Глава XVIII

ВУЗ

 

— А теперь,— мягко улыбаясь, начала тетка в последний вечер,— по одной из дорожек своих воспоминаний я снова мчусь назад, в полудетство, к тому времени, когда твоей мамы уже не было со мной, когда вы все жили в Сибири.

В моей характеристике при окончании трудовой школы было написано: «Ярко выраженные способности в области гуманитарных наук». К этому следует добавить еще и мою неизменную тягу к музыке. С шестнадцати лет я начала учиться у мамы пению. Мама находила у меня хороший голос, незаурядную музыкальность.

И вдруг после моего бесславного окончания Первой ТПШ мама заявляет мне в присутствии отчима: «Ира, тебе надо серьезно заняться подготовкой в вуз. На будущий год будешь поступать в ИНО на физико-химический факультет».

Господи! И это — с моими нездоровыми легкими! Уже с четырнадцати лет они затемнены, без конца лекарства, уколы...

Ну, я понимаю, отчиму хочется, чтобы я поскорее «слезла с его шеи», вот и стремится, чтобы я попала в солидный, надежный вуз. А мама! Неужели она не видит, не понимает, что все, что связано с техникой,— не мое. Да, есть какие-то способности и к математике, и к другим точным наукам, но это совсем не говорит о призвании, это просто врожденная сообразительность, дар мозга быстро схватывать, быстро производить счетно-логические, мало осознанные манипуляции.

Что касается языков и литературы, то, конечно, мне трудновато рассчитывать попасть в эту сферу, никто бы не пустил в то время меня, дочь сотрудника «Киевлянина», в лингвистику. А вот музыке я могла бы посвятить свою жизнь и, надеюсь, не безуспешно. И мама это хорошо знает, часто демонстрирует мои голос и мое исполнение романсов, оперных арий своим коллегам по консерватории.

«Но... я хочу быть музыкантом... певицей»,— робко возражаю я.

«Видишь ли, детка, теперь музыка — дело неверное, а все, связанное с техникой, — в почете. Будешь продолжать со мной занятия по вокалу, кроме того, будешь изредка аккомпанировать моим ученикам — вот тебе и практика по роялю».

И я согласилась, следуя своему обычному легкомыслию и нелюбви к раздорам — их в семье и так достаточно. Вскоре пошла на курсы по подготовке в вуз. Там много занималась, наловчилась решать сложнейшие математические задачи.

 

А осенью 1928 года поступила на физико-химическое отделение факультета профобразования Киевского университета, тогда он назывался ИНО — Институт народного образования. Несмотря на солидный конкурс, вполне прилично выдержала испытания — всего одна четверка (причем по химии), остальные — пятерки. Принята была сразу. Помогло и то, что я, как иждивенка своего отчима, шла по третьей категории — научных работников. А служащие считались тогда четвертой — почти безнадежной — категорией.

Таня в ту же осень поступила в консерваторию.

В общем, благодаря отчиму и мне, и Тане удалось попасть в высшие учебные заведения. Но вскоре после начала учебного года, буквально через несколько дней, меня вызвали в секретную часть института (так тогда называли отдел кадров). Человек в больших роговых очках и коричневом кожаном пальто грубо накричал на меня, утверждая, что мои отец и брат — белоэмигранты, живут за границей, в Париже, что я это скрыла и мне не место в советском вузе. Пол заходил у меня под ногами, в глазах зарябило, замутилось. Я робко пыталась уверять, что ни отца, ни брата моего давно нет на свете, и ни в каком Париже они никогда не были, но этот злой человек еще свирепее кричал на меня, мол, нечего изворачиваться, все данные об этом им хорошо известны. Короче говоря, меня исключили из института. Помню, пришла домой к вечеру и, даже не сняв пальто, как неживая просидела всю ночь на стуле в нашей с Таней комнате, она заночевала у подруги.

Потом отчим хлопотал, восстановили. А все ж после истории с исключением во мне засело нехорошее чувство — тоска, апатия ко всему. Какая-то глубокая трещина прошла через душу. Лучшее доказательство этого — то, что чуть ли не весь первый семестр я не ходила на лекции. Уходила на целый день совсем в другую сторону — на Лукьяновку, еще дальше, бродила где-то под моросящим осенним дождем.

Никогда мне не было скучно одной, наедине с природой, хотелось идти все дальше и дальше. О чем думалось — не помню. Так, неясные мечты о каком-то призрачном счастье. Но иногда находили и острые приступы тоски: в чем я виновата? Неужели вот так всю жизнь отвечать за грехи отца? Отец давно в могиле, а меня выбрасывают из института за то, что он якобы сидит в Париже и клевещет на Советскую власть. «Э,— думала я, если бы он сейчас был жив, то наверняка не только не клеветал бы на нашу власть, а усердно трудился бы на ее пользу. Ведь вернулся на Родину, рискуя всем»

 

В конце концов, мое отсутствие на лекциях было разоблачено. Отчим пришел из университета разъяренный. Мама допросила меня, и я во всем призналась. Мама отчитала, взяла слово, что этого больше не будет, но мне показалось, что в чем-то она меня и поняла.

Начала я посещать лекции. Втянулась, в какой-то мере даже увлеклась занятиями. Хорошая, крепкая у нас была профессура. Сухощавый, желчно-иронический Волков — физическая химия; элегантный, будто артист на сцене, Рашбо — физика; серьезный, вдумчивый Фиалков — коллоидная химия; темпераментный, невероятно быстро пишущий на доске свои формулы, тут же их стирающий и пускающий на нас «дымовые завесы», размахивая напитанной мелом тряпкой, академик Плотников — термодинамика.

Но самое глубокое уважение снискал у нас Сергей Николаевич Реформатский — органическая химия. Высокий, дородный, как хорошо я помню его. Впервые он вызвал меня к доске, назвав только фамилию, а когда я подошла, спросил и имя. «Ирина»,— смущенно ответила я. «Анатольевна?» — снова спросил профессор, глядя на меня поверх очков. «Да»,— робко проронила я. «А я вас знал,— неожиданно сообщил своим солидным и спокойным голосом Сергей Николаевич.— Только я вас вот такой знал»,— добавил он, раскрыв пальцы примерно в метре от пола.

А потом... Ох, потом. Играли мы как-то с товарищами в морозный день во дворе университета в снежки. Запустила я в кого-то солидным комом и... попала в шею, почти в лицо подходившего, но не замеченного мной в азарте игры Реформатского. И до того растерялась, что даже не извинилась. Стояла, как столб, и чуть не плакала. Он, сурово глянув, погрозил мне пальцем и тоже ничего не сказал. «Ну, теперь не видать тебе, Ира, пятерок от Реформатского»,— дразнили меня студенты. Но их прогнозы не оправдались: никогда, ни до, ни после этой истории, я не получала по органической химии меньше пятерки.

На нашем курсе я была одна из самых молодых — девятнадцать лет. Подавляющее большинство составляли рабфаковцы, люди с трудовым стажем — рабочие, крестьяне. Мне они казались чуть ли не пожилыми. Многие были слабо подготовлены, очень старались. Учителям приходилось объяснять им азы математики — алгебру, тригонометрию.

Были на нашем курсе и такие, что занимались больше общественной работой, чем учебой. Несмотря на посредственную или даже слабую успеваемость, авторитет их среди общественности института был велик, и профессура относи-

 

лась к их знаниям, вернее — недостатку знаний, весьма снисходительно. Это было для того времени вполне понятно и оправданно.

А я общественными делами не занималась. Никто мне их не предлагал, никуда не избирал. То ли потому, что в верхах института знали о моем отце, то ли потому, что я ничем «не проявляла себя», на собраниях никогда не выступала. Сижу, бывало, и нервничаю: «Не то он говорит, не так надо решать этот вопрос. Вот я сейчас скажу». Но договорит оратор, а я все не решаюсь поднять руку, пока не начнет следующий. Словом, была вне общественной жизни. И, надо признаться, все еще сидели во мне боль и обида после отказа принять меня в комсомол при ТПШ.

Студенты наши в целом относились ко мне хорошо, иные даже очень хорошо. На первом курсе ближе всех из сокурсников была мне Галя Корниенко. Потом и другие друзья появились.