14. МОСКВА

 

В 1969 умер Ш. М. Левин, и я подумал, что теперь можно будет напечатать мою статью о Вере Засулич. Я переделал ее для журнала и осенью 1970, во время отпуска, пошел в Москве в редакцию "Вопросов истории", которая находится в двух шагах от Пушкинской площади. Завотделом Отечественной истории К. И, Седов прежде всего спросил меня, почему я решил заняться процессом Веры Засулич. Я сказал, что он был темой моей дипломной работы. Константин Иванович спросил еще, где я работаю, и пообещал известить меня о решении редакции по почте,

В августе 1971 года его помощница сообщила мне, что редколлегия рассмотрела мою статью и нашла ее интересной, решено поместить ее в разделе научных заметок, мне предлагали только несколько сократить ее за счет уменьшения количества цитат и сносок. Вместе с тем у членов редколлегии возник вопрос: каким образом я, историк по образованию, оказался в Воркуте в роли рабочего-шахтера? Они просили ответить на этот вопрос, так как выяснять его по официальным каналам они считали бестактным.

Через месяц я взял отпуск и поехал в Москву. В "Вопросах истории" меня встретили дружелюбно, даже тепло, и сразу повели к И.В. Созину, се-

 

кретарю редакции. Я кратко рассказал о себе, и он деликатно не настаивал на более подробных ответах. Того пиетета, который питали к Ш. М. Левину в Ленинграде, в Москве не ощущалось, наоборот, о покойном историке отзывались весьма критично. Так, профессор Московского университета Михаил Герасимович Седов в рецензии на мою статью прямо написал, что моя "критика взгляда Ш, М. Левина достаточно основательна и убедительна".^[1]

Моя заметка появилась в декабрьском номере журнала за тот же 1971 года. Это был для меня большой успех, пришедший после стольких неудач. Особенно приятно мне было испытать со стороны работников редакции такое дружелюбное отношение, причем совершенно искренне — ведь они во мне не нуждались. И, В. Созин предложил мне написать еще что-нибудь для журнала, но я, сославшись на свою слабую подготовку и на удаленность от библиотек и архивов, сказал, что могу взяться только за работу на местном материале. Я попросил дать мне отношения в архив комбината Воркутауголь и в наш местный краеведческий музей, и Иван Васильевич тут же их подписал.

Отношения на печатных бланках выглядели внушительно, да еще в комбинате меня приняли за приезжего из Москвы, — а я их не разубеждал, —

 

и таким образом зимой 1971—72 годов я в течение двух месяцев ходил в архив и в музей. Я давно смотрел на них с вожделением и теперь торопился, пока кто-нибудь из известного учреждения не заметил, что козла пустили в огород. Тогда в Воркуте еще влачило свое бесплодное существование общество ветеранов, они иногда собирались в Краеведческом музее. Мне было известно, что недавно на одном таком собрании раздавались неосторожные речи, и на другой же день работникам музея было сделано замечание по этому поводу. Они пожаловались кое-кому из ветеранов, что те их подводят, а ветераны рассмеялись и сказали: "Разве вы не знаете, что среди нас каждый второй - стукач?" Ну, "каждый второй" — это для красного словца было сказано, а в действительности сколько их было, — спросите в том учреждении, о котором я говорил выше.

Сделав выписки, я целый год к ним не прикасался. Статья на эту тему не пройдет, думал я. Это был последний год моей работы в шахте, я болел, два раза лежал в больнице. Наконец, в апреле 1973, я засел за статью и в июне выслал ее первоначальный вариант в Москву. В конце сентября я получил ответ от К. И. Седова. Он писал, что в моей рукописи "есть материал, заслуживающий внимания, но в таком виде опубликовать ее не представляется возможным". Я готов был на компромисс, но мне было не ясно, что можно было сохранить в статье. В ноябре, после праздников, я взял несколько дней отпуска (знакомая

 

секретарша начальника шахты помогла) и выехал в Москву.

В редакции меня встретили внешне приветливо, но чувствовалась в обращении неуловимая перемена. "Уступить я всегда успею, - сказал я К. И. Седову. - Скажите вашу цену". Он слегка улыбнулся. Я спросил, могу ли я упомянуть в статье... "Заметке", — перебил меня Константин Иванович. Хорошо, пусть будет в заметке. Так могу ли я сказать в заметке, что Воркута в 30-е годы находилась в ведении НКВД, а ее рабочая сила состояла из заключенных? Константин Иванович недовольно поморщился и отрицательно покачал головой. Тут бы мне встать и уйти. Но я стал доказывать, что использование труда заключенных в Советском Союзе — это секрет Полишинеля, что на Воркуте было много немцев как из Восточной, так и из Западной Германии, что в 1955 году их всех отпустили по домам, что на Западе выходят книги о Воркуте, так, например, моя жена в 1967 была у тетки в Карлсруэ и читала там книгу "Arzt in Workuta"^[1], написанную одним немецким врачом, сидевшим на Воркуте, на 9-ой шахте... Да, мы все это понимаем, отвечал Константин Иванович, мы знаем, что на Западе даже издают сборники фельетонов из наших газет, но зачем же давать нашим врагам дополнительный материал? Наконец он потерял терпение и прямо сказал мне, что если я хочу у них печа-

 

таться, то я должен приспосабливаться к ним, а не они ко мне.

Я спускался по лестнице с чувством человека, которому указали на дверь. Голова моя горела, мне было досадно и на себя, и на К. И. Седова, и на всех работников редакции, которые еще недавно так хорошо ко мне относились. Много недель прошло, прежде чем это чувство сменилось спокойным отношением к происшедшему.

В разговоре со мной К. И. Седов упомянул о своих военных впечатлениях: немцы, мол, воевали экономно, а мы свои силы транжирили. Но я сейчас хочу сказать о другом, Я подумал, а что, если бы я не попал на оккупированную территорию, провоевал всю войну и теперь сидел бы на его месте, а он пришел бы ко мне и стал рассказывать, как начиналась Воркута? Как бы я отнесся к нему? У нас можно потерять свое с трудом достигнутое положение в один день - и ничего не добиться. Ведь у него не было своей печатной машины, как сказал Владимир Яковлевич Лакшин по другому поводу, значит, даже согласившись опубликовать мою статью, он должен был понести ее в цензуру, где ее, конечно же, не пропустили бы, а его, К.И. Седова, по меньшей мере взяли бы на заметку, и его положение пошатнулось бы. Значит, нечего винить работников редакции за то, что произошло.

В январе 1974 прогремел "Архипелаг", и я решил, что теперь и для моего островка открывается возможность увидеть свет. Потому что в моей статье лояльность доведена до той последней чер-

 

ты, за которой она превращается уже в нечто неприличное. Нельзя же преследовать автора за лояльность, думал я. Нецелесообразно.

Знаменательное для нашего времени выражение. Понятие законности, моральные соображения давно превратились для нас в пустой звук, осталась одна целесообразность. Впрочем, теперь и на Западе, охваченном глубоким моральным и политическим упадком, происходит то же самое.

Британский лорд

Свободой горд,

В России чтут

Царя и кнут.

Так было в прошлом веке. А теперь британский лорд едет в Москву на Олимпиаду. Он знает, что академик А. Д. Сахаров выслан из Москвы, и все-таки едет. Он, конечно, против бессудной высылки, но он считает, что бойкотировать Олимпиаду нецелесообразно, это, мол, Сахарову не поможет. Не так было в девятнадцатом веке, который кончился 1 августа 1914 года. Так, например, 10 января 1905 года в Петербурге в Александрийском театре после первого действия в партере поднялся со своего места некий господин и сказал, что теперь время траура, а не веселья, и кто останется в театре, тот бесчестный человек. И вся публика покинула театр, спектакль бы сорван. И никто из них не посмел сказать, что убитых все равно не воскресить, а отказываться от развлечения нецелесообразно...

 

Я расширил статью за счет неиспользованного ранее материала и отдал ее Рою Александровичу Медведеву. В 1975 году она вышла в Самиздате, а через два года была опубликована на английском языке в "Совьет стадиз" в Глазго.^[1]

Когда я узнал, что моя "Воркута" скоро выйдет на английском, я уже не мог скрывать от Урсулы Вальтеровны, что отдал статью в Самиздат. Полночи Урсула проплакала.

Еще до личного знакомства с Р. А. Медведевым я прочел его работу "Перед судом истории" (в редакции 1966 года) и убедился в гражданском мужестве ее автора. Я не разделяю его

 

взглядов на генезис сталинизма, но только один раз я ему об этом кратко сказал: "Ваша концепция уязвима". Единообразие мнений - не мой идеал.

 

В январе 1969 года, за девять дней до смерти, Мария Леопольдовна Кривинская написала Урсуле Вальтеровне письмо:

 

"15.1.69 (Полтава)

Дорогая Урсула!

...Мы были очень дружны с Вашей мамой, милым "доктором Беттей". Многое пережили вместе. Я помогла ей разыскать Вас и Ренату - куда мы только с ней не писали. Из Сибири я уехала раньше Вашей мамы; когда она поселилась в Эстонии, мы переписывались. Потом мама стала болеть, а мой друг Софья Владимировна Короленко тоже тяжело заболела, и переписка наша заглохла. И вот теперь, спустя столько лет, я, наконец, узнала о Вас..."

(Наш адрес Мария Леопольдовна получила от . П. Милютиной).

В 1972 я ездил в Полтаву, чтобы лично познакомиться с сестрой М. Л. Кривинской — Любовью Леопольдовной. Я навестил ее в больнице, — она слегла в том году и уже до самой смерти, последовавшей 11 июля 1979 года в Москве, не вставала. За ней ухаживала внучка В. Г. Короленко - Софья Константиновна Ляхович. Из Полтавы я поехал в Москву и в "Вопросах истории" попросил отношение в отдел рукописей Ленинской

 

библиотеки, где хранится архив В. Г. Короленко. Но завотделом С. В. Житомирская разъяснила мне, что ходатайства из редакции журнала недостаточно, требуется еще допуск к спецхрану, которого у меня нет.

В 1974 я второй раз ездил в Полтаву и в музее В. Г. Короленко получил еще одно ходатайство, с которым снова пришел к С. В. Житомирской. Сарра Владимировна иногда нарушала строгие правила спецхрана, за что, возможно, ее в декабре 1976 с этой должности сняли. Тогда, в 1974, она разрешила выдать мне дневники В. Г. Короленко за 1917—1921 годы, как подлинные рукописи, так и машинописный текст, подготовленный редакционной комиссией к изданию еще в 1928 году. Пока Сарра Владимировна не передумала, я ходил в отдел рукописей и сидел там по десять часов в день, делая себе только перерыв на обед. Из 309 листов большого формата машинописного текста я выписал себе в общую тетрадь 80 страниц выписок, опуская те места, которые уже были приведены в "Книги об отце" С. В. Короленко.

Дальнейшая судьба моих выписок показывает как мои организаторские способности, так и возможности Самиздата.

Однажды, когда я сидел в читальном зале отдела рукописей, я услышал над собой голос: "Вы изучаете Короленко?" Я поднял голову и увидел стоявшего рядом с моим столиком мужчину внушительной комплекции. Так я познакомил-

 

ся с Александром Вениаминовичем Храбровицким.

29 июня 1980 года, по моей просьбе, Храбровицкий написал для меня свою биографическую канву. Привожу ее целиком:

 

"Родился в Петербурге 20 октября (ст. стиля) 1912 г. в семье инженера. В 1927 г. окончил семилетку в Малаховском детском городке под Москвой, в 1930 — Московский педагогический техникум имени Профинтерна (политико-просветительное отделение, библиотечный уклон). С 1931 по 1939 работал в редакциях московских газет. В 1939-1951 годах жил в Пензе, работал в редакциях, издательстве областной газеты. В 1943 и 1946 годах издал краеведческие книги "Замечательные места Пензенской области" и "Русские писатели в Пензенской области". В 1948 году был принят в члены Литературного фонда СССР, перестал служить, перешел на литературно-творческую работу.

С 1942 г. начал интересоваться творчеством

В. Г. Короленко, познакомился с дочерьми писателя и его внучкой (с которой впоследствии состоял в браке в 1952-1964 годах).

Вернулся в Москву в 1951 г. С 1952г. сосредоточился на изучении жизни и творчества В. Г. Короленко. Подготовил сборник "В. Г. Короленко о литературе" (1957), научное издание "Истории моего современника" (1965), опубликовал 125 статей, заметок, рецензий, публикаций, посвященных Короленко.

 

Подготовил работы, оставшиеся в рукописях, хранящиеся в Ленинской библиотеке и в Пушкинском доме, где ими можно пользоваться, — "Летопись жизни и творчества В. Г. Короленко" (том 1; 1853—1885; 486 страниц машинописи), библиографии "Переписка В. Г. Короленко" и "Материалы к библиографии произведений В. Г. Короленко".

Подготовил также рукопись сборника "От Радищева до Короленко. Из литературного прошлого Пензенской области".

 

К этой канве можно еще добавить, что во время войны Храбровицкий прошел девять медицинских комиссий, но был признан негодным по зрению, В 1945 г. был награжден медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг."

Итак, формально у Александра Вениаминовича нет даже высшего образования, однако иные кандидаты и даже доктора менее известны в науке, отечественной и зарубежной, чем не имеющий ученой степени Храбровицкий.^[1]

 

Чтобы показать, как групповые интересы берут верх в решении вопросов, имеющих научное и общественное значение, расскажу вкратце одну историю. После издания в 1965 году "Истории моего современника" Храбровицкий продолжал работать над текстом и комментарием этой книги, подготавливая новое издание, но, по мнению издательства, говорить о нем было еще слишком рано. Однако в 1975 Храбровицкий узнал, что Ленинградское отделение "Художественной литературы" втайне подготовило новое издание этой книги и, таким образом, поставило его перед совершившимся фактом. Книга вышла в 1976 году. В рецензии Храбровицкого на 14 машинописных листах доказывалось, что новое издание "Истории моего современника" не стало шагом вперед по отношению к прежним изданиям, напротив, оно изобилует упущениями, искажениями и ошибками в комментариях, большинство которых (свыше трех пятых) к тому же заимствовано из предыдущих изданий, причем только в двух случаях это оговорено. Рецензию нигде опубликовать не удалось, зато издательство прислало на нее ответ (через полгода!) на 47 страницах, наполненный изворотливыми и невежественными возражениями. Тогда Храбровицкий написал в Госкомиздат письмо на 21 странице, которое тоже нигде не было напечатано, но из Госкомиздата в официальном ответе сообщили, что издательству и его Ленинградскому отделению поручено внимательно изучить все замечания А. В. Храбро-

 

вицкого и учесть их при последующих изданиях "Истории моего современника".

Письма Храбровицкого ко мне содержат различные сведения из истории короленковедения. Приведу несколько отрывков из них, которые уже никого из живых не задевают.

Из письма от 25 июня 1978 года:

 

"С "Кромщинского дела" началось в 1942 году в Пензе мое изучение Короленко и мои писания о нем. В 1948 году я издал в Пензе отдельной брошюрой "В успокоенной деревне" с предисловием Софьи Владимировны Короленко (написанным Анной Леопольдовной Кривинской, которую я глубоко чту как основоположника и основного труженика короленковедения) ".^[1]

 

На мой вопрос, почему А. Л. Кривинская сама не подписала предисловие, Храбровицкий 5 августа 1978 г. ответил:

 

"Я заказал его Софье Владимировне, а та поручила Кривинской и сочла возможным подписаться под чужой работой. И так было не раз. Весь комментарий к "Истории моего современника" был написан А, Л. Кривинской, а на титульных листах значились С. В. и Н. В. Короленко, и только в издании 1935-1938 годов появилась А. Л. Кривинская. А когда умерли и Кривинская,

 

и Наталья Владимировна, Софья Владимировна сочла возможным оставить только свою фамилию (в собраниях сочинений 1953 и 1953-1956 годов). Когда я указал ей на это в письме, это вызвало прекращение переписки",

 

Известные письма Короленко к Луначарскому в 1920 году доставлялись в Москву Б. М. Барнбеймом. В архиве Короленко хранится его переписка с Барнбеймом по этому поводу.

Из письма Храбровицкого от 14.12.1978:

 

"В 1956 г. я писал Барнбейму..., просил поделиться воспоминаниями о Короленко. Он перепугался, его жена написала в отдел рукописей и мне, что муж "не дает согласия на опубликование в печати своей переписки с В. Г, Короленко"; на просьбу о воспоминаниях не ответил",

 

5 августа 1979 года Александр Вениаминович писал мне по поводу "Писем из тюрем и ссылок" В. Г, Короленко (Горький, 1935):

 

"Именной указатель к "Письмам из тюрем и ссылок" был составлен А. Л, Кривинской и Н. В. Короленко-Ляхович, не опубликован по причинам, по которым в том же 1935 году были закрыты Общество и издательство политкаторжан прекращен журнал "Каторга и ссылка"; об идеологических (политических) причинах этого сообщала жившая в Горьком А, Д. Гриневицкая в одном из писем к Наталье Владимировне (письмо в ГБЛ). Копия указателя есть у меня.

 

На стр. 205 упомянут Владимир Юлианович Короленко (племянник В. Г. Короленко), родившийся 9 июня 1881 г. Он стал адвокатом; после революции был арестован в Москве — есть отметка Короленко о его письме по этому поводу следователю ВЧК Брику (другу Маяковского); в 1928 году был защитником на Шахтинском процессе (см. "Правду" от 18 мая 1928 г., с. 5; его речь напечатана в "Правде" от 3 июля 1928 г.) По моим данным (не помню, откуда), он погиб на Соловках в 1938 г.; в 1937 г. он еще писал оттуда Софье Владимировне".

 

Александр Вениаминович еще в 1974, когда я с ним познакомился, болел, теперь он перенес четыре инфаркта и из дому не выходит, работает только дома. Он любит повторять изречение Марка Аврелия: "Живи так, как будто живешь последний день". Александр Вениаминович несколько раз делал попытки приобщить меня к своей работе, но я уклонялся, чувствуя, что мне она не по силам. Храбровицкий скромно говорит о себе, что он не теоретик, а только биограф, текстолог, комментатор и библиограф. В действительности, он из тех, кто закладывает фундаменты, я же, в лучшем случае, могу только возводить на готовых фундаментах свои легкие постройки. Два небольших очерка о Короленко я смог написать только благодаря Храбровицкому, потому что самостоятельных разысканий в архивах я не производил, а пользовался добытыми им материалами.

В январе 1975 я привез с собой в Москву пе-

 

репечатанные на машинке выписки из дневников Короленко и, не посоветовавшись с Храбровицким, отдал их в читающую публику. Храбровицкому я их не показал, рассудив, что дневники Короленко для него не новость. Я предполагал использовать их впоследствии для работы, но чем больше я вникал в мир Короленко, тем необъятней он для меня становился. Тогда я предложил Храбровицкому прокомментировать мои выписки и совместно их опубликовать. Александр Вениаминович удивился, что я раньше не сказал ему о них, он не ожидал, что они окажутся такими обширными. До него уже доходили слухи, что в Москве читают чьи-то выписки из дневников Короленко за 1917—1921 годы.

Завершить работу над выписками Храбровицкий предложил мне самому. Я хотел дополнить их и пошел в отдел рукописей, но на этот раз дневники мне не выдали. Это был 1978 год, и замзава сказала мне, что и в 1974 году дневники были выданы мне по ошибке ("не будем теперь искать виновного"), а сейчас это невозможно.

Снабдив выписки минимум необходимых примечаний и написав к ним вступительную статью, я в январе 1979 отправил их в Москву, к Храбровицкому. Через два месяца, 12 марта, Александр Вениаминович мне сообщил, что "вопрос о публикации отпал, она уже напечатана без нашего с Вами ведома". Оказалось, что мои выписки, с которыми я провозился четыре года, в январе 1979 вышли в Париже во втором выпуске историчес-

 

кого сборника "Память", который был подготовлен в Москве еще в 1977 году. Предисловие и примечания к публикации были подписаны двумя именами, по-видимому, это псевдонимы. Нам не известны их настоящие имена, но уже сам факт их участия в этой публикации говорит о том, что это достойные люди.

Раздумывая над всей этой историей, я снова прихожу к парадоксальному, может быть, выводу, что мне всю жизнь удивительно везет. Сколь бы опрометчиво, необдуманно или даже неразумно я ни поступал, в конце концов все складывалось у меня самым лучшим образом, — так я сам никогда бы не смог устроить. И это было всегда.

Боюсь вслух высказать еретическую мысль, но и мое возвращение на родину в 1945 оказалось для меня благом. Общего правила я не вывожу, — каждый идет своей дорогой, — но в глубине души я думаю, что здесь моя жизнь была осмысленней.