Глава XIX

МУЗЫКАЛЬНЫЕ ВЕЧЕРА

 

— Что ж, на этом, верно, остановимся, Лиза. Уже поздно, а тебе сложиться еще надо.

— Ой, тетя Ира, еще хоть немножко! О бабушке, о том, как она пела уже на вашей памяти. Кто еще из певцов и певиц бывал у вас?

— Да, мама любила собирать у себя гостей даже в самые трудные, самые голодные годы. И как славно проводили они время, несмотря на отсутствие яств на обеденном столе! И в 1919-м, и в 1920 годах у нас бывали гости, если можно так назвать плохо одетых, окоченевших, полуголодных людей. У нас тоже было и холодно, и уж никак не сытно, и все же гости приходили и по приглашению хозяйки усаживались за стол. Каждый вынимал из сумки небольшой, аккуратно завернутый в бумагу или тряпочку кусочек черного хлеба и рядом с хлебом клал у своей чайной чашки уже совсем микроскопический кусочек сахару. Вот этот хлеб и сахар (а иногда и сахара не было, и вместо хлеба — темная лепешка) были печальным условием при приглашении мамой в наш дом гостей, обеспечить этим кого-либо, кроме собственных детей, она не могла. Ак самовар весело кипел на столе, и в чайнике заварен был какой-то мудреный чай — из листьев смородины, иногда — сушеной морковки или даже яблоневого цвета. Чаю выпивали, конечно же, немало — хотя бы согреться.

 

И как же весело бывало на этих вечерах! Пели, правда, Редко, наверное, из-за холода, но как я любила слушать беседы, воспоминания о работе в опере маминых гостей и самой мамы! Помню, как смеялись мы все, когда приятный, разговорчивый Энгелькрон вспоминал, как однажды на спектакле, когда он пел в киевской опере Валентина в «Фаусте», а моя мама — Маргариту, и он, умирая, убитый Мефистофелем, проклинал Маргариту, а мама, войдя в образ, забыв о том, что ему надо петь, причем лежа ведь трудно петь, навалилась па него всем телом, плача, прося прощения и не давая ему ни дышать, ни петь. «Я,— вспоминал Эигелькрон,— отталкиваю ее, чтобы освободить свою грудную клетку, шепчу: «Не душите меня!» — а она не слышит коего шепота, она уверена, что я отталкиваю ее по ходу роли, и все больше наваливается на меня со слезами раскаяния. Не знаю, как я тогда допел свою партию, как не умер всерьез».

Запомнились мне и рассказанные мамой смешные эпизоды из тех лет, когда она выступала вместе с Шаляпиным. Вот, например: идет в московском театре Солодовникова, где мама пела один сезон, опера «Борис Годунов». Мама поет Марину, и с Шаляпиным в этой опере не встречается, но непременно, когда он на сцепе, стоит за кулисами и самозабвенно слушает великого певца. Идет сцена Бориса с Ксенией. Потом Ксения уходит за кулисы, Борис остается с сыном Феодором. Молодая сопрано, певшая Ксению, с плачем бросается к маме. «Что случилось?» — пугается мама. А та продолжает плакать. «Этот негодяй... никогда больше не буду петь с ним... Он обнял меня и уколол руку иголками, воткнутыми в кокошник. Поет: «Что, Ксенья, что, моя голубка, все плачешь ты о мертвом женихе?» — а в промежутках шипит мне на ухо такие ужасные, совершенно неприличные слова... Никто никогда такого не говорил мне...» — и продолжает горько плакать.

Лиза весело смеется. И правда, как тут не посмеяться? А вот еще что рассказывала о Шаляпине мама. Тоже о спектакле «Борис Годунов». Завтра по расписанию «Борис Годунов», а накануне Бородай в совершеннейшей панике: заболел тенор, исполнявший Самозванца, а дублера нет. Что делать? Отменить спектакль невозможно, ведь Шаляпин, все места проданы, люди с ночи стояли. Тут Федор Иванович, узнав о беде, спокойно говорит Бородаю. «Не волнуйтесь, я достану вам Димитрия».— «Как это — достанете? смотрит на него Бородай ошалелыми глазами.— Откуда?» - «Ну, это уж мое дело, но достану. Через два часа приведу па репетицию». И привел. Какого-то маленького, рыженького,

 

никому не известного еврея. Ну, рыжий — это хорошо, маленький — тоже неплохо, а вот знает ли он партию, есть ли у него голос? «Все знает, положитесь на меня»,— снова заверяет Федор Иванович. Ну разве можно в таком деле не поверить Шаляпину? Стали репетировать. Партию «Димитрий» знает, а голос — что-то неопределенное, да и поет тихо, боится утомить связки. Ладно, была не была, другого выхода нет, решает Бородай. Начался спектакль. Сцену в корчме шаляпинскнй Димитрий кое как пропел, а когда дошло до сцены у фонтана, тут уж полный конфуз получился. «Сипит мой Димитрий, петуха за петухом пускает,— рассказывает мама.— А мне-то каково! Но кое-как допели. Выходим вдвоем раскланиваться. Тут свист со всех сторон. Ну, я инстинктивно закрыла лицо руками и убежала за занавес. Что тут поднялось, трудно даже рассказать. Весь зал ревет: «Новоспасская!» Я долго не решалась выйти, но меня кто-то прямо вытолкнул к публике, а Самозванец куда-то исчез. Сколько раз меня вызывали, сколько кричали «браво», как бы извиняясь за свистки, которые я могла принять на свой счет! Бородай потом спросил у Шаляпина: «Да где вы его выкопали, безголосого?» Но тот только плечами пожал: «А черт его знает, он давно ходит за мной, хочет попробоваться на сцену. И знакомые мои за него просили. Ну, вот я и дал ему возможность попробоваться. А ведь партию-то он знает, черт рыжий»,— закончил, смеясь, Шаляпин.

— И ваш Бородай, конечно, смолчал?

— Еще бы! А кто мог спорить с самим Шаляпиным? А ты знаешь, Лиза, даже в то трудное время, первые послереволюционные годы, маме приходилось не только вспоминать о былой сценической деятельности, но и петь в концертах, хоть и скромных. Помню, как-то маму и ее знакомую певицу, Лебедеву пригласили спеть в концерте в допре конечно, на общественных началах

— В допре? А что это такое?

— Допр, или же дом принудительных работ, так по тогдашнему называлась тюрьма. Ну вот начали с маминого соло, потом они с Лебедевой спели два дуэта. Все идет хорошо, в зале полно людей, в основном заключенных, только в первом ряду чинно восседает начальство, все довольны, аплодируют. Последний номер: дуэт Чайковского «Рассвет». Видит мама, начальство насторожилось, переглядываются, перешептываются. А я дуэте этом, как ты, конечно, знаешь, много раз повторяются слова «Ну, молись же скорей, ну, молясь, ну, молись, да и в путь!»

 

После концерта начальник допра и еще кто-то из руководства пришли на сцену, благодарят певиц за концерт. Мама спрашивает: «Кажется, вам что-то не понравилось в последнем дуэте?» А начальник в ответ: «Пели вы отлично, но странно как-то получилось — ведь у нас сегодня антирелигиозный вечер и доклад был соответствующий, а потом вдруг: «Ну, молись, ну, молись!»

Посмеялись тогда и начальство, и певицы, но мама все же была очень сконфужена.

Значительно позже, когда жизнь начала налаживаться, когда окрепла экономика страны, когда в нашу семью вошел отчим и мама немного отошла от своего горя, стали они с отчимом устраивать у нас дома музыкальные вечера более крупного плана.

Надо тебе сказать, что в те годы в Киеве, да и в других городах, еще не развернулась широкая концертная жизнь, и музыка гнездилась в небольших гостиных, в салонах. Люди с увлечением занимались музицированием. Были среди них профессионалы, по были и любители. Вот такие вечера-концерты часто устраивались и в нашем доме. Пели в основном классику, но частенько звучали и салонные, модные в разгаре нэпа романсы — Сабинина, Вертинского...

Бывала у нас Мария Николаевна Полякова, она прежде работала с мамой в киевской опере, и ее дочери: моя однолетка — Ната Шпиллер, в будущем — прославленная солистка Большого театра, чудная певица, и ее старшая сестра Вера, она училась у моей мамы, но профессионально петь не захотела, хоть голос у нее был большой и красивый. Бывала известная в прошлом артистка театра Зимина-Цветкова с мужем — педагогом Киевской консерватории, бывали отличные киевские певцы и педагоги братья Поляевы — Константин и Федор. Ну и бывший товарищ мамы но киевской опере — баритон Энгелькрон, а также педагоги консерватории Шаповалова и Нагулина.

— Нагулина? Наталья Феликсовна?

— Да, ты ведь ее знаешь по Алма-Атинской консерватории. Много пела на этих вечерах Наталья Шпиллер. Пела и ее мать своим серебристым нежным голосом. Но больше всех пела моя мама.

Вот послушай строки из письма-воспоминания Натальи Дмитриевны Шпиллер о моей маме: «Обладательница лирико-драматического сопрано, она восхищала тем, что, несмотря на могучий голос, он звучал по всему диапазону удивительно мягко, сочно, наполнение. Самый звук ее голоса волновал.

 

К тому же исполнение ее всегда было увлеченным. Она любила петь и пела охотно, уступая нашим настоятельным просьбам. Ощущение радости от звука этого роскошного голоса у меня сохранилось и по сей день».

Да, пение мамы хватало за сердце не только красотой голоса, но и выразительностью, силой передачи тех или иных чувств. Всегда мне грустно думать о том, что, если бы не семейные, да и разные другие обстоятельства, имя моей мамы осталось бы в веках наряду с самыми прославленными нашими певцами.

Вот на этом заканчиваю нашу с тобой «тысячу и одну ночь».

— Спасибо вам, тетя Ира. Очень грустно, что рассказ ваш остался незаконченным. Но я верю, что услышу продолжение его.