Глава IX
ПРОСВЕТ
С октября я начала работать в Институте усовершенствования врачей старшим лаборантом кафедры токсикологии. Эта скромная должность устраивала меня в том смысле,
что на случай болезни Лени я могла, как мы заранее условились с профессором, заведующим кафедрой, не приходить на работу столько дней, сколько это мне необходимо, он обещал справляться за меня. Разумеется, я никогда не злоупотребляла добротой Льва Абрамовича, к работе, кажется, всегда относилась добросовестно.
Организационная часть работы нашей лаборатории целиком лежала на мне. Лев Абрамович по характеру своему был мало к этому приспособлен.
В общем, практически я была заведующей лабораторией токсикологии, так меня все и называли. Оклад у меня был очень небольшой — пятьсот пятьдесят рублей, но, слава богу, с середины сорокового года Леня начал болеть меньше, и тогда я кое-как укладывалась в скромный заработок.
Иван Андреевич Гриценко... Когда-то он был учеником моей мамы и числился в нашей компании моим поклонником. Компания была шумная, веселая — разучивали оперные отрывки и ставили их на большой сцене в консерватории. Но с той поры, как уехала моя мама, как я встретила Иосифа, и все мое существование заполнилось им, мы с Иваном Андреевичем четыре года не виделись. По правде сказать, я почти не вспоминала его, разве что когда брала в руки альбомы с фотографиями его работы.
И вот летом сижу я одна дома — кто-то чуть слышно звонит в дверь. Открываю: Иван Андреевич. Я как-то даже растерялась и пропела ему слова из «Царской невесты», переменив только отчество: «Иван Андреевич, хочешь — в сад пойдем?» Он заулыбался, и сразу встреча стала простой и приятной.
Иван Андреевич сказал, что никогда не забывал меня, очень скучал. Я не могла ответить тем же, свела все на шутку.
И стал он приходить к нам. Иосиф в основном живет в Житомире, а Иван Андреевич приходит часто, особенно когда в доме неблагополучно. Заболели мы все трое тяжелым гриппом, тут уж он прибегает каждый день после работы. Кормит нас, ухаживает за нами. Соседи, конечно, видят заботу Ивана Андреевича о нас с Леней.
Ну вот болезни наши позади, все относительно благополучно. В какую-то из суббот под вечер сижу я у соседей — Феди и Маруси Гудименко. Он — преподаватель математики в университете, она — студентка, родная сестра рано погибшего украинского поэта Василя Чумака. У Феди и Маруси — семилетняя дочка Ларочка, я занимаюсь с ней по роялю, а она нянчится с Леней, и вообще мы с ними дружны.
Дело к вечеру, настроение у всех хорошее, что-то рассказываем, смеемся. Тут влетает Тоня, какая-то перепуганная: «Иосиф Владимирович приехал!»
«Вот и хорошо»,— спокойно отвечаю я и выхожу вслед за Тоней. В передней она взволнованно шепчет мне:
«Ой, Ирина Анатольевна, боюсь я. Он такой страшный... Он убьет вас».
«Что за чепуха, с чего бы это он стал убивать меня?» — деланно шутливо отвечаю я, а у самой на душе что-то заскребло, заныло.
Вхожу в комнату. Иосиф сидит на диване, не сняв пальто. Леня спит в своей кроватке. Не отвечая на мое «здравствуй», Иосиф мрачно говорит: «Одевайся. Идем!»
«Куда?» — спрашиваю я.
Он не отвечает, только властно повторяет: «Одевайся!»
«Но ведь уже поздно. Куда мы пойдем? — отзываюсь я.— Ты лучше скажи мне, что с тобой? Что случилось?»
А он снова, срываясь едва ли не на крик: «Одевайся!»
Что ж, я оделась. Вышли на улицу. Уже темновато. Конец зимы. Иосиф командует ледяным голосом: «Идем к Ивану Андреевичу».
Он никогда не был у Ивана Андреевича да и вообще-то видел его только вскользь, а я изредка бывала в его большой, нарядной, полной картин и статуэток собственной работы комнате на улице Артема — ведь теперь мама с отчимом, приезжая, останавливались там. Отчим уже несколько лет работает в Минском университете, переехала к нему из Чимкента и мама.
Идем по Чеховскому переулку, по Обсерваторной. А на Обсерваторной — сплошная вода вперемешку со снегом, улица не расчищена да и почти не освещена. Ноги у меня сразу промокли, спину пробрало холодом, и я взмолилась:
«Идем, ради бога, домой! Зачем ты тащишь меня к нему среди ночи? Ведь я заболею, а болеть мне нельзя».
Иосиф ничего не отвечает, шагает впереди.
Пришли. Поднимаемся по лестнице, а у меня замирает сердце. Сейчас, наверное, будет какая-нибудь грубая сцена.
Поднялись. Иосиф велит мне: «Звони!» — и сам отходит в сторону. А я думаю о том, что Иван Андреевич откроет двери, увидит меня, протянет ко мне руки и весь просияет: «Ирочка! Дорогая!» — он всегда так встречает меня. Что же тогда будет?
Но, как говорится, пронесло. Звонила я, звонила — никто не открыл. Потом я узнала, что у Ивана Андреевича на работе
был квартальный отчет, он засиделся и остался там, на кушетке, ночевать.
Идем мы домой в полном молчании. А у меня внутри все кричит. Стыдно, гадко. Мы ли это с Иосифом бредём, такие чужие друг другу, полные неприязни!
На следующий день, в воскресенье, Иосиф ушел, не сообщив куда. А потом, когда уехал в Житомир, Иван Андреевич рассказал мне, что к вечеру мой муж явился к нему. Они долго разговаривали.
«Сначала он был в ярости, бог знает в чем обвинял и вас, и меня, но постепенно успокоился. Спросил меня: «Вы любите Иру?» — а я ответил: «Да, люблю. Я любил ее еще тогда, когда вы даже не знали, что она есть на свете».— «Вы хотите на ней жениться?» — снова спросил ваш муж. «О да, очень хотел бы, но она этого никогда не захочет, даже если разойдется с вами, потому что нисколько не любит меня».
Вот такой был разговор. Закончился он, по словам Ивана Андреевича, вполне миролюбиво. Иосиф рассказал, что регулярно, вот уже два месяца, получает в Житомир анонимные письма. Его уведомляют, что Иван Андреевич — мой любовник, живет со мной одним хозяйством, что даже платяной шкаф я специально передвинула так, чтобы моя кровать не видна была Тоне.
Боже мой! У нас действительно была перестановка, и не одна, все искали вариант, чтобы сделать тесную комнату посвободнее. И Иван Андреевич, конечно же, помогал двигать мебель. И кто только не помогал.
Вот, оказывается, в чем дело! Недаром я всю жизнь так люто ненавижу анонимки, теперь и сама натерпелась из-за них беды. А Иосиф! Значит, он все же имел какие-то основания, чтобы ревновать меня.
Много я думала над тем, кто же этот подлый анонимщик. Неужели Сима? Трудно этому поверить...
Но Иосиф тоже хорош! Разве так надо было реагировать на всю эту подлость? Разве не следовало сейчас же поговорить со мной начистоту. Но все же — бедный Иосиф! Он отравлен ревностью — и сам страдает, и меня мучит. Я написала ему е Житомир: «Родной мой, как ты мог поверить этим мерзким письмам? Нелепо все это, ужасно».
И он тут же приехал. Просил прощения, даже плакал. И все было хорошо.
И на работе все хорошо. Заглянул в мою жизнь какой-то свет. Есть у меня помощница, Лина Григорьевна Реуцкая, доб-
рая, толковая и внешне привлекательная женщина, немного старше меня. Мы с ней отлично сработались и даже сдружились.
Главное — сын стал меньше болеть, и я начала понемногу отходить от мучительных трудностей последнего года. А сколько внимания со стороны врачей-курсантов! Прихожу па работу — в моем кабинетике свежие цветы на столе, а в ящике стола — то конфеты, то плитки шоколада. Пожилая уборщица только посмеивается. Ох и баловали меня мои курсанты!
И поднялась во мне снова сила жизни. Снова почувствовала себя женщиной, захотелось, как в давно прошедшие годы, хорошо выглядеть, одеться к лицу, красиво причесаться. Даже об опасности ареста почти перестала думать. Как-то свыклась — авось пройдет стороной.
А тут еще приехала мама. Побыла в Киеве с месяц. Ее присутствие всегда было для нас с Леней праздником, в доме при ней было и светлее, и сытнее.
Вот только Иосифа она не любила. Да, моя добрая мама, так чудесно относившаяся к Сене, не любила Иосифа. Сидим мы все как-то вечером, еще и Тэна пришла. Мама — за роялем, аккомпанирует мне, я пою свою любимую «Песнь цыганки» Чайковского, Иосиф разнежился, глаза так и сияют:
— Если бы вы знали, Надежда Константиновна, как я люблю Иру! Когда она поет, готов отдать за нее жизнь, отдать всю кровь — каплю по капле.
А мама поворачивается к нему и спокойно отвечает:
— Зачем, голубчик, жизнь, зачем кровь — каплю по капле? Вот если бы вы освободили Иру от работы, ну хотя бы на год, чтобы она могла серьезно заняться пением, разучить несколько партий, она бы потом в долгу перед вами не осталась.
И смотрит на Иосифа с надеждой. Но он отводит глаза и, помолчав, заговаривает о чем-то другом. А когда мы остались наедине с мамой, она сказала мне: «Не везет тебе, моя бедная дочка. Большой он эгоист, твой Иосиф, любит тебя больше на словах, чем на деле».
Тут я горячо запротестовала: «Мамочка, ты несправедлива! У него ведь двое детей, которых он оставил из-за меня. Не хватит, не может хватить его заработка на нас всех! Если бы мы хоть жили вместе! А то ведь — в разных городах, ведь, помимо всего, ему просто негде жить в Киеве, сама видишь».
«Вижу, детка,— грустно кивнула мама,— все вижу».
В одном доме с нами живет мамина сослуживица по консерватории и хорошая знакомая — Наталья Феликсовна Нагулина. Умная, сдержанно-приветливая, всегда подтянутая
дама, старше меня на десять лет. С мамой у нее всегда были отличные отношения. И вот как-то она останавливает меня на улице: «Ира, я хочу предложить вам заниматься со мной вокалом частным образом. По воскресеньям, больше у меня нет времени, и, конечно, бесплатно, иначе я не согласна. Я часто слышу из окна ваше пение. Вы поете все партия подряд, чуть ли не до «Куплетов Мефистофеля». Разве так можно? Испортите голос, а вам нужно серьезно заниматься».
В общем, наговорила много приятного.
Начались серьезные занятия. Я готовлю уроки, выпеваюсь под строгим контролем. Мой тяжелый голос делается все легче. И так страстно захотелось бросить химию, пойти в певицы, зажить «своей» жизнью, тем, что я так люблю и к чему чувствую призвание.
Приду с работы, поедим, отправлю Леню с няней гулять, а сама — за рояль. И с каждым днем все больше радости получаю от своего пения. Будто пловец, заплывающий все дальше в открытое море — в тепле, на солнце, обливаясь ласковыми морскими волнами. Хорошо. Нагулина хвалит, советует все бросить, идти петь, но не раньше, чем через год.
Как-то, это уже весной 1941 года, приезжает Иосиф неожиданно перед вечером, я дома одна, пою, сидя за роялем. А он, оказывается, долго стоял за дверью, слушал, а потом входит взволнованный: «Как замечательно ты стала петь!»
Меня растрогали его слова, подбежала к нему, обняла и с новой силой почувствовала, как он мне дорог, а он так и распахнулся радостью, светом. Говорим — и не можем наговориться, смотрим друг на друга, словно завороженные, потому что у обоих еще живет надежда, что все можно поправить, начать сначала.
«Скоро я перееду в Киев, как-то перетерпим, в тесноте да не в обиде,— сердечно и ласково говорит Иосиф.— Не могу я больше жить вдали от тебя. Вот станешь знаменитостью, дадут тебе квартиру. А станешь! В этом я не сомневаюсь».