ВОРКУТА

Оседлая жизнь на реке Воркуте началась в 1931 году. Угольная шахта, заложенная на ее правом берегу, дала название поселку Рудник, теперь микрорайону города.

В 1937 на левом берегу реки была заложена шахта Капитальная. Там, где теперь улицы Московская и Шахтная, был лагерь, потом его перенесли на другую сторону шахты, западную, а на месте зоны стал строиться вольный поселок, который в ноябре 1943 года был преобразован в город Воркуту. Было тогда в новом городе мало вольных и много заключенных,

Лагерь и зона вызывают представление о колючей проволоке, но доставлять ее на Воркуту было сложно, и в первые годы Рудник окружен был где проволокой, где дощатым забором, а где и вовсе ничего не было, — стояли только метровой вышины колья, а на них дощечки с надписью черной краской: "Запретная зона". Бегали собаки на кольцах, но тоже не везде, и, улучив момент, когда вохровец зайдет в будку погреться (вышек тогда еще не было), можно было прошмыгнуть к вольным баракам, к знакомым.

Смельчаки считали, что возможность провести вечер за зоной стоила риска быть подстреленным. Делал это, конечно, не работяга, который

вкалывал в шахте или на поверхности, а какой-нибудь придурок. Однажды, в 1940 был такой случай. Начальник ОЛПа^[1] неожиданно зашел вечером к вольнонаемному инженеру и застал у него за чашкой чая зэка. Он ничего не сказал ни хозяину, ни гостю, но на следующий день вызвал к себе нарушителя и сказал:

— Вы негр, а я белый, и встречаться нам за одним столом не пристало.

И списал его в Воркута-Вом на общие работы. (Вом в переводе с языка коми означает устье).

Выскочить за зону было легко, тем не менее, настоящих побегов не было. В мое время на 6-й шахте, опутанной уже колючкой, время от времени бежали из промышленной зоны, через которую проходила линия железной дороги. В здравом уме на такой побег никто не шел, потому что никого из них живым назад не приводили. В одних подштанниках лежали они потом по двое и по трое суток на вахте, чтобы все разводы хорошо на них насмотрелись: то же и с вами будет, если вздумаете бежать.

Старые воркутяне ехали на Воркуту и жили на Воркуте, подобно тому, как мы говорим на Волгу, на Волге. До войны из Архангельска до Воркуты добирались за месяц; во время войны вчерне была закончена Северо-Печорская железная дорога, и первый начальник комбината Воркут-уголь^[2] М. М. Мальцев ехал к месту назначения в

марте 1943 специальным поездом из Москвы только семь суток. Нынешние воркутяне тратят на поездку в Москву скорым поездом около полутора суток, а прямым самолетом — четыре часа. Теперь они возвращаются из отпуска в Воркуту и живут в Воркуте, потому что Воркута, со всеми поселками, перевалила уже за двести тысяч жителей.

Массовое освобождение заключенных началось на Воркуте осенью 1955, ему предшествовали забастовки 1953—1955 годов. Забастовку 1953 года я не видел, меня тогда увезли на этап, в Россию, вернулся я через восемь месяцев, в марте 1954, когда уже все утихло. Зато я был свидетелем забастовки 1955 года.

Это было как раз в те дни, когда Хрущев и Булганин поехали в Женеву на встречу глав правительств четырех держав. Я был тогда на 40-й шахте, работал в вентиляции. Барак наш был разделен на три секции, по числу смен. Ранним июльским утром, еще до подъема, я был разбужен криком. Кто-то открыл дверь в нашу секцию и прокричал с явным литовским акцентом: "Сегодня на работу не пойдем! Понятно?" — и убежал. То же произошло и в других бараках. Быстро разнеслась весть, что тех немногих, кто потянулся на вахту, останавливают на полдороге какие-то ребята простым вопросом: "Ты куда?"

Часа через два по баракам стал ходить начальник ОЛПа, зашел и к нам, в вентиляцию. Мы встали, молчим. Очень вежливо, на вы, он спро-

сил того, кто оказался к нему ближе всех, почему тот сегодня не вышел на работу.

— Все пойдут, и я пойду, — спокойно и твердо прозвучал ответ. — Я не хочу, чтобы мне ночью голову проломили.

На вышках появились пулеметы, из продуктового склада машинами стали вывозить продукты, В каждом бараке в вестибюле висел репродуктор, и по радиосети нам объявили, что все лаготделение посажено на штрафной котел. Нам тогда уже платили деньги, и в зоне был ларек, — пока его не закрыли, мы бросились запасаться едой. Брали консервы, банки с макаронами, не помногу, чтобы всем хватило. В обычные дни в ларьке была бы сутолока, ругань, а тут людей как будто подменили. Стояли в очереди тихо, продавец, тоже заключенный, отпускал быстро, дисциплина была идеальная. И в последующие дни я не видел ни одной ссоры, не слыхал ни одного грубого слова — всех объединило сознание общей опасности. Ведь никто не знал, чем это кончится. "Будет, как на 29-й…" — не скрывая страха, говорили некоторые^[1]. Вообще забастовка началась инициативой нескольких десятков решительных ребят, а дальше держалась страхом каждого из нас оказаться штрейкбрехером. И этот страх был сильнее страха перед начальством^[2].

Дни стояли тогда солнечные, теплые, мы загорали, вечером собирались у бараков, те, у кого были балалайки или мандолины, устраивали импровизированные концерты. От одного барака доносились даже звуки аккордеона.

На пятый день забастовки в зону вошла комиссия из Москвы - заместитель министра внутренних дел в генеральской форме, заместитель генерального прокурора в штатском и их многочисленная свита, наш начальник ОЛПа в том числе. Они немного прошлись по лагерю и затем расположились на высоком крыльце стационара, а мы уселись прямо на земле перед ними.

Замминистра назвал себя и представил заместителя генерального прокурора, потом он предложил желающим высказаться. Выступило человек десять, каждый из них говорил сообразно со своим темпераментом, но смысл всех речей был одинаков — тот же, что и в 1953 году: "Уголь — родине, нам — свободу!"

Дав всем желающим выговориться, замминистра выступил сам. Он сказал, что наше социалистическое общество живет по принципу: "Кто не работает, тот не ест", а поэтому мы сегодня же должны приступить к работе, С нашей стороны раздались протестующие крики, но замминистра добродушно развел руками: "Ну, ребята, я же вас слушал!" — и крики умолкли. В сущности, большинство желало прекращения забастовки, удовлетворившись обещанием заместителя генерального прокурора внимательно пересмотреть наши дела.

Забастовка кончилась, началась работа оперов. Кто-то должен быть виноватым, и вот стали по одному выдергивать из наших рядов зачинщиков: на одного стукач указал, другой сам под руку подвернулся. Штрафников отправили на пересылку, и у них там произошло столкновение с блатными. Говорили, что среди наших были убитые и раненые.

На ТЭЦ-2 забастовка продолжалась только один день. Это была пусковая стройка, работали там квалифицированные рабочие, монтажники. На другой день в жилую зону вошли стрелки с собаками и силой выгнали их на работу. Потом приезжал начальник комбината, ему жаловались: "Берия нет, а нас прикладами били!" Начальник жалобы отклонил: "А вы знаете, что значит остановить работы на пусковом объекте? Я на ваше место не хочу попасть". Это было начало либеральной эры, и к прикладам добавляли демагогию.

У нас на 40-й был один западный украинец, он потерял в шахте обе ноги (ему отрезали их до колен), он ходил с палочкой на протезах. В 1955 он закончил срок и должен был освободиться, но, проработав в шахте десять лет, он по закону не имел ни одного дня стажа подземной работы и не имел права на пенсию. Он отказался брать документы и добровольно перешел на положение пересидчика. Он писал жалобы в разные инстанции, но все безрезультатно. Когда на пятый день забастовки к нам приехала комиссия из Москвы, он подал замминистру конверт с очередной жало-

бой, и тут вдруг оказалось возможным и законы найти соответствующие, и в несколько дней решить его дело. Он получил пенсию и уехал домой.

Освобождения и реабилитации второй половины 1950-х годов нанесли Воркуте непоправимый удар. Старая, барачная Воркута была интересной, теперь Воркута стала серой. Старые воркутяне разъехались, вымирают, новые сами становятся старожилами. Теперь и у нас появилась мода выставлять портрет Сталина на ветровом стекле автомашины, Молодежь до тридцати лет не помнит Двадцатого съезда. Многие из них почти ничего не знают о прошлом Воркуты — не знают, потому что не интересуются, и не интересуются, потому что не знают. Сталинисты хотят истребить добрую память о тех людях, которые создали Воркуту, оболгать их даже посмертно. Недавно наша местная газета поместила рецензию на повесть одного воркутинского прозаика. Вот отрывок из этой рецензии:

"В историческом аспекте автор принципиален: он не сглаживает острые жизненные ситуации, не кропит розовой водицей пошлую действительность: да, было время, когда в Заполярье отбывали свое наказание преступники, и в повести мы сталкиваемся с отрицательным персонажем, "зэком" Никольским. Судьба Никольского — тема нерадостная, скорее трагическая. Его судьба — предупреждение всем, кто хочет жить в на-

шем обществе, не считаясь с его законами. Вот почему автор доводит сюжетную линию с Никольским до своего логического конца — он в конце концов погибает. Не Никольские несли обновление Заполярью, а целенаправленная деятельность тех, кто добровольно поменял обжитые районы страны на суровый Север" ("Заполярье", 13 декабря 1979г.).

А в рецензируемой повести, о художественных достоинствах которой мы говорить не будем, действие происходит в наши дни, и Никольский этот — обыкновенный уголовник, бандит, убийца. Новая Воркута озабочена проблемами, которых не знала старая, - это прежде всего пьянство и рост преступности, особенно среди молодежи. За последние годы произошло много случаев группового изнасилования несовершеннолетних девушек, причем в некоторых случаях число участников насилия доходило до 7—8 человек, юношей и подростков в возрасте от 17 до 13 лет. 80% насилий совершалось в нетрезвом виде (см. "Заполярье", 15.1.77).

В пьянство во все более угрожающей степени вовлекаются и женщины. "Променяли детей на водку" — такие статьи время от времени появляются в нашей газете. Матери спиваются, дети у них неухоженные, грязные и голодные; в конце концов их по суду лишают прав материн-

ства^[1], но они молодые и продолжают плодиться.

Те воркутяне, которые приехали сюда за длинным рублем, отличаются варварским отношением к городу и природе. Переступив порог своей квартиры, такой воркутянин ведет себя на лестнице, во дворе и на улице хуже москвича, потому что, прожив на Воркуте десять или даже двадцать лет, он не чувствует себя здесь постоянным жителем, оттого ничего и не бережет. Подъезды в наших домах грязны, ободраны, двери разбиты, дворы между однообразными, унылыми пятиэтажными домами утопают в грязи, потому что коммунальные службы чистят только две-три центральные улицы, а жители бросают мусор где попало. Весной, когда сходит снег, — у нас это бывает в июне — мы выходим на субботники убирать наши дворы, чтобы на другой же день снова их загадить.

Зеленые насаждения, с таким трудом выращенные в нашем заполярном городе, стоят до первого нашествия строителей или ремонтников — эти все уничтожают и ни за что не отвечают.

Еще сохранился на реке Воркуте, у железнодорожного моста, естественный островок леса. "Седьмое небо" - так называли его старые воркутяне. Укрытый высоким берегом от свирепых зимних ветров, он радовал глаз высокими, более четырех метров, древовидными ивами, узловатыми, крепкими, толстыми - двумя пядями не об-

хватишь. Теперь "на природу" принято выходить с водкой, оставляя после себя груду грязных газет, консервных банок и битых бутылок. Четыре года тому назад вот такие отдыхающие, развлекаясь, срубили на Седьмом небе семь самых высоких деревьев. "Хулиганы выбрали самую лучшую группу деревьев и срубили их на высоте более одного метра от земли, видимо, чтобы не утруждать себя — не нагибаться", — писала наша Заполярка 2 июля 1976 года^[1].

Вообще, что такое современный человек? Это тот же неандерталец, только оседлавший двигатель внутреннего сгорания. Браконьеры, вооруженные новейшей техникой — вездеходами, вертолетами, мотонартами — проникают в самые отдаленные места тундры и уничтожают там все живое. На наш век хватит!

Но воды уже не хватило. Зима 1968 года выдалась малоснежной, река Воркута в верховьях промерзла до дна, возникла опасность, что электростанция и город останутся без воды. Обсуждалась даже возможность эвакуации детей. По радио и даже через Заполярку население призвали экономить воду. В результате этого обращения расход воды увеличился вдвое: хозяйки бросились стирать накопившееся грязное белье. На тре-

тий день потребление воды стало снижаться и через несколько дней опустилось процентов на пять ниже нормы. Чрезвычайные меры по экономии воды и тепла принимались исполкомом горсовета и в январе 1979, когда морозы достигли редкого и для Воркуты уровня — минус 52°С.

Задолго до 1968 года возник проект постройки водовода от реки Усы, потому что реку Воркуту уже так загадили, что вода в ней, особенно весной, стала негодной для питья. Испуг 1968 года помог местным властям выбить в Москве деньги на строительство Усинского гидроузла. Это строительство ведется - через пень колоду — уже двенадцатый год, первую очередь его строители обещают сдать осенью этого года.

Воркутауголь теперь - организация богатая. На Черном море, в Геленджике, она выстроила себе великолепную базу отдыха, куда один раз шахтком 40-й шахты предлагал путевку и мне. Было это, правда, среди зимы, в январе, да еще в то время, когда в Краснодарском крае бушевали черные бури, и я отказался. Летом среди отдыхающих там, говорят, преобладают лица, не только никогда не работавшие на шахте, но даже и никогда не жившие в городе Воркуте (см. "Правду", 15.6.78).

Снабжение у нас лучше, чем в других городах России. Не Москва, но все-таки. Конечно, бывают и у нас перебои, бывает и паника. В январе этого года, например, в течение двух дней народ опустошил магазины. Брали муку, крупу, сахар, масло, соль и другие продукты, пока полки не оста-

лись голыми. Первый секретарь горкома вынужден был выступить с призывом не поддаваться панике. Он успокаивал тех "отдельных" граждан, которые наслушались враждебных радиопередач из-за рубежа. "Силы лагеря мира, социализма не позволят втянуть себя в кровопролитную войну", — писал он в обращении, — а решение президента США нарушить поставки зерна в СССР "не принесут нам того ущерба, на который президент рассчитывает" ("Заполярье", 16.1.80). Паника, впрочем, быстро прошла.

За последние три года стали заметно снижаться надои молока в наших совхозах, хотя каждое лето все предприятия и учреждения города направляют часть своих людей на сенокос. Ухудшение работы совхозов объясняется все возрастающей текучестью кадров (главным образом, из-за нехватки жилья), низкой трудовой дисциплиной (пьют даже на работе), отсутствием запчастей к машинам, ветхостью зданий, плохой организацией труда и т. п. (см. "Заполярье", 14, 3.80).

На сессиях горсовета и пленумах горкома более подробно и с большим знанием дела, чем это могу сделать я, вскрываются причины ухудшающегося положения в сельском хозяйстве, промышленности и строительстве. Я позволю себе только прокомментировать одно место из выступления первого секретаря Коми обкома на сессии Верховного Совета СССР в ноябре прошлого года (см. сыктывкарское "Красное знамя", 1.12.79), Он сказал, что льготы для тружеников Крайнего Севера уже не привлекают к нам новых

людей. "Человек живет не одними деньгами". И дальше он говорил о трудностях с жильем и снабжением продовольственными и промышленными товарами. Что скрывается за этими словами?

Мы живем в обществе, где уничтожена власть бессердечного чистогана. У нас мало иметь деньги, надо еще иметь возможность их потратить. И если вы достаете дефицитные товары, список которых с каждым годом все удлиняется, то они имеют для вас не только потребительскую стоимость, но и являются одновременно свидетельством вашей способности заводить знакомства и пользоваться связями и блатом. Другими словами, они являются свидетельством вашей близости к привилегированным.

Точно так же нет у нас прямой зависимости между величиной заработной платы и жилищными условиями. Квартиры у нас не снимаются, а распределяются, и при каждом заселении нового дома разыгрываются большие и маленькие "Иванькиады", только их некому описать. До сих пор заселяются коммунальные квартиры, — теперь их называют квартирами "с подселением". Для таких "подселенцев" право на жилище ограничивается правом на спальню, потому что кухню, ванную и туалет они вынуждены делить с чужими людьми — и не всегда мирно.

В 1975, после выхода на пенсию, я оставил 40-ю шахту. Как раз в то время я узнал, что завархивом комбината Воркутауголь тоже вышла на пенсию и уезжает из Воркуты. У меня было мало надежды, что меня возьмут на ее место, но я решил

попробовать. Работник комбината, к которому я обратился, узнав, что у меня есть диплом историка, оживился, но когда я сказал, что у меня нет реабилитации, помрачнел и стал задумчиво смотреть в окно на памятник Кирову (как две капли воды похожий на тот, что стоит в Кировограде). Я поступил тогда машинистом воздуходувной станции на открывшиеся в том же году городские очистные сооружения, где и работаю до сих пор. Мы очищаем около одной трети сточных вод города, но еще хуже обстоит дело с очисткой шахтных вод. Даешь усинскую воду, она еще не загажена!

Одиннадцать месяцев в году я живу в Воркуте и один, отпускной, провожу в Москве. Получить номер в гостинице, как известно, у нас невозможно, и я снимаю комнату у знакомых. Пока я работаю, я могу позволить себе это, на одной пенсии мне бы это было непосильно. В нынешнем году в связи с Олимпиадой въезд в Москву для рядовых граждан практически закрыт (см, "Заполярье", 16.7, 80), Слухи об этом стали распространяться еще в прошлом году, и я перенес свой отпуск в этом году на сентябрь. К тому времени иностранцы разъедутся, и нам, туземцам, возможно, снова разрешат приезжать в столицу нашей родины. Впрочем, меры безопасности необходимы, раз уж ее, Олимпиаду, устроили, и москвичи — не мюнхенцы (я имею в виду мюнхенские городские власти), они не допустят, чтобы какие-нибудь бандиты перебили их гостей-спортсменов.

Эти записки я писал не в том порядке, в каком они здесь расположены. По разным причинам я рассказываю в них не обо всех воркутянах, с которыми я встречался.

В записках мне приходилось в разных местах высказывать свои мысли и взгляды, принадлежащие давно прошедшим периодам моей жизни. Обойти их молчанием я не мог. Что было, то было. Излагать же теперешние свои взгляды я считал здесь неуместным,

В этих записках я везде всех называю их подлинными именами. Исключение я сделал только для Любоньки Протопоповой, Нины Алексеевны Марлинской, Даши Бурегиной, Василя Шишака и Саши Каширина, Их имена я изменил.

Воркута, 31 июля 1980 г.