13. ЛЕНИНГРАД

Книги в посылках от матери я стал получать еще на 6-й шахте, некоторые из них мне отдавали, другие забирали. На Капитальной, в Речлаге, обозначилась система в этом деле: книги довоенного издания получать не разрешалось. Впрочем, иногда отбирали и послевоенные и никогда не давали объяснений, почему изъята такая-то книга.

В 1950 в ОЛПе на Капитальной открылась библиотека КВЧ (Культурно-воспитательная часть), и в ней я нашел "Наши разногласия". Это было первое произведение Плеханова, которое я прочел, и оно произвело на меня впечатление. Тогда я стал искать другие его книги и на 4-й шахте, также в библиотеке КВЧ, нашел "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю" и сборник его статей о литературе и искусстве, В 1956, когда я впервые после освобождения ездил в Кировоград к матери, я в Москве, на Сретенке, спросил в букинистическом "Историю русской общественной мысли" Плеханова.

Это был знаменательный для меня год, первый год жизни на воле. Я прочел тогда "Курс" Ключевского и вслед за ним купленного на Сретенке Плеханова. Горизонты мои многократно раздвинулись, я как будто осмыслил все пережитое за последние десять лет. "Кто не кормил тюремных

вшей, тот не знает, что такое государство", — говорил Лев Толстой. Особенно государство Российское, позволю себе добавить я. Никогда, вероятно, я не смог бы понять "Историю русской общественной мысли" Плеханова, если бы предварительно не покормил лагерных вшей. Только тогда, в 1956, я окончательно перестал идеализировать старую Россию, в которой государство всегда было — все, а человек — ничто. Старая Россия, думал я, виновата уже тем, что породила большевизм.

Основные произведения Маркса, Энгельса и Ленина я прочел еще в заключении, главным образом, в 1953—54, во внутренних тюрьмах в Кировограде и в Ижевске, Несмотря на то, что я отказался от "поручений", ко мне относились хорошо и книги приносили не из тюремной библиотеки.

Таким образом, на исторический факультет я поступил уже несколько подготовленным.

В Ленинградском университете на нашем курсе было около 120 заочников. Это были в большинстве своем люди уже не первой молодости, за тридцать, члены партии, военные, достигшие на службе своего потолка и для дальнейшего роста нуждавшиеся в дипломе. Добрая половина из них ничем не интресовалась, и, доучившись до 6-го курса, они в простоте душевной спрашивали: "Что это все говорят: Публичка, Публичка, А где это?" Другая половина тоже пришла в университет за дипломом, но заодно с ним хотела получить и какие-нибудь знания. Второе достигалось

труднее, и не потому, что у нас были плохие преподаватели, нет, преподаватели у нас были хорошие, по крайней мере девять из десяти, все-таки это был Ленинградский университет, - но вся система заочного образования, этой фабрики дипломов, была такая, что одного желания что-то узнать было мало для того, чтобы приобрести знания.

Когда мы кончили 1-й курс, к нам пришел Владимир Васильевич Мавродин, наш декан, поговорить с нами о наших успехах,

— Приходит преподаватель с экзаменационной ведомостью, — рассказывал он нам, — спрашиваю его как дела? Плохо, отвечает. Почему плохо? В ведомости стоят тройки, четверки, есть и пятерки. Я его понимаю, не будет же он ставить двойки, За что наказывать заочника, он же не виноват. Преподаватель тоже не виноват. А кто виноват? Система? Но кто же решится сказать, что система негодна.

Мы приезжали на сессию не учиться, а сдавать, и наши преподаватели успевали только натаскивать нас на экзаменационные билеты. Дома заочник оставался один на один с учебником, который, по выражению В, В. Мавродина, как сухую воблу, невозможно было проглотить, И хуже всего то, что с течением времени учебники не становятся лучше,

Взаимоотношения с преподавателями у меня складывались хорошие, но не сердечные. Иногда на экзаменах бывало так, что преподаватель, пытливо посмотрев на меня, вдруг спрашивал: "Где

вы работаете?" Я ни с кем не откровенничал, но когда меня спрашивали, как я попал на Воркуту, я не скрывал, что сидел. Один из преподавателей стал после этого сторониться меня.

Спецкурс по народничеству я слушал у профессора Наума Григорьевича Сладкевича, который, однако, моим официальным научным руководителем не стал.

На спецкурс "Англо-американская историография истории СССР эпохи социализма" нас записалось всего лишь два человека. Наша молодая преподавательница Ирина Николаевна Олегина хорошо знала англо-американскую литературу, и слушать ее было интересно, но даже после окончания университета я так и не спросил ее, неужели, по ее мнению, буржуазные ученые только и делают, что искажают и клевещут? Неужели в их писаниях нисколечко нет правды?

Казенная наука диктует свои правила поведения, и если не хочешь их принимать, не входи в нее. И все же мы должны быть благодарны апологетам: если бы не было Оригена, кто бы донес до нас "Правдивое слово" Цельса?^[1]

Когда надо было готовить письменный доклад по спецсеминару у проф Н, Г. Сладкевича, я выбрал тему о процессе Веры Засулич. Где я буду на Воркуте искать источники, думал я, а Кони у ме-

ня свой. Этот доклад стал основой моей дипломной работы. За полгода до защиты мне назначили другого научного руководителя, который в январе 1966, посмотрев мою незаконченную работу, пришел в такое восхищение от нее, что обещал поставить вопрос об ее опубликовании. Но когда я в мае приехал с готовой рукописью, он стал мрачнее тучи и потребовал убрать из нее два наиболее резких места с полемическими выпадами против Ш. М. Левина. Я медленно ориентируюсь в обстановке, а тогда даже не знал, что Ш, М. Левин живет в Ленинграде, и его лично знают мои преподаватели. Обвинение известного ученого в фальсификации, да еще со стороны никому неизвестного студента-заочника, — это, конечно, скандал. Перед защитой со мной говорила еще мой официальный оппонент, и я смягчил тон, Если научный руководитель допускает к защите, а оппонент не возражает, то сама защита превращается в формальность, длящуюся несколько минут.

Экзаменационная, комиссия рекомендовала меня в аспирантуру. Это было для меня неожиданностью, и я целый год раздумывал, не зная на что решиться. Соблазн был слишком велик. В конце концов я от этого предложения отказался. Мне уже было 42 года, и начинать ученую карьеру в таком возрасте было поздно. Кроме того, я бы чувствовал себя неуютно, занимая какое-либо официальное положение в официальном научном учреждении.