2. ВИТАЛИЙ АВРАМОВИЧ УРМАН
Отец Виталия был унтер-офицером старой армии, он служил в артиллерии, В 1913 году на смотру в Гатчине в честь 800-летия дома Романовых он получил фельдцейхмейстерский приз, который дал ему офицерские привилегии, В 1917 году он стал большевиком. Гражданскую войну Аврам Урман закончил на Украине, там он и женился.
Детские годы Виталия прошли в Хабаровске, где комбриг Урман служил под начальством маршала Блюхера. С Севкой, сыном "дяди Васи", Виталий учился в школе.
Аврам Урман был незаурядным человеком. Виталий помнит, как отец, заложив руки за спину, ходил из угла в угол по своему кабинету, что-то обдумывая и иногда про себя повторял: "За что мы боролись?.. За что мы боролись?.."
В 1938 году, вскоре после ареста Блюхера, посадили и отца Виталия. Матери посоветовали поскорее уехать из Хабаровска, и подальше. Они переехали в Одессу, Начальник одесской милиции, хорошо знавший отца Виталия еще со времен Гражданской войны, предупредил мать, что в Одессе ей оставаться небезопасно, могут посадить. Он посоветовал ей уехать в Кировоград.
"Там вас никто не знает, а у меня есть друзья в милиции, они вас там пропишут".
В 38-м году я закончил украинскую семилетку и пошел в 8-й класс русской 11-ой школы. Так мы встретились с Виталием. Дружбы между нами не было, Я ничего не знал о его отце, герое Гражданской войны, "ныне разоблаченном враге народа", не знал, как они с матерью бедствовали, но почему-то посчитал Виталия недостойным высокого звания члена ВЛКСМ, На комсомольском собрании я выступил с принципиальной, как мне казалось, речью против Виталия, и его в комсомол не приняли, (В нашем классе всего-то только два человека и не были комсомольцами). Виталий целый год со мной не разговаривал, а я, хоть и понял, что мое выступление было несправедливым и неумным, — стыдился открыто это признать. Только перед самой войной, когда мы уже кончали школу, нас помирил наш общий друг. Виталий был незлопамятным парнем, он подал мне руку, и я с радостью ее схватил.
Когда началась война, Виталий тоже подал заявление в военкомат, хотел идти на фронт добровольцем, но из-за отца его не взяли. Позже уже брали всяких, но в самом начале войны таких, как Виталий, остерегались... Мать Виталия была русская, а того, что его отец еврей, в нашем городе никто не знал, так что с этой стороны ему при немцах опасность не угрожала. С первых же дней оккупации Виталий вступил в подпольную партизанскую группу. Там были люди разных возрастов, старшие были сторонниками выжидательной
политики, Виталий рвался действовать активно. Ничего особенного их группа не совершила, но много ли надо было сделать при немцах, чтобы попасть в концлагерь или на виселицу? Когда в июне 42-го начались аресты в их группе, Виталий бежал из города. Мать его стала всем говорить, что Виталий пошел купаться на плотину и утонул.
Виталий пошел на восток. Пистолет от выбросил, зная, что если его задержат с оружием, то убьют на месте. Четыре месяца он шел по Воронежской области, и там его схватили и посадили в лагерь военнопленных. Три раза он пытался бежать, за что его поставили к яме, но в последний момент заменили расстрел поркой шомполами, На четвертый раз он все-таки бежал и в ночь на 1 ноября переплыл Дон. На нашей стороне начальник контрразведки "Смерш" прежде всего спросил Виталия, потрясая перед его носом револьвером, с каким заданием его заслали, но так как Виталий явился из глубокого немецкого тыла и принес с собой ценные для нашего командования сведения, его передали более высокому начальству. Случай был исключительный, и -такое у меня сложилось впечатление — с Виталием не знали как поступить. Наконец его отправили в город Энгельс, в распоряжение НКВД УСССР, находившийся там в эвакуации. Виталий не пожелал сидеть тихо в тылу, он требовал отправить его на фронт, написал жалобу на имя Сталина, что вот, мол, они здесь, в тылу, сами окопались и его на фронт не пускают, Я думаю, эта его жалоба из Энгельса не ушла, В январе
1943 года Виталия направили в спецлагерь под Рязанью, где его взяли под стражу и завели на него дело. Сначала ему "шили" шпионаж, будто он завербован немецкой разведкой и окончил шпионскую школу в Минске, но Виталий был упрям, как его отец, и не желал сознаваться. В мае его, все еще подследственного, отправили в Котлас, на пересылку. В ноябре 1943 года Особое совещание определило ему меру наказания — пять лет заключения "по делу НКВД СССР", статья 58—16. (Об этом постановлении Виталий узнал только в 45-м году, на третьем году заключения). Зимой 43-го года Виталия из Котласа отправили этапом на станцию Джантуй, в Печорлаг.
Мне Виталий потом не раз говорил, что мои десять лет не стоили его пяти, И это правда, Я жил среди 58-й статьи, а Виталий попал в общий лагерь, к блатным. В первую же ночь в бараке на нарах его огрели чем-то тупым по голове и выбросили в тамбур. Он очнулся от холода, весь в крови, и в одном белье побежал в медпункт. Там блатной фельдшер прежде всего добавил ему под ребра: "Проигрываетесь в карты, а потом бегаете сюда, спать не даете!"
— Ты хоть каждый день пайку получал, — говорил Виталий, — а мне бригадир показывал на стенку: "Твой хлеб вон там нарисованный",
Виталий хорошо рисовал, и это его спасло, его взяли художником в КВЧ, он стал "придурком". В 1948 году он освободился и избрал местом жительства Воркуту. На работу он поступил в Геологоразведочную экспедицию. Амнистия 1953 го-
да распространялась и на пятилетников 58-й статьи. С Виталия была снята судимость, и он не стал добиваться реабилитации даже тогда, когда его мать в 1957 году получила посмертную реабилитацию его отца, В 54-м году Виталий, уже женатый, в отпуске был в Кировограде и заходил к моей матери. Он узнал, что я сижу на 40-й шахте, и оставил для меня свой Рудницкий адрес. В ноябре 55-го года меня, как отбывшего две трети срока, "условно-досрочно" освободили. Я не хотел идти к Виталию раньше, чем устроюсь на работу, поэтому первое наше свидание произошло только в декабре, через месяц после моего освобождения. Я познакомился с его женой Надей и увидел их дочь, которая теперь сама стала мамой, а тогда только что начинала говорить. "Ты был контриком, а я советскую власть защищал, — сказал мне Виталий, — и вот теперь мы встретились на Воркуте. Разными путями мы пришли к одному результату",
Благодаря протекции Виталия, я с апреля 56-го года стал работать лаборантом в химлаборатории Геологоразведочной экспедиции на Руднике. Жить мне было негде, и я попеременно ночевал то у Виталия, то в химлаборатории, то стерег комнаты уезжающих в отпуск. Так все лето 56-го года я прожил у Ольги Павловны Бажовой, моей начальницы, у которой был отпуск за два года. О, П. Бажова, дочь известного русского писателя, автора "Малахитовой шкатулки", сама не сидела, она приехала к сидевшему мужу. Она бы-
ла доброй женщиной, но общественные взгляды ее были самыми конформистскими,
Я женился на Урсуле в самый разгар ее конфликта с Водолазкиным, начальником Мерзлотной конторы, Урсула в жизненной борьбе существо еще более слабое, чем я, и это хорошо, потому что муж должен быть хоть немножко сильнее своей жены. Выйдя за меня замуж, Урсула обрела в моем лице своего естественного защитника, но ее борьба за комнату, из которой ее Водолазкин выселял в худшую, была уже безнадежно проигранной, и я предлагал ей уступить, чтобы не подвергаться добавочным унижениям. Но Урсула тянула и дотянула до того, что нас выселили силой. Мерзко вспоминать, как нам ломали стенку, сыпалась штукатурка, все было в пыли, Урсула сидела и плакала, а я переносил вещи. Ни милиция, ни прокуратура нам не помогли: дом ведомственный, обращайтесь к Водолазкину. Когда Урсула, уже в декретном отпуске, уехала в Кировоград, Водолазкин задержал ее паспорт, сданный на выписку, (Я как раз перед отъездом Урсулы получил комнату от экспедиции, и Водолазкин потребовал, чтобы мы забрали с собой и Ренату). Паспорт я все-таки вырвал у него, побегав три дня по разным городским инстанциям, Тогда Водолазкин пожелал сселить Ренату с другой одинокой женщиной, вдвое ее старшей. Это уже была месть, и он этого не скрывал. Он подсылал к Ренате своего холуя, который входил к ней без стука и говорил, что вот, мол, куда вы только не жаловались, а все без толку, сходили
бы лучше к самому Михаилу Семеновичу и попросили его...
К коммунальным квартирам мы давно привыкли, но чтобы в одну комнату селили чужих друг другу людей, — это я увидел впервые только на Воркуте. Свою первую комнату в экспедиции я получил тоже на пару с совсем мне не знакомым человеком, намного моложе меня. От этого принудительного сожительства я мог отказаться, только отказавшись от комнаты. Но чтобы кого-нибудь лишали его законной комнаты и принудительно с кем-то сселяли, — этого я еще не слыхал даже на Воркуте. И я взорвался. Мы же, черт побери, не заключенные, мы же вольные граждане! Есть же у нас какие-то права, существует же понятие о неприкосновенности жилища! Я написал письмо в "Правду", и это была ошибка: надо было продиктовать его Ренате, "Качать права", отстаивать свои интересы — это еще куда ни шло, это еще могут понять. Но заступаться за других, даже если это сестра жены, — этого у нас не любят. Письмо из "Правды" переслали в наш горком, и, прежде чем его стали официально разбирать, оно неофициально на один вечер попало к Водолазкину, — я это позже узнал. Потом работник горкома приходил ко мне на работу, говорил со мной, а в Мерзлотной опрашивал свидетелей. Через несколько дней он позвонил мне и сказал, что Водолазкина обязали оставить Ренату в покое. Я победил, но дорогой ценой.
Одновременно с горкомом моим письмом занялись и в КГБ. В кабинет начальника экспеди-
ции Чухина вызывали моих сослуживцев и соседей, и сидевший там сотрудник этого учреждения спрашивал их о моих словах и делах. Больше всего его интересовали два вопроса: не предлагал ли я им вступить в антисоветскую организацию и что я говорю о своем письме в "Правду", Не все вызванные сообщили мне об этом, зато я узнал, кто сидел у дверей кабинета на очереди, а мне этого не сказал,
С Урманом говорили отдельно. Как же, он уже давно всем протрубил, что я его друг детства. Виталий мне о своей беседе с работником КГБ сказал сам, но намеками и недоговаривая, и я перестал к нему ходить. Тогда обиделся Виталий. Он явился ко мне слегка выпивши и потребовал объяснений, почему я его избегаю. "Ты помнишь, как ты был передо мной виноват?" — спросил он между прочим. "Помню", — сказал я, не отводя глаз в сторону. На этом объяснение и закончилось.
Мое письмо в "Правду" было резким, но не дерзким, городские власти я не критиковал, ограничившись только самоуправством Водолазкина. И все же я о себе лишний раз напомнил там, где лучше бы нас забыли. Потому что то, что по одной мерке можно считать законной жалобой, по другой расценивается как вылазка протестанта.
В 1961 году Урман закончил Московский заочный политехнический институт и всей семьей переехал в Луганск, где стал работать на инженерных должностях в разных институтах. Снача-
ла Урманы снимали частную комнату, потом им дали двухкомнатную квартиру. Прирожденный техник, Виталий мог бы сделать карьеру выдающегося инженера, если бы для нее главными были инженерные способности. Но к его рацпредложениям и изобретениям пристраивалось столько соавторов (его шеф, конечно, был впереди всех), что подлинного автора среди них уже нельзя было увидеть.
В 1968 я был у него в гостях. В день моего приезда Виталий сказал: "Сегодня к нам придет Севка Блюхер с женой". Оказывается, Виталий в Луганске неожиданно встретился с Всеволодом Блюхером, с которым не виделся с 1938 года. Всеволод после ареста отца два с половиной года сидел в Нальчике в политизоляторе. Ему предлагали сменить фамилию, но он отказался. Всю войну он провоевал рядовым, даже лычки ефрейтора не выслужил. Неоднократно представлялся к наградам, но ни одной не удостоился. После реабилитации отца он ездил в Москву, был принят Микояном, который вручил ему за военные заслуги орден — не помню какой.
Всеволод Васильевич держался сдержанно. Когда я на минуту вышел в другую комнату, он, понизив голос, спросил:
— Что за человек? При нем все можно говорить?
7 февраля 1978 года Всеволод Васильевич Блюхер умер.
В сентябре 1978 года Урману исполнилось 55 лет. Уезжая из Воркуты, он увез с собой справку
о льготном стаже, но в собесе его ждало разочарование: за истекшие семнадцать лет вышли новые инструкции, которые в газетах не публиковались, и его справка потеряла силу. Виталий всегда говорил, что второй раз на Воркуту он поедет только под конвоем, но теперь он не захотел ждать пенсии до 60 лет и приехал все-таки без конвоя, чтобы доработать в Геологоразведке недостающие два года к льготному стажу. Мы, его старые воркутинские друзья, уговорили его подать на реабилитацию, хоть время реабилитации давно прошло. В ноябре он это и сделал, и через три месяца его вызвали в КГБ, Восемь часов следователь подробнейшим образом расспрашивал Урмана о его деле 1941—1943 годов, хотя, с моей точки зрения, все постановления Особого совещания, ввиду незаконности самой этой коллегии, должны быть отменены без рассмотрения.
В апреле 1979 Урман был реабилитирован. Проработав год в Геологоразведочной экспедиции, Виталий уехал домой, в Луганск, который теперь снова стал Ворошиловградом. Когда поезд тронулся, мы помахали друг другу. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?
Перед отъездом я сказал ему, что пишу эти записки, и просил уточнить некоторые факты, но Виталий наотрез отказался. "Я буду писать по памяти", — сказал я, "Дело твое", — сказал Урман.