Глава IV

СНОВА — ОТЕЦ!

 

После никому не понятного и всех опечалившего убийства С. М. Кирова в декабре 1934 года жизнь нашей страны, и, в частности, нас, киевлян, усложнилась и потемнела. Все чаще мы читали в газетах о вредителях, о троцкистах и разных других антисоветчиках, маскирующихся под коммунистов, но разоблаченных нашими бдительными органами НКВД. Все чаще доносились слухи об арестах. По-настоящему никто из нас не уяснял себе, правда ли все то, что говорят и пишут. Наверное, правда, если правительство идет на эти аресты, даже на такие крайние меры, как расстрелы. Значит, все это вызвано крайней необходимостью.

Однажды, было это в начале 1935 года, среди ночи — звонок. Долгий, напряженный. Входят двое военных в форме НКВД. Предъявляют ордер на обыск и арест мамы и сестры Наты. Мама — в ужасе, в слезах. Старший из пришедших ведет себя мягко, помогает мне накапать маме валерьянку, уверяет, что скоро все выяснится и их обеих вернут домой. А второй молча рыщет по шкафам, но, конечно, ничего компрометирующего не находит.

До сих пор не понимаю, что помогло мне тогда избегнуть участи мамы и Наты. Скорее всего — чья-то оплошность. Но потом, через годы, я часто думала: наверное, было бы лучше, если бы я не избежала их участи.

Увели маму, Нату. Ната совершенно спокойна, у мамы из глаз рвется волнение, чуть ли не отчаяние. Жалко мне ее

 

ужасно. Сколько в жизни пережито, а теперь еще и это! Ног он, дамоклов меч, шевельнулся! Вот оно — начало, а вернее — горькое продолжение призабытой нами, но не забытой нашей судьбой, расплаты за грехи отца.

На следующий день я пошла в управление НКВД и там узнала, что мама и Ната находятся в Лукьяновской тюрьме, передачи можно приносить рано утром.

Дело было зимой, в феврале. Два раза в неделю я вставала II пятом часу и ездила на Лукьяновку, чтобы до работы успеть передать принесенное маме и Нате. Отчим, недавно переехавший в Минск на постоянную работу, узнав о случившемся, прислал денег на передачи. Я что-то покупала, варила. Стояла II тюремных очередях. Через некоторое время мне удалось пробиться на свидание с мамой, потом — и с Натой. Ничего, и ужас я не пришла. Выглядят обе не хуже, чем дома, и вообще — относительно спокойны. На допросах с ними обращаются вежливо, все разговоры вертятся вокруг отца.

Как-то около трех часов ночи — звонок. Я иду в переднюю, спрашиваю кто.

«Это я, Ирочка, открой!» — слышится голос Наты.

Открываю. Вижу Нату и с ней — молодого военного в форме НКВД. Ната — веселая, румяная с мороза, в своей нарядной оранжевой блузке — оборки выглядывают из-под распахнутого пальто — целует меня и ведет своего спутника в комнату, где я теперь сплю. Там стоит письменный стол моего отца, многие годы им пользовался отчим. Ната резво подходит к столу, достает из правого нижнего ящика тетради с дневниками отца и отдает своему, как потом выяснилось, следователю. Тут же оба уходят.

Жалко мне было этих тетрадей. И до сегодняшнего дня не перестаю горько сожалеть о них.

Мама и Ната пробыли в Лукьяновской тюрьме три месяца. Вернулись домой в лучшую пору весеннего обновления жизни. Вскоре приехал в отпуск отчим, приехала и сестра Таня с детьми. Славно стало в доме, беда как бы сплотила недружную семью. Зазвучали смех и шутки. Подолгу мы сидели все вместе за столом. В тюрьме маме и Нате было неплохо, насколько вообще может быть неплохо в тюрьме. Спали на кроватях, с постельным бельем. Кормили вполне прилично, всегда мясной обед. Словом, вернулись они не исхудавшие, не изможденные, только мама порядком побледнела — без воздуха.

Разумеется, нам интересно было узнать, о чем их допрашивали. Четко запомнилось одно: маму спросили, как она считает, почему Шульгин, посетив в двадцатом году Советский

 

Союз, не зашел к нам? На это мама ответила, что, вероятно, не хотел подвергать опасности нашу семью.

В ознаменование радостного события — выхода мамы из тюрьмы — отчиму захотелось, как в былые времена, пригласить знакомых, друзей.

Перед приходом гостей он настойчиво попросил маму не говорить никому из приглашенных о пребывании ее и Наты в тюрьме. Договорились, что прошедшие три месяца мама провела в Минске, с отчимом, а теперь они оба приехали на его летний отпуск в Киев. Велели и нам помнить об этом.

Собрались знакомые, сидят, пьют чай с маминым вкусным печеньем. И тут бывший сотрудник отчима по университету, Янкович, спрашивает у мамы:

«А погода у вас там стояла хорошая? Бывало солнышко?»

Мама в ответ: «Что вы, голубчик мой, какое там солнышко! Ведь окошечко-то крохотное, у самого потолка, да еще и за решеткой...»

Глянула я на отчима, а он впился в лицо мамы выпученными, полными ужаса глазами. Тут бедная моя мама спохватилась, всплеснула руками: «Ой, что это я говорю!»

Гости, разумеется, все поняли, но постарались не подать виду, заговорили о другом.

Долго потом мы с Таней подсмеивались над мамой, а она только вздыхала.

И отчим, и Таня с детьми приехали в Киев на все лето. Мне так отрадно было дома, в своей семье. Как все относительно и преходяще! Сейчас и отчим не казался злым, неприятным. Напротив, я была благодарна ему за совершенно изумительное отношение к моей маме. Да, кроме того, теперь характер наших с ним отношений был совсем другой — я ведь не была его иждивенкой, работала, жила на свои средства...

Но недолго длилась радость. В какой-то из летних дней маму и Нату вызвали в НКВД и велели в двадцать четыре часа собраться и выехать на три года в административную ссылку в Чимкент, главный город Южного Казахстана. Очень жалко было маму, уже немолодую и нездоровую. Получив распоряжение о выезде, она сразу осунулась, погрустнела.

На другой день мама с Натой уехали. Почти сразу двинулись в свой путь и отчим, и Таня с семьей.

Остаюсь я одна в двух комнатах. Что-то со мной нехорошее происходит. В душе — холод, пустота. Депрессия, что ли. После всего пережитого, моей болезни, неудачного брака с добрым, но чужим по духу человеком, после печального отбытия в ссылку мамы с сестрой, со мной, и правда, творится

 

что-то странное. Две недели я почти ничего не ем. Придя с работы, не знаю, куда себя девать. Не хочется ни читать, ни петь, ни играть на рояле. Все неинтересно, безразлично. Чувство такое, будто в мои двадцать шесть лет я уже немолода, жизнь прожита и впереди не ждет ничего отрадного.

Отсутствие мамы давит не только тем, что я скучаю по ней, но и тем, что я осталась без педагога по вокалу. На какое-то время я совсем забросила пение. По вечерам порой приходят знакомые: прокурор Киевской области Горин, невысокий человек с черными умными глазами, Константин Степанович Запорожченко, он работает инженером, учился у мамы пению, отличный баритон, готовится в оперу, и теперь, без мамы, часто поет под мой аккомпанемент. Бывает и неизменный Шура Рыбинский.

Все же среди людей я отвлекаюсь от постоянной тоски.

Из приятельниц бывает Тэна Волгина. Она не была счастлива со своим грубоватым мужем Володей и старалась почаще уходить из дому. А Нины Кобзарь в это время в Киеве не было, она уехала с мужем на Дальний Восток.

Вот это — все мое окружение вне работы. Да еще моя соседка Сима, Серафима Александровна. Ее мужа, на редкость неприятного человека, вселили в нашу квартиру много лет назад, когда мы были еще девочками. Жил он в бывшей маминой спальне, переехал туда после хлопцев-рабфаковцев, которых мы учили танцам, проходил к себе через гостиную и с мрачной злобой смотрел на нас, особенно когда которая-нибудь сидела за пианино, приставленном к самой его стене. Ох, как мы его боялись, как не любили! Никогда не только не разговаривал, но и не здоровался, даже с мамой.

Через какое-то время после его вселения к нам он женился на Симе. Последние годы супруги очень не ладили, да и нелегко, верно, было ладить с таким человеком. Наконец, уж не знаю почему, он уехал в Среднюю Азию, а она осталась одна. Мы сдружились с Симой, хоть она была намного старше меня. Не блистала ни культурой, ни интеллигентностью, но от природы была неглупа. Да и внешне весьма недурна: высокая, русая, стриженые завитые волосы, живые серые глаза.

Большую, ох, большую роль сыграла в моей жизни эта Сима! Трудно мне сказать, положительной или отрицательной была в итоге ее роль. Кто знает, может быть, если бы не она, судьба послала бы мне другое, не то, что пришло из ее рук, а верное, прочное счастье. А может быть, и совсем никакого не дала бы, а тут я получила несколько лет хоть и зыбкого, но огромного светлого счастья. Не знаю...

Так, в работе, в вечерних посиделках текла довольно однообразно моя жизнь.