Глава III
НАЧАЛО ТРУДОВОГО ПУТИ
После полного разрыва с Сеней я стала работать младшим научным сотрудником в Киевском филиале Харьковской противомалярийной станции (столицей Украины в то время Пыл Харьков). Мне предложил эту работу заведующий нашей спецкафедрой красителей профессор Николай Николаевич Орлов, научный руководитель станции. Мое желание не зависеть снова материально от отчима вполне понятно.
Помещалась станция в одном из углов большой студенческой лаборатории красителей при нашем институте. Научных сотрудников в этой только что организованной станции было трое: Александр Рыбинский, Юрий Богданов и я. Мы синтезировали противомалярийные препараты, освоенные за рубежом, но никогда прежде не изготовлявшиеся у нас. А малярия
тогда у нас в Союзе буйствовала, эффективные средства против нее были необходимы.
Мне достался синтез плазмохина. Процесс получения его был сложен, состоял из семи операций. Работа нелегкая, но увлекательная. И освоение каждой последующей операции — целое событие, конечно, радостное.
Шура Рыбинский работал над добыванием антималярийного препарата из стволов и листьев сирени. Каждое утро наш препаратор Степан Григорьевич притаскивал из парка целый ворох больших веток сирени и измельчал эти ветки. Шура закладывал их в автоклав и там выдерживал определенное время в каком-то растворе под большим давлением. В конце концов, ему удалось выделить из «раствора» сирени несколько бесцветных кристалликов, которые мы все вместе, при участии профессора, торжественно окрестили сиренгином — новым противомалярийным препаратом.
Изготовление же моего препарата не требовало такого объемистого природного сырья, там основой была уксусная кислота.
Работали мы все трое усердно, даже, можно сказать, с азартом. Освоение каждой операции было праздником, хотя давался этот праздник трудно. Вот тогда я и полюбила исследовательскую работу химика, а следовательно — и самую химию, и даже радовалась, что посвятила себя этой профессии. В лаборатории у нас царил дух соревнования, но все это делалось совершенно дружелюбно. Если у одного из нас застопоривалась какая-либо из операций, мы втроем устраивали совещания, так сказать, «ученые советы»,— сообща придумывали, как улучшить условия проведения операции.
Вот получился и у меня препарат. На часовом стеклышке белый порошок — драгоценные 0,2 грамма плазмохина. Все окружили меня, рассматривают. Появился и профессор Орлов, доволен, трясет мне руку. И я сияю. Да, большое это дело — успех, добытый усердным трудом.
Оба мои сотрудника были очень способными, даже, думаю, талантливыми химиками. Славная у нас получилась компания — дружная, веселая. Поработала я так немного больше полугода, а к осени мне, отставшей от своего курса из-за болезни, пришло время браться за дипломную работу. Все мои сокурсники еще весной закончили институт и устроились на работу — кто куда.
Профессор Орлов вызвал меня к себе в кабинет и сообщил, что он будет руководителем моей дипломной работы. Предложил тему, очень, по его словам, интересную и актуальную —
«Дезалкилирование бензольных углеводородов». Еще в прошлом веке доказано, что высококипящие масла, получаемые при сухой перегонке твердого топлива, практически не имеющие применения в технике, можно с помощью обработки их треххлористым алюминием при определенных условиях дезалкилировать, при этом получая соединения более легкие, более простые по структуре и нужные в промышленности. Так вот, мое задание — найти оптимальные условия для этой обработки.
Давая мне эту тему, Орлов снабдил меня списком литературы, которую мне следует прочитать. Кто-то из немецких ученых уже занимался этой работой в конце прошлого века, и, естественно, прежде чем ставить опыты, мне необходимо ознакомиться с их результатами, чтобы знать, из чего исходить, начиная свою работу.
Я сразу же загорелась. Прочитала указанные Орловым немецкие журналы, стала разрабатывать план своих будущих опытов, отталкиваясь оттого, что уже было проделано немецким химиком.
С утра отправлялась в большую «студенческую» лабораторию, где работала в штате, за деньги, потом, пообедав в столовой или же попив чаю с бутербродом на месте, переходила в лабораторию для научной работы. Здесь уже стояла сконструированная мной система аппаратов для проведения опытов с треххлористым алюминием. Работа пошла интересно и достаточно гладко. Вскоре я уже могла вывести — по начертанной в тетради таблице,— как меняется ход реакции дезалкилирования в зависимости от сдвига насыщенности реакционной смеси соляной кислотой. На получение этих данных у меня ушло около месяца работы. И я выяснила, что насыщение реакционной смеси соляной кислотой очень мало увеличивает выход низкокипящих продуктов.
И вдруг... Еду я с работы трамваем. Взяла с собой из библиотеки толстый журнал «Цайтшрифт фюр альгемайне хеми» за какой-то год конца XIX столетия, открыла прямо в трамвае — при моей занятости приходилось экономить каждую минуту,— начала читать попавшуюся на глаза статью о дезалкилировании бензольных углеводородов; в списке, данном мне Орловым, не было никаких ссылок на эту статью. Читаю — и вдруг вскрикиваю на весь вагон. Вот так сюрприз! Оказывается, те давние опыты, на которые указывал Орлов, имели продолжение, иначе говоря, все опыты, проведенные мной, уже проделал давным-давно один немецкий ученый. Да-да, все то же, что и у меня. Соляная кислота мало влияет
на выход нужной продукции. Вот беда! Одно утешение — выводы мои точно сошлись с обнаруженными в журнале. Но — столько впустую затраченных сил, времени! И это — при моей двойной загрузке! Ведь теперь нужно выбросить все проделанное, все выводы, их нельзя включать в дипломную.
На следующий день сижу я на своем месте и размышляю, как перестроить систему аппаратуры, чтобы приступить к следующей серии опытов, которые должны следовать за уже проделанными немецким химиком и продублированными мной по моему неведению. Тут входит Орлов — он обычно ежедневно заходил ко мне, правда на считанные минуты («Все хорошо, все правильно, продолжайте в том же духе!»). Входит, и я молча протягиваю ему толстую книгу, подборку журналов, открытую на увиденной мной в трамвае статье. Орлов берет книгу, начинает читать, переводит глаза на таблицу с моими данными, нервно листает журнал, кладет на стол.
«Да, бывает. За новой литературой следишь, а за старой не всегда поспеваешь. Придется вести опыты дальше»,— говорит он мне, заискивающе улыбаясь и, как побитая собачка, поджав хвост, выходит.
После этого Орлов больше не являлся ко мне до конца моей работы. Руководство моей дипломной он передоверил своему помощнику, доценту кафедры красителей Льву Самойловичу Солодарю. Лев Самойлович, толковый, знающий человек, глубоко вникал в мою работу, много мы размышляли вместе. Одним из конечных результатов моей работы должна была быть проверка на практике электронной теории американского ученого Дауэрти и признание или не признание того, что пропускание соляной кислоты в реакционную смесь способствует сдвижению равновесия в сторону дезалкилирования бензольных углеводородов.
Работала я усердно, с интересом. Приходила домой в девять, десять вечера. Мама начала волноваться за меня, но я каким-то чудом держалась. Да, дезалкилирование бензольных углеводородов — вполне реальная вещь, я намечаю производственный рецепт и, но сути, отвергаю теорию американца Дауэрти.
Лев Самойлович не раз упоминал о том, что моя дипломная работа наверняка получит оценку не просто «отлично», но весь диплом будет с отличием. Я верила ему и была рада.
Окончив практическую часть, я начала писать дипломную работу. Это уже дома. Писала по вечерам, иногда и ночь захватывала. Закончив, отдала перепечатать, переплести. Теперь пора дать прочитать ее Орлову, ведь официальный
руководитель — он. Встретила я его в коридоре института, сунула один из экземпляров своей дипломной. Он мелко заулыбался: «Да-да, спасибо». Взял и, не останавливаясь, быстро пошагал дальше.
Через несколько дней снова встречаю его в коридоре:
«Ну как, Николай Николаевич, прочитали мою работу?»
«Да-да, все хорошо»,— бросил он с холодновато-пустой улыбочкой, и в этот раз не останавливаясь.
20 февраля 1934 года. День защиты. Я очень волнуюсь, ибо по тону и по всему поведению Орлова чувствую, что он затаил против меня злобу за то, что я «открыла» старую статью, относящуюся к теме моей работы, и тем самым поставила его в неловкое положение передо мной же и перед Солодарем, и готовит мне какой-то «сюрприз».
Да, «мы любим людей за добро, которое им делаем, и не любим за зло, им причиняемое»,— кажется, так сказал Лев Толстой. Как-то я попробовала поделиться своими опасениями с Солодарем, но он успокоительно прервал меня: «Ерунда, что он может сделать вам плохого? Тут уж ни к чему не придерешься, работа отличная».
В большой аудитории собралось довольно много народа. Вся профессура, почти все педагоги химического факультета, студенты.
Вышла я на трибуну — рассказать о своей работе. Вывод сделала решительный: теорию Даузрти следует отбросить, а дезалкилирование бензольных углеводородов при определенных условиях вполне может быть использовано в промышленности. Когда я закончила, кто-то из профессоров других кафедр задал два-три вопроса. На все я легко ответила. Смотрю на сидящую передо мной профессуру — вижу в глазах благосклонность. Ну, все хорошо, думаю.
Но тут слово берет руководитель работы — не действительный, а официальный — профессор Орлов. Начал он как-то неопределенно, принялся разбирать химическую суть работы, фактически повторять уже сказанное мной. И после этого вдруг глянул на меня — хмуро, отчужденно: «Товарищ Савенко добросовестно поработала, но выводы, сделанные ею, не совсем правильны. Теорию Дауэрти нельзя отвергать, она проверена во многих точках земного шара. Вот за эти неверные выводы снижаю, как руководитель работы, оценку, ограничиваюсь четверкой, то есть оценкой «хорошо».
В зале — оживление, шум. У всех на лицах: «Почему же ты довел работу с неправильными выводами до защиты? Ты ведь руководитель!» Орлов сел на место, и лицо его выражало:
«Да, я взял на себя неприятную миссию, но истина, справедливость — прежде всего».
Солодарь сидит молча, но лицо его краснеет, краснеет. Вот оно уже багровое, как свекла. Встает, просит слова: «Оценку работы Савенко профессором Орловым считаю несправедливой. Выводы, сделанные ею, правильны. И работа несомненно заслуживает высшей оценки — «отлично».
Это все, что сказал Лев Самойлович. После этого Орлов метнул на него злой, тяжелый взгляд, рванулся и вышел, почти выбежал из аудитории.
Скандал. Солодарь все с тем же багровым лицом, но внешне спокойный, сидит на своем месте. Все волнуются, шумят, кем-то недовольны — не то Орловым, не то Солодарем и мной. Наконец кто-то из профессоров возглашает: «Ученый совет закрыт. Все свободны!» И я пулей вылетаю в коридор. Сердце выскакивает, но кое-как держусь — ни слез, ни истерик.
Еду домой. Пустота, никого нет. Но в моей комнате на столе вижу бутылку вина, тарелку с апельсинами и записку: «Дорогого инженера поздравляю! Ура! Мама». И потеплело на сердце от этой записки, от подарка. Спасибо тебе, мамочка!
Отчим тогда не жил в Киеве, его пригласили на работу в Томск. Сестра Таня с семьей тоже уже года три в Сибири. Дома у нас остались только мама, Ната и я. Мама работала в консерватории, Ната — в Министерстве лесной промышленности, дежурным секретарем. С мамой у меня после моих личных передряг, после тяжелой болезни установились, как когда-то в детстве, близкие, теплые отношения. И как же она обрадовала меня в этот день своей чуткостью, своей заботой. Ведь она знала, что я не была спокойна за сегодняшнюю защиту.
Вот тут я всплакнула. Все было в этих слезах: и обида на несправедливость, и растроганность от поступка мамы, и чувство горячей благодарности Солодарю, не побоявшемуся выступить против Орлова, своего непосредственного начальника.
А тут вдруг явился Шура Рыбинский. В сопровождении молоденькой женщины. Какое знакомое лицо! Полные щеки, пухлые губы, темные глаза. Пожалуй, хорошенькая, вот только черты лица у нее какие-то неподвижные, застывшие. А фигурка — прелесть.
«Привел вам, Ира, свою родственницу Тэну, жену брата. Она говорит, что вы знакомы».
Знакомы? Да-да, конечно... А откуда знакомы?..
«Неужели не помните? Когда-то мы по очереди играли на рояле на занятиях Сташука с его драмстудией. Я тогда тоже училась в ИНО, потом перешла в киноинститут, на сценарный».
Да, все вспомнила! Тэна музыкой серьезно не занималась, но обладала отличным слухом и, подменяя меня, разыгрывала модные в то время фокстроты, танго.
Как я была рада приходу обоих! Выпили вино, съели апельсины, о чем только не беседовали. После этого мы с Тэной Волгиной быстро подружились, она стала часто приходить ко мне.
Еще чаще приходил Шура. Все пытался уговорить меня выйти за него замуж, но я могла ответить на его чувства только дружбой, а любовь к кому бы то ни было что-то не спешила пробудиться в моем сердце, обогатить его.
Через какое-то время наша антималярийная станция закрылась. Я пошла работать на завод «Красный резинщик», в заводскую лабораторию, изыскивала там новые способы окрашивания тонкостенных резиновых изделий — надувных игрушек, купальных чепцов. Испытывала разные красители на прочность к солнцу, к дождю, к поту и другим неблагоприятным факторам, искала все новые способы окрашивания надувных игрушек — с тем чтобы красители сохраняли эластичность, не лопались при растягивании, чтобы цвета были яркими и красивыми.
Летом собралась в Евпаторию, необходимо было полечиться грязями. Поехали мы вместе с маминой ученицей Лелей Торцевой и с ее хорошенькой восьмилетней дочкой Тамарой. Путевок у нас не было, но удалось снять большую хорошую комнату, где мы жили втроем.
В Евпатории я заметила, что черноглазая кокетливая Леля — она была десятью годами старше меня — часто пишет кому-то длинные письма, а потом случайно увидела полученное на ее имя письмо, подписанное рукой Сени.
«Это что такое?» — смеясь и удивляясь, спросила я, и Леля призналась мне, что влюблена в Сеню, он отвечает ей взаимностью и у них — пламенный роман. А у Лели — такой любящий, такой преданный муж — художник Валя Горцев! Он, как и Леля, учится у моей мамы, и оба, муж и жена, несмотря на свои скромные вокальные данные, очень увлекаются пением.
Не знала я тогда, в Евпатории, что у Лели дело дойдет до развода, что она бросит ради Сени своего славного мужа, что вся эта история грозит такой бедой бедному Толе.
Смеялась, видя эту обильную любовную переписку, только и всего. Разумеется, ни ее, ни его писем не читала.
Уже потом, очень нескоро, узнала, что Толя ушел в сорок первом году на фронт, был ранен, перенес операцию на легких и, демобилизованный как инвалид Отечественной войны, вынужден был жить в Москве в одной комнате с отцом и мачехой. Отношения с ней у Толи не сложились, они совершенно не разговаривали, и Толя, еще больной и слабый, приходил домой только на ночь. Узнав об этом, я очень жалела Толю и в душе обвиняла не Лелю,— трудно ужиться со взрослым пасынком,— а Сеню: где его прежняя забота о сыне? Как ни трудно было Толе, он все же со временем окончил сельскохозяйственный институт и уже много лет работает по озеленению Москвы.