Глава IX
Я ОТКРЫВАЮ СЕМЕЙНУЮ ТАЙНУ
— А теперь расскажу тебе про Галину,— начала тетка на следующий вечер.— Большую роль, и в общем несомненно положительную, сыграла она в тогдашнем существовании нашей семьи.
— Галина? Что-то не слыхала о такой...
— Тогда тем более — слушай внимательно. Приехала к нам из Ленинграда на житье не то дальняя родственница, не то просто знакомая, Галина. Мама всегда называла ее на «вы», Талиночкой. И мы тоже — Талиночкой, и тоже, конечно, на «вы».
Молодая женщина, лет двадцати трех, энергичная, подвижная, говорливая. Красотой отнюдь не блистала — нос длинный, острый, как клюв у птицы. И веснушки — на носу, на щеках. А в общем — ничего, приятная. Мама как-то говорила одной своей знакомой: «Черт, а не Галинка! Вроде ничего красивого, ну разве что фигурка, ножки, а кавалеры к ней — как мухи к липучке». Да, это правда, кавалеры к ней часто приходили. А она, когда ждала их, платья свои на доске гладила. Их всего два было — красное и сероватое, полотняное. А волосы стриженые, до плеч, тогда женщины редко стриглись, она их на ночь на бумажки закручивала — ловко так, быстро. И ногти каждую свободную минуту полировала. Розового порошка насыплет и трет замшей.
Галина поселилась в комнате Бориса, самой дальней. Поступила учиться на Высшие женские курсы и, кроме того, где-то работала. Все, что достанет на работе, что принесут кавалеры, тащила нам, детям. Конечно, и ее не засыпали продуктами, чаще всего фигурировали цветы, но, бывало, и что-нибудь замечательное притащит, вроде крупы, постного масла, а то и конфет-подушечек.
— И долго жила у вас Галина?
— Да в общей сложности лет пять, не меньше. Была она добрым, очень добрым помощником семьи. Проворная быстрая, как ветер. И покричит на всех нас, не исключая и мамы, но тут же и посмеется, а главное — поможет: то в выходной квартиру примется убирать, а то и простирает нашу незатейливую детскую одежонку.
Вот расскажу тебе одну историю. Историю не очень веселую, особенно для нашей мамы. Да и мне пришлось пережить немало. Было это, когда ни отца, ни Бориса уже не было в живых. Пришла я как-то из школы, а из нашей с мамой
комнаты выходит чужая женщина. Тонкая, в кремовом платье, с белыми бусами. Волосы завитые. Маникюр, губы накрашены. Подходит эта женщина ко мне и протягивает руку. «Здравствуй, Ируся!»
Ну и я ей, конечно, руку. И застеснялась, убежала на улицу.
А на следующий день — снова она: «Меня зовут Елена Алексеевна»
И еще красивее показалась мне. Руки белые-белые, и два кольца на них: на одной — с розовым камешком, на другой — с большущим лиловым. И часы золотые.
«Хочешь,— говорит,— пойдем со мной в ботанический сад?»
Я молчу. Конечно, очень хочу, а сказать как-то стыдно. Но она поняла.
«Сейчас покушаешь, и пойдем».
Налила мне супу с зеленым горошком. Вкусный, сама, видно, сварила, у нас в доме такого не бывает. Да и фартук на стуле висит голубой с оборочками. Потом картошки дала с морковкой.
Когда я поела, Елена Алексеевна помогла мне надеть перешитое из маминого платье. Сама же надела поверх платья что-то белое, вроде пальто, с большой, как блюдце для варенья, пуговицей.
Пошли в ботанический. Он от нас близко, три квартала. Я здесь все знаю, сколько раз бывала с Линочкой и с Тасей.
«Пойдем на каштановую аллею»,— сказала Елена Алексеевна.
А мне какая радость от этой аллеи? Народу полные скамейки, и ничего интересного. Каштаны везде есть, даже у нас во дворе.
«Хорошо»,— все же выдавила я еле слышно.
«Тебе не хочется туда? — Я смущенно отвернулась.— Ну и не надо. Сама выбирай, куда нам пойти».
«На ту сторону,— несмело показываю направо, не очень-то веря, что Елена Алексеевна пойдет со мной так далеко, да еще по крутым обрывам.— Там растут ягоды. Земляника».
Но Елена Алексеевна даже обрадовалась: «Правда земляника? Какая прелесть! Пойдем, конечно».
Долго шли — то вниз, то вверх, среди темных деревьев. И вдруг — веселая солнечная полянка! Маленькая, меньше нашей кухни, но сколько там всего! И цветы, и пчелы жужжат, и кузнечики разоряются. Среди низкой травы замелькали белые цветочки. Это земляника цветет, значит, ей еще рано.
Жаль. Но когда хорошенько поискали, нашли десятка два спелых ягод. О, какая я была счастливая, какая гордая! И сильно просила Елену Алексеевну — ну, пожалуйста, съесть половину. Но она взяла только две ягодки.
Ходили, ходили и все же пришли на каштановую аллею. Вот теперь и я с удовольствием уселась на скамейку рядом с Еленой Алексеевной. К нам подсела какая-то тетенька, скорее даже бабушка, стала заговаривать с нами. «Дочка?» — спрашивает, кивая на меня. «Нет,— улыбается Елена Алексеевна,— просто знакомая. Из семьи моих друзей». А мне и приятно, что она считает нас друзьями, и удивительно. Разве бывают друзья, которые только два дня как познакомились?
«Вы что же, не работаете? — все интересуется подсевшая бабка.— Для пенсионерки больно молодая. Видать, домашняя хозяйка?» — «Работаю. В вечерней школе английский преподаю».— «Вот что! — с уважением глянула на Елену Алексеевну бабушка, и я тоже.— Значит, днем свободны?» — «Не всегда. То педсовет, то тетради надо проверить. Но главная работа вечером».— «Поди, мужу скучно одному по вечерам?» — «У меня нет мужа, умер»,— тихо сказала Елена Алексеевна, и лицо у нее сразу стало грустное-грустное.
«Бедная»,— подумала я. Мне тоже стало грустно.
«И детей нет?» — продолжала расспрашивать бабушка. «Нет». — «Плохо одной,— бабушка сочувственно покачала головой.— Замуж надо. Молодая еще, охотники найдутся».
Елена Алексеевна ничего не ответила, только пожала плечами, видно, не понравились слова бабки.
А мне жалко-жалко ее стало. И вдруг почувствовала, что люблю Елену Алексеевну. Но откуда любовь, если только вчера познакомились?
А вечером, за чаем, я рассказывала, как мы гуляли с Еленой Алексеевной, как землянику собирали, и завтра опять пойдем.
Мама слушала молча, вроде бы равнодушно. А Тася спросила: «А откуда она взялась, эта Елена Алексеевна? Почему раньше не приходила? А теперь — и обед, и с Руськой гуляет...»
Мама ответила: «Бывает так в жизни: малознакомые люди вдруг становятся добрыми знакомыми, друзьями. Она одинокая, а теперь узнала, что мы в такой беде, сочувствует. Разве не бывает?» — «Бывает, у вас все бывает»,— вставила Галина и сердито глянула на маму.
«Не нравится ей Елена Алексеевна,— думала я,— сильно не нравится. Наверное, сердится, что та такая красивая. Нос
ровный, маленький, глаза — как замша на маминых коричневых туфлях. А голос тонкий, нежный... А у Галины крикучий, будто ворона каркает».
И не только из-за красоты... Как же, я все понимаю: Галине приятно, что она в доме вроде спасительницы — и нас, девчонок, опекает, и мать из тоски вытаскивает. А теперь появилась Елена Алексеевна и тоже собирается помогать, вытаскивать. Вот Галина и злится.
«А я уже к ней привыкла!» — с вызовом выпалила я, глядя прямо на Галину.
«Вот и хорошо»,— сухо ответила мама.
А Галина бросила на меня злющий взгляд, но промолчала.
Так и продолжалось. Елена Алексеевна чуть не каждый день приходила. Только в воскресенье — никогда, наверное, чтобы не встретиться с Галиной. Иногда скажет маме: «Отдыхайте, я сама обед сварю», а то сразу со мной гулять идет. Знает, что я болезненная, вот и старается побольше со мной на воздухе бывать. На дачу-то ведь не ездим — какие теперь дачи!
Один раз, когда уже нагулялись, Елена Алексеевна сказала:
«У меня сегодня выходной. Хочешь, зайдем ко мне домой? Это совсем близко».— «Хочу»,— вроде равнодушно ответила я, а на самом деле мне ужас как хотелось побывать у Елены Алексеевны.
Пошли по Фундуклеевской вниз. Поднялись на второй этаж. Елена Алексеевна открыла своим ключом. Вошли в переднюю, разделись (день был холодный). Оттуда — в комнату. Ух ты, как хорошо! Комната такая чистая, светлая, такая красивая... Цветы в вазах, разные коврики... У нас ничего этого давно нет.
Елена Алексеевна подвела меня к мягкому креслу, усадила как важную гостью, даже подушечку красную, шелковую; под голову подложила.
«Сейчас я тебя покормлю. Пойду приготовлю. А ты пока открытки посмотри».
И придвинула ко мне большой альбом.
Открыла я альбом, рассматриваю. Хорошие открытки, не хуже чем у меня — и виды разные, и цветы, и звери. Уже почти все посмотрела... и вдруг...«Кошачья королева»! Точнехонько как моя. Мы все прозвали эту белую кошку королевой. За красоту. А сейчас, когда увидела «королеву» неожиданно, та показалась еще лучше, чем всегда. «Кисанька, хорошенькая моя», — зашептала я с нежностью. А интересно — чистая открытка с обратной стороны или записанная? У меня-то сзади письмо. А эта?
Осторожно вынимаю из нареза альбома один уголок, потом второй, заглядываю. Что это?! Папин почерк! Его ни с каким другим не спутаешь. Круглый, мелкий, ровный, с завитушками, будто с узорами.
Вцепилась я в открытку, принялась читать: «Ленушка, дорогая, скучаю, рвусь к тебе в нашу милую комнату...» Глаза перескакнули вниз: «Целую, целую тебя всю, моя любимая. Твой Толя».
Я вся дрожу, будто на морозе в одном платье. И зубы стучат. «Целую, целую... любимая...»
Все эти слова уже вылезли из открытки и запрыгали отдельными буквами по комнате. Буквы огромные, с человека, но почерк все тот же, папин. Вот как ясно выплясывают эти гадкие «ц»! Как сейчас вижу. Выплясывают и громко противно пикают, будто страшные кузнечики с хвостами набок: «Ц-целую, ц-целую...» Потом буквы, как гадюки, стали обвиваться вокруг моего горла. Стало трудно дышать. С отвращением швырнула на пол открытку, встала и шаткими шагами, как было недавно, когда у меня начиналась испанка, направилась из комнаты.
В переднюю выбежала Елена Алексеевна: «Ты что, Ирусик? Соскучилась одна? Сейчас несу кашу».— «Нет,— глухо, не глядя на нее, ответила я,— хочу домой. Дайте, пожалуйста, мой жакет».— «Минутку подожди, помою руки».— «Не надо, я одна пойду. Откройте дверь».— «Как одна? Не пущу я тебя одну».— «Пустите! Хочу одна!» — крикнула я, наверное, очень злым голосом.
Елена Алексеевна кинулась к двери в комнату, заглянула и сразу перестала уговаривать, перестала суетиться. Открыла и выпустила.
Я сама не знала, как шла, какой дорогой. Видела только, что лица у прохожих были сердитые, противные. И всех их я ненавидела. Ноги с трудом поднимались, потом совсем задеревенели, и я села в сквере на скамью. А перед глазами и здесь пляшут огромные страшные кузнечики с хвостами набок. И представилось, как папа целует ее, Елену Алексеевну. Обхватил и крепко-крепко прижался к ее губам.
Как-то сидевшая в кино рядом со мной старушка, когда начались такие поцелуи, от злости тоненько пропищала: «Распутство-то какое!»
Наверно, и правда распутство, размышляла я теперь. А зачем оно, какая от него радость? Когда любишь, всегда хочется целовать, уж это я хорошо знала, недаром меня, когда
маленькой была, лизуньей прозвали, вечно то к маме, то папе с поцелуями лезла..
Что же это было у папы с Еленой Алексеевной? Любовь? — лихорадочно, напряженно раздумывала я. Что 1 любовь, откуда, ведь она нам чужая. Любовь — с мамой... ет, с мамой, видно, давно кончилась. Разве не бывает так — обил и разлюбил? «Целую, целую всю...» Что значит «целую всю»? Целуют в щеку, в губы, можно поцеловать руку, а что значит — «всю»? Мама никогда не позволила бы целовать ее всю». Целовались с отцом обыкновенно, как все люди, когда он приезжал или уезжал. Нет, мама не стала бы. Что же это получается? Кто же теперь для нас Елена Алексеевна? Не «добрая знакомая», как говорила мама, злая знакомая. С нашим отцом, а с маминым мужем, целовалась, к себе приводила, наверное, чаем поила тайком от мамы. А я так полюбила ее! Разве ж я знала? Теперь надо разлюбить. Надо? Да я уже разлюбила. Ненавижу эту противную Елену Алексеевну...
Пришла домой. Все уже в сборе, сидят за обедом.
«Мой руки и садись за стол!» — скомандовала Галина.
Но я не стала мыть руки. И жакет не сняла. А за стол села.
Галина хотела было рявкнуть, но посмотрела мне в лицо и тихо, не сердито сказала: «Ну, что-то случилось?» — «Случилось, ой, случилось»,— и, уронив голову на стол, я громко всхлипнула.
Галина энергично стащила с меня жакет, усадила к себе на колени: «Ну, говори, дуреха, в чем дело?» — «В том дело... в том, что Елена Алексеевна... что у нее тоже есть «кошачья королева» — от папы, и там написано...— И, задохнувшись от набежавших слез, я едва слышно прошептала: «Целую, целую всю...» И теперь уже разревелась вовсю, как маленькая Натка.
На фоне моего рева послышался чеканный, суровый, как на суде, голос Галины: «Ну вот, доцацкались со своей Еленой Алексеевной! Сколько просила — не приваживайте к дому, не давайте сближаться с девчонками! И нужно же было вытаскивать всю эту пакость наружу, травмировать дочерей. Им и без того достается. Обстановочка в доме... А теперь еще и это... Да и вы-то сами. Посмотрите, на кого стали похожи с тех пор, как она в доме появилась.
Тут захлопала своими большими глазами и воинственно раздула ноздри круглого носа сестра Тася: «Если ты еще впустишь в дом эту свою Елену Алексеевну, я уйду. Совсем уйду из дому, на стройку. Вчера читала объявление — общежитие дают. Не желаю видеть у нас в доме эту дрянь!»
А мама все молчала. Смотрела вниз, даже не на стол, а на пол, и молчала. Губы сжала так, что они спрятались, лицо прямо зеленое стало.
И наконец мама заговорила: «Дуры вы, дуры! Почему же она дрянь? Я среди вас единственная, кто может но праву ругать ее и обвинять, а ведь я этого не делаю. Сколько я страдала из-за нее, не дай вам бог никогда понять, а все же не скажу, что дрянь. Нет и нет. Жизни нашей не разбивала, отца от детей не забирала. А что любила, правда. Теперь уж я вижу, как любила. Ко мне в дом пришла, когда делить больше нечего, чтобы поддержать, к детям, чтобы помочь поднять».
Все молчали. Я слушала, ничего не видя от заливавших глаза слез. Жалко было маму. И Елену Алексеевну жалко. А кого больше — не знала. Сквозь слезы приговаривала: «Вы не знаете, она хорошая, она очень хорошая».
Глядя на меня, и Натка разревелась.
Прошли минуты, и мама опять заговорила: «Правда, Ира, она хорошая, но для нашей семьи чужая. И права Галина — больше ей не следует приходить к нам».
Елену Алексеевну после этого никто из нас не видел. Дальнейшей ее судьбы совершенно не знаю. А ведь правда, хорошая была женщина. Но мама... Бедная мама! Принимать в доме ту, из-за которой столько страдала, чуть не убила себя! Нет, это уже больше, чем доброта... Не знаю, как назвать эту черту характера. Кротость? Всепрощение?
— Интересно, а сейчас с каким чувством вы вспоминаете эту Елену Алексеевну?
— Ну, конечно, моя детская «влюбленность» в нее быстро прошла. А теперь очень редко, почти никогда не вспоминаю, а если и приходится, вот как сейчас, то в основном с добрым чувством. Теперь-то я понимаю, что она ни в чем перед нами виновата не была. И Галина со своим горячим темпераментом была к ней несправедлива.