4. СОЛОВЕЦКОЕ ДНО

 

1. ОСТРОВЪ СЛЕЗЪ

 

Мы наконецъ, прибыли на «Островъ слезъ», не имѣя пока о немъ никакого понятія, даже не зная, что онъ называется «островомъ слезъ», но твердо надѣясь въ душѣ на лучшее.

Послѣ нудной процедуры пріема и обыска, какъ это дѣлается по всѣмъ тюрьмамъ, послѣ мытья въ банѣ номеръ три, мы, наконецъ, были водворены въ тринадцатую карантинную роту.

Шагая изъ бани подъ сводами перекрытій древней Соловецкой обители, мы ничего не могли разобрать въ этомъ каменномъ хаосѣ средневѣковой крѣпости, сложенной изъ громадныхъ валуновъ. Только уже поднимаясь по широкой каменной лѣстницѣ я понялъ: мы попали, какъ о томъ свидѣтельствуетъ полузакрашенная надпись у входа, въ огромный Преображенскій соборъ. Однако, внутри ни одной иконы. Проходимъ возвышеніе надъ поломъ, повидимому солею, и попадаемъ въ комнату съ нарами и окномъ во дворъ обители.

Наша камера вмѣстила семьдесятъ человѣкъ. Лежимъ на нарахъ, молчимъ. Жутью вѣетъ отъ мертваго молчанія семидесяти человѣкъ, оглушенныхъ пріемомъ въ Кеми, переѣздомъ въ параходномъ трюмѣ, набитомъ людьми до отказа, подавленныхъ обстановкой соловецкаго дна. Вѣроятно передъ каждымъ всталъ вопросъ о собственной гибели. Передо мной, по крайней мѣрѣ онъ всталъ во всей своей неизбѣжности: вынести звѣрскія истязанія, подобныя кемскимъ, я чувствовалъ себя не въ состояніи. Сами чекисты не скрывали отъ насъ нашего вѣроятнаго будущаго — остаться здѣсь навѣкъ въ болотныхъ трясинахъ. Снова и снова вспомнилъ я тысячи возможностей скрыться отъ ГПУ, мною не использованныхъ, но отъ этихъ воспоминаній еще тоскливѣе на душѣ.

Дневальный у двери прозѣвалъ неожиданное появленіе ротнаго командира и вмѣсто команды «вниманіе», провизжалъ высокимъ фальцетомъ:

 

— Встать! Смирно!

Всѣ вскочили и замерли. Ротный Чернявскій (изъ заключенныхъ), ни на кого не глядя, пробѣжалъ по проходу между нарами мимо насъ, неподвижныхъ и остановился у окна.

— Сейчасъ пойдете на общую повѣрку, — началъ онъ глухимъ, надтреснутымъ голосомъ. — Помните: здѣсь Соловки и вы сюда пріѣхали не на дачу. Стоять тихо и на перекличкѣ отвѣчать по правиламъ. Когда придетъ дежурный стрѣлокъ, отвѣчать на привѣтствія дружно. Иначе придется вамъ кое съ чѣмъ познакомиться. Послѣ повѣрки пойдете на ночную работу.

— Но мы и прошлую ночь не спали, — осмѣлился возразить инженеръ Зоринъ. Чернявскій даже позеленѣлъ отъ злости. Остановившись на мгновеніе, пораженный дерзостью, онъ подступилъ къ Зорину и зашипѣлъ:

— Не прикажите ли поставить вамъ здѣсь отдѣльную кроватку? Я изъ васъ повыгоню сонъ, будьте увѣрены! Вы воображаете — пожаловали сюда на курортъ? Жестоко ошибаетесь! Ваша жизнь кончена! Понимаете? Кончена!

Онъ уже бѣгалъ взадъ и впередъ вдоль камеры со сжатыми кулаками и оралъ:

— Это васъ въ тюрьмахъ распустили. Возражать?! Безпорядякъ?! Я изъ васъ выбью тюремныя замашки! Запомните разъ навсегда: вы не имѣете права разговаривать съ надзоромъ и охраной. Никакихъ вопросовъ. Никакихъ разговоровъ. Поняли? Запомните себѣ: вамъ нѣтъ возврата — вы на Соловкахъ!

Чернявскій выбѣжалъ.

Нѣсколько минутъ спустя вошелъ одинъ изъ его помощниковъ, выстроилъ насъ и вывелъ на повѣрку въ самый соборъ.

Въ ротѣ было около трехъ тысячъ человѣкъ. Только нашимъ этапомъ прибыло полтораста. Вмѣстѣ съ нами прибыли имяславцы и «муссаватисты» изъ Баку. Тѣ и другіе отказались выходить на повѣрку. Ихъ потащили силой. Муссаватисты отбивались.

— Оставьте насъ, — кричали они, — это нашъ принципъ. Мы не подчиняемся насилію.

Остальная масса заключенныхъ молча смотрѣла наборьбу. Имяславцы не отбивались, но на перекличкѣ молчали. Въ концѣ концовъ отъ нихъ отступились, и началась повѣрка.

Два съ лишнимъ часа — построеніе, счетъ, перекличка.

 

Наконецъ, все готово. Вотъ и сигнальный гудокъ съ электростанціи. Входитъ дежурный красноармеецъ, принимаетъ рапортъ ротнаго, подходитъ къ строю:

— Здравствуй, тринадцатая.

— Здра, — гудитъ въ отвѣтъ.

Дежурный беретъ у ротнаго рапортъ и уходитъ.

Мы уже не вернулись больше въ камеру. Нашъ этапъ всю ночь работалъ по уборкѣ Кремля: перетаскивали всякій желѣзный хламъ и бревна на другое мѣсто, мели и чистили мощенную камнемъ внутренность крѣпости. А на завтра и послѣзавтра опять перетаскивали бревна и всякій хламъ на прежннее мѣсто. Это одна изъ самыхъ возмутительныхъ и раздражающихъ особенностей соловецкой каторжной системы: если нѣтъ настоящей работы, все равно, не оставлять руки праздными, занимать людей хоть водотолченіемъ въ ступѣ, — лишь бы не «баловать отдыхомъ».

Только къ утру, всего за два, за три часа до утренней повѣрки, добрались мы къ своимъ нарамъ. Я какъ повалился, такъ и заснулъ сномъ, болѣе похожимъ на обморокъ.

 

* * *

Утренняя повѣрка заканчивалась разводомъ на работы. Заключенные разбивались на группы и подъ командой старшаго, отправлялись работать. Нѣкоторые получали одиночныя заданія. Въ такомъ случаѣ имъ выдавался на руки особый документъ — «свѣдѣніе»: рабочій листокъ, служившій также и пропускомъ. Получить на руки «свѣдѣніе» почиталось и дѣйствительно было большимъ соловецкимъ счастьемъ. Но объ этомъ послѣ.

У сѣверныхъ кремлевскихъ воротъ наша группа остановилась. Непрерывный токъ людей изливался изъ Кремля и нѣсколько меньшій шелъ обратно въ Кремль. Нашъ конвоиръ предъявилъ стрѣлку привратнику документь и мы вышли всею командою «за Кремль».

Направо отъ насъ разстилалось Святое озеро, налѣво шла улица построекъ. Проложенныя по ней желѣзнодорожныя рельсы шли далѣе по пространству между Кремлемъ и Святымъ озеромъ. Небольшой паровозикъ «кукушка», шипя и гремя, тащилъ нѣсколько платформъ лѣсного груза къ закремлевской электрической станціи или лѣсопилкѣ. Съ улицы мы свернули къ лѣсу за Святое озеро. По лѣвую руку былъ лугъ,

 

перерѣзанный дорогой. По ней шла группа женщинъ съ граблями и лопатами на плечахъ. Удаляясь отъ Кремля къ лѣсу, женщины запѣли:

Напрасно ты, казакъ, стремишься,

Напрасно мучаешь коня;

Тебѣ казачка измѣнила,

Она другому отдана.

Ихъ звонкіе голоса разносились по яркому лугу. Мнѣ, измученному безсонными ночами и непосильнымъ трудомъ, эта внезапная далекая пѣсня казалась невѣроятною: не сплю-ли я на ходу? Не брежу-ли въ кошмарномъ полуснѣ?

Командированы мы были на торфоразработки. Трудъ насъ ожидалъ непомѣрно тяжкій. Торфяная машина дѣйствовала непрерывно и мы вынуждены были, успѣвая за нею, работать и работать безъ конца. Только на время передвижки вагонеточныхъ рельсовъ на новое поле сушки выпадалъ короткій вольный промежутокъ. Тогда мы бросались на землю и лежали, раскинувъ натруженныя руки, безъ мыслей въ головѣ смотрѣли въ яркую синь яснаго неба.

Вечеромъ насъ опять выгнали на «ударникъ по уборкѣ Кремля», а днемъ опять на тяжелую работу на кирпичномъ заводѣ. Намъ пришлось возить кирпичъ-сырецъ изъ сушиленъ въ печь. Тяжелыя тачки плохо слушались нашихъ неумѣлыхъ рукъ; то и дѣло срывались съ доски и перевертывались. Петръ Алексѣевичъ Зоринъ свалился вмѣстѣ съ тачкою въ канаву и лишился чувствъ. Его отправили въ лазаретъ, а мы продолжали свою тягостную работу.

Только двѣ ночи въ недѣлю мы спали по шести часовъ и почитали это за счастье.

Здѣсь я впервые на собственной шкурѣ испыталъ и окончательно понялъ смылъ словъ «интернаціонала»: «кто былъ ничѣмъ, тотъ станетъ всѣмъ». Вотъ именно теперь это «бывшее ничѣмъ» стало хозяияомъ здѣшней жизни и явило свой настоящій ликъ.

 

2. ПЕРВЫЕ ШАГИ

 

Вскорѣ по прибытіи на Соловки насъ перевели изъ камеры въ Преображенскомъ соборѣ въ «пятый взводъ». Онъ помѣщался въ стариннѣйшей церквѣ Четырехъ Святителей Соловецкихъ къ югу отъ собора. Въ соборъ мы теперь ходили только на повѣрку и на разводъ.

 

Наше новое мѣстожительство - двухсвѣтная церковь. На уровнѣ крышъ, прилегавшихъ къ ней зданій, настлали въ ней потолокъ и, такимъ образомъ, устроили второй этажъ. Въ него-то насъ и помѣстили. Вмѣсто наръ были поставлены топчаны. Со всѣхъ четырехъ стѣнъ смотрѣли на насъ изображенія (во весь ростъ) святыхъ соловецкихъ угодниковъ: Зосимы, Савватія, Германа и Елеазара. Входить въ наше необыкновенное помѣщеніе надо было подымаясь по лѣстницѣ, а потомъ черезъ темный чердакъ. Выходъ же былъ какъ разъ насупротивъ историческихъ могилъ: послѣдняго кошевого атамана Запорожской Сѣчи Калнышевскаго, Авраамія Палицына и Кудеяра.^*

На новомъ мѣстѣ мы всѣ воспрянули духомъ. Теперь мы спали почти каждую ночь и, значитъ, могли немного передохнуть отъ непосильнаго труда. А спустя нѣкоторое время, большинству изъ насъ, удалось обзавестись «свѣдѣніемъ», то есть отдѣльнымъ документомъ на работу въ одиночномъ порядкѣ, а это въ соловецкихъ условіяхъ почти то же, что на водѣ безпаспортному получить паспортъ. Я по «свѣдѣнію» уходилъ въ «сельхозъ», то есть на сельскохозяйственную ферму, на сѣнокосъ, на огородныя, полевыя работы.

Утро. Повѣрка кончена. Разводъ.

Ротный писарь, держа въ рукахъ большую пачку «свѣдѣній», выкликаетъ фамиліи и раздаетъ рабочіе листки вызываемымъ изъ строя. Ротный Чернявскій куритъ папиросу, исподлобья поглядывая на роту. Въ строю перешептываніе, мало по малу переходящее въ гуденіе.

— Разговоры! — рявкаетъ Чернявскій. — Стоять смирно! Гуденіе смолкаетъ, какъ по мановенію волшебнаго жезла.

Слышенъ только четкій голосъ писаря:

— Смородинъ.

— Семенъ Васильичъ, — отвѣчаю_; выходя изъ строя за «свѣдѣніемъ».

Вотъ она, въ моихъ рукахъ, магическая бумажка. Прохожу вдоль всего строя, мимо громадной толпы, ждущей отвода на принудительныя работы подъ командой, — спѣшу догнать такихъ же, какъ я, счастливцевъ-одиночекъ, идущихъ

 

 

«за Кремль». Сзади голосъ писаря продолжаетъ:

— Вѣткинъ.

— Константинъ Петровичъ, — отвѣчаетъ пріятный теноръ.

— Матушкинъ.

— Петръ Тарасычъ, — звучитъ твердый и ясный баритонъ.

Это мои компаньоны по работѣ въ «сельхозѣ» — оба правдиста, встрѣченные мною въ Бутыркахъ. Мы въ новой камерѣ облюбовали себѣ уголокъ, угнѣздились втроемъ. Останавливаюсь, поджидаю ихъ, прячась отъ глазъ Чернявскаго, и — втроемъ — спускаемся на южную сторону собора. Огибая его фасадъ идемъ по вымощенному камнемъ двору мимо чахлаго монастырскаго садика съ черемухой и рябиной. Шаги наши отдаются гдѣ то въ глухихъ монастырскихъ сводахъ. Тишина, нарушаемая только рѣзкими криками соловецкихъ чаекъ. Ихъ воспрещено пугать подъ страхомъ суроваго наказанія, и онѣ живутъ въ Кремлѣ все лѣто, какъ въ былое время, при монахахъ.

Мы спѣшимъ поскорѣе выбраться изъ Кремля, — къ Сѣвернымъ воротамъ. «Свѣдѣнія» у каждаго въ правой рукѣ, развернуты на должномъ мѣстѣ. Вотъ и ворота. Встаемъ въ непрерывно изливающуюся изъ Кремля струю людей, показываемъ пропуски. Изъ подъ сумрачнаго свода воротъ сразу попадаемъ на солнце. Глазъ съ удовольсгвіемъ останавливается на блестящей глади Святого озера. Я залюбовался и даже пріостановился, хотя это и запрещено. Продолжаемъ идти тихими шагами, не оглядываясь, — пользуемся возможностью говорить безъ опаски.

Впрочемъ, вотъ здѣсь можно остановиться на законномъ основаніи — у списка прибывшихъ посылокъ. Прилежно вычитываемъ списокъ, но не находимъ своихъ фамилій. Рядомъ со спискомъ приклеена роковая «желтая бумажка»— оповѣщеніе о растрѣлѣ трехъ бандитовъ, бѣжавшихъ было вглубь острова, и морского офицера Рисова.

— Мы все таки хоть надежду имѣемъ получить посылку и письма, — говорю я — вотъ имяславцы, наши спутники, тѣ уже ничего со стороны и ждать не могутъ, не имѣя именъ.

— Это настоящіе люди, — задумчиво сказалъ Матушкинъ, — знаютъ на что и противъ кого идутъ. Открыто клеймятъ коммунистовъ антихристовыми рабами и Божьими врагами и — на смерть, такъ не смерть.

 

Насъ догналъ «дальневосточникъ» Кабукинъ — тоже изъ «сельхоза». Спрашиваю.

— Васъ что то не видно на сѣнокосѣ. Въ другомъ мѣстѣ втыкаете?^*

Кабукинъ самодовольно улыбнулся.

— Мнѣ повезло. Блатъ заимѣлъ. Случайно старшій бухгалтеръ УСЛОН'а оказался однополчаниномъ. Устроилъ меня счетоводомъ въ сельхозъ. Обѣщаютъ перевести изъ Кремля въ сводную роту.

— Ого! Вотъ такъ повезло! Поздравлямъ. Не забудьте въ счастьи и о насъ, скромныхъ косаряхъ соловецкихъ луговъ.

Въ полдень въ сельхозѣ давалось полчаса на обѣдъ, а затѣмъ надо было «втыкать» до позднняго вечера. Но обстановка здѣсь была совсѣмъ иная, чѣмъ на торфѣ или кирпичномъ заводѣ: не сравнить. Десятники только наблюдали за нами, но не орали.

Возвращались мы въ свой пятый взводъ, конечно, измученными. Противна была грязная, вонючая тринадцатая рота. Но все же, хоть свои топчаны вмѣсто общихъ наръ и уголъ, гдѣ можно поговорить вполголоса.

Спрашиваю Матушкина.

— Какъ сегодня работа пришлась — вдоль или поперекъ?

Онъ улыбается своей тихой, едва замѣтной улыбкой.

— Ничего. Каждый бы день такая. Вѣткинъ принесъ чайникъ кипятку. Принялись за чаепитіе.

— Интереснаго человѣка встрѣтилъ я сегодня, — разсказываетъ Матушкинъ, — не понять кто онъ такой: то ли чекистъ, то ли совсѣмъ напротивъ. Подходитъ это къ намъ какой то незнакомый, рослый такой. Поздоровался — и въ разговоръ. Разспрашиваетъ кто, да откуда, да по какому дѣлу. Потомъ махнулъ рукой. Здѣсь, говоритъ, всѣ дѣла одинаковы. Вотъ только говоритъ — тяжело въ этой комедіи участвовать въ качествѣ рабочаго. Барина то, говоритъ, играть очень легко, а вотъ рабочаго трудновато. Потомъ ни съ того ни съ сего началъ разсказывать, что лагерные порядки эти скоро кончатся, что въ правительствѣ ожидаются большія перемѣны. Якобы Рыкова по шапкѣ вмѣстѣ съ цѣлою компаніей «творцовъ новой жизни». Якобы лагеря изъ ГПУ пе-

 

 

рейдутъ въ народный комиссаріатъ юстиціи. И еще много сногсшибательнаго разсказалъ этотъ дядя. Потомъ я узналъ стороной, что фамилія его Кожевниковъ. Онъ племянникъ Калинина и командовалъ однимъ изъ фронтовъ, да проштрафился. И, должно быть, здорово, потому что пришитъ крѣпко — десять лѣтъ имѣетъ. . .

— Дѣйствительно крѣпко, — смѣется Вѣткинъ, — то то у него мозги стали проясняться. По человѣчески заговорилъ.

 

3. СОЛОВЕЦКІЕ БУДНИ

 

Карантинный срокъ истекъ и каждый стремился всѣми способами перебраться на постоянную работу подальше отъ Чернявскаго и его тринадцатой роты. Собственно насъ должны бы были перевести всѣхъ въ двѣнадцатую рабочую роту, но тамъ не было мѣста и мы продолжали наше житье въ сверхкомплектномъ «пятомъ взводѣ».

Здѣсь впервые намъ пришлось столкнуться съ главнымъ неписаннымъ соловецкимъ закономъ — закономъ блата. Нигдѣ нѣтъ такой поразительной разницы между человѣкомъ одинокимъ, предоставленнымъ самому себѣ и всякимъ лагернымъ вѣтрамъ и бурямъ, и человѣкомъ, имѣющимъ покровительство (блатъ) хотя бы у самаго маленькаго начальства. Попавшій на дно лагерной жизни буквально раздавливался человѣконенавистническок системой. Всякій маленькій начальникъ могъ стереть его въ порошокъ: только стоитъ ему сказать стрѣлку-охраннику пару словъ — и любой изъ сѣрой толпы могъ быть убитъ, отправленъ на Сѣкирную или посаженъ «на жердочку». Но достаточно заручиться покровительствомъ (блатомъ) даже у самого маленькаго начальника, какъ жизнь обладателя такого блата сразу мѣнялась какъ по мановенію волшебнаго жезла. Имѣть блатъ у начальства — значитъ получить возможность благоденствовать даже и въ лагерѣ. Ни способности къ работѣ, ни таланты, но блатъ двигалъ людей по лагерной іерархической лѣстницѣ. Но горе потерявшему блатъ. . . Онъ съ самыхъ верховъ летѣлъ на самое дно. Если же пользующійся высокимъ блатомъ зналъ еще кое какіе секреты лагерной верхушки, его ждалъ «тихій разстрѣлъ» гдѣ нибудь на работѣ въ лѣсу.

Слово «блатъ» въ лагеряхъ въ большомъ ходу. Выраженія «получить по блату», «устроиться по блату», и глаголъ «блатовать» (добывать блатъ) можно услышать всюду, начи-

 

ная съ лагернаго олимпа. Мы пока блатомъ не обзавелись, а потому продолжали «втыкать» на общихъ работахъ.

Я, Матушкинъ и Вѣткинъ работали въ сельхозѣ то на сѣнокосѣ въ качествѣ косарей, то на огородахъ въ качествѣ полольщиковъ, совмѣстно съ женщинами. Работа по сравненію съ торфомъ и кирпичнымъ была легкая. Роль десятника исполнялъ толстовецъ Александръ Ивановичъ Деминъ, впослѣдствіи нашъ общій другъ. Дѣло свое онъ, конечно, велъ добросовѣстно, но ругаться не умѣлъ. Иногда женщины надъ нимъ подшучивали, особенно, если у почтеннаго толстовца начиналась дискуссія съ однимъ изъ филоновъ^*.

— А ты пошли его, дядя Саша, подальше, — совѣтуетъ ему какая нибудь хипесница^**, прибавивъ площадную брань.

Гнусная ругань въ устахъ женщины насъ новичковъ коробитъ. Александръ Ивановичъ, конечно, отмалчиваеіся и все идетъ, какъ шло.

— Какая польза въ ругани? — говоритъ онъ во время пятиминутной передышки (на его страхъ и рискъ) прямо на грядахъ. — Ругань вѣдь это просто исходъ накопившейся злобы. И, конечно, злоба можетъ порождать тоже злобу.

— А всетаки хорошо, когда эту злобу выплюнешь навольный свѣтъ хорошей руганью, — смѣется Найденовъ, —нашъ новый компаньонъ неопредѣленнаго положенія.

Александръ Ивановнчъ пожимаетъ плечами.

— Есть любители. Вотъ даже и Левъ Николаевичъ, въ бытность свою гдѣ-то на югѣ, рѣшилъ замѣнить ругательство безсмысленнымъ и безобиднымъ словомъ «едондеръ шишъ». Такъ знаете, что изъ этого получилось? Какой нибудь ругатель, изливъ потоки брани самой скверной, заканчивалъ ее вотъ этимъ самымъ «едондеръ шишъ». А про Льва Николаевича въ тѣхъ краяхъ осталось воспоминаніе — вотъ, говорятъ, былъ ругатель. . . Такъ даже новыя слова ругательныя изобрѣлъ.

Возвращаясь вечеромъ съ Найденовымъ въ Кремль, я спросилъ:

— Почему вы не выбираетесь изъ двѣнадцатой рабочей роты?

 

— Смысла пока не вижу. Тамъ у меня блатъ есть небольшой — ротный писарь однополчанинъ.

Значитъ, офицеръ, — подумалъ я.

— Ну, и собственно, подальше отъ всякаго начальства — оно и получше. Я вотъ записался плотникомъ. Думаю это при моемъ здоровьѣ будетъ комбинація не плохая. Десятники въ «стройотдѣлѣ» не такіе ужъ сволочи, а начальство прорабы — тоже по преимуществу или инженеры, или офицеры.

Вечеромъ въ нашей закутѣ въ пятомъ взводѣ Вѣткинъ о Найденовѣ сказалъ:

— Парень надежный. Наши ребята его знаютъ. Впослѣдствіе еще не разъ мнѣ пришлось сталкиваться съ Найденовымъ уже въ роли плотника, а затѣмъ даже и бетоньщика. Откуда офицеру знать эти ремесла? Но я думаю, такимъ людямъ, какъ Найденовъ, если понадобится изучить акушерское дѣло въ ускоренномъ порядкѣ — они будутъ не плохими акушерами.

— Это не то, что нашъ Шманевскій, — сказалъ Матушкинъ, разумѣя своего одноэтапника.

— А что со Шманевскимъ? — спросилъ я.

— Уже взводный командиръ. И такой сволочью оказался.

Однако, хотя Шманевскій былъ вообще въѣдливъ и придирчивъ, но къ намъ относился хорошо.

— Слушайте, Шманевскій, — сказалъ я ему во время случайной встрѣчи, — какъ бы намъ подольше задержать у себя «свѣдѣнія», не сдавать ихъ тотчасъ по приходѣ дневальному? Хотя бы получить возможность въ ларекъ сходить.

— Ладно. Будете передавать прямо мнѣ. А я тамъ все устрою.

Это уже былъ еще одинъ шагъ къ исходу со дна лагерной жизни. Въ первый же вечеръ мы пошли въ кремлевскій ларекъ самолично.

У входа въ ларекъ священникъ-сторожъ. Здѣсь приходится смотрѣть зорко, ибо въ публикѣ воры высшей квалификаціи. Нигдѣ не написано «держите карманы» однако, всѣ ихъ держатъ.

Источникомъ средствъ для всякаго заключеннаго является только или семья или близкіе и друзья на волѣ, присылающіе деньги. Вырванные съ корнемъ, то есть заключаемые всей семьей, лишены возможности получать помощь со стороны и, конечно, обречены на голоданіе и всякія лишенія.

 

Вмѣсто присылаемыхъ заключеннымъ по почтѣ денегь имъ выдаются на руки особыя денежныя квитанціи. Обладатель такой квитанціи, пришедши въ ларекъ, долженъ сначала обратиться къ регистратору для помѣтки на квитанціи какихъ товаровъ и на какую сумму желаете вы получить. Затѣмъ отъ регистратора нужно идти въ счетное отдѣленіе. Тамъ открываютъ счетъ обладателя квитвнціи, записываютъ отпускаемые товары и тогда уже можно идти къ приказчику, предъявить талонъ отъ счетоводной части и получить продукты и товары.

Это хожденіе за товарами вызывало неизбѣжные хвосты. Занимаемъ очередными.

За регистраторскимъ столомъ женщина за тридцать, типа провинціальной учительницы, привѣтливая, ровная. Она относится къ намъ какъ къ роднымъ: сообщаетъ что есть въ ларькѣ новаго изъ товаровъ, что практично и дешево купить изъ пищи. Я удивляюсь, какъ за цѣлый день каторжнаго труда эта усталая женщина не теряла ни своего ровнаго настроенія, ни своей милой доброты.

Становимся въ очередь за товарами. Взглядъ мой падаетъ на надпись на мраморномъ камнѣ въ стѣнѣ. Надпись длинная, содержитъ описаніе горя родителей по безвременно умершей дочери, похороненной тутъ съ разрѣшенія Святѣйшаго Синода. И вотъ въ этой часовнѣ-усыпальницѣ теперь каторжный ларекъ. Насмѣшка судьбы надъ людьми, ищущими въ земномъ вѣчное. Ловкіе «старорежимные» приказчики быстро и безъ всякой грубости отпускаютъ намъ товаръ.

По дорогѣ изъ ларька возлѣ самой пекарни, помѣщающейся въ южной части Преображенскаго собора мы встрѣтили полковника-агронома Петрашко изъ сельхоза, принимавшаго въ насъ большое участіе.

— А я васъ ищу, — обратился онъ ко мнѣ. — Похлопоталъ относительно вашего перевода изъ карантинной роты въ десятую роту. Будете жить съ канцелярскими и иными спеціалистами средняго и малаго калибра... Вотъ вамъ записка. Идите въ старостатъ оформлять. А васъ, — обратился онъ къ Матушкину, — вытаскиваетъ кто-то по линіи старостата.

Петрашко вопросительно посмотрѣлъ на Матушкина, но тотъ только кивнулъ головой.

На другой день, измученные и усталые, возврашались мы обратно въ вонючую и грязную тринадцатую роту. Я уже началъ терять надежду на переводъ со дна лагерной жизни въ ея средніе этажи — десятую роту. Однако, послѣ повѣр-

 

ки насъ съ Матушкинымъ вызвали, приказали собрать вещи и отправили подъ конвоемъ одного изъ взводныхъ въ десятую роту. Вскорѣ Вѣткинъ устроился въ столярную мастерскую сельхоза и перебрался на жительство «за Кремль», въ сельхозъ.

Жуткое лагерное дно позади. Я не только вздохнулъ съ облегченіемъ, но всѣмъ своимъ существомъ ощутилъ, изъ какого окаяннаго мѣста удалось избавиться. А вѣдь жизнь въ тринадцатой теперь, въ наше время, была куда легче, чѣмъ прежде. Что же тамъ творилось до 1928 года?

 

4. ДЕСЯТАЯ РОТА

 

Въ небольшой свѣтлой кельѣ насъ помѣщалось пять человѣкъ: я, Матушкинъ, бывшій вице-губернаторъ агрономъ Никитинъ, профессоръ Санинъ и инженеръ-архитекторъ Левъ Васильевичъ Капустинъ. Наши компаньоны были старыми сидѣльцами и, будучи оттерты своими конкурентами — карьеристами съ верховъ лагернаго аппарата, довольствовались пребываніемъ въ десятой ротѣ, вмѣсто второй.

Здѣсь житье быто совсѣмъ не плохое. Повѣрки существовали номинально и продолжались не болѣе пяти минутъ. Большинство живущихъ въ ротѣ предпочитали задержаться на работѣ и приходили въ роту часамъ къ десяти, а утромъ уходили до повѣрки.

Я съ Матушкинымъ послѣ тринадцатой роты благоденствовали. Мы могли теперь ходить по всему Кремлю, посѣщать театръ, библіотеку.

Въ библіотекѣ работалъ мой однокамерникъ по Бутыркамъ комсомолецъ изъ Франціи. Я поспѣшилъ воспользоваться первой представившейся возможностью и направился въ Соловецкую библіотеку. Комсомолецъ мнѣ очень обрадовался. Я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на улыбающагося высокаго щуплаго парня, пожимая его руку. Сей франко-русскій комсомолецъ — сынъ журналиста-эмигранта царскаго времени. Во Франціи онъ велъ пропаганду въ войскахъ и на этомъ дѣлѣ «засыпался». Ему оставалось только скрыться въ гостепріимныхъ предѣлахъ СССР. Говорилъ онъ безъ всякаго акцента — очевидно, въ семьѣ говорили по русски. На этапѣ на разспросы объ эмиграціи (бѣлой) презрительно оттопыривалъ нижнюю губу и говорилъ, что онъ къ ней касательства не имѣлъ. Такъ называемый «идейный коммунизмъ» еще не со-

 

всѣмъ смылся съ его затрепанной по тюрьмамъ личности. Послѣ всякихъ «присягъ» и общихъ работъ комсомолецъ начиналъ приходить въ себя, съ лица его исчезло выраженіе затравленнаго зайца. Я поздравилъ его съ избавленіемъ.

— Что помогло вамъ сюда устроиться? — спросилъ я.

— Знаніе иностранныхъ языковъ. Здѣсь библіотека интернаціональная.

Онъ началъ знакомить меня съ библіотекой. Сюда поступали всѣ книги, отобранныя у заключенныхъ во время обыска и при освобожденіи изъ лагеря. Можно представить себѣ эту пестроту. Тутъ же при библіотекѣ — читальня, обильно снабженная совѣтскими газетами и журналами. Здѣсь можно было встрѣтить читателей въ сѣрыхъ бушлатахъ, имѣющихъ блатъ и, слѣдовательно, возможность пользоваться читальней. Что касается «массъ», то эти самыя массы и понятія не имѣютъ о существованіи читальни.

Въ томъ же зданіи помѣщается соловецкій театръ, обслуживаемый артистами (заключенными) съ извѣстными именами. Ставилась, конечно, агитаціонная макулатура. Но и эта макулатура исполнялась мастерски. Истинный талантъ могъ цвѣсти даже на такомъ плохомъ субстратѣ, какъ совѣтская агитка. Впрочемъ какъ въ библіотеку, такъ и въ театръ могли попадать единицы. Пролетаріатъ хода сюда не имѣлъ. Его участь — гнить въ рабочихъ ротахъ на общихъ работахъ, заполнять трупами болота на лѣсозаготовкахъ и всякихъ фараоновыхъ сооруженіяхъ. Чекисты всякихъ оттѣнковъ, небольшая часть спеціалистовъ, смогшихъ выбраться съ общихъ работъ, отдѣльные, имѣющіе блатъ, удачники, надзоръ и охрана — вотъ кто заполнялъ театръ, пользовался библіотекой, баней номеръ первый и другими лагерными благами. Коммунистическій принципъ — работа каждому по способоости, а блага — каждому по потребности на этомъ участкѣ коммунистическаго соціальнаго творчества, очевидно, былъ попранъ капиталистическими основами этой новой, построенной исключительно коммунистической элитой-чекистами — жизни.

 

* * *

Вечеромъ часовъ въ девять всѣ обитатели нашей кельи въ десятой ротѣ были въ полномъ сборѣ. Начинался общій разговоръ. Мы, новички, были интересны старымъ сидѣльцамъ, какъ нѣкіе вѣстники съ воли, мы же стремились поскорѣй

 

войти въ курсъ лагерной жизни. Надъ нашими наивными вопросами старые соловчане только посмѣивались.

— Мечты о свиданіи съ близкими выкиньте изъ головы,—говорилъ Никитинъ, — нужно забраться на вершину административной лѣстницы и только тогда, при наличіи къ тому же блата, можно начать хлопотать о личномъ свиданіи съ женой.

— Вы говорите «личномъ», а развѣ есть еще и не личное,— недоумѣваю я.

Старые соловчане смѣются.

Есть еще и не личное, — поясняетъ Никитинъ. — Это свиданіе «на обшемъ основаніи». Ваша жена, конечно, послѣ хлопотъ, трудно описуемыхъ, допускается на Соловки и живетъ въ «домѣ свиданій». Вамъ это свиданіе разрѣшается по часу или по два въ день въ присутствіи надзирательницы. Замѣтьте: это только въ томъ случаѣ, если вы наверху административной лѣстницы.

— И нельзя исходатайствовать замѣну общаго на личное? — спросилъ я.

— Отчего же, ходатайствовать можно, — говоритъ Капустинъ. — Знаете, какъ въ поговоркѣ:

Напишите заявленіе,

Приложите марки:

Это вамъ поможетъ,

Какъ мертвому припарки.

— Вотъ, знаете, Семенъ Васильевичъ, какъ улетятъ изъ Кремля чайки, да прилетитъ на ихъ мѣсто изъ лѣсу на зимовку воронье, да замерзнетъ море и будетъ почта приходить разъ въ мѣсяцъ — и писемъ не будете получать, не только думать о свиданіи, — закончилъ Капустинъ.

Почтенный Левъ Васильевичъ сидѣлъ съ 1924 года и имѣлъ поэтому полное право на авторитетность въ вопросахъ лагернаго быта. Но, увы, — поразсказалъ онъ намъ много неутѣшительнаго. Но такъ ужъ устроенъ человѣкъ: вѣра въ лучшее его не покидаетъ. Впрочемъ, и самъ Левъ Васильевичъ являлъ собою образецъ неунывающаго и въ огнѣ не горящаго русака. Въ 1933 году, послѣ девяти лѣтъ каторжныхъ работъ, онъ еще продолжалъ, будучи освобожденъ изъ лагеря, зарабатывать себѣ свой хлѣбъ въ ссылкѣ и даже ухитрялся помогать другимъ, несмотря на свои семьдесятъ семь лѣтъ.

— Совѣтую вамъ, — сказалъ профессоръ Санинъ, — какъ можно скорѣй выбираться изъ Кремля. За Кремлемъ и

 

жизнь совсѣмъ другая. Здѣшняя кремлевская жизнь удивительно однообразна и противна.

Профессоръ самъ жилъ первоначально въ буржуазной третьей ротѣ, гдѣ жилъ самый блатной народъ въ лагерѣ — чекисты высокой марки. Однако, оттуда профессора переправили непосредственно въ четырнадцатую «запретную» роту. Профессоръ въ присутствіи сексота выразилъ неосторожно одобреніе поступку бѣжавшихъ изъ лагеря морскихъ офицеровъ. Этого было совершенно достаточно, чтобы очутиться въ четырнадцатой ротѣ. Спасла профессора отъ погруженія на дно его незамѣнимость въ работѣ. Здѣсь онъ вѣдалъ погодой, то есть метероологическими станціями. Его можно было видѣть иногда — у математическихъ приборовъ — гдѣ нибудь при дорогѣ, пускающимъ шары — зонды въ нижніе слои атмосферы. Вотъ поэтому профессоръ вскорѣ перебрался изъ запрета въ скромную десятую роту. На Соловки профессоръ попалъ изъ за своей неосторожности. Въ компаніи веселыхъ молодыхъ людей на вечеринкѣ подписался на подписномъ листѣ пожертвованій въ пользу какой то юношеской организаціи. Сборщикомъ оказался провокаторъ. Санинъ за поддержку контръ революціонной организаціи получилъ десять лѣтъ Соловковъ. Однако, несмотря на такое несчастіе, профессоръ остался прежнимъ. Удары судьбы не пріучили профессора къ осторожности. Вотъ теперь онъ, лежа на своей постели разсказывалъ намъ новичкамъ соловецкую лагерную «древнюю исторію» о разстрѣлахъ монаховъ, пожарѣ монастыря при чекистахъ и многихъ чекистскихъ художествахъ. Одинъ изъ хорошо знавшихъ профессора студентовъ, такъ его охарактеризовалъ:

— Это — святая душа на костыляхъ. Во время революціи онъ скрывалъ бѣлыхъ отъ красныхъ, при захватѣ власти бѣлыми — наоборотъ — красныхъ скрывалъ отъ бѣлыхъ. Разумѣется ни о какой личной выгодѣ здѣсь нѣтъ и рѣчи. А вотъ такъ человѣкъ устроенъ.

Матушкинъ интересовался по преимуществу лагерными административными порядками и чувствовалось: за его невинными вопросами сидѣла крѣпкая цѣлеустремленность и настороженное вниманіе. Я лично сразу размякъ въ десятой ротѣ — то ли отъ радости, что выползъ со дна, то ли отъ воскресшихъ надеждъ на избавленіе. Другое дѣло Матушкинъ. Онь остался такимъ же. На ужасъ онъ смотрѣлъ безъ ужаса и не возмущался возмутительнымъ. Теперь,

 

наблюдая его, я чувствовалъ какъ въ этомъ цѣльномъ человѣкѣ есть какой то поддерживающій его стержень, дающій ему опору въ трудностяхъ жизни.

Пока мои компаньоны занялись разговорами о порядкахъ въ старостатѣ и способахъ учета работы по Френкелю, я вышелъ въ длинный корридоръ роты, намѣреваясь направиться къ дневальному для сдачи свѣдѣнія. Наша келья находилась какъ разъ въ концѣ корридора. Впрочемъ онъ здѣсь не кончался и былъ разгороженъ досчатой стѣнкой отъ помѣщеній, идущихъ далѣе. За этой перегородкою начиналось помѣщеніе для монаховъ — инструкторовъ. Имъ оставлено нѣсколько келій и они живутъ здѣсь небольшой монашеской семьей, числясь служащими ГПУ. Въ ихъ распоряженіи была оставлена одна кладбищенская церковь. Только въ 1931 году монахи инструкторы были вывезены на материкъ, и церковь на кладбищѣ — послѣдняя, оставшаяся неоскверненной, была закрыта.

За загородкой слышался громкій разговоръ. Кто то недовольнымъ голосомъ жаловался:

— Отецъ Никодимъ, а отецъ Никодимъ, Варсонофій уменя опять воду вылилъ. Да что же это такое?

Откуда то послышался примиряющій голосъ и все замолкло. Все, даже этотъ разговоръ за перегородкой производитъ на меня, оглушеннаго карантиномъ и дномъ, особое, радостное впечатлѣніе отъ ощущенія суррогата свободы.

Я иду вдоль корридора и у самаго столика дневальнаго передъ лѣстницей (кельи нашибыли во второмъ этажѣ) встрѣтился съ типичнымъ украинцемъ. Я на него пытливо поглядѣлъ. Знакомое лицо. . . украинецъ всплеснулъ руками.

— Да вже-жъ это жъ вы, Семенъ Васильичъ?

Онъ трясъ мнѣ руку и поздравлялъ отъ всей души съ удачей, съ выигрышемъ жизни.

Я сразу вспомнилъ Ростовскую тюрьму и вотъ лицо этого украинца — Пинчука, смотрѣвшаго сквозь рѣшетку окна во дворъ на нашъ отходящій этапь. Онъ съ особой грустью смотрѣлъ на меня. Мы шли съ нимъ вмѣстѣ этапомъ изъ самаго Новороссійска. Онъ шелъ въ Соловки, я въ Казань на слѣдствіе. И вотъ въ Ростовѣ насъ раздѣлили: меня повезли дальше, а его оставили.

— Я тогда былъ увѣренъ, — говоритъ Пинчукъ, — что васъ разстрѣляютъ и мнѣ было жаль васъ безконечно.

 

 

Послѣ первыхъ взаимныхъ вопросовъ, Пинчукъ пригласилъ меня въ свою келью. Остатокъ вечера я провелъ въ компаніи счетоводовъ Соловецкой желѣзной дороги—публики по преимуществу не унывающей и уже знающей и лагерь и лагерные порядки.

— Все дѣло въ сноровкѣ, — говоритъ Пинчукъ на мои разспросы, — не нужно сразу напирать и выбираться изъ той закуты, куда тебя забросило. А такъ по трошку оно и лучше.

Это былъ одинъ изъ цѣнныхъ совѣтовъ, хотя онъ мнѣ, изъ за нѣкоторыхъ свойствъ моего характера, почти и непригодился. Но кто слѣдовалъ ему — безусловно преуспѣвалъ. При всякихъ быстрыхъ выдвиженіяхъ можно было попасть на сквознякъ и очутиться на днѣ, начиная всю волынку исхода со дна сначала.

 

* * *

Новая жизнь постепенно затянула раны, полученныя на днѣ, все казавшееся раньше недостижимымъ, какъ воть, напримѣръ, хожденіе даже за Кремлемъ безъ конвоя, стало привычнымъ. Меня уже перестала трогать процедура ухода изъ роты и я принималъ всѣ эти блага и льготы какъ должное.

Въ одно лѣтнее утро, идя по дорогѣ въ сельхозъ, я столкнулся лицомъ къ лицу съ Сергѣемъ Васильевичемъ Жуковымъ. Онъ несъ въ мѣшкѣ за плечами какой то грузъ.

— Вотъ, оказывается, гдѣ скрещиваются всѣ жизненныя дороги, — сказалъ я, пожимая руку Сергѣя Васильевича.

— Вы на общихъ работахъ? Давно ли здѣсь? — спрашивалъ онъ меня.

— Пока числюсь землемѣромъ, но работаю на общихъ работахъ, а живу въ десятой. Утѣшаюсь тѣмъ, что бываетъ вѣдь положеніе и хуже.

Сергѣй Василевьичъ грустно кивнулъ головой. Мы медленно пошли по дорогѣ въ сельхозъ, ведя тихій разговоръ. Жуковъ устроился почвовѣдомъ въ Соловецкомъ обществѣ краевѣдѣнія, или сокращенно, въ СОК'Ѣ. Пока онъ занимался собраніемъ образцовъ соловецкихъ почвъ, носилъ ихъ въ СОК въ котомкѣ и кромѣ того помогалъ въ завѣдываніи Соловецкимъ музеемъ завѣдующему СОК'омъ Виноградову.

СОК — обычный коммунистическій блеффъ, процвѣтающій подъ эгидой вотъ этого самого ловкача Виноградова. Въ

 

распоряженіи СОК'а біологическій кабинетъ, химическая лабораторія.

Профессура (по утилитарнымъ отраслямъ знаній), попадая въ СОК, здѣсь использывалась для всякаго рода показныхъ работъ. Энтомологъ старался открывать виды насѣкомыхъ, неизвѣстныхъ на Соловкахъ «при проклятомъ царскомъ режимѣ», ботаникъ отъ него не отставалъ въ изысканіи того же въ растительномъ мірѣ, историкъ корпѣлъ надъ громаднымъ историческимъ матеріаломъ съ цѣлью составленія отдѣльныхъ монографій о заключенныхъ въ темницахъ соловецкихъ при томъ же «проклятомъ царскомъ режимѣ». Если чекисты начинали какое либо незнакомое имъ дѣло — СОК долженъ былъ для постановки и изученія этого дѣла выдѣлить своего спеціалиста.

Обитатели СОК'а жили довольно сносно. Сергѣй Васильевичъ попалъ въ СОК не сразу. Изъ Новороссійска мы вышли однимъ этапомъ. Изъ Бутырокъ Сергѣй Васильевичъ попалъ прямо на Соловки, а меня повезли въ Казань. Въ анкетѣ при пріемѣ этапа Сергѣй Васильевичъ записался почвовѣдомъ и наборщикомъ — линотипистомъ. Спеціальность наборщика и привела его на островъ, ибо здѣсь имѣлась типографія, и— спасла отъ Парандова и Теплой Рѣчки.

— Въ типографіи меня недовѣрчиво приняли, — разсказываетъ Сергѣй Васильевичъ, — мои компаньоны, обозрѣвъ мою физіономію, очки и ультра фраеровскій видъ, рѣшили, что я очковтиратель и только дѣлаю видъ, будто занимаюсь типографской работой. Я работаю, а они ходятъ около, поглядываютъ. Одинъ посмотритъ — «туфта» — говоритъ и другой тоже. Но, однако, я сейчасъ же доказалъ, что я не «туфта».

—      Позвольте, что же это такое за «туфта»?

Сергѣй Васильевичъ смѣется.

— «Зарядить туфту» это значитъ втереть очки, но не словомъ, а дѣломъ. Понимаете? Втереть очки словомъ, вѣдь это значитъ просто соврать. И это все же будетъ не туфта, а именно только вранье. А вотъ съ самымъ серьезнымъ видомъ работающаго изо всей мочи что то сдѣлать, но сдѣлать не по настоящему, а такъ только, чтобы оно держалось какъ то — вотъ что значитъ «зарядить туфту».

— Это вродѣ соціалистическаго строительства?

— Пожалуй, что и такъ.

— Ну, вотъ, — продолжалъ Сергѣй Васильевичъ, — по-

 

палъ я тамъ въ компанію художника-фалыдивомонетчика, да двухъ комсомольцевъ-монархистовъ изъ Иркутска.

Я воззрился на Сергѣя Васильевича съ недовѣріемъ. Тотъ продолжалъ:

— Мало вѣроятно — но фактъ! Настоящіе, стопроцентные монархисты эти комсомольцы. По дѣлу ихнему очень много раз стрѣляли молодежи. Остатки «недорѣзанные» разослали по разнымъ гиблымъ мѣстамъ въ ссылку и на Соловецкую каторгу.

— Какъ они могли уцѣлѣть? — удивляюсь я, — это же самое страшное преступленіе — изъ комсомола въ христомолъ.

Сергѣй Васильевичъ улыбается.

— Крайности живутъ въ русскомъ человѣкѣ. Духовной пищи взыскуетъ душа. А вѣдь изъ классовой борьбы этой «духовной пищи» не выжмешь. Вотъ и идутъ въ христомолъ. Я думаю, если бы при этомъ строѣ была возможна свобода печати и свобода мнѣній, въ комсомолъ отсѣялась бы публика исключительно крѣпколобая и бездушная. Смотрю я на своихъ компаньоновъ изъ комсомола — талантливые парнишки. А вѣдь погибли тоже такіе, а можетъ быть и лучше. Разница между ними только въ положеніи родителей. У этихъ отцы партійные тузы и, конечно, кое какъ своихъ чадъ отстояли, а тѣхъ отстаивать было некому.

 

5. СЕЛЬХОЗЪ И СЕЛЬХОЗЦЫ

 

Соловецкій лагерь принялъ отъ монаховъ полнокровное приполярное сельское хозяйство: молочный рогатый скотъ, лошадей, птицъ, сѣнокосы, огороды, теплицы, парники, процвѣтавшее подъ управленіемъ людей, накопившихъ за долгую монастырскую многовѣковую работу весьма солидный опытъ въ веденіи этого специфическаго хозяйства. Какъ могъ справиться съ нимъ чекистъ даже при наличіи у него кадровъ агрономовъ, не имѣвшихъ опыта въ веденіи хозяйства на крайнемъ сѣверѣ? Хозяйство было бы угроблено сразу, если бы попало въ чекистскія руки. УСЛОН рѣшилъ иначе — принялъ на службу къ себѣ десятка полтора монаховъ, вѣдавшихъ и раньше въ монастырѣ разными отраслями хозяйства. Инструкторы эти руководили работами и дали възможность лагерю освоить хозяйство. Затѣмъ монаховъ (въ 1931 году) просто вывезли съ острова и разрѣшили имъ убираться на всѣ четыре стороны.

 

Изъ монастырскаго хозяйства образовались лагерныя сельско-хозяйственныя фермы-сельхозы въ Савватьевскомъ скиту, на Анзерѣ, на Муксольмѣ и главный сельхозъ при Кремлѣ. Лавровскій — бывшій партіецъ, отбывшій заключеніе (два года) на Соловкахъ, вѣдалъ всѣми сельхозами. Это уже былъ человѣкъ стоящій близко къ коммунистической верхушкѣ и на заключенныхъ смотрѣлъ какъ на «рабсилу». Я нѣсколько разъ пытался обращаться (не лично, конечно,) къ Лавровскому съ цѣлью выбраться изъ Кремля въ сельхозъ, но Лавровскій продолжалъ держать меня на обшихъ работахъ. Конечно, это было не такъ и плохо: по документамъ я значился землемѣромъ и на этомъ основаніи жилъ въ десятой ротѣ. Лавровскій же выжималъ изъ меня соки за оказанный блатъ по переселенію со дна.

Однако, скоро положеніе мое измѣнилось. На горизонтѣ появился нѣкій землемѣръ Гришинъ — человѣкъ имѣющій несомнѣнный блатъ у начальства. Онъ сразу по прибытіи на островъ водворился въ сельхозѣ, поселился въ комнатѣ съ ветеринарнымъ врачемъ Протопоповымъ и началъ проектировать работы по осушкѣ острова, начиная съ обшйрнаго Куликова болота. Съ Гришинымъ мы, какъ землемѣры, встрѣтились дружески.

— Подождите немного, — сказалъ онъ мнѣ, — вотъ организую меліоративное бюро и тогда васъ вытяну изъ Кремля. Сразу здѣсь ничего не дѣлается. Нуженъ осторожный подходъ.

Встрѣча эта меня окрылила. Я уже мечталъ о своемъ переходѣ въ сводную закремлевскую роту и работѣ безъ конвоя. Однако, Матушкинъ меня опередилъ: черезъ нѣсколько дней послѣ моего разговора съ Гришинымъ, онъ уже былъ въ сельхозѣ ни болѣе ни менѣе какъ старшимъ десятникомъ. Съ рабочими онъ дѣла не имѣлъ, вѣдая, главнымъ образомъ, рабочей учетной «писаниной», предоставляя остальное младшимъ десятникамъ. Мнѣ, конечно, сразу стало легче, ибо Матушкинъ сумѣлъ составить мнѣ «синюю куру», и я заряжалъ туфту на новомъ мѣстѣ. Впрочемъ вскорѣ Матушкинъ перешелъ на другую, менѣе отвѣтственную должность.

Нашъ одноэтапникъ Кабукинъ уже успѣлъ пустить въ сельхозѣ корни и изображалъ теперь при встрѣчахъ съ нами бывалаго человѣка. Манера прихвастнуть у него имѣлась: занимая должность младшаго счетовода, онъ, въ разговорѣ съ нами, именовалъ себя не иначе, какъ помбухомъ. Кабукинъ

 

помѣщался вмѣстѣ съ четырьмя компаньонами въ отдѣльной комнатѣ и чувствовалъ себя совсѣмъ неплохо.

Однажды я зашелъ къ нему въ комнату. Былъ обѣденный перерывъ и всѣ обитатели оказались въ сборѣ. Трое изъ нихъ: Кабукинъ, Веденяпинъ и Петровъ — офицеры — колчаковцы и четвертый кооператоръ Васильевъ. Встрѣтили меня дружелюбно, Кабукинъ даже предложилъ чаю.

— Поступайте вотъ къ намъ счетоводомъ, — обратилсяко мнѣ Кабукинъ, — теперь большія требованія на счетныхъ работниковъ. Вчера изъ за недостатка ихъ у насъ взяли въ управленческую бухгалтерію счетовода. Надолго васъ мобилизовали, — обратился онъ къ Петрову.

— Пожалуй завтра вернусь. У нашего главбуха кончается срокъ сидки и ему хочется поскорѣй закончить годовой баллансъ, чтобы не создать себѣ задержку.

— Какъ это годовой баллансъ? — недоумѣваю я, — вѣдь онъ дѣлается въ январѣ.

Кооперчторъ Васильевъ смѣется.

— Теперь все наоборотъ. Хозяйственный годъ начинается съ перваго октября, а календарный съ перваго января. Очередная путаница.

— Интересныя цифры получились за 1927 годъ, — продолжаетъ Петровъ, — лѣсозаготовки по системѣ Френкеля даютъ чистой прибыли пять милліоновъ золотыхъ рублей. Въ связи съ этимъ идутъ разговоры о развертываніи лагерей.

— Они развертываются и безъ этихъ разговоровъ, самотекомъ, такъ сказать, — замѣтилъ я, — куда же дѣть безконечные этапы заключенныхъ?

Мы немножно увлеклись разговоромъ. На насъ заворчалъ Веденяпинъ, напомнивъ о наличіи стѣнъ, иногда имѣющихъ уши. Кабукинъ также заволновался и прямо мнѣ сказалъ:

— Знаете, вѣдь по лагернымъ правиламъ посѣщеніе общежитій посторонними заключенными воспрещено. Какъ бы не нарваться на взводнаго. Идите вы лучше на дворъ.

Я поспѣшно закончилъ чаепитіе и постарался поскорѣе уйти. На дворѣ у самыхъ сельхозскихъ воротъ мнѣ встрѣтился Сергѣй Васильевичъ.

— Скоро, повидимому, переберусь въ сельхозъ, — замѣтилъ я.

Сергѣй Васильевичъ молча пожалъ мою руку.

— Поздравляю въ такомъ случаѣ. Приходите сегодня ко мнѣ въ СОК. Бѣлыя ночи еще не кончились. Я остаюсь

 

какъ разъ теперь въ музеѣ одинъ и мы можемъ его осмотрѣть. Не упускайте случая.

Я разспросилъ какъ пройти въ музей и мы разстались.

 

6. СВЯТОЙ МУЗЕЙ

 

По темнымъ переходамъ внутри толстой — отъ трехъ до четырехъ саженъ —крѣпостной монастырской стѣны, мы долго пробирались куда то наверхъ. Наконецъ, впереди забрезжилъ свѣтъ и вскорѣ мы вступили въ большую продолговатую комнату, шириною во всю крѣпостную стѣну. Окна ея выходили только въ одну сторону — на монастырскій дворъ. Тутъ и былъ Соловецкій музей, созданный руками заключенныхъ — научныхъ сотрудниковъ.

Въ первой комнатѣ не было ничего заслуживающаго вниманія: экспонаты, иллюстрирующіе мѣстную природу, издѣлія заключенныхъ, работающихъ по соловецкимъ производствамъ — все какъ полагается для маленькаго провинціальнаго музея. Довольно быстро пройдя эту комнату, мы остановились передъ стеклянными дверями направо. Сергѣй Васильевичъ снялъ фуражку и перекристился:

— Вотъ здѣсь самое интересное.

Вошли въ комнату, буквально заваленную предметами религіознаго культа: крестами, иконами, изваяніями, цѣпями-веригами. Свѣтъ проникалъ изъ сосѣдней комнаты направо и откуда то съ лѣстницы. Въ сосѣднюю комнату вела довольно широкая дверь.

— Это настоятельская церковь,— пояснилъ Сергѣй Васильевичъ, — а дверь — бывшія царскія врата.

По обѣ стороны двери стояли массивныя раки угодниковъ соловецкихъ, преподобныхъ Зосимы и Савватія. Онѣ были покрыты толстымъ зеркальнымъ стекломъ. Внутри ракъ — по нѣсколько горстей праха съ бѣлыми крупинками костей.

— Это и есть мощи преподобныхъ угодниковъ —спросилъ я.

— Повидимому, да, — сказалъ Жуковъ.

— А нѣтъ ли еще гдѣ нибудь спрятанныхъ святынь?

— Весьма возможно, что и есть. Въ монастырской стѣнѣ и въ громадахъ соборовъ—столько разныхъ тайниковъ. Вотъ въ Преображенскомъ соборѣ есть тайникъ для темничныхъ сидѣльцевъ. Вѣдь Соловецкая монастырская крѣпость искони служила тюрьмою для важныхъ преступниковъ противъ

 

вѣры и царя. Узниковъ приводили въ соборъ по тайнымъ ходамъ, и они присутствовали при богослуженін, будучи невидимыми для молящихся. На Пасху и другіе великіе праздники съ установленными крестными ходами, духовенство обслуживало такъ же и тайники. Извѣстно, что при этомъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ шествіе, согласно принятымъ въ монастырѣ издревле обычаямъ, пріостанавливалось для молебствія. Возможно, что этими молитвенными остановками отмѣчались мѣста скрытыхъ святынь, а вмѣстѣ съ ними, вѣроятно, и цѣнностей. Лагерное начальство учредило особую комиссію для обнаруженія этихъ тайниковъ, но дѣло не такъ то легко и просто. До сихъ поръ не удалось открыть ни одного тайника.

— А можетъ быть ихъ и вовсе нѣтъ?

— Врядъ ли. Слишкомъ много преданій о нихъ, слишкомъ сложный лабиринтъ представляютъ собою монастырскіе ходы. Зачѣмъ нибудь да строили же люди этакую каменную путаницу въ четыре сажени ширины.

Мы прошли въ алтарь. Здѣсь были собраны древнѣйшія иконы. Слѣва отъ входа икона Богоматери съ двумя Младенцами: въ сердцѣ и на рукахъ.^* Къ сердцу восходила таинственная лѣстница отъ спящаго внизу, на землѣ съ камнемъ подъ головою, патріарха Іакова. Икона окружена изображеніями библейскихъ эпизодовъ, живописно толкующихъ ея символику, подборомъ событій изъ Вѣтхаго и Новаго Завѣтовъ. Справа, отъ входа — другая икона Богоматери, возсѣдающей на тронѣ, окруженномъ моремъ.

А вотъ еще и третья малая икона, — обратилъ мое вниманіе Сергѣй Васильевичъ на образъ сравнительно новаго письма. Здѣсь два благообразныхъ мужа держали убрусъ съ изображеніемъ Богоматери.

Одинъ изъ этихъ старцевъ никто иной, какъ послѣдній кошевой атаманъ Запорожской Сѣчи, Калнышевскій. Онъ умеръ въ Соловкахъ ста восемнадцати лѣтъ. Когда ему исполнилось восемьдесятъ — императоръ его помиловалъ и разрѣшилъ ему вернуться на родину. Но Калнышевскій не пожелалъ разстаться съ обителью и здѣсь скончалъ свои дни.

Всѣ стѣны алтаря были завѣшаны иконами разныхъ ве-

 

личинъ. На престолѣ были сложены складни съ крестами. На жертвенникѣ громадныя книги длиною около метра и немного меньше въ ширину. Мы заглянули въ нѣкоторыя. Четкія крупныя буквы въ нихъ кажутся напечатанными, на самомъ же дѣлѣ это писано отъ руки. Съ большимъ сожалѣніемъ я оставилъ эти книги: въ этихъ книжныхъ записяхъ вся подлинная исторія монастыря и монашескихъ подвиговъ за пять вѣковъ существованія обители.

Направо отъ жертвенника въ особомъ стеклянномъ ковчежцѣ — бѣлый черепъ преподобнаго Германа.

Мы вновь вернулись въ первую комнату. Въ углу, справа отъ входа стоялъ большой бѣлый крестъ, вышиною не менѣе сажени.

— Вотъ,— указалъ Семенъ Васильевичъ,—одна изъ замѣчательныхъ святынь Анзерскаго скита. Это крестъ патріарха Никона, со ста пятнадцатью святынями. Въ числѣ ихъ имѣются даже частицы Креста Господня.

Дѣйствительно, весь крестъ испещренъ врѣзанными въ него частицами святынь, подъ прозрачнымъ слюдянымъ покровомъ. При каждой частицѣ надписаніе — какой святынѣ она принадлежитъ.

Среди изваяній замѣчательно распятіе страннаго вида, — по необычайности лика Распятаго, съ чертами совершенно монгольскаго типа. Исторіи этой загадочной скульптуры, какъ и другихъ изваяній музея, Жуковъ, къ сожалѣнію, не зналъ. Можетъ быть это работа невѣдомаго скульптора-инородца, который изобразилъ Христа по собственному образу и подобію, подобно тому, какъ негры въ Америкѣ изображаютъ Его чернокожимъ.

Груда старинныхъ билъ и клепалъ, предшествовавшихъ въ первобытной обители колоколамъ, валялись въ одной кучѣ съ тяжелыми желѣзными веригами, которыя схимники носили подъ одеждою, истязуя свою плоть. А вотъ историческій камень: это его святитель Филиппъ митрополитъ клалъ подъ голову вмѣсто подушки.

Мы поднялись по лѣстницѣ, откуда шелъ свѣтъ въ первую комнату и очутились въ небольшомъ покойчикѣ съ обширнымъ столомъ, заваленнымъ книгами и древними рукописями. Многіе документы имѣли пятисотлѣтнюю давность. Тутъ были и княжескія грамоты и царскіе указы и вѣдомости о заключенныхъ въ монастырскихъ тюрьмахъ. На каждаго изъ нихъ была грамота — предписаніе, какъ надлежитъ содержать узника. Въ одной такой бумагѣ мы прочли:

 

А питаться ему, Ивашкѣ, хлѣбомъ слезнымъ.

— Что это за слезный хлѣбъ, — не понялъ я.

— Черствый, сухой. Они получали только черствый хлѣбъ и воду. Только на Пасху и Рождество такіе заключенные получали свѣжій хлѣбъ и, по монастырскимъ преданіямъ, радовались этому какъ дѣти.

Не осталось у насъ времени читать и разсматривать древніе документы. Съ большимъ сожалѣніемъ покинул я Соловецкій музей.

Шагали мы по Кремлевской каменной мостовой, мимо древнихъ часовенъ. И думалъ я:

— А вѣдь, собственно говоря, здѣсь каждый камень есть уже музейная цѣнность. Потому что пять вѣковъ обливался онъ слезами страждущихъ и обремененныхъ, приносившихъ сюда свои горести.

— Здѣсь на монастырскомъ кладбищѣ,— заговорилъ Жуковъ, словно бы въ отвѣтъ моимъ мыслямъ, — есть одно интересное надгробіе на могилѣ скончавшагося въ монастырѣ богомольца, пріѣзжаго откуда то издалека. Надпись длинная, но заканчивается такъ:

Вы всѣ стремитесь домой, занятые своими земными суетами, а вотъ я уже и дома. . .

Я понялъ Жукова, какъ онъ понялъ и меня. И оба мы замолчали.