Глава XII

СЛОЖНОСТИ. ПОПЫТКИ ПРЕОДОЛЕТЬ ИХ

 

И вообще — с работой все хорошо. Но в жизни, верно, никогда не бывает полного благополучия.

Около года мы с Ваней и Верой жили на редкость спокойно, дружно. Но постепенно радостное благополучие замутилось. И мама, и я начали чувствовать, что Ваня с Верочкой, хоть живем мы по-прежнему дружно, все больше прижимают нас в отношении пользования кухней, верандой, посаженным ими сквериком. Более или менее свободно чувствуем себя только в нашей комнате. Леня поначалу не замечал этой перемены, а потом и он начал зажиматься.

Конечно, нашим хозяевам хочется полной свободы, и любые квартиранты их стесняют. Надо уходить — поняли мы обе, мама и я.

 

Ранней весной подходит ко мне в консерватории Наталья Феликсовна: «Ира, есть комната в центре, в одном квартале от меня, по Комсомольской улице».

Я мчусь смотреть. Отлично! Домик из двух раздельных комнат, в одной — пожилой хозяин-горбун с молодой женой, в другой будем мы. К нашей комнате примыкают сени, выходящие в сад, а из сада на улицу ведет калитка. Центр города, и в то же время зелень, тишина.

Переехали. Все трое радуемся тому, что будем жить самостоятельно. Ничего, что стены покосились и такие рыхлые, что гвоздь забить невозможно — сразу начинает сыпаться известка, а потолок настолько низок, что, как выяснилось позднее, стоя нельзя играть на скрипке, смычок упирается в потолок. У самого пола — два крохотных окошечка, они выходят на улицу, прямо на тротуар, и всегда закрыты. А на расстоянии трех-четырех метров от дома проходит трамвай, и при этом весь домик, а с ним и мы, так трясется, что я первое время почти не спала, только в бестрамвайные часы глубокой ночи.

Хозяин дал нам стол, табуретки. Он совершенно не вмешивается в наши дела, в нашу жизнь. В общем, зажили неплохо, и все мы рады. Леня стал ходить в другую школу, совсем близко от новой квартиры.

Теперь мы в двух шагах от Натальи Феликсовны, и она довольно часто заходит к нам, с моей мамой у нее старая дружба еще с киевских времен.

Часто бывает у нас и мой племянник Юлик, дружит с Леней, несмотря на разницу в возрасте. Мне Юлик всегда приятен — добрый, открытый, общительный.

Приходит к нам еще редактор газеты Владимир Федорович Короленко. Славный, веселый человек лет пятидесяти. У него — отличная двухкомнатная квартира в центре, он только что разошелся с женой и все уговаривает меня: «Заберем Леню, заживем втроем». Выходить за него замуж я не собираюсь, но отношусь неплохо и разрешаю иногда бывать у нас. Приходит он, шумный, сияющий, с портфелем, набитым фруктами, конфетами. Леня с удовольствием всем этим лакомится, просит Владимира Федоровича поиграть с ним в шахматы, и отношения у них хорошие.

Но мама не переносит, чтобы кто-нибудь, кроме Натальи Феликсовны и Юлика, приходил в нашу комнату. Конечно, тесно, неудобно, а все же нельзя совершенно отвернуться от людей, тем более что и приходят-то к нам только по воскресеньям.

Трудно, ох, трудно мне стало жить с мамой! Капризная, всем недовольная. Ужасно!

 

Наконец после очередного визита Владимира Федоровича, мама объявила мне, что уходит от меня к своей знакомой, Нине Михайловне, ибо я, несмотря на ее запрет, принимаю людей, которые ей неприятны, и тем делаю ее жизнь невыносимой.

Я как раз спешу на работу, говорю маме, что потолкуем обо всем вечером, но вечером мамы уже не застаю, она действительно ушла. Мне стало больно, но в то же время где-то в глубине сознания — и чуть радостно. Раскрепощение!

Нина Михайловна — мамина старая знакомая, когда-то у нее жила на квартире Ната, и мама туда приезжала. У Нины Михайловны и ее мужа Карпа Спиридоновича, выходцев с Украины, недалеко от центра полдома и славный фруктовый сад. Я съездила туда, убедилась в том, что маме там хорошо, гораздо удобнее, чем в нашей тесной развалюшке, есть с кем побеседовать, и успокоилась.

Однажды Наталья Феликсовна говорит мне: «По-моему, тебе надо устроиться работать в консерваторию. Там большая нужда в концертмейстерах, а ты ведь училась у Беклемишева. Эта работа будет для тебя интереснее, чем в твоем педучилище».— «О, я была бы счастлива работать в консерватории. Но не справлюсь, я ведь так давно забросила занятия по фортепиано».— «Ничего, справишься, ты способная. Я знаю, что доценту Коринскому нужен концертмейстер»

И я рискнула. Пошла прямо к декану вокального факультета, доценту Коринскому, высокому, статному «старику» (конечно, в свои пятьдесят восемь лет он видится мне только стариком). У него два концертмейстера, обе крепкие, опытные. Меня он взял в свой большой класс третьим концертмейстером. Нужные темпы и нюансы держу, на это у меня есть опыт, а вот техники в трудных местах не хватает, и это меня сильно удручает, тем более, что инструмента дома пег, а заниматься в консерватории невозможно — нет свободных классов.

В общем, и радуюсь я тому, что работаю в консерватории .. это так интересно, так увлекательно, здесь я в среде настоящей музыки, и часто в отчаяние прихожу от того, что не все у меня получается.

Наконец решаюсь купить в рассрочку пианино, другого выхода нет, от консерватории отказаться я уже не могу. Кто-то сказал мне, что в частном доме продается пианино фабрики «Красный Октябрь». Иду смотреть: пианино как будто хорошее. Посоветовалась с настройщиком, тот говорит — смело можно брать. Стоит оно четыре тысячи пятьсот рублей,

 

рассрочку хозяйка дает на один год. Поколебавшись, я соглашаюсь, и в выходной день мои студенты-горняки притаскивают пианино в мою тесную избушку.

В тот же день я с болью в сердце говорю Лене «Ну, Ленечка, теперь нам предстоит очень трудный год. За пианино надо платить четыреста рублей в месяц. Придется нам с тобой сжаться, насколько возможно ведь без пианино мне дольше жить невозможно»

Леня соглашается, что ему еще остается, но потом часто замечаю, как ему это неприятно, ведь бывает, что я не даю ему денег даже на кино, особенно когда время подходит ко взносу за пианино. В еде, правда, стараюсь не отказывать.

Без мамы мне трудно вырвать время на хозяйство. Бывает, в консерватории «окно» — меньше часа,— и я за это время успеваю домчаться домой, поджарить мясо, картошку, завернуть во что-нибудь и засунуть под подушку, чтобы там дошло, чтобы к Лениному приходу из школы ему было что поесть.

Да, трудно. Видимся с Леней практически только вечером да и то лишь в свободные от горного института вечера. А вообще-то, что греха таить, обстановка в доме без мамы стала легче, веселее. Уляжемся по своим постелям, погасим свет, и начинается нескончаемая беседа. О чем только ни говорим! И пошутим, и посмеемся, и о серьезном, о делах своих друг другу рассказываем. Любила я эти вечера. Да, наверное, и Леня любил.

Учится он хорошо, без всякого моего вмешательства. Вот только пишет плохо. Грамотно, но неаккуратно, много клякс, да и почерк плохой — в меня пошел. Много читает, развит. Как он относится ко мне по-настоящему — не знаю. Пожалуй, хорошо относится. С легкой, почти ласковой иронией за которой четко чувствую и уважение. А вот любит ли? Наверное, в какой-то мере да, то есть не безоговорочно, а именно с оговорками. И называет меня ласково: «Ир», а мамой никогда. Я на эту тему с ним не заговариваю, хоть иной раз,— ох, как больно бывает!

Мало внимания, мало времени уделяю я Лене, но больше не могу.

Маму вскоре взяла к себе сестра Тани. Дети разъехались учиться, Лиза и Юлик — в Алма-Ату, Боря — в Кентау, в техникум, а Тане вдобавок к ее большой комнате дали еще одну, маленькую, но совсем отдельную. Забрав маму к себе, Таня, честно говоря, сняла большую тяжесть с моей души. Ведь нелегко было думать о том, что наша мама живет у чужих, пусть и хороших, людей.