москве издается журнал «Посев», выходят книги по истории антибольшевистского сопротивления в России.

 

Моя мать долгое время сидела в тюрьме в одиночке, и поэтому круг ее тюремных знакомых был довольно узок. Но один случай врезался в память.

В 1958 году летом в нашу квартиру кто-то робко постучал. Я открыл дверь. На пороге стояла пожилая женщина в каком-то синем халате. Бросилось в глаза, что на ее ногах были не туфли, а тапочки, в руках сверток. Она спросила у меня, проживает ли здесь доктор Викторова? В этот момент в коридор вышла мать. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, а затем бросились в объятия... Это была Нина Александровна Оболенская, с которой мать какое-то время сидела в одной камере на Лубянке. Сотрудница русской газеты, выходившей в Париже после войны, она в начале 1948 года приехала в качестве корреспондента в Прагу. Вскоре она, французская гражданка, была схвачена и оглушена агентами МГБ на одной из улиц города. Несколько дней находилась в подвале советского посольства, который был переполнен арестованными, а затем доставлена в Москву

Несколько лет она провела на Лубянке, а затем, получив большой срок, отправлена в лагерь. Утром в тот день, когда она пришла, она была освобождена из тюрьмы. Ей дали билет на поезд Москва—Париж и небольшую сумму денег. Никаких знакомых у нее в Москве не было и, узнав в адресном столе адрес матери, она пришла к нам. Мы втроем отправились в ближайший магазин, купили ей приличное платье, туфли. Несколько часов Нина Александровна провела у нас — вечером она уезжала в Париж. Мы взяли такси и проводили ее на Белорусский вокзал. По дороге на вокзал она попросила нас остановиться в одном арбатском переулке, где в большом старинном доме она жила до 1918 года, когда молодой девушкой вместе с родителями вынуждена была покинуть Москву и бежать из России. Мы постояли несколько минут. Нина Александровна прослезилась. Через несколько минут мы были на вокзале. Больше о ее судьбе мне ничего не известно.

В лагере было немало людей, которые во время оккупации работали врачами в больницах, инженеров и простых рабочих, трудившихся на предприятиях, занятых обслуживанием местного населения. Хорошо помню врача Владимира Давыдова, арестованного только за то, что в одном из оккупированных городов был заведующим отделением в больнице, где находились в числе прочих больных и гражданские лица, пострадавшие в ходе военных действий. Кроме того, он укрывал в больнице и раненных солдат Красной Армии, выдавая их за местных жителей. В лагере я подружился еще с одним врачом-хирургом — Наджафом Расуловичем Хасиевым,

 

выходцем из Дагестана. После освобождения он работал во Владикавказе. Мы часто переписывались.

В лагере были самые различные люди. Общение с лагерниками имело для меня как историка важное познавательное значение. Я узнал много интересных людей, расширил свои представления по интересовавшим меня политическим вопросам, получив очень важную и разнообразную информацию.

В центральной мужской больнице Вятлага начальником был Владимир Яковлевич Унру, немец по национальности, сосланный вместе с семьей в годы войны в Кировскую область без права покидать место высылки. Жил он за пределами лагерной зоны. Это был исключительно благородный и мужественный человек, врач-гуманист в полном смысле этого слова. Вместе со своей женой Еленой Дмитриевной Луговой, заведующей лабораторией больницы, В.Я. Унру старался облегчить тяжелую участь заключенных, как можно дольше продержать их в больнице, где они могли немного прийти в себя и набраться сил. Владимиру Яковлевичу приходилось работать в трудных условиях, все время находясь под наблюдением лагерного начальства. Узнав, что я из семьи врачей, он сделал все возможное, чтобы продлить мое пребывание в больнице. После смерти Сталина семья Унру покинула Кировскую область и поселилась на Украине в г. Сумы. Мы нашли друг друга и на протяжении многих лет переписывались. В.Я. Унру продолжал работать врачом, одновременно занимаясь розыском следов декабристов на Сумщине. Это было его «хобби». В конце 80-х годов он скончался. Такие люди, как он, олицетворяли собой лучшие гуманистические традиции русской медицины, идущие от знаменитого московского тюремного врача Федора Петровича Гааза. Памяти В.Я. Унру я посвятил статью, опубликованную в парижской «Русской мысли» в июне 1990 года.

Порой приходится слышать, что репрессиям подвергались лишь партийные и военные кадры, интеллигенция, а простого народа они не коснулись. Это глубочайшее заблуждение. В лагере, в котором я сидел, в массе своей заключенными были обычные советские граждане — рабочие, инженеры, крестьяне, служащие. Вся история репрессий — это беспрерывная борьба сталинского режима против собственного народа.