Глава VII

БЕДНАЯ СОНЯ

 

— А теперь,— начала тетка на следующий день,— расскажу тебе о Соне.

— А кто такая Соня? — вскинула Лиза на тетку свои живые карие глазки.

— Кто такая Соня? — переспросила тетка.— Да, этого ты не знаешь. А ведь она, Соня, в какой-то, даже в большой, степени твоя тетка.

— Как — тетка? Откуда?

— А вот так. Слушай внимательно.

Было это в начале 1918 года. Пришли мы однажды с сестрами к завтраку. Видим: за столом сидит незнакомка — не то взрослая, не то почти девочка. Худая, грустная, бледная, но такая славная.

Мама говорит: «Это, дети, Соня, наша родственница, приехала из Кременчуга. Будет поступать на Высшие женские курсы».

Соня молчит, только замучено улыбается. Почти не ест, хоть мама уговаривает. На завтрак, как сейчас помню, были мои любимые длинные макароны. Почему же она не ест? Теперь ведь так плохо с едой. Наверное, больная, думаю. И жалко ее стало.

 

Соня мне сразу понравилась. Сестры у меня крикливые, шумные. А я — тихая. И Соня, я это сразу увидела, тоже тихая.

«Хорошо, что она приехала»,— сказала я маме после завтрака.

«Может, и хорошо,— кивнула мама,— только она у нас жить не останется.— И, видя, как меня огорчили ее слова, добавила: — Тесно будет».

Обычно послушная, я взбунтовалась: «Как это тесно! Шесть же комнат!»

«Так нужно»,— услышала я мамин уклончивый ответ.

Но Соня стала жить в нашем же доме, мама устроила ее к Анне Андреевне, в полуподвал.

Соня была на десять лет старше меня, однако мы с ней очень скоро подружились. Я к ней часто приходила.

Пожила Соня в Киеве месяц или два просто так, на женские курсы почему-то не пошла. Поступила на службу, в управление Юго-Западной железной дороги. Наверное, Анна Андреевна устроила, она тоже там служила.

Как-то пришла я к ней вечером и вижу: сидит в комнате какой-то дяденька. Черный-черный, а глаза — желтые, как у тигра. Сам худющий! Куртка висит, как на вешалке. Сидит в уголке, курит, молчит. Соня спросила у него что-то про газеты, а он вдруг как заговорит,— о войне, о революции, о том, что красные под руководством Ленина несут с собой зарю счастливой жизни, а меньшевики, Центральная рада в союзе с немцами и разные могильщики революции им свет закрывают.

«Красные!» Значит, большевик! У Сони в квартире! И она, видно, дружит с ним. Ой, как интересно!

На другой день я стала расспрашивать Соню об этом черном дяденьке. Оказывается, он тоже на железной дороге работает, только не служащий, а рабочий.

«Но он же большевик! — загорячилась я.— Они людей убивают. А ты дружишь с ним».— «И ты будешь дружить, когда узнаешь лучше. Он за правду. Он всем людям счастья хочет».

Как-то Анна Андреевна сказала Соне прямо при мне: «Ты его не отваживай, он хороший, наш Цыганчук».

Соня только плечами пожала, а мне понравилось — «Цыганчук».

Уже позже я узнала, что никаким цыганом он не был. И украинцы бывают такие черные, глазастые. Просто прозвали так.

 

Зимой кто-то поджег казармы на Львовской и на Керосинной. На полнеба полыхал огонь, а потом долго даже на нашей улице пахло гарью. Началась всеобщая забастовка железнодорожников. Пошли облавы и аресты железнодорожников, Цыганчук стал подолгу, не только вечером, но и днем, сидеть у Сони. Анна Андреевна все говорила ему: «Сиди, здесь никто тебя не найдет».

Как-то он сказал Соне, когда и я в комнате была: «Грешно, бросили сироту и забыли. Ты, Соня, не должна здесь, в подвале, отсиживаться. Не сегодня завтра вышибут Центральную раду, и уже навсегда Советская власть утвердится. Вот тогда уходи поскорее из этого дома, где ты никому не нужна и тебе никто, разве что Иришка. Пойдешь в общежитие, будешь работать, учиться. Ты ведь вот какая грамотная, гимназию окончила, тебе на учительницу прямая дорога. Понятно?»

«Да»,— сказала Соня и как-то сразу оживилась. На другой день я спросила у нее: «Он — твой жених?» — Может, и жених»,— ответила она, будто о чем-то постороннем. «Пойдешь, значит, за большевика?» — «Пойду,— серьезно ответила Соня.— Я им верю».

Потом, в самые морозы, началась стрельба ужасная — и из пушек, и из ружей. В соседний дом снаряд попал, целый угол отвалился, мы чуть не три дня в погребе просидели. И вдруг — красные флаги, пение, музыка! Соня повеселела.

Но ненадолго пришли большевики. Опять стрельба, опять погреб. Цыганчук надел военную шинель и уехал на фронт.

И пошла неразбериха. Ложишься спать — одна власть, а утром — уже совсем другая. Канонада без конца, грохает и грохает, страшно даже во двор выйти.

После немцев гетман, потом Петлюра, развесили желто-блакитные флаги. Канонады уже нет, только крики, шум, оружейные выстрелы...

Как-то прихожу к Соне, а у нее накурено. Я обрадовалась: «Цыганчук приехал?» — «Откуда ты взяла?» — «А накурено...» — «А-а... Это я сама».— «Ты? — удивилась я.— Разве женщины курят? Тогда и меня научи».

Соня засмеялась, схватила меня, опрокинула на кушетку, защекотала, накрутила мои косы себе на шею. Я еле вырвалась от нее.

С того дня стала она меняться с каждым днем. Уже не бледная, щеки порозовели. И говорить стала громче, и ходить быстрее... Я прямо не узнаю Соню. «От куренья это, что ли?» — думаю. А курить она продолжает. При мне нет, верно,

 

боится, чтобы я тоже не научилась, но когда ни придешь — накурено.

Один раз иду я к ней со двора. Тронула дверь, а она открыта. Вхожу на кухню, слышу из Сониной комнаты мужской голос.

«Цыганчук!» — подумала я и чуть не запрыгала от радости. Бегом к двери, но не успела добежать, поняла — нет, не Цыганчук, не его голос — какой-то грубый, сердитый. Кто же это? Почему кричит на Соню? Подошла к закрытой двери, слушаю, а у самой ноги дрожат.

«Нашла время! Красные к городу подходят, а она — жениться!» — «Но ребенок...— тихо говорит Соня.— Он не должен быть незаконнорожденным. Хватит того, что я сама...» — «А кому он нужен сейчас, этот ребенок? Сколько твердил — надо избавиться! Теперь уж — как знаешь. У казака где ночлег, там и дом, там и жена,— вдруг противно захохотал.— Ну-ну, не сердись, я пошутил».— «Уходи»,— совсем тихо проговорила Соня, едва я расслышала. «И, правда пора. Прощай, Соня, не поминай лихом. Может, еще загляну, если наших из Киева не вышибут».— Не надо, Матвей, уходи. Совсем уходи».

Затопал сапогами, хлопнул дверью.

Я должна его увидеть. Опрометью мчусь на улицу. Вот он! Закуривает трубку возле парадного. Так вот почему от Сони табаком пахло...

Одет шикарно. Белый полушубок, синие галифе, серая барашковая кубанка, сапоги блестят, на боку — шашка. И красивый! Высокий, лицо белое, из-под шапки светлый чуб торчит. Куда нашему Цыганчуку! Только тот хороший, разве стал бы он говорить Соне такие слова? А этот шагает по тротуару и задается: «Смотрите на меня все!» А я за ним вприбежку, почти рядом: «У, подлый!» — и вдруг испугалась. Побежала к Соне, ей, наверно, сейчас плохо.

Соня сидит на диване, согнулась, руки опустила, глаза — в пол. На меня даже не глянула.

«Соня!» — окликаю я. Вздрагивает: «Это ты? Зачем? Уходи! Слышишь, уходи!»

Да с какой злостью! Никогда она так со мной не говорила. И вдруг схватила меня за руку, притянула к себе, обняла крепко-крепко. «Нет, Иришенька, не уходи, посиди со мной! Хорошо, что ты пришла.— И, помолчав: — Это ничего на меняет, но это хорошо...» — «Соня, что с тобой? — говорю я. — Ты сегодня не такая, как всегда. И смотришь, и говоришь не так...» — «Это от горя»,— усмехнулась она.

 

«От горя не смеются, а плачут»,— резонно заметила я. А Соня посмотрела на меня так серьезно — да вдруг и в самом деле как расплачется. Горько-горько.

«Соня, ну что с тобой, скажи, наконец! Тебя тот дядька обидел?» — «Ты видела его?» — вскинулась она. «Видела. Он гадкий».— «Да, ты права, он нехороший. А ты знаешь, я люблю его...» — «Как же это? Знаешь, что нехороший, и любишь. Так не бывает».— «Я тоже так думала. А вот, оказывается, бывает».— «Ты давно с ним знакома?» — «Да, еще с Кременчуга. Увидела, когда у нас в гимназии был выпускной вечер. Подошел, пригласил потанцевать. Потом пошел провожать. Когда прощались, сказал, что я самая лучшая, самая красивая, и...» — «Поцеловал?» — подсказываю.— «Да, Иришенька».— «А дальше что?» — «Просился прийти. А я растерялась: «Тесно... отчим...» Он и ушел. Но я была уверена — придет. Ходила, как во сне. На улице каждого высокого за него принимала. Холодела вся... Ехала к вам в Киев, как в тюрьму. Хоть и дома несладко жилось. Отчим поначалу такой хороший был, а потом оказалось... да что говорить, мала ты еще. Мать тоже... постаралась скорее меня сплавить. А уезжать еще хуже, боялась — больше не увижу Матвея. Всю дорогу проплакала. А здесь с Федором познакомилась. С Цыганчуком. Уже привыкать стала, жалела, когда уезжал, ты же видела. А потом встретила на улице...» — «Того, Матвея?» — «Да, представляешь? Ведь больше года прошло...» — «И он начал приходить к тебе?» — «Да. Потом я поняла, что он петлюровец, значит, враг Федора. И вообще... Я ведь столько хорошего узнала от Феди о революции, о красных... Поверила, будто повязку с глаз сняли. Хотела с ним на фронт ехать, сестрой милосердия, так просила, будто чувствовала... Взял бы — все было бы по-другому... Нет, неправда, все равно люблю этого. И жить без него не могу, понимаешь, не могу...»

«Соня, полюби Цыганчука! — кидаюсь я к ней, обнимаю, глажу щеки, целую.— Он же хороший!» — «Да, тот хороший, лучше не бывает. Только не могу я, подлая, любить его. Особенно теперь...»

Соня надела свое праздничное шелковое платье в мелкие цветочки, завила щипцами подстриженные волосы на лбу и у висков.

«Ты куда-нибудь пойдешь?» — спрашиваю я.— «Да. По делу. А ты иди домой.— Обняла меня и крепко, очень крепко поцеловала.— Ты ведь мне и правда сестричка. Иди, Иришенька».

 

Я сразу и не подумала серьезно о ее последних словах. Ну, конечно, сестричка, ведь мы с ней так любим друг друга. Побежала домой.

Вечером мою на кухне посуду. Слышу — в передней крик. Выбегаю — это Анна Андреевна. Плачет, а мама ее за плечи трясет: «Что случилось? Да говорите же!» — «Соня застрелилась». — «Насмерть?» — опускает мама руки. «Нет, жива еще,— едва услышала я сквозь плач.— Скорее доктора!»

Мама бросается к телефону в папин кабинет. Анна Андреевна — за ней. А я стою с тарелкой и слышу, как оглушительно стучит мое сердце.

Мама всю ночь была в больнице. Вернулась утром: «Соня только что умерла».

Во Владимирском соборе мутно от ладана и таинственно-жутко. Мне страшно подойти к гробу, всегда ужасно боялась покойников. Но ведь я — самый близкий Соне человек, сестричка.

Подошла. Ничего, Соня такая же, своя, только совсем бледная, даже желтая, как свечки, что горят вокруг. Смотрю на нее, смотрю... Не плачу, только вся дрожу. Волосики на лбу, которые Соня тогда завивала, совсем развились. И платья шелкового не видно, все белым затянуто. А ведь она нарочно наряжалась...

Вдруг слышу — сзади говорят: «Красивая!» — «Как же, конечно, красивая. И петлюровцам нравилась. С ихним начальником путалась. А жених за народ кровь проливает».— «Правда? Тогда так ей и надо, потаскухе. Плюнула бы, кабы не в храме божьем...»

Я рванулась, крикнула что-то злое двум женщинам в платках, бросилась к маме, прижалась к ней, а сказать ничего не могу, чувствую — нельзя. Ведь я еще про ребенка какого-то знаю. Где же он теперь?..

Плакать не хотелось, хотелось совсем ничего не чувствовать, вот как Соня. Но в конце концов в груди будто что-то разорвалось — и больше ничего не помню.

Очнулась дома, в постели. Долго потом болела. А как начала поправляться, не выходит из головы... Спрашиваю у мамы: «А где ребеночек?» — «Какой?» — «Сонин».— «А ты откуда знаешь?» — вскинулась мама. «Так Соня же сама говорила. Тому дядьке, Матвею. Я слышала». Мама отвернулась: «Нет Сони — нет и ребенка».

Пока я болела, в Киев вступили войска Щорса. Я ждала Цыганчука. Представляла его себе гордым героем, с красным

 

бантом, на вороном коне. Хотела все-все рассказать ему о Соне, о Матвее. Пусть убьет его!

Но Цыганчука мне не довелось увидеть. Он прибыл в разгар моей болезни, Анна Андреенна все ему рассказала. Ходил на могилку. А потом уехал и больше не появлялся. Наверное, убили.

Через много лет я узнала от мамы: ведь Соня-то и вправду мне сестрой была. По отцу. Она появилась на свет, когда ее мать еще гимназисткой была. В Кременчуге. Мой отец тоже закончил Кременчугскую гимназию и наезжал туда к друзьям. И Соня — внебрачное дитя — для всех обузой была. И своя личная жизнь не сложилась. И себя убила, и ребенка. Вот уж к кому была беспощадна судьба. Робкая, незащищенная. Да еще время такое. Случись с ней сейчас эта беда, роди она ребенка без отца, ну и что? Сама знаешь, сколько вокруг матерей-одиночек, и что-то не приходилось мне слышать, чтобы они убивали себя и детей.

— Бедная Соня! — раздумчиво проговорила Лиза и, шмурыгая носом, полезла за носовым платком.

— Да, Лиза, она ведь была такая добрая и так нуждалась в ласке и участии! Но слишком мало выпало на ее долю доброго отношения! Вряд ли ее мать была хорошим человеком. Когда к Соне начал липнуть этот мерзкий человек, ее отчим, мать постаралась избавиться от нее. А мой отец! Что он сделал для Сони? Не знаю, принимал ли он хоть материальное участие в ее воспитании. Цыганчук помог ей осознать свое место среди людей, обрести устойчивость. Но тут этот Матвей...

Похоронили Соню на Байковом кладбище, почти рядом с могилой бабушки. Но у бабушки — огромный черный памятник, наш отец успел поставить, ведь бабушка умерла летом 1917 года. А Соню хоронили, когда уже не до памятников было — только и успели, что обнести могилку деревянной голубой оградой да поставить такой же деревянный крест.

Бабушкин величественный памятник и сейчас стоит на своем месте. А вот Сониной могилы давно и следа нет.

— Выходит, — задумчиво и серьезно проговорила Лиза,— Соня и в самом деле — моя тетка.

Конечно. Я от души советую тебе, Лиза: когда у тебя тоскливо на сердце, когда кто-то или что-то огорчило, вспоминай бедную Соню, ее загубленную судьбу и говори себе: «Какая я счастливая, как щедра ко мне жизнь!»

— Да, тетя Ира, вы правы, обещаю вам.

— Ну, а теперь — спать.