- 7 -

Письмо № 2[1]

 

Здравствуй, моя дорогая, моя милая Иринка!

Так долго я ждал этого часа, когда можно будет засесть за первое письмо к тебе, целых полгода! То наши «гуманные» законы не позволяли писать тебе во время следствия, то жесточайшая цензура изолятора КГБ, усматривавшая в каждом моем слове «подрыв устоев». Здесь тоже есть, конечно же, цензура, но, может быть, она не будет столь беспощадна к моим письмам, коль скоро я уже осужденный и отрезанный от общества «кусок пирога».Мою первую весточку отсюда нельзя назвать даже письмом, хотя я и пронумеровал ее для порядка, это было не более чем краткое сообщение о моем прибытии в зону и адреса моего нового «дома». Надеюсь, ты не обиделась на меня и поняла, почему я был столь краток и столь сдержан в первом письме, — из соображений неведомых мне пока ограничений лагерной цензуры, от которой зависит быстрота отправки наших писем. Теперь ты знаешь, где я, и мне можно позволить себе некоторые вольности и попробовать сказать в письме то, что я хочу сказать, не игнорируя при этом формальные правила цензуры.

Мои первые впечатления о зоне смешанны и неоднозначны. Не так я себе представлял ее до ареста, когда слушал порой «голос из-за бугра» или читал журналы не из библиотеки, и после суда, когда стало абсолютно ясно, что этой самой зоны мне не избежать. Мое воображение рисовало мне зону почему-то на берегу большой реки, окруженную болотистой трясиной, а тут оказались горы, к тому же уральские, и хотя до того южноуральского города, где я родился, отсюда достаточно далеко, здесь ощущается какая-то родственность природы. Ничего в этой зоне нет похожего ни на солженицынский ГУЛАГ,

 

 


[1] Опубликовано в журнале «Звезда» (1995. № 6).

- 8 -

ни на некоторые животрепещущие описания современников — никаких тебе урановых рудников или лесоповалов, где люди мрут, как мухи, но есть что-то другое, не менее драматичное, что предстоит еще почувствовать и осмыслить. Маленький клочок земли на проплешине лесистой горы и даже не горы, а скорее, высокого каменистого холма уральских предгорий, опоясанный тремя заборами и многими километрами колючей проволоки, приютил меня на несколько лет. Снаружи зона выглядит, очевидно, отпугивающе ужасным местом, но внутри она производит совершенно иное впечатление, словно это другое государство, со своими необычными законами, очень мирное и спокойное, живущее неторопливой размеренной жизнью. Тут некуда спешить, наша жизнь расписана от подъема до отбоя по давно установленному распорядку дня, и можно лишь торопиться на проверку перед рабочей сменой или на обед, но спешить некуда — кругом забор. Если бы сейчас было лето, то можно было бы измерить зону вдоль и поперек шагами, только этой возможности придется ждать не меньше двух месяцев. А пока... пока вся она потонула в снегу, и мы передвигаемся в ней лишь по узкой прокопанной дорожке от КПП, мимо бани к нашему жилому зданию. Размеры же ее можно оценить «на глазок» — примерно шагов семьдесят в длину и шагов сорок по ширине, не Бог весть что, но после камер эта крошечная зона смотрится такой огромной!

По сути дела этот лагерь состоит из трех зон: нашей, так называемой большой зоны, рабочей зоны и «малой зоны». В рабочую зону, находящуюся посередине, ходят по очереди обитатели нашей и «малой зоны», если наши мужики идут на работу в дневную смену, то «малая зона» отдыхает в это время и работает вечером, и наоборот. Зданий тут раз-два и обчелся — жилой барак со столовой, коптерка, баня и уборная. «Барак» — хотя и звучит мрачно и удручающе, но фактически это вполне добротное каменное строение в два этажа, свежепобеленное и опрятное, которое служило раньше шахтоуправлением.

 

- 9 -

Сама же шахта, отработанная и заброшенная, возвышается над зоной по другую сторону забора. На первом этаже, помимо жилого помещения и крошечной читальни, находится медсанчасть, на втором этаже — библиотека с комнатой отдыха, где установлен телевизор, целый «выводок» кабинетов для всякого рода начальников и большое пустующее помещение, в котором временно поставили теннисный стол и откуда хорошо видны гористые окрестности нашего «курорта». В столовую можно пройти из жилого помещения первого этажа, но администрация заставляет нас ходить вокруг через двор из соображений дисциплины, чтобы хоть двадцать шагов, но мы прошли строем, как того требует устав. В деревянном одноэтажном строении бани, расположенной у самого КПП, находится также прачечная, кладовая для наших чемоданов и малюсенький магазин, называющийся здесь ларьком и открывающийся раз в неделю на пару часов. Ларек этот, опережая время, работает уже по коммунистическим принципам: безденежная торговля и распределение «благ», то есть повидла, печенья, селедки в томате и прочей снеди, по труду. Тут я, конечно, сильно утрирую, ибо можно заработать, но ничего не получить, если ты нарушил какие-то правила внутреннего распорядка. Впрочем, не исключено, что при коммунизме так и должно быть: хорошо работать, но не «высовываться», а если высунулся, то получи карцер, то бишь какое-нибудь местное КПЗ, и никаких ларьков!

Вернусь все-таки к моему первому дню жизни в зоне. После недельной отсидки в одиночной камере изолятора, а фактически в камере ШИЗО, или, попросту говоря, в карцере зоны, меня выводят «на свободу». Применительно к зоне это слово звучит достаточно дико, но все в мире относительно, Ириша. А здесь это означает возможность свободного передвижения, пусть и ограниченного, по «живой» поверхности земли — сегодня по снегу, завтра по траве, а не по бетонному полу камеры или прогулочного дворика. Свободно заваривать чай, когда он у тебя

 

- 10 -

есть, свободно слушать советское радио и даже смотреть телевизор! Можно свободно покопаться в крошечной библиотеке, где собраны большей частью книги «Политиздата», свободно пойти раз в неделю в ларек и не менее свободно выбрать там на эквивалент в пять рублей месячного лимита что-нибудь из наличествующего товара, если тебя не лишили такого права. Как видишь, «свобод» тут хватает. Можешь представить мое ощущение зоны и «свободы» после камеры размером три метра на полтора, где к тому же опущенные нары занимают половину пространства! В тот день я сказал себе: «Вот и сбылась мечта идиота!» — я увидел зону своими глазами. Первое, что меня поразило там, когда ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) вывел меня в эту самую зону, так это непомерно огромные сугробы снега у жилого барака, заслоняющие почти полностью окна первого этажа. Впрочем, ничего удивительного в том нет, снег из зоны не вывозится, и он скопился тут за целую зиму, а зимы на Урале, как ты догадываешься, на снег весьма щедрые.

Следующий повод для легкого недоумения поджидал тут же, едва я вошел в барак, — никого! Ни единого человека не было там в первые минуты, потом откуда-то появились два стареньких зэка и остановились поодаль, ожидая, пока уйдет ДПНК. Я огляделся — три ряда железных кроватей по обе стороны просторного помещения, два с одной стороны и один ряд с другой, тумбочки у каждой кровати и белые голые стены. Это мне сразу чем-то напомнило армейскую казарму. Немного тоскливо. Но не настолько, как в тесных и унылых камерах, и чуть приободряюще предвкушением новых встреч с людьми необычных судеб. На кроватях таблички с фамилиями, и я замечаю несколько имен, о которых слышал еще до ареста или читал о них где-то в советской прессе комментарии отнюдь не лестные, естественно. Первый мой вопрос, обращенный к старичкам, когда ДПНК утопали мы познакомились, был: где же люди? И только после их пояснения, я сообразил — конечно же, все на

 

- 11 -

работе! и здесь не пионерский лагерь, а исправительное и, главное! — трудовое учреждение. Все, за исключением дневального, прачки (звучит не по-мужски, не так ли?), двух поваров, рабочего по зоне и тех, кто по возрасту имеет право не работать, на этой неделе работают в первой смене на производстве. Время было около двух часов, и ждать «работяг» оставалось недолго, а пока я занялся своим устройством. С помощью дневального принес кровать, матрас, тумбочку, прачка выдал мне постельные принадлежности, показали место, где я могу хранить свои продукты, которых не так уж много (и это место на простой деревянной полке, а не в холодильнике, тут холодильника нет даже на кухне по той простой причине, что почти не существует продуктов, которые могли бы долго лежать и портиться), и на этом мое начальное обустройство закончилось.

Обошел я всю зону, заглянул во все уголки, знаешь, как кот, который попал в новую квартиру, первым делом обходит ее и обнюхивает все предметы, и через час я уже знал — что, где и как. Около четырех часов раздался грохот многократно захлопывающейся входной двери, топот ног в тяжелых сапогах и в жилое помещение, где я разбирал кое-какие бумаги у своей тумбочки, вваливается серая масса. Словно нет ни у кого лиц, ног, рук, а одна сплошная серая масса. На всех полинялые серые бушлаты, серые застиранные штаны, стоптанные черные сапоги и серые замусоленные шапки, которые, я помню, в армии мы называли не иначе, как «плевки». Потом от этой массы отделились несколько человек и подошли ко мне. И ты понимаешь, Иринка, как будто произошло чудесное превращение, — я различил лица, глаза, улыбки... И не бессмысленные глаза закоренелых «преступников», а одухотворенные и живые глаза людей смотрели на меня. Каждый протянул мне руку для приветственного рукопожатия, дружески улыбаясь, и представился по имени, фамилии же я мог прочитать на бирках, пришитых к бушлатам. Я видел, как им не терпелось расспросить меня

 

- 12 -

поподробней о жизни на «большой земле», о моем деле и всем, что связано с ним, но все мы жили по единому и неизменному распорядку дня и располагали личным временем в той мере, в которой строгий режим нам предоставлял. Поэтому было решено собраться после проверки и ужина как наиболее удобном времени дня всякого рода посиделок и разговоров, на том и разошлись.

Каждый новый человек на зоне — событие, срока большие (мы говорим тут: срока, а не сроки, это слово принадлежит тюремному жаргону), зона маленькая, и по размеру территориальному, и по количеству «постояльцев». В этом году я был первым человеком с «большой земли», тем более из такого центра политической жизни, как Ленинград, и неудивительно, что интерес к моей персоне в тот день был огромный. После ужина собрались в курилке, излюбленном месте принимавшей меня компании «семидесятников», заварили кружку чая, достали имевшиеся в наличии снадобья, как-то конфеты «подушечки» немыслимо «железного» качества. Что же касается самой кружки и чая, то такой кружки я еще не видел и такого чая еще не пил. Кружка — это только название, на самом деле это едва ли не кастрюля объемом не меньше литра, где они такую взяли — не знаю, ну, а чай, прямо тебе скажу, «атомный», потому что в ту кружку-кастрюлю была всыпана по крайней мере пачка. Я умышленно остановился на этом эпизоде лагерной жизни по той причине, что чаепитие тут — своего рода ритуал и твое «благосостояние», твой статус определяется тем, какой чай ты пьешь и как часто. Если кто-то пьет хороший чай каждый день и не раз, значит, он соглашатель и стукач. Если же пьется чай только ларьковый и раз в день, а то и реже, это означает статус бескомпромиссного борца, как правило, но бывают, очевидно, и исключения. Как видишь, первые уроки лагерной жизни я усвоил достаточно быстро.

Пробалакали мы тогда или, как здесь шутят, «поклеветали» до самого отбоя. Я рассказал о своем, о том, кого

 

- 13 -

видел и что слышал, сидя в ленинградском КГБ, кого встретил на этапе, они тоже в свою очередь посвятили меня в некоторые премудрости внутризонных взаимоотношений и поделились со мной рассказами о своих «преступлениях перед народом» и о том, как они «продавали свою Родину». Действительно, необъятна и ни с чем несравнима наша страна. Где еще можно встретить в столь необычном месте людей столь разных структур и столь неординарных политических взглядов? Пожалуй, нигде. Слушая моих новых товарищей и глядя на них, я тогда думал: что их объединяет здесь? Может быть, стремление к независимости и свободе самовыражения? Или неуемное желание демократии и социальной справедливости? Навряд ли, слишком разные у них политические амбиции, убеждения и точки зрения на этот счет. Что же тогда остается? Один только забор, окружающий нас? Не совсем. Нетерпимость к этой системе — вот, скорее всего, наиболее верный ответ на данный вопрос. Трудно было поверить в тот вечер, что наш разговор идет в курилке одной из тысяч зон в глуши России, а не в вестибюле какого-нибудь университета, настолько несовместимы были облики и содержание разговоров. Впрочем, при свете тусклой лампочки наше зэковское положение выдавали лишь стриженые головы. Ничего общего с блатным уголовным миром, на который я имел возможность взглянуть во время этапа. Хамство и матерщина тут не в почете не потому, что почти у всех достаточное образование, а потому, что люди, выбравшие для себя этот нелегкий жизненный путь, должны быть выше тех, кто их ежедневно «воспитывает», охраняет и унижает, «положение обязывает», как говорил пару столетий назад один из французских мыслителей. Так прошел мой первый день в зоне, моя дорогая, наполненный новым смыслом и новым содержанием, день, который я запомню на всю жизнь.

Теперь мне очень хочется вернуться к событиям недавнего прошлого, о которых ты либо едва догадываешься, либо ничего не знаешь. А что я мог сказать тебе на том

 

- 14 -

единственном часовом свидании перед отправкой в зону, причем в присутствии конвоира? Да практически ничего. Поэтому все то, что произошло со мной после нашего расставания у электрички, которое оказалось, увы, последним на свободе, я думаю, тебе будет небезынтересно. Вся последующая цепочка моих приключений порой нелепа, порой интригующие занимательна, как некоторые рассказы Конан-Дойля. В целом же, все происходящее тогда походило на какой-то глупый детектив, с той лишь разницей, что действия разворачивались не на экране или на подмостках сцены и не с вымышленными персонажами, а в реальной жизни и главную роль этого неуклюжего спектакля играл я.

Перед отъездом в Москву, на следующий день после того, как я проводил тебя в деревню, мне надо было познакомить С. и В. по делу весьма далекому от политики и литературы. Договорившись по телефону с С. встретиться у метро, я пришел в назначенное время, и мы потопали в направлении к дому В. Можно было пройти пешком, но С. натура ленивая и не очень склонная к прогулкам, поэтому он уломал меня проехать две остановки на автобусе. Ладно, дождались мы автобуса, поехали. Этот маршрут днем-то ходит полупустой, а что говорить о вечере. Проехали мы эти две остановки, выходим, и дальше несколько кварталов в сторону надо добираться только пешком, никакого транспорта там нет. Идем, как обычно чешем о чем-то языки, и тут мне С. и говорит: «Слушай, Герман, а ведь тот тип, что идет за нами сзади по другой стороне, сел на одной остановке с нами и вышел вместе, не кажется ли тебе это немножко странным?». «Ну, так и что? — отвечаю. — Мало ли каких совпадений не бывает?». А сам, эдак чуть повернув голову, скосил из любопытства в ту сторону взгляд. Действительно, в одном с нами темпе идет по другой стороне улицы какой-то человечек. Ты же знаешь, Ириша, вечером тот район Петроградской стороны, где живет В., вообще чем-то напоминает мертвый город и не заметить прохожего там просто невозможно,

 

- 15 -

«А "Волга" тоже совпадение?» — ехидно замечает С. «Какая "Волга", — спрашиваю его с легким удивлением. «А та, что ехала за автобусом и сейчас покажется из-за угла», — приятно поражает меня С. своей наблюдательностью. Мы переходим наискосок улицу, я, естественно, поворачиваю голову и на самом деле вижу нос «Волжанки», ненавязчиво торчащий из-за угла в Haчале квартала. «Н-да, ну и глазастый ты, — говорю, — но это, вероятно, по твою душу, это ты занимаешься всяким там темным бизнесом». «Пожалуй, стали бы они на меня время тратить. Да и сейчас у меня дел-то никаких серьезных нет, — спокойно эдак рассуждает С., — нет, это твой "хвостик". Ты у нас "политик", со штатниками встречаешься, с коррами разными... Это, скорее всего, чекисты, а не менты». Так мы почти доходим до дома В., безмятежно полемизируя о том, чей это «хвост» и почему. Тут С. и предлагает: «Ладно, потом выяснится, чей это "хвост", а пока надо сдергивать от них. Это не депо, приводить за собой "хвосты" к кому бы то ни было, тем более к друзьям».

Что мы делаем — мы круто поворачиваем и энергично шагаем по улице в перпендикулярном направлении, уже не оглядываясь. Проходя мимо махонького скверика с разросшимися кустами сирени, куда не проникает прямой свет уличных фонарей, С. дергает меня за рукав и ныряет в полумрак: «Самое время отдохнуть на скамеечке, а заодно посмотреть —куда эти псы поскачут». Мы садимся под развесистым кустом на скамейку и замолкаем, наблюдая за дорогой. Теперь мы в выигрышном положении —нам видно, а нас — нет. Через пару минут слышим топот ног и видим, как мимо скверика легким галопом проносятся двое. Потеряли нас, все ясно! Потом эта пара быстро возвращается, видимо смекнув, что далеко мы уйти не могли, и тоже заворачивает в скверик, но с другого конца. Догадливые черти! Тогда мы, пока еще не попав в их поле зрения, встаем и, обогнув куст, шустро переходим улицу. Водителю «Волги» нас наверняка видно, даже с расстояния, но бросить машину он не

 

- 16 -

может, — это по логике вещей. Мы едва ли не вбегаем под арку проходного двора и выходим быстрым шагом на параллельную улицу. В этот момент к остановке, которая была в двух шагах, случайно подходит автобус. Мы вскакиваем в него, но на этом погоня не заканчивается. На следующей остановке мы выходим и скрываемся в первом попавшемся подъезде. Через какие-то мгновения в направлении движения автобуса прошуршала «Волга» с полным комплектом преследователей. Теперь, кажется, все! Минут через пять мы выходим из подъезда и «огородами» добираемся до дома В. Извинившись за опоздание, мы рассказываем о причине нашей задержки.

Через день мне стало совершенно ясно, что это был все-таки мой «хвост». Почему это маленькое происшествие никак не подействовало на меня тогда? Почему я не отказался от своей поездки или хотя бы не подготовился к ней более тщательно и конспиративно? По сей день не могу объяснить это. Осознавал ли я опасность своих «игрушек»? Безусловно. И тем не менее не придавал значения этим загадочным происшествиям. Парадоксально, но факт. Следующим вечером я уезжал в Москву, как тебе известно, ночным поездом. Заклеив подготовленную часть рукописи в небольшой плотный конверт, я написал на нем адрес редакции ЦК КПСС, только потом эта маленькая хитрость нисколько не помогла. Положив в сумку обычный комплект, который я беру в короткие и недалекие поездки, я загодя вышел из дома и приехал на Московский вокзал с достаточным запасом времени. 2 сентября — эту дату я запомнил на всю жизнь, в тот день я вошел в поезд, из которого выйду только через шесть лет. Итак, купе «Красной стрелы»: детективная история началась. Когда я вошел в купе, там уже сидела молодая пара и о чем-то мирно беседовала, мы обменялись обычными приветствиями, однако сидеть с ними мне не хотелось, я бросил сумку на свою верхнюю полку и вышел в коридор. За несколько минут до отхода поезда у дверей купе появляется запыхавшийся молодой

 

- 17 -

человек и с ходу заявляет нам, словно мы не случайные попутчики, а давние знакомые, что у него родилась дочка и это дело надо отметить. Он тут же извлекает из портфеля бутылку коньяка и ставит на стол. Я как глянул на него, так почему-то сразу решил: чекист, и все тут! И то, что он говорит, — от начала и до конца — ложь! Никакая дочка у него сегодня не родилась, и ни в какую командировку в министерство ему ехать не надо, а ехать ему надо со мной и с совершенно другой целью.

Почему я так решил? По-видимому, сработала некая интуиция, хотя вид у него был самый что ни на есть заурядный, какой бывает у большинства командировочных: не очень новый костюм с галстуком, шляпа и портфель. Может быть, именно поэтому. Но еще, насколько я помню, в его поведении и словах проглядывалась какая-то искусственность, больше похожая на игру, чем на непосредственные эмоции. Странно, однако, другое — я не придал тогда этому никакого значения, и это при всем при том, что в моей сумке лежала «проблематичная штучка» и попади моя рукопись в руки чекистов... да что тут говорить, я понимал с самого начала, куда и зачем еду. Понимал, но ничего не предпринял, дабы избежать знакомства с миром стен и решеток. Трудно объяснить это. Сейчас мои действия и поступки тогда чем-то напоминают мне завороженного кролика под взглядом удава, собравшегося его проглотить. Как ни печально и ни унизительно, но это так. Может быть, меня как-то реабилитирует то, что я «в упор не видел» чекистов, хотя не мог не признавать их силы и влияния в нашей «системе координат». Одно дело — сила, другое дело — право на политический сыск, с чем я никогда не соглашусь.

Продолжу, однако, свой рассказ о странных попутчиках и последующих московских приключениях. Как только поезд тронулся, этот «счастливый папаша» шустро сбегал к проводнику за стаканами и разлил всем для первого тоста «за дочку». Хотел я было отказаться от этого неожиданного выпивона, но туг же подумал: а что,

 

- 18 -

если я ошибаюсь, и наш попутчик вовсе не чекист, а самый взаправдашний командировочный, и тогда я его как-то обижу. От 50 же или 100 граммов я не напьюсь, и ничего со мной от такой дозы не случится, даже если он и на самом деле чекист, и опять же, если это так, то мой отказ будет признаком опасений, чего мне вовсе не хотелось показывать. Открывал он бутылку мне, и это тоже несколько расположило, хотя я напрочь забыл о том, что чекист мог проглотить незадолго какой-то нейтрализатор, а бутылку «зарядить» в органах, — равно как и запечатать обратно фабричной пробкой. Вернее, я не забыл об этом, а просто такой вариант провокации не пришел мне вовремя в голову. Выпили мы тогда эту бутылку коньяка довольно быстро, после чего моих попутчиков потянуло на разговоры, к которым моя душа в тот вечер совсем не лежала. «Ладно, — подумал я тогда, — вешай мне "лапшу на уши", а мы послушаем». Слушать, однако, пришлось недолго, потому что поутру надо было вставать рано и отложить пробуждение на сей раз никак не получалось — «Красная стрела» прибывала с опозданием крайне редко и рассчитывать на это не приходилось.

Уснул я на удивление быстро и проспал до самой Москвы без сновидений и пробуждений. Разбудило меня легкое тормошение, поезд стоял у перрона в Москве, молодой пары в купе не было. Возле меня стоял «папаша» и заботливо протягивал мне стакан чая: «Хлебни-ка вот чайку немножко, полегчает... Мы уж минут пять, как приехали...». Еще туго соображая спросонья, почему это я так грандиозно проспал и почему меня не разбудили пораньше, я впервые, очевидно, почувствовал реальные признаки западни. «Какого черта он торчит здесь и лезет ко мне с этим чаем? И от чего мне должно полегчать?» — не без легкого раздражения шевельнулись вялые мысли, но для серьезных раздумий временем я не располагал. Чтобы поскорее отвязаться от своего назойливого попутчика, я сделал несколько глотков чая и вернул ему стакан

 

- 19 -

без лишних вопросов. Больше ничего не оставалось, как одеться в считанные минуты и покинуть вагон, потому что туалет уже был закрыт, и все утренние процедуры приходилось отложить на неопределенное время. Выйдя из купе, я увидел моего новоявленного «приятеля», как ни в чем ни бывало терпеливо поджидавшего меня в коридоре. «Э, ребята, да вы настырные какие», — скорее досадливо, чем тревожно, подумал я, уверываясь в его настоящем амплуа. Мы вдвоем покинули опустевший вагон, из которого исчез куда-то даже проводник, и двинулись сквозь толпу столичного вокзала к выходу на Октябрьскую площадь. Тут я и почувствовал, что со мной происходит что-то неладное — какая-то непонятная слабость разливалась по всему телу, было такое состояние, словно я перед сном наглотался снотворного. При всем при этом я не проявлял тогда ни малейшего беспокойства по поводу шагавшего со мной рядом чекиста и лежавшей в сумке «криминальной» рукописи. Пока мы шли вдоль вокзала, чекист продолжал приставать ко мне со всякими глупыми, с моей точки зрения, вопросами: куда я, зачем я, почему я? Но я его почти не слушал, и либо не отвечал ничего, либо отвечал односложно. Мои мысли были заняты совсем не тем, чем следовало бы — как избавиться от чекистов или на худой конец — от рукописи, а кружились вокруг двух маловажных предметов под названием холодный душ и чашка крепкого кофе.

С чашкой кофе дело обстояло проще, и поэтому, когда мы дошли до площади, я без пущих церемоний распрощался со своим общительным попутчиком и повернул свои стопы к гостинице «Ленинградская». Это была моя самая главная ошибка. Мало того что я крепко сидел у чекистов на крючке и не давал им даже повода усомниться в этом, я облегчил им задачу по моему задержанию до предела. Уж где-где, а в гостиницах «Интуриста», как ты знаешь, почти любого советского человека могут задержать и тогда, коль я не отдавал

 

- 20 -

себе отчета — куда я иду и зачем. В «Ленинградской» я бывал не раз либо перед отъездом из Москвы, либо по приезде сюда и знал тут — где и что, однако никогда еще в моих руках не было столь опасного «груза», как в тот день. Короче, я поступил тогда непростительно небрежно, за что сейчас и приходится расплачиваться.

Зайти утром в любую гостиницу «Интуриста», будь то в Москве или в Ленинграде, не составляет труда — сонные швейцары редко спрашивают визитки, а если и спрашивают, то не очень настойчиво, так как «несоветские» криминальные элементы в лице валютчиков, фарцовщиков и проституток, от которых первым кордоном бдительный советский швейцар должен защищать иностранного туриста, начинают просачиваться в гостиницы к вечеру. Мой внешний вид в этой связи особых подозрений, вероятно, не вызывал, и я прошел в кафетерий первого этажа без каких-либо затруднений. Там я взял чашку хорошего крепкого кофе с маленьким бутербродом, устроился за свободным столиком, впрочем, весь кафетерий в тот час был почти пустой, и приготовился смаковать свой любимый напиток, но не тут-то было. С первым глотком кофе словно сработал у меня внутри какой-то спусковой механизм, и все мое скверное самочувствие «трансформировалось» в пульсирующий комок в желудке, который мгновенно поднялся к горлу. Едва я успел подскочить к умывальнику, благо он стоял прямо тут в кафетерии, как меня всего вывернуло. После такой встряски мне заметно полегчало, однако я был напрочь не способен к каким-либо активным действиям, я был не способен даже здраво и логически мыслить — что же со мной происходит? Мои ноги стали ватными, ломотная усталость сковала все мышцы, и ни о каком бегстве не могло быть и речи. Я вышел в вестибюль и уселся в кресло, потому что в кафетерии стулья отсутствовали. Мне требовалось хотя бы несколько минут, чтобы чуть-чуть прийти в себя и собраться с мыслями, но такой возможности они мне не дали. Как говорится у шахматистов, я попал в цейтнот и мое время истекло.

 

- 21 -

Передо мной будто из-под земли вырос моложавый сотрудник милиции и так что культурно-вежливо мне объявляет, что я, нарушаю общественный порядок, причем он даже не заходил в кафетерий. Какие-то мгновения я взирал на него молча и равнодушно, едва ли осознавая необратимость всех последующих событий, и зачем попробовал прибегнуть к испытанному методу защиты, используя свой английский. «Я вас не понимаю, что вы от меня хотите?». Капитан слегка смущается и еще более вежливо нерешительно спрашивает: «Вы иностранец?». В эту минуту к нему сзади подходят с эдакими серьезными и уверенными физиономиями двое мужичков в штатском, и один из них что-то шепчет милиционеру на ухо. После этих «ценных указаний» капитан как-то удивленно посмотрел на меня и уже достаточно настойчиво предложил пройти с ним в отделение милиции для выяснения обстоятельств)?!). «Валять дурака» под иностранца стало бессмысленно, да и на самом деле - не буду же я спорить с чекистами и утверждать, что я это не просто я, a турист из Новой Зеландии. Мне пришла простая и очевидная мысль - приехали, и никакой блеф мне теперь не поможет.

Не знаю, какие чувства должен испытывать человек, которого арестовывают средь бела дня на улице, препровождают в отделение милиции допустим, зa «письмо к дедушке» предъявляют ему обвинение в и измене Родине или антисоветской пропаганде. Могу лишь догадываться о чувствах тех миллионов советских людей, которых в 37-м год среди ночи поднимали с постели, уводили и заставляли признаваться в подрывной деятельности против советского государства. Мои же ощущения тогда, скорее всею, разительно отличались от других, я не испытывал ни страха, ни возмущения, ни злости, ни оскорбления, ни

 

- 22 -

ненависти. Полное безразличие к тому, что происходит и что произойдет в дальнейшем, никаких эмоций и никаких мыслей. Может быть, на меня действовал какой-то транквилизатор, подсыпанный в ту бутылку коньяка? Пока это для меня остается загадкой. Ну, а тогда в силу своего характера, позволявшего мне улыбаться даже в самых неподходящих ситуациях, я сморщил ироническую улыбчивую гримасу и откинулся на спинку кресла, молча глядя на своих преследователей. Они, по-видимому, не ожидали такой моей реакции и обалдело уставились на меня, едва ли не открыв рты. Я все-таки не удержался от одного вопроса. «На вас вижу униформу, — говорю я капитану милиции уже по-русски, — но кто вот эти двое?». Один из штатских, не произнося ни слова, тут же достает из кармана и показывает мне удостоверение дружинника. Это меня даже развеселило. «Ну-ну, — захотелось мне поехидничать, — только вы такие же дружинники, как я — Папа Римский. С таким же успехом вы могли показать мне удостоверения членов Красного Креста и Полумесяца». Говорить с ними больше было не о чем, я поднялся с кресла, и мы вчетвером вышли из гостиницы.

Далее происходили вещи очень даже странные, если смотреть на данное происшествие с позиции «случайности», а нехорошо подготовленной акции, если предположить, что буфетчица позвонила в спецслужбу гостиницы и оттуда оперативно за мной прибежали и что со мной ехал в поезде никакой не чекист, а простой командировочный. Тогда по логике и по сути меня должны были отвести в местное отделение милиции и взять штраф, хотя по существу я ничего не нарушил, нигде не напачкал и вел себя весьма пристойно. Ни о каком штрафе тогда речь и не заводилась, и даже не потребовали у меня на месте никаких документов. Выйдя из гостиницы, мы подошли к какой-то светлой «Волге», один из «штатских» заговорил с шофером, судя по всему незнакомым (а может быть, я ошибаюсь), и очень скоро «убедил» его отвезти всех нас по назначению, посулив ему хоро-

- 23 -

шую оплату. Меня усадили на заднее сиденье между «дружинниками», и мы покатили... И куда ты думаешь, Ириша? —к Киевскому вокзалу! Здесь, в зоне, мне объяснили этот странный факт люди, более сведущие в таких делах, вот каким образом: чекисты имели несколько вариантов спровоцированного задержания, ведь я мог уехать от вокзала на любом транспорте h)m на такси, но где бы и как бы меня ни задержали, опорным пунктом было отделение милиции у Киевского вокзала. Везли меня в участок совсем не как рядового нарушителя общественного порядка, а как особо опасного преступника, о чем говорили меры предосторожности, предпринятые моим сопровождением.

Подъехали мы к 123 РОВД, этот номер запомнить было не сложно, поднялись почему-то на третий этаж, вместо того чтобы остановиться на первом этаже в дежурке, и те трое, кто задерживал меня, бесследно исчезают. Их сменила пара милиционеров с погонами майора и капитана, которые провели меня в довольно просторный кабинет, позволив мне предварительно воспользоваться туалетом, где не разрешили, однако, закрыть дверь кабинки и внести туда сумку. Майор почти сразу куда-то вышел из кабинета, а капитан остался сидеть, глупо пяля на меня глаза, словно я какое-то экзотическое существо с другой планеты. Минут через пять майор появляется снова и с ним другой человек в штатском. Только теперь у меня попросили документы. Я подаю им свой паспорт, и майор приступил к вопросам формального свойства: с какой целью приехал в Москву, к кому, почему оказался в гостинице «Ленинградская» и т. д. Что я должен был им отвечать? Да, ничего. Надо быть законченным идиотом, чтобы выкладывать властям всю подноготную по данному поводу и в принципе, и в частности. Я им сказал, что приехал в Москву посмотреть музеи и достопримечательности столицы, что остановиться я намеревался у родственников, которые живут очень близко под Москвой, однако предпочел бы перено-

 

- 24 -

чевать в центре в гостинице, поэтому я и зашел в «Ленинградскую», где мне стало плохо, не знаю отчего.

По тому, как задавались вопросы и как воспринимались мои ответы, было видно, что их мало интересуют мои объяснения и они ждут чего-то более важного. Они не вели никакого протокола, и уже одно это характеризовало значимость предварительного допроса, поэтому мои «откровенные показания» больше смахивали на откровенную насмешку, чем на искренние признания. Если не милиция, то чекисты уж почти наверняка должны были знать, что в Москве я не первый раз и все их достопримечательности видел-перевидел, а в гостиницу «Интуриста» я тоже не пошел бы за ночлегом — на наивного человека я не походил. Так чего же они ждали? По правилам игры нельзя было сразу «брать быка за рога» и в лоб спрашивать: чего у тебя там парень в сумке? Однако после того как данный вопрос был задан, сомнений относительно истинной цели моего задержания у меня не оставалось, ибо у рядового нарушителя общественного порядка не будут досматривать сумки и котомки, милиции просто лень этим заниматься. «Что у меня в сумке?» — переспросил я, словно не понимая, чего от меня хотят. «Да, что у вас там?» —настойчиво повторил майор. Мне надо было, очевидно, либо выложить им фазу пакет с рукописью, либо поставить сумку на стол и посмотреть — в каком порядке они стали бы вытаскивать содержимое. Я же поступил иначе и до сих пор жалею об этом.

Прежде всего я не удержался от ненужных и пустых вопросов: «Какое отношение имеет моя сумка к моему так называемому "нарушению"?». «Мы обязаны досматривать всех нарушителей», — отвечают мне. «Однако вы этого не делаете, как правило, и чем же мое нарушение столь исключительно?». «Может быть, Вы лучше нас знаете о наших методах работы, но мы досматриваем всех нарушителей», — стараются внушить мне заурядность моего случая. Что мне оставалось делать? Спорить с ними? Я открыл сумку и начал вытаскивать из нее —

 

- 25 -

комплект белья, рубашку, бритву, домашние тапочки... фее это милиция оставляла без особого внимания, когда Чае очередь дошла до моего пакета, они оживились. «Что в конверте?» — в голосе звучит удовлетворение маленькой победы. Мне не просто скрыть первые эмоции, но я все-таки стараюсь сдержаться и коротко отвечаю: «Письмо». «К кому?» — задает идиотский вопрос майор, потому что на конверте имеется адрес получателя. Мне очень захотелось сказать ему: «К Фому», только я не стал этого делать и с трудно скрываемым раздражением поинтересовался: «Вы читать умеете, надеюсь?». Они все промолчали, и человек в штатском решил показать свою смекалку: «Написать на конверте можно, что угодно, а вот вложить туда нечто другое...». «Что же, например?» — я лишь оттягивал зачем-то минуту своего полного разоблачения. «Например, порнографию», — эдаким строгим и казенным тоном заявляет мне штатский. «Что же, по-вашему, в ЦК КПСС интересуются порнографией?» — не преминул съязвить я по удобному случаю. Кисло улыбнувшись, штатский досадливо поморщился: «В ЦК не интересуются порнографией, а вот кое-кто — наверное...». «И что же вы от меня хотите? Разрешение на вскрытие конверта? Так оно вам не нужно...», — мне надоел этот пустой разговор, я откинулся на спинку стула и замолчал, всем своим видом давая им понять, что меня совершенно не волнует дальнейшая судьба конверта.

Майор переглянулся с человеком в штатском, тот кивнул головой в знак согласия, и майор надорвал край конверта, капитан же просидел все это время, не произнеся ни слова, а лишь тараща глаза то на меня, то на своих начальников. Таким образом моя рукопись оказалась в руках у стражей власть предержащих, рукопись, в которой эта самая власть испепелялась и низвергалась «кончиком пера». Какую же «рецензию» я мог получить от них после того, как они прочитали хотя бы одну главу? Наверное ничего, кроме наручников. Минут десять они не проронили ни звука, читая

 

- 26 -

торопливо наугад взятые страницы. Время от времени кто-то из них тыкал пальцем в текст и показывал своим коллегам, очевидно, наиболее «злостную клевету». Я с безучастным видом следил за выражением их лиц, отводя иногда взгляд в окошко, где кроны деревьев заслоняли пейзажи московских улиц. Глядя в окна, пока еще не зарешеченные, я ни о чем не думал, а может быть, пытался ни о чем не думать, и так было лучше — наблюдать за кусочком живой природы и не задумываться о случившемся и о том, что меня окружает. Все равно теперь от меня ничего зависело, впрочем, от меня ничего не зависело уже с того момента, когда я пригубил черного кофе в кафетерии «Ленинградской», все последующие события стали неподвластны моей воле и моему желанию.

«Это Вы все написали?» — обращается ко мне майор, наконец-то оторвавшись от рукописи. Мне страстно захотелось чуть-чуть поиздеваться над ними, хотя они были всего лишь слепым орудием в других руках, и я прекрасно понимал это, но я понимал также и то, что это их не оправдывало. «Нет, это не я написал», — откровенно вру я майору. «Тогда, может быть, Вы знаете автора этой рукописи — Антона Святогорова?» — не отстает майор. С абсолютно серьезным лицом я отвечаю ему: «Да, я знаю автора этой рукописи, но не лично. Антон Святогоров — это псевдоним Александра Сергеевича Пушкина, того самого, кто написал "Пиковую даму"». Майор посмотрел на меня наставительно-строго и сурово молвил: «Шутить будете в другом месте, Герман Викторович, только в ближайшее время, я думаю, Вам будет не до шуток». Оперативник в штатском чуть наклонил голову, как бы не возражая, и поднялся с места: «Я пойду доложу начальству и позвоню в Управление КГБ, это их компетенция...». «И что же со мной будет?» — изобразил я фальшивую озабоченность. «Мы не знаем, — оперативник пожимает плечами, — следственные органы разберутся». Он вышел из кабинета, майор же собрал все листки рукописи, отобрав их у капитана, который слишком увлекся чтением, и уселся за столом с видом выполненного долга.

 

- 27 -

С четверть часа мы просидели в полном молчании, мне не о чем было говорить с ними, так же как им со мной. Правда, капитан порывался меня о чем-то спросить и каждый раз удерживал себя от подмывающего любопытства, предпочитая, очевидно, не иметь неприятностей от начальства или КГБ. Мои мысли в те минуты оказались в плену у навязчивого вопроса: а что, если..? Что, если бы я отправил свою рукопись по почте? Что, если бы я отказался от угощений в поезде, вышел бы в Калинине и пересел бы на электричку? Что, если бы я не пошел в «Ленинградскую», а сразу уехал бы на метро? Все эти «если» будоражили мое воображение и ничего не меняли, повернуть вспять течение реки времени на нашей Земле не способен никто. Я мог лишь сожалеть или не сожалеть о прошедшем, но настоящее я уже должен был принимать, как оно есть. От мыслей о непоправимости некоторых жизнеопределяющих поступков меня оторвали «бравые чекисты», которые вошли в комнату неожиданно и резко. Мне кажется, что ни из какого управления они не приезжали, а выжидали положенное время в соседней комнате. Каждый из них представился по званию и фамилии, но на имена, единожды произнесенные, память у меня, к сожалению, слаба. Помню только, что это были сотрудники Московского управления КГБ в звании капитана и старшего лейтенанта.

Чекисты пожали руки своим младшим коллегам в милицейской форме и поблагодарили капитана: «Спасибо за службу, вы свободны. Майор милиции остался, но теперь он играл роль уже не хозяина, а статиста, у которого арендуют помещение. Пришедшие чекисты только по комплекции имели некоторое сходство: среднего роста и крепкого телосложения брюнеты с гладко выбритыми лицами, во всем остальном они разительно отличались друг от друга. У одного из них, капитана, была ну совершенно лакейская физиономия, какую трудно не запомнить: крупное, если даже не мясистое, лицо с тонким крючковатым носом и маленькими глазками неопре-

 

- 28 -

деленно-мутного цвета. Надбровные дуги, кончик носа и скулы имели столь забавный красноватый оттенок, что его вид чем-то напоминал поросенка. Узенькие брови и ресницы были жидкие и белесые, дополняя в полной мере своеобразный антураж. Когда он старался говорить строго и внушительно, его физиономия приобретала такой глупый вид, что мне хотелось рассмеяться. Мне почему-то представилось тогда, как его в младших классах школы дразнили «пончик» и лупили за доносы учителям на своих товарищей, и теперь он возмещает на ком можно полученные в детстве обиды. Вот этот самый «поросенок», усевшись по-начальственному за стол, уткнул нос в мою рукопись и принялся бегло читать. Его напарник тоже просматривал часть рукописи и подавал ему иногда листки, рекомендуя: «посмотри-ка сюда». «Поросенок» то и дело покачивал головой с укоризненной гримасой, что должно было означать, вероятно, либо «ну и ну!», либо «ай-яй-яй!». На эту его мимику я никак не реагировал, но, когда он позволил себе отпустить в мой адрес нравоучительную реплику, я не удержался: «С каких пор КГБ стало выполнять роль редакторов и критиков?». «С тех самых, о которых пишут учебники», — ответил мне «поросенок» и, как мне показалось, весьма зловонюче. Тут уж меня понесло на колкости: «Тогда вы войдете в историю, как Белинский, и ваши портреты будут висеть вместе с портретом Леонида Ильича на каждом заборе, но не очень высоко...». «Это почему же?» — не совсем понял он. «А вы сами догадайтесь», — процедил я сквозь зубы и подумал: «Чтобы каждый, проходя мимо, мог плюнуть в твою круглую рожу». Возможно, он прочитал мои мысли, потому что сузил свои маленькие глазки и с тихой ненавистью прогнусавил: «Ну, вы и ершистый. Тяжело с вами будет». «А я вам не жена, которую можно подобрать по характеру», — напоследок отпарировал я ему, и на этом наша словесная дуэль закончилась.

Примерно с полчаса они изучали мою рукопись, этого времени было недостаточно для того, чтобы прочитать

 

- 29 -

ее целиком, но вполне хватало, чтобы вынести резолюцию: пресечь! Они мне объявили, что для принятия окончательного решения им необходимо созвониться с управлением, а пока они задерживают меня полномочиями милиции на три часа. «Поросенок» взялся названивать прямо из этого кабинета какому-то своему начальству: «Да, товарищ полковник... из Ленинграда... рукопись, по нашему мнению, весьма сомнительная... Приедут в отделение?.. Хорошо, ждем». В течение последующих минут ожидания чьего-то приезда чекисты уже больше не провоцировали меня на разговор, должно быть, правильно сообразив, что комплименты по данному поводу я им говорить не стану. Они сидели молча, листая страницы и изредка поглядывая на меня совсем не доброжелательными взглядами. Майор милиции уже не вмешивался в эти «темные» дела, он примостился с краешку стола и лишь время от времени, вытягивая по-страусиному шею, заглядывал в листки рукописи, лежащие на столе перед чекистами. Для милиции дело было сделано, и теперь она небезосновательно могла ожидать от начальства благодарность за «мужество и отвагу, проявленную при поимке особо опасного государственного преступника».

С появлением в кабинете еще двоих чекистов и, по всей видимости, более высокого ранга ситуация мало чем изменилась. Одному из них «поросенок» отдал рапорт: «Товарищ майор, сотрудниками милиции задержан в гостинице "Ленинградская" гражданин Обухов с рукописью крайне сомнительного содержания...» и так далее. Майор был одет так же, как и его сподручные, в костюм с галстуком, но выглядел поинтеллигентней и, я бы даже сказал, не агрессивным, а равнодушным и усталым. Он поздоровался со всеми за руку, кроме меня, естественно, и представился мне «следователем Ленинградского управления КГБ, находящемся здесь случайно в командировке». После чего в составе моего «караула» произошли очередные изменения, майор милиции и сподручный «поросенка» удалились, оставив «поле боя» троим про-

 

- 30 -

фессиональным контрразведчикам, для которых все вокруг было сомнительно: сомнительные рукописи, сомнительные содержания, сомнительные люди, только не сомнительная система... Майор КГБ не стал «тянуть кота за хвост» и сразу взялся за дело, он предложил своим подчиненным оформить протокол обыска и предварительного допроса и сам приступил к изучению главного предмета их поиска —рукописи «сомнительного содержания». Прозвучали веете же формальные вопросы: где? почему? чье? откуда? куда?.. и «добрый» совет — «расколоться» сразу, знаешь, как спелый арбуз на две половинки, чтобы его можно было слопать за один присест, а семечки выплюнуть.

Советы я всегда выслушиваю и не отвергаю, но редко их придерживаюсь, поэтому «колоться» мне, ну, никак не хотелось ни в тот раз, ни после. Можно было бы попробовать «продать дрозда за павлина», если бы таковой имелся, но у меня не оказалось даже и «воробья». Как говорится в одной известной поговорке: «попал, словно кур во щи» и винить тут было некого, кроме самого себя. Так что в принципе моя позиция мало что меняла. «Расколюсь» я или нет — в данном случае не имело большого значения, и чекистам нужны были мои «откровенные признания» лишь для полной моральной победы и самоутверждения. Мне же оставалось лишь сожалеть о своем бездарном отношении к «азартным играм» с государством. «Вам придется вернуться вместе с нами в Ленинград», —уведомил меня майор КГБ после того, как все бумажные процедуры были завершены и он созвонился с Ленинградом. Мне требовалось что-то сказать, и я не нашел ничего лучше, кроме этого плоского юмора: «За ваш счет, конечно?» «Ну, конечно, Герман Викторович», —покровительственным тоном поддакнул майор. Меня опять какой-то леший потянул за язык: «И обратный билет в Москву тоже?» — хотя было давно уже ясно, что следующий раз в Москву я поеду очень не скоро. Майор ухмыльнулся про себя и соврал: «Вот это не

 

- 31 -

знаю», ибо он знал и знал совершенно определенно — никакого обратного билета в Москву мне «не светит».

«Наконец-то я отдохну от ваших идиотских вопросов», — подумал я, когда вся эта канитель закончилась, а то, что всякому идиотскому делу свойственны идиотские вопросы, такая логическая связка мне в голову почему-то не пришла. Подумать-то я так подумал, только мне самому захотелось задать вопрос, который никак нельзя назвать умным: «Так надо понимать — я арестован, а не просто задержан?». Ну, скажи мне — какая разница, арестован ты, или задержан, или «заарканен», или еще как-то? Суть тут одна: ты НЕ свободен и лишен даже права отстаивать свою свободу. У чекиста искривились уголки губ, и он в своей напускной добродушно-отеческой манере как бы попробовал меня утешить: «Нет, вы не арестованы, вы задержаны по подозрению в нарушении советских законов. Если же наши подозрения окажутся необоснованными, мы вас освободим. А пока... пока без ордера на арест, который подписывает прокурор, мы можем задерживать вас не более чем на трое суток». Удивительный блеф! В который хотелось верить и в который нельзя было верить. Потом они занялись организацией моего эскорта в аэропорт, на что ушло около часа, звонили куда-то, зачем-то выходили и приходили, не оставляя меня при этом ни на минуту без присмотра. После полудня все подготовительные меры были осуществлены, и меня попросили проследовать за ними к машине.

Когда я вышел за порог отделения милиции на улицу, то впору было открыть рот от удивления — у тротуара стоят две «Волги» с дверьми нараспашку, а по бокам маленькой площадки между отделением милиции и этими машинами настоящее оцепление — с дюжину «бравых» милиционеров вперемешку с чекистами, поджидающих меня с деловыми физиономиями. «Да они на самом деле принялись за меня всерьез», — шевельнулась в голове не очень радостная мысль, только выйти из этой «игры» мне теперь не представлялось возможным. Меня усадили

 

- 32 -

так же, как и в первый раз, когда везли из гостиницы в отделение, на заднее сиденье между чекистами и, конечно же, в первую машину. Во вторую «Волгу» темно-серого цвета сел «мой» майор из ленинградского КГБ с двумя своими подручными, так что моя охрана уже составляла с шоферами шесть человек. Недурно, не правда ли? Милиция, «поросенок» и другие агенты тепло распрощались с моим конвоем, и мы тронулись в путь. Должен сказать тебе, Ириша, что по Москве я так еще не ездил и вряд ли когда-нибудь поеду. Представь себе: две «Волги» впритык одна за другой летят на бешеной скорости с включенными мигалками по резервной полосе Ленинградского проспекта. В машине я сидел прямо, оперевшись руками на передние сиденья, потому что мне было не очень приятно ощущать с обеих сторон «участливые» плечи чекистов, а это давало мне возможность поглядывать иногда на спидометр. Этот прибор показывал большей частью под 120! Однажды мы чуть не въехали в какой-то грузовичок, который не заметил нас и пошел резко с правой полосы на левый поворот. Водитель нашей «Волги» так круто тормознул, что я едва не перелетел на переднее сиденье. Надо отдать должное хорошей реакции чекистов, столкновения не произошло.

«Куда эти балбесы гонят? — недоумевал я. — К самолету что ли опаздываем? Но таким макаром можно и вообще не доехать...». Только спрашивать их об этом я, безусловно, и не помышлял, мною было задано и так достаточно не умных вопросов. Кто-то там, наверху, командовал этим «парадом», а окружавшие меня чекисты лишь исполняли чьи-то приказы и распоряжения. Мое же слово тут вообще ничего не значило. Позже я, кажется, разобрался в их подходе к любому делу подобного рода, просто у них это служебная привычка такая — лететь сломя голову куда бы то ни было, показывая начальству свое рвение, а окружающим — свою силу и вседозволенность и потом докладывать высшему начальству: «Товарищ полковник, ваше распоряжение выполнено в кратчайшие сроки!». До Шереметьева мы домчались едва ли

 

- 33 -

не за полчаса, подъехали к какому-то ведомственному зданию, встали, стоим пять минут, десять... никакого движения. Чуть попозднее рядом припарковывается еще одна «Волга» с чекистами, все они вышли из машины и встали рядом, о чем-то переговариваясь. Один из моих конвойных, сидевший справа, тоже присоединился к ним. «Да они одурели, такая орава на меня одного! —подумал я тогда со смехом, — и каждый из них ведь хорошую зарплату получает "за вредность"...». После долгого сидения по кабинетам и служебным автомобилям и мне захотелось размять ноги, я вылез из машины, достал из кармана свои французские сигареты, закурил. Чекисты внимательно наблюдали за каждым моим движением. Никто мне не препятствовал сделать это, только толпа оперативников рассредоточилась и окружила меня надежным заслоном, словно ожидая от меня какого-то подвоха.

Как-то неожиданно раздалась команда: «поехали, по машинам», очевидно, полученная по радиотелефону, установленному в каждой машине, и меня снова «пакуют» в кабину. Происходит небольшая перестановка моего сопровождения и теперь сзади уже не серая «Волжанка», а черная. Мы въезжаем на летное поле через служебные ворота и подкатываем прямо к трапу «ТУ-154». Тут и произошел весьма забавный казус, почти анекдот. Когда я поднялся по трапу до верхних ступенек, из самолета появился командир корабля и тянет мне руку для приветственного рукопожатия. Я, естественно, жму ему руку, несколько озадаченный и удивленный таким радушным приемом, да и почему было не пожать руку летчику? В тот же момент старший моего конвоя, идущий сзади (а меня сопровождали помимо «моего» майора трое чекистов в штатском) ловко обогнув меня, мягко взял командира корабля за локоть и увел обратно в самолет. Я вступил на борт вслед за ними и вижу, как чекист что-то торопливо нашептывает летчику и тот растерянно поглядывает на меня. Не за того, надо полагать, принял, вот незадача-то!

В самолете пассажиров пока нет, мы проходим в первый салон, и мне предлагают сесть к окошку во втором

 

- 34 -

ряду. Радом со мной размещается тот самый оперативник, который разговаривал с командиром, далее уселся другой сопровождающий, еще один занял место в первом ряду передо мной и в нашем ряду через проход обосновался майор из ленинградского КГБ. Я не удержался, чтобы не поинтересоваться у своего соседа: «А что это с командиром корабля случилось?». Чекист оказался в меру разговорчивым и с легкой иронической улыбкой мне пояснил: «Этим рейсом должна была лететь одна важная персона из МИД, ну, командир, увидев наши машины, и принял Вас за него. Перепутал малость...». «А эта персона из МИД не полетит с нами?». «Нет, он полетит следующим рейсом». «Так, значит, я еще более важная персона?» — говорю я, довольный своим остроумием. Чекист усмехнулся и ничего не ответил. Мне только и оставалось, как уткнуться в иллюминатор и наблюдать за движением на летном поле. Московские чекисты лишь подали машины чуть назад но не уехали и ждали отлета самолета. Вот и подрулил автобус с пассажирами, началась посадка. Наш салон стал постепенно заполняться, кроме первого ряда перед нами и кресел рядом с майором, который в течение всего полета потом изучал мою рукопись и делал какие-то заметки. Посадка вскоре закончилась, дверь задраили, и самолет, раскручивая турбины, двинулся к взлетной полосе. Прощай, столица, прощай, Москва! На земле чекисты у машин кому-то помахали на прощание руками. Уж не мне ли? Не приведи Господь!

Пожалуй, на сегодня и хватит, Ириша, а то слишком много работы будет цензуре. О том, как меня встретили в Ленинграде, как закончился этот первый день моей неволи и немного о следствии я напишу в следующем письме. На это письмо у меня ушло три вечера, хочется думать не напрасно. Надеюсь, мы скоро встретимся на свидании и поговорим обо всем, что недосказано на бумаге.

 

Люблю, целую Герман

Половинка. Март 1982 г.