Глава VIII
ЛЕНЯ БОЛЕЕТ. В ДОМЕ НЕВЕСЕЛО
Еще на «Красном резинщике» я хорошо познакомилась с инженером-химиком из Ленинграда — Лидией Александровной Лишневской. Она переехала в Киев, выйдя замуж
за работника киевской киностудии— Василия Михайловича Бегуна. Удивительно милая женщина, невысокая, черненькая, приятной внешности.
Когда Лене было четыре месяца, мой бывший педагог по институту, Лев Самойлович Солодарь, предложил мне пойти к нему в НИИ исполнителем по теме «Восстановления азоксибензола в гидразобензол», которой он руководит. «Вашим компаньоном по работе,— сказал он мне,— будет Лишиевская». Я обрадовалась и компаньону, и руководителю и не мешкая пошла работать в НИИ, он помещался в политехническом институте. Работой на новом месте сразу увлеклась. Мы с Лидией Александровной трудились дружно, добросовестно, решали все сообща.
Иосиф тогда жил больше в Житомире, чем в Киеве, он был там в прокуратуре на стажировке, это нужно было для поступления в коллегию адвокатов, поскольку у него не было законченного высшего образования. Теперь он почти перестал помогать материально: понятно — надо высылать той семье и самому жить. А тут Леня начал все чаще болеть. И кровавый понос, и воспаления среднего уха, и хуже всего — одно за другим воспаление легких. Деньги постоянно нужны на врачей, на лекарства, на усиленное питание для сына, а на мои шестьсот рублей далеко не уедешь, ведь нас трое. У нас с Тоней постоянно один и тот же обед — зеленый борщ, иногда с кусочком мяса, а чаще — совсем пустой. Волнуюсь, что Тоня взорвется, откажется от нас, но нет, терпит.
Соседям я постоянно должна, да и Тоне зарплату — то за месяц, а то и за два. Получишь деньги на работе, не знаешь, кому отдавать и как в глаза смотреть тем, кому не смогла отдать.
Из-за этого всего - трудно стало жить. Безмятежная идиллия окончилась. Мое основное внимание перешло на сына, на его здоровье, на старание обеспечить семью. А Иосиф объяснял мое менее горячее, менее внимательное к нему отношение совсем иначе. Начался разлад, отчуждение. И ни на чем не основанная ревность. Его угрюмый, застывший взгляд — как это было ужасно!! Эта ревность, думала я, вызвана тем, что теперь уже нет прежней бурной подготовки к его приездам из Житомира по субботам, нет «вылизывания» квартиры, жаренья, печенья и прочего,— вот ему и кажется, что я его разлюбила.
А нет всего этого потому, что теперь на свет появилось новое существо — его и мой, плоть от плоти, кровь от крови, сын. Теперь в основном ему отдаются почти все заботы, все
время, на себя совсем ничего не остается, и на Иосифа — немного, и, конечно, несравнимо это «немного» с прежним. Да и попросту денег нет на жаренья и печенья.
У Лени — воспаление легких. Я с ног сбиваюсь. Врачи, лекарства, уколы. Первая пневмония была еще не очень тяжелая, быстро выходили, а сейчас — двухстороннее крупозное воспаление легких. Созвала я на консилиум врачей. «Ребенок вряд ли выживет, приготовьтесь, мать»,— сказали они мне.
Какая сила держала на ногах — не знаю. Мы с Тоней но очереди бегали в аптеку за кислородной подушкой. Леня лежит неподвижно, губы синие, вот-вот перестанет дышать. И я, не верящая ни в какого бога, становлюсь на колени, прошу сама не зная кого: «Все, что есть на свете, помоги! Не забирайте его у меня! Не лишайте жизни!»
Выжил Леня. Синева потихоньку сошла, но температура все держалась, и болел он долго и тяжело.
А сколько все это стоило? Никакой зарплаты не хватало, ведь врачи велели достать только что появившийся и очень дорогой сульфидин.
Прихожу пораньше с работы (до этого больше недели совсем не работала), вижу — Тэна, стоя на стуле, стаскивает со стены наши семейные часы.
«Ты что делаешь?» — спрашиваю. А она спокойна: «Помоги снять, сейчас понесем на Крещатик, в комиссионный, надо же Ленечке на сульфидин разжиться».
Понесли. Дали за часы сто двадцать рублей, и это было счастье.
Леня поправляется. Муж по-прежнему в Житомире. Денег снова нет, снова — долги, высчитывание каждой копейки. А Иосиф принялся звонить из Житомира чуть ли не каждый вечер. Прихожу с работы, сразу нужно хвататься за дела — ведь я прошу Тоню днем побольше гулять с Леней, а на вечер остается и стирка, и уборка. И до чего же досадно делается, когда приходишь домой, а Тоня сует телефонный вызов — ладо идти на переговорную, на улицу Ленина, а там ждать и час, и два, и даже больше. А войдешь в кабину — первое, что слышишь: «Ирина, ты еще любишь меня?» — «Господи, о чем ты?! Ну конечно же, люблю. Ты бы лучше спросил, как здоровье у Лени, у него сегодня снова подскочила температура. Врач выписал лекарство, а у меня денег нет даже на это, опять пришлось кланяться соседям. Прошу тебя, вышли сколько можешь».— «Деньги? Вот как...— Подчеркнутая
пауза.— А ты помнишь, как говорила, что вопрос о деньгах никогда не встанет между нами?» — «Но тогда же нас было только двое. Тогда и не вставал вопрос и не встал бы никогда... А теперь — и Тоня, и зарплата ей... Я вся в долгах. Что делать, где взять денег?» — «А мне где взять? Ты ведь знаешь, надо платить за комнату, за стол. И, кроме того, расходы разные».— «Я понимаю, но бывают дни, когда расходы нужно сжать до предела».— «Эх, Ирина, не любишь ты меня больше. Ушла любовь... А я-то думал...»
Идешь домой, иногда совсем поздно, и потихоньку плачешь. Дома — столько дел, до трех ночи будешь крутиться, а завтра рано на работу...
А через день, самое большее два, снова вызов. В этот раз — еще хуже: «Возле тебя стоит твой любовник. Я слышу его дыхание».— «С ума сошел! Не стыдно тебе? Мне бы выспаться, а не любовников заводить».— «Зачем ты лжешь, Ирина, я все-все знаю».
Этот эгоизм, эта дикая ревность, доходящая до абсурда, до пошлости. К кому ревность? К какому-то несуществующему любовнику.
В субботу не приехал. И впервые в жизни — неужели правда? — почувствовала, что не огорчена, что не хочу мучительных объяснений, не хочу упреков, основанных на его бредовых, лишенных почвы выдумках. Прошло то время, когда мы вместе думали о семье, о трудностях жизни. Теперь мне самой нужно думать и за себя, и за него.
Вот и пошел разлад. А ведь потом оказалось, что эта ревность, эта подозрительность не были беспочвенными. Что тут замешаны злые, бесчестные люди...
Еще две нелегкие недели — и Леня совсем поправился. С каждым днем легче и расходы все меньше. Добрым ветром повеяло. Началось привычное, трудное, но и отрадное существование. Конечно, вся отрада — в сыне. Снова он веселый, забавный, снова в комнате нашей звучит смех.
В институте случился у нас с Лидией Александровной хороший подработок. Аспирант кафедры красок работал секретарем институтской комсомольской организации, и не хватало у него времени, да и знания языков, чтобы самому справиться с диссертацией. Вот и стал он просить нас с Лидочкой, чтобы мы помогли, во-первых, дотянуть экспериментальную часть работы — серию опытов сжигания сульфокислот при определенных условиях, а во-вторых написать вступительную часть диссертации, обзор литературы она почти
вся на иностранных языках. За экспериментальную часть взялась Лидочка, за литературную — я. По вечерам, после работы, мы оставались часа на два в институте. Я корпела над журналами в технической библиотеке, а Лидочка сжигала в длинной стеклянной трубке сульфокислоты.
Работа была успешно завершена, диссертация защищена, и мы с Лидочкой получили обусловленный с самого начала гонорар — по семьсот пятьдесят рублей на брата. После того шутили, что расклеим на столбах объявления: «Делаем диссертации: кандидатские — по 1500 рублей, докторские — по 3000».
Заработанные деньги помогли мне рассчитаться с долгами. Каждая сотня сваливалась с души, как тяжеленный камень.
А Иосиф... Ох, сложно это. Что-то осталось, что-то ушло. А если начинает уходить, значит, надорвалось, значит, будет расползаться все дальше.
Я изо всех сил стараюсь не обращаться к нему с просьбами о деньгах. Обхожусь, но как безумно трудно это, когда болеет Леня.
Все друзья — и Тэна, и Нина, и Лидочка — ополчились на Иосифа. «Эгоист! Только о себе и думает. Посмотри на себя — на кого ты похожа! А он и в ус не дует, верно, развлекается в своем Житомире».— «Нет, нет, не развлекается, он работает изо всех сил».— «До каких пор ты будешь защищать его? Какое несчастье, что ты с ним встретилась! Искалечил он тебе жизнь».
И так — со всех сторон.
Искалечил мне жизнь? Господи, сколько раз твердила и себе, и ему, что он — та половина, которую из миллиона одному дано найти в огромном мире, что я — счастливейшая из счастливых. Да, эгоист, конечно... Но ведь он любит меня. И я — его. А разве этого мало — любить и быть любимой?..
Закончили мы с Лидочкой тему, возглавляемую Солодарем. Полученные нами результаты напечатали в двух номерах бюллетеня индустриального института.