Глава XVI ПРИЕЗД НАТЫ. РАБОТА, РАБОТА...

 

Я узнала, что нашей филармонии нужно ведущее меццо, и написала об этом Нате.

И вот появляется Ната. Тут же забирает меня от Натальи Феликсовны «домой», в комнату, которая предназначена мне горсоветом, где стоят мои вещи. Но хозяйка замахивается на нас топором и кричит: «Убью, не пущу!» Пришлось Нате идти в милицию, участковый произвел вселение, но хозяйка и ему грозила топором, и он сказал нам: «Уходите отсюда, не будет вам здесь жизни».

И все же, со скандалами, с неприятностями, но несколько дней мы там прожили.

Ната попробовалась в филармонию, спела хорошо, взяли. Как я была рада!

Приютили нас Евсей Михайлович Зингер с женой, пожили мы какое-то время в одной из двух комнат, которые они снимали. Потом артисты драмтеатра, родители Алика, с которыми мы сдружились, уехали на гастроли и на целый месяц пустили нас в свою двухкомнатную квартиру.

А к осени Ната нашла нам комнату. У той самой Нины Михайловны, к которой перешла от меня пять лет назад моя мама. А теперь Нина Михайловна со своим мужем Карпом

 

Спиридоновичем, мастером на все руки, всегда распевающим украинские песни, сделали к своему дому пристройку комнату в десять метров и небольшие сенцы. Все это стояло на четырех большущих камнях. Под пристройкой был не фундамент, а пустота. Избушка на каменных ножках. Вот эту избушку хозяева сдали нам за двести пятьдесят рублей в месяц.

Перевезли вещи. Как-то все поместилось и пианино и стол, и кушетка, и еще что-то вроде платяного шкафа. Добрый Карп Спиридонович соорудил его из трех досок и занавески вместо дверцы. А в пространство между столом и кушеткой вмещалась на ночь раскладушка, на которой спала Ната.

После всех мытарств и неустроенности живется нам неплохо. Мы будто на даче, окно выходит прямо в сад. С хозяевами отношения отличные.

В конце августа едем с Патой в Чимкент, навестить Таню и маму. Никого из детей с ними нет. Лиза поступила на дирижерско-хоровое отделение консерватории в класс Анны Дмитриевны, Юлик учится в горном институте, а Боря закончил техникум в Кентау и работает там в Шахтострое.

Вот тут с грустью забегаю вперед.

Бедный Борька, мало ему суждено пожить. Он погиб в 1972 году. Поехал с товарищем на Сырдарыо на охоту. Там обоих сразило несчастье. Выстрелив, Борис нечаянно, дико, нелепо, попал в товарища. Тот еще жив, но в беспамятстве, пуля попала ему в грудь. Боря перевязал рану обрывком своей рубашки, а поверх — теплым шарфом (стоял конец ноября), втащил товарища в коляску мотоцикла, повез домой. Не довез: на половине пути найдены два трупа. Товарищ Бориса лежит в коляске, шарф и повязка сорваны, вокруг мотоцикла без счета окурков, а Боря, тоже мертвый, рядом на земле. Удостоверившись в смерти друга, видать, долго шагал туда-сюда, курил. В конце концов взял в рот дуло ружья и пальнул... Охотники хоронили обоих с почетом.

Мама очень постарела, стала еще меньше, еще худее, вот уже буквально кожа да кости. А глаза на измученном, морщинистом лице — большие, страдальческие, как на старинных иконах. Конечно, от маминой обиды на меня не осталось и следа, она ведь по натуре необыкновенно добра, это старость искажает ее покладистый, ровный характер. А сейчас она снова потянулась ко мне.

«Я всегда одна,— говорит она и держит мою руку, будто боится, чтобы я не ушла от нее.— Таня заходит только чтобы принести поесть. Приходят старушки-соседки, спасибо им,

 

но... без конца рассказывают свои сны. «Лошадь — значит ложь...» Вот недавно послушала по радио передачу о Ромене Роллане, о его книге «Бетховен». И так захотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями, повспоминать вместе книги Роллана, музыку Бетховена. А Таня всегда занята».

Конечно, комнату мамы Таня убирает и едой обеспечивает, но теперь, в восемьдесят лет, еда маму не интересует. А вот поговорить по душам — это ей дороже всего. И поговорить, и почувствовать возле себя близкое существо...

С тяжелым чувством уезжала я из Чимкента. Родные люди, но не согрелась я у их очага, на сердце навалилась еще и тоска за маму, ощущение вины перед ней. Не сумели мы, ни одна из троих дочерей, создать ей хоть относительно благополучную старость.

Вернулись мы с Натой в Алма-Ату. В поезде ели немытые фрукты. А через несколько дней играю я на экзамене в присутствии всей кафедры сцену из «Руслана и Людмилы» и не понимаю, что происходит со мной,— рояль валится куда-то набок и нотные знаки в клавире то разбухают, то сжимаются. Как-то доиграла, как-то добралась домой. «Брюшной тиф»,— сказал врач. Положили меня в инфекционную больницу.

Ната приходит, приносит передачи. Но однажды, уже перед выпиской, получила я от нее странное и не очень приятное письмо. Сообщает, что сама больна, по-видимому, очень серьезно. И показалось мне, будто она обвиняет меня в том, что я лежу в больнице, а она, более нездоровая, чем я, должна носить мне передачи. В тот же день — записка от Натальи Феликсовны: «Вчера приходила ко мне Ната — веселая, оживленная, очень хорошо выглядит». И тут я почувствовала, что пришла ко мне еще одна беда, что кончился «добрый период» Наты, ей надоело опекать меня и теперь начнется что-то очень трудное, словом, я увидела перед собой киевскую — капризную, требовательную ко всем — сестру.

Так и получилось. Возвращаюсь из больницы, Ната продолжает ухаживать за мной, но уже без всякой ласковости, будто по мучительной обязанности, раздражается по малейшему поводу и много, подчеркнуто говорит о своей болезни. А болезнь эта, как выяснилось, заключается в несколько пониженном давлении, и, когда Ната попила китайского лимонника, давление быстро восстановилось. Но не восстановилась наша с ней спокойная жизнь. Тут, мне кажется, моей вины не было. Да, я еще убита горем, молчалива, замкнута, но с сестрой всячески старалась ладить, переполненная благодарностью за ее заботу обо мне.

 

Вскоре узнаю, что у Наты неприятности в филармонии: она со многими ссорится, и на нее жалуются.

Сколько раз спрашивала Нату, почему она не занимается серьезно вокалом и даже не распевается перед концертом. «Ната,— говорю я,— ты ведь такая способная, но никакое мастерство не может стоять на месте: оно либо движется вперед, либо идет назад. Вот я, концертмейстер, рядом с тобой. Давай позанимаемся, подготовим твой сольный концерт!» Нет, за всю нашу совместную жизнь в Алма-Ате Ната не пропела дома ни одной ноты. А на мои уговоры отвечала злым голосом: «Ты должна наконец понять, что мне не нужно заниматься, я и без этого спою лучше всех».

Это ее вздорное упрямство, бесшабашное отношение ко всему до того чужды моим собственным представлениям о работе, о необходимости неустанно добиваться повышения своего профессионального уровня, что мне как-то страшно становится от ее невыносимой самоуверенности. Поначалу она пела хорошо, но постепенно я узнала, что в ее репертуаре — считанные романсы и песни, что на всех концертах она поет одно и то же.

Кончилось все это тем, что Ната попала под сокращение в филармонии. Месяца два не работала, а потом ее взяли в Казконцерт, и стала она петь исключительно на выездных концертах.

Вскоре после этого Ната нашла маленькую комнату в самом центре города и ушла от меня.

С Зингером мы постепенно становимся хорошими друзьями. Он изредка заходит ко мне в мою комнатку побеседовать. Я всегда рада ему — интересный, талантливый, бесхитростный, в чем-то даже простодушный человек. Не раз Евсей Михайлович слышал от меня сетования на то, что я недостаточно для своей работы продвинута в пианизме. И теперь, искренне сочувствуя моему горю, захотел помочь хоть чем-нибудь: предложил заниматься с ним по фортепьяно. С радостью, но и со страхом согласилась я на его предложение. Как-то стыдно стать ученицей его, ведь я на полтора года старше,— да и вообще — такой великолепный пианист, он, наверное, и не представляет, насколько плохо я играю.

Начали заниматься, и все оказалось не так страшно, как я себе рисовала. Хожу к нему два раза в неделю домой. Занимается он со мной много, серьезно, интересно. И я быстро шагаю вперед. Как-то сыграла заданную мне прелюдию и фугу Баха, а когда закончила, мой учитель произнес одно только слово: «Великолепно!» — в начале наших занятий я таких слов от него не слыхала.

 

Мою глубокую благодарность Зингеру не выразишь словами. Это мое продвижение в пианизме — моя первая, ясно ощутимая радость после двух лет сплошного душевного мрака.

Анна Дмитриевна приглашает меня к себе на каждое воскресенье. Хорошо у нее, греет сердце ее мудрая дружба. То в гамак уложит, а сама сядет подле, то — в холодную пору — предложит лечь в комнате рядышком на широченную тахту. Обзавелась телевизором (это было тогда редкостью) и «угощает» меня им в воскресные вечера. О чем только мы не говорим! Большая это радость.

Только вот здоровье мое подводит все больше. Снова уложили в больницу с сердечной недостаточностью. Анна Дмитриевна приходит ко мне чуть ли не каждый день, а потом, когда я уже дома, сама над собой посмеиваясь, рассказывает, как горько плакала в коридоре, увидев меня с синими губами и подбородком, как будто вымазанную чернилами.

А все же в консерватории, кроме основной работы, я увлекаюсь общественной. Агитатор, секретарь участковой избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет. И наконец, парткомитет выдвигает меня в руководители агитколлектива консерватории. Еще и стенгазету дирижерско-хорового отделения редактирую.

И всем этим защищаюсь от своего горя.