6. СОЛОВЕЦКІЙ ЗАГОВОРЪ

 

1. ПЕРВЫЯ ВѢСТИ

 

— Вамъ посылка, — сказалъ мнѣ какъ то компаньонъ по бараку, бывшій сѣкирянинъ полковникъ Гзель.

Я пошелъ къ начальнику командировки стрѣлку-украинцу.. Этотъ мордатый парняга чрезвычайно любилъ воинское чинопочитаніе. Я объ этомъ узналъ горькимъ опытомъ. Я имѣлъ неосторожность однажды придти и попроситься въ кремлевскую библіотеку. Онъ меня обругалъ и почти выгналъ.

— А вы бы подошли по-военному. Такъ молъ и такъ, гражданинъ стрѣлокъ, — посовѣтовалъ мнѣ одинъ изъ старыхъ рабочихъ кирпичнаго завода.

Я постучалъ въ дверь. Минута молчанія. Потомъ сердитый и презрительный окрикъ:

— Ну?

Я вошелъ и вытянулся по военному.

— Въ чемъ дѣло? — сказалъ стрѣлокъ, лежа въ кровати.

Я попросился за посылкой, имѣя тайную надежду получить пропускъ для слѣдованія безъ конвоя.

Стрѣлокъ нехотя всталъ, спросилъ фамилію, написалъ пропускъ и молча вручилъ мнѣ его.

Изъ Кремля я возвращалси радостный: получилъ вѣсточку отъ близкихъ. У сельхоза неожиданно встрѣчаю попрежнему энергичнаго и размашистаго Петрашко.

— Я, братъ, выкарабкался, — весело сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку. — Теперь туфту заряжаемъ на сортоиспытательной станціи.

Онъ посмотрѣлъ на мое блѣдное, осунувшееся лицо.

— Пора бы и вамъ выползать.

Мы шли мимо Святого озера въ лѣсу. Рядомъ была закрытая полянка.

— Свернемъ сюда, — сказалъ Петрашко. — Я вамъ кое-что сообщу.

 

* * *

 

. . . Я возвращался на кирпичный заводъ совершенно ошеломленный новостью, боялся вѣрить въ близкое избавленіе. Лежа на топчанѣ въ недолгіе часы отдыха, я старался осмыслить это новое. А что, если не удастся, если организація провалится? Въ моемъ воображеніи всплывало смѣющееся лицо Петрашко, его презрительный тонъ:

— Этотъ курятникъ занять намъ ничего не будетъ стоить. И среди стрѣлковъ есть наши.

Даже среди стрѣлковъ! Организація существуетъ почти годъ. Почти годъ люди готовятся къ рѣшшельнему бою — къ захвату острова!

Въ моемъ воображеніи встаетъ эта картина. Падаютъ чекистскія оковы. Освобожденные Соловки котломъ кипятъ. Мы захватываемъ суда и движемся на Кемь. Захватываемъ Кемскій пересыльный пунктъ, завладѣваемъ оружіемъ и боевыми припасами и, подъ охраной своего отряда, отступаемъ въ Финляндію.

Я вновь сталъ чувствовать бѣгъ тяжелыхъ дней. И чѣмъ тяжелѣе было мнѣ, тѣмъ ярче горѣла надежда на избавленіе. Теперь, при видѣ чекиста, я ощущалъ не тоску, не тяжесть на душѣ. Для меня онъ, этотъ нынѣшній хозяинъ моей жизни, могущій убить меня, стереть въ порошокъ, — сталъ жалкой игрушкой грозно наплывающей, взволнованной стихіи. Встанетъ сердитый валъ и швырнетъ его какъ щепку въ бездну небытія.

Черезъ два мѣсяца меня вызвали въ УРЧ. Мрачный Малянтовичъ взялъ мою учетную карточку, какія то бумаги, задалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ и, наконецъ, сказалъ:

— Завтра отправляйтесь безъ конвоя въ пушхозъ, въ распоряженіе Туомайнена.

Я вылетѣлъ пулей изъ прокуреннаго УРЧ'а и встрѣтился съ Петрашко.

— Куда?

— На кирпичный. Завтра перехожу въ пушхозъ.

Петрашко улыбнулся.

— Даже и изъ пушхоза никогда не закрыта дорога и на Сѣкирную и на кирпичный и въ шестнадцатую упокойную роту.

Мы посмотрѣли другъ другу въ глаза и обмѣнялись крѣпкимъ рукопожатіемъ.

Петрашко вполголоса бросилъ:

 

— Скоро!

Я разстался съ нимъ взволнованный и радостный.

 

2. СОЛОВЕЦКІЙ ПУШХОЗЪ

 

Въ непосредственной близости къ каменной ламбѣ объединяющей Главный Соловецкій островъ съ островомъ Муксоломскимъ, находится неширокій проливъ, ведущій въ большое внутреннее море, врѣзавшееся въ Соловецкій материкъ. Это внутреннее море — Глубокая губа усѣяна множествомъ покрытыхъ лѣсомъ острововъ и островковъ.

Глубокая губа, вдаваясь въ материкъ, только на два километра не доходила до кирпичнаго завода. Здѣсь отдѣленная проливомъ метровъ въ сорокъ шириной, раскинулась ближняя группа острововъ, прилегающихъ близко одинъ къ другому. Первые три — совсѣмъ маленькіе каменные конусы, выдавшіеся изъ воды, поросли елями и мхомъ. Зато послѣдующіе восемь острововъ имѣли пространство отъ одного до девяти гектаровъ. На трехъ большкхъ островахъ: Лисьемъ, Песцовомъ и Кроличьемъ расположена Соловецкая зооферма (пушхозъ).

На зооферму можно было попасть или переправившись на лодкѣ черезъ проливъ, или же съ противоположнаго ему берега Глубокой губы отъ Варваринской часовни — также на лодкѣ.

Бѣлыя ночи пошли на ущербъ. Ихъ блѣдный, словно подводный свѣтъ, замѣнили глухія сумерки надвигающейся осени. По берегамъ моря и на полянахъ колыхались пестрыя травы, взлелѣянныя непрерывнымъ полярнымъ днемъ. Мы впятеромъ плывемъ на лодкѣ по неспокойнымъ водамъ Глубокой губы. Я и молодой латышъ-комсомолецъ Пильбаумъ ѣдемъ въ питомникъ пушныхъ звѣрей въ качествѣ пассажировъ, трое рыбаковъ везутъ насъ и очередной уловъ рыбы.

Намъ предстояло проплыть два съ половиной километра. Лодку изрядно покачивало. Я съ удовольствіемъ смотрѣлъ на пѣнящіяся волны и на живописные острова, встрѣчавшіеся намъ на пути. Всѣ они поросли лѣсомъ и яркая зелень травъ опоясывала ихъ какъ бордюромъ. Впереди лодки въ разныхъ мѣстахъ залива неожиданно появлялись массивные морскіе зайцы и изогнувшись надъ поверхностью воды дугой, съ шумомъ ныряли въ глубину. Они, очевидно, охотились на мелкую рыбу.

 

— Хорошія тутъ мѣста, — сказалъ Пильбаумъ. — Я почти по всему острову бывалъ, но красивѣе этихъ мѣстъ не нашелъ.

— Давно вы въ питомникѣ, — спросилъ я.

— Да я тамъ, собстенно, съ зимы, только сперва работалъ не въ питомникѣ, а былъ счетоводомъ у производителя строительныхъ работъ. Понравилось мнѣ звѣроводное дѣло, меня и перевели въ питомникъ. Тамъ житье совсѣмъ не такое, какъ въ Кремлѣ или даже въ сельхозѣ.

— Я зимой возилъ туда кирпичи, — сказалъ я.

— Вы были «вридло»? Я не испыталъ этого удовольствія, хотя уже вторую трехлѣтку началъ отбывать. Второй срокъ успѣлъ получить.

Пильбаумъ подробно ознакомилъ меня съ питомникомъ и со своими злоключеніями. Я насторожился, узнавъ о нихъ и невольно спрашивалъ себя — кто это? Очевидно, чекистъ. Близкій другъ Пильбаума былъ секретаремъ Сталина. Въ то время, какъ я разсматривалъ вынутыя Пильбаумомъ фотографіи Сталина въ группѣ съ какими то людьми, Пильбаумъ подробно разсказывалъ мнѣ біографію каждаго изъ нихъ. Но я едва слушалъ его. Мною овладѣло тяжелое сомнѣніе: что, если я попаду въ среду чекистовъ? Во время возстанія могутъ выйти осложнеія. Что, если я не смогу присоединиться къ возставшимъ?

Между тѣмъ Пильбаумъ уже принялся разсказывать о питомникѣ пушныхъ звѣрей. Оказалось, чго завѣдующій питомникомъ финнъ Туомайненъ, Карлъ Густавовичъ, самъ отсидѣлъ на Соловкахъ три года и теперь, уже будучи вольнымъ, остался служить по договору съ ГПУ. Дѣло его не безинтересно — у финской коммунистической партіи было два комитета: одинъ работалъ въ Россіи, а другой въ Финляндіи. При изгнаніи коммунистовъ изъ Финляндіи разогнанъ былъ и комитеть финской компартіи. Такимъ образомъ въ Россіи оказалось два финскихъ комитета. Разумѣется, одинъ комитетъ не пожелалъ признать другого и все закончилось потасовкой и револьверной стрѣльбой съ нѣсколькими жертвами. Проигравшіе битву комитетчики, вмѣстѣ со своими приверженцами, въ числѣ коихъ былъ и Туомайненъ, очутились на Соловкахъ:

— Карлъ Густавовичъ въ лагерѣ не пошелъ въ лагерную администрацію, какъ человѣкъ въ прошломъ партійный, а началъ съ самой скромной должности кучера у начальника ла-

 

геря Эйхманса. И вотъ какъ то разъ при разговорѣ съ Эйхмансомъ, посовѣтовалъ ему заняться на Соловкахъ разведеніемъ кошекъ на мѣхъ и собакъ на племя.

Я вспомнилъ: мнѣ пркходилось слышать про Соловецкій собачій питомникъ, существующій, вѣроятно, и по сію пору.

— Такъ вотъ, — разсказываетъ Пильбаумъ, — разведеніе кошекъ было прекращено, а Туомайнену поручено сначала разведеніе красныхъ лисицъ, а затѣмъ въ Америкѣ были пріобрѣтены черно-серебристыя лисицы и основанъ настоящій промышленный питомникъ пушныхъ звѣрей.

— Туомайненъ и раньше занимался этимъ дѣломъ? — спросилъ я.

— Какое тамъ. Въ Финляндіи онъ былъ агентомъ параходной компаніи. Да тутъ съ него знанія звѣроводнаго дѣла никто и не требовалъ. Дали ему изъ СОК'а научнаго сотрудника Серебрякова, прислали заграничную, главнымъ образомъ, американскую литературу по звѣроводству, онъ и принялся за работу. Теперь считается авторитетомъ въ этомъ дѣлѣ.

Лодка наша дошла до Сѣнокоснаго острова и сдѣлала крутой поворотъ къ двумъ сосѣднимъ островамъ, соединеннымъ временнымъ мостомъ. Справа былъ расположенъ Песцовый островъ съ постройками, прятавшимися въ чащѣ деревьевъ — слѣва — Лисій островъ, съ красивыми новыми домами въ шведскомъ стилѣ, расположенными на пригоркѣ, у довольно крутого спуска къ пристани.

Чѣмъ ближе подходила наша лодка къ островамъ, тѣмъ яснѣе иамъ было видно кипящую жизнь въ этихъ заброшенныхъ мѣстахъ: шла горячая работа по постройкѣ питомника.

На пристани Лисьяго острова чернѣла группа людей.

— Насъ уже ожидаютъ, — пояснилъ Пильбаумъ.— Вотъ стоитъ въ сторонкѣ вдвоемъ съ женой Полиной Андреевной самъ Туомайненъ.

Мы вышли на пристань. Туомайненъ тотчасъ повелъ меня въ крольчатникъ и по дорогѣ сообщилъ:

— Не идетъ у насъ дѣло съ кроликами. Самъ я въ немъ ничего не понимаю. Годъ тому назадъ получили мы изъ Германіи сорокъ шесть штукъ шиншиловыхъ кроликовъ и вотъ весь приплодъ за годъ почти начисто погибъ.

Въ крольчатникѣ мы застали Михайловскаго и рабочаго Самойлова. Здоровый и крѣпкій богатырь съ поврежденнымь лѣвымъ глазомъ, Самойловъ совсѣмъ не походилъ на угне-

 

теннаго соловчанина. Я обратилъ вниманіе на идеальную чистоту въ крольчатникѣ и замѣтилъ, какъ Самойловъ подбиралъ съ полу даже каждую небольшую соринку, если она выпадала изъ клѣтки или была принесена случайно съ обувью.

Меня удивило одно странное обстоятельство: кролики при нашемъ входѣ бросались къ сѣткѣ (проволочной) клѣтки, нѣкоторые даже ее царапали. Я раньше никогда не наблюдалъ такого явленія и не зналъ чему его приписать. Обычно кроликъ или лежитъ, или уходитъ вглубь клѣтки, если въ крольчатникъ приходитъ кто либо посторонній.

Мы стали осматривать животныхъ. Сосіояніе ихъ было чрезвычайно сквернымъ: они зажирѣли. Нѣкоторое количество оставшихся въ живыхъ молодыхъ кроликовъ имѣло самый жалкій видъ: кривыя рахитичныя ноги, истощенный организмъ.

— Съ молодыми надо осторожно, — поясняетъ мнѣ Самойловъ, — какъ только прыгнетъ неладно, сейчасъ у него параличъ зада.

Туомайненъ ушелъ, оставивъ меня съ Михайловскимъ. Почтенный полковникъ повелъ меня по всему острову знакомить съ хозяйствомъ и въ заключеніе показалъ комнату, гдѣ я буду жить вмѣстѣ съ другими работниками питомника, перезнакомилъ меня со всѣми и на прощанье сказалъ:

— Если вамъ удастся поставить кролиководство на должную высоту, будете жить себѣ припѣваючи, не почувствуете и каторги.

Я возвратился въ крольчатникъ. Былъ уже полдень. Самойловъ закончилъ уборку и теперь сидѣлъ въ кухнѣ крольчатника у окна.

— Когда приступаете къ очередному кормленію? — спросилъ я.

— Вечеромъ.

— Стало быть, кормите только два раза въ день.

— Конечно, два раза. Да и чѣмъ ихъ кормить днемъ? Сѣна они почти не ѣдятъ, овса тоже. А вотъ вечеркомъ сваримъ имъ кормъ — тогда и поѣдятъ.

Я съ любопытствомъ смотрѣлъ на Самойлова — мистифицировать меня онъ что ли хочетъ? Однако, вѣдь крольчатникъ порученъ мнѣ, а Самойловъ здѣсь только рабочій.

— Нусъ, посмотримъ, что у насъ за капризные кролики,— сказалъ я и взявъ ведро съ водой, сталъ усердно наливать воду въ имѣющіяся въ каждой кроличьей клѣткѣ посудины.

 

Кролики жадно пили. Самойловъ, застывъ въ одной позѣ, выжидательно на меня смотрѣлъ. Я продолжалъ наливать воду и думалъ — почему въ клѣткѣ только по одной посудинѣ, когда полагается двѣ — одна для корма (кормушка), а другая для питья (пойлушка)? Наконецъ, вода роздана и животные напились. Я беру ведро съ овсомъ и начинаю его раздавать. Закончивъ эту процедуру и закрывъ послѣднюю клѣтку, обращаюсь къ до крайности удивленному Самойлову:

— Почему же они всѣ такъ жадно ѣдятъ овесъ?

Въ крольчатникѣ стоялъ хрустъ отъ жеванія овса десятками челюстей. Животные съ жадностью пожирали любимый кормъ.

Объяснялось же все это недоразумѣніе чрезвычайно просто. Никакой научной лигературы по кормленію кроликовъ вообще не существуетъ. Имѣются только любительскія книги и брошюры, наполненныя всякаго рода совѣтами и грубыми заблужденіями. Желая разводить кроликовъ, Соловецкій пушхозъ за неимѣніемъ спеціалистовъ по промышленному кролиководству, обратился къ любительской литературѣ и угробилъ весь годовой приплодъ, приведя къ тому же въ негодность большую часть маточнаго стада. По идіотскому «совѣту» многихъ такихъ брошюръ, пушхозцы не давали кроликамъ воды. Таковъ былъ результатъ кролиководства въ масштабѣ маленькаго Соловецкаго хозяйства. Что же началось, когда «строители соціализма» точно такъ же вотъ, какъ здѣсь, принялись за кролиководство въ масштабѣ планетарномъ? Провалъ былъ въ этомъ дѣлѣ тоже планетарный.

 

3. ЗАГОВОРЪ ПРОВАЛИЛСЯ

 

Мы жили въ мансардѣ надъ звѣриной кухней. Небольшіе сѣни съ крутой входной лѣстницей вели въ первую комнату мансарды. Тамъ помѣщались рыбаки и конюхъ Мико Лампиненъ — молодой финнъ, ругатель и хулиганъ. Во второй и послѣдней комнатѣ съ выходящимъ прямо на море большимъ окномъ помѣщались мы съ Пильбаумомъ, Самойловъ и поваръ звѣриной кухни молодой сербъ Дѣвчичъ, Иванъ Божо. Бѣдняга удралъ въ Россію отъ военной службы и получилъ здѣсь три года Соловковъ. Однако, онъ былъ не изъ робкихъ и не падалъ духомъ.

Въ девять часовъ вечера, покончивъ работы въ крольчатникѣ, я съ Самойловымъ шелъ къ себѣ въ мансарду. Тро-

 

 

 

 

пинка отъ крольчатника шла между рѣдкими деревьями по пригорку, усѣянному большими сѣрыми камнями-валунами. Изъ вечерняго полумрака яркій свѣтъ изъ оконъ звѣриной кухни выхватывалъ рѣдкія деревья, валуны и часть передняго забора питомника.

Я иду мимо оконъ, жмурясь отъ свѣта и поднимаюсь по лѣстницѣ.

Въ нашей комнатѣ свѣтло отъ электрической лампочки и тепло отъ кухонной печки нижняго этажа. На моей постели сидитъ прачка Маруся Блинова — воровка-рецидивистка. Пильбаумъ тренькаетъ на балалайкѣ, а Лампиненъ разсказываетъ Марусѣ о своихъ подвигахъ, ни мало незаботясь о достовѣрности разсказываемаго.

За работой въ крольчатникѣ я забылъ обо всемъ: о двѣнадцатой ротѣ, о кирпичномъ, о неисходной тяжести жизни на днѣ. Теперь же, увидѣвъ эту мирную бесѣду, я не могъ придти въ себя отъ изумленія. Мирная обстановка, присутствіе женщины, пусть даже проститутки, казались мнѣ чѣмъ то нереальнымъ. Я остановился на нѣкоторое время у входа въ комнату. Маруся молча подвинулась и уступила мнѣ мѣсто.

— Какъ у васъ съ пайкомъ? — обратился ко ынѣ Пильбаумъ.

— Мнѣ разрѣшили получать сухой паекъ.

— Тогда вамъ надо завтра отправляться въ Кремль и постараться получить паекъ. Кажется, завтра собирается въ Кремль Серебряковъ. Можете идти вмѣстѣ.

Въ комнату быстро вошелъ одѣтый въ бушлатъ молодой человѣкъ средняго роста, лѣтъ двадцати пяти, поздоровался со всѣми и обратился ко мнѣ и къ Пильбауму.

— Карлъ Густавовичъ проситъ васъ на совѣщаніе по борьбѣ съ эпизоотіей у лисицъ. Идемте вмѣстѣ. Ахъ, мы, кажется, незнакомы?! Серебряковъ.

Я молча послѣдовалъ за Серебряковымъ. Въ ярко освѣщенной комнатѣ, за большимъ письменнымъ столомъ, сидѣлъ Туомайненъ. На мягкомъ кожанномъ диванѣ въ небрежныхъ позахъ сидѣли Михайловскій и помощникъ Туомайнена Капланъ.

Я скромно сѣлъ на стулѣ въ уголкѣ. Черезъ нѣкоторое время въ комнату вошли двое практикантовъ: студентъ Перепелица и студентка Ковганъ. Оба они держались съ комсомольской развязностью и разговаривали съ Михайловскиміи и Капланомъ, сидя на томъ же кожанномъ удобномъ диванѣ.

— Вы, пожалуй, южанинъ? — обратился я къ Перепели-

 

цѣ. — Не изъ Краснодарскаго ли сельско-хозяйственнаго института?

— Изъ него самаго, — отозвался живо Перепелица.— А вы, должно, знаете кого изъ нашихъ?

— Какъ же не знать? Настю Дроздову помните?

— Ну, еще бы, — вмѣшалась въ разговоръ Ковганъ. — Съ ней работала Оксана.

— И Оксану знаю. Я въ тѣхъ мѣстахъ былъ землемѣромъ.

Комсомольцы засыпали меня вопросами и черезъ полчаса мы уже были своими людьми.

Лишь только въ комнату вошелъ дряхловатый на видъ, сѣдой ветеринарный врачъ изъ сельхоза Николай Федосѣичъ Протопоповъ, Туомайненъ отложилъ свою письменную работу и обратился къ присутствующимъ:

— Сегодня будемъ разсматривать способы и средства борьбы съ эпизоотіей. Пало еще двѣ взрослыхъ лисицы.

— Еще двѣ? — изумился Протопоповъ. — Но въ такомъ случаѣ ихъ надо было бы вскрыть...

— Онѣ тутъ, въ лабораторіи, — сказалъ Туомайненъ. Мы перешли въ сосѣднюю комнату. Она была занята бѣлыми шкафами, лабораторными приборами, склянками на полкахъ. На бѣломъ столѣ молодая, миловидная женщина мыла посуду.

— Это Нелли — польская шпіонка, — пояснилъ мнѣ Пильбаумъ.

Нелли не обращала на насъ никакого вниманія и продолжала свою работу.

Началась долгая процедура вскрытія, а затѣмъ такіе же долгіе разговоры о мѣрахъ борьбы съ заразой. Я сидѣлъ и думалъ о гибнущихъ и заживо гніющихъ въ этихъ мѣстахъ печали людяхъ. Къ четвероногимъ проявляется столько заботъ, къ гибнущимъ людямъ вообще не проявляется никакой заботы. Что-жъ, коммунистическій принципъ цѣлесообразности оправдываетъ это: люди могутъ принести вредъ коммунизму и ихъ полагается безжалостно уничтожать, звѣри же только приносятъ коммунизму пользу своей цѣнной шкуркой, доставляющей цѣнную валюту, необходимую для міровой революціи.

Только къ двумъ часамъ ночи закончились разговоры, я въ которыхъ я усвоилъ только одно: лисицы дохнутъ отъ совершенно неизученной инфекціи.

— Что новаго въ Кремлѣ? — спросилъ у Протопопова Михайловскій.

 

— Новаго? Да, кажется, ничего особеннаго. Тифъ начинается — это вы, навѣрное, знаете. . . Да, вотъ еще, спохватился ветеринаръ, продолжая пониженнымъ голосомъ, — аресты начались среди заключённыхъ.

Михайловскій даже отшатнулся. По его поблѣднѣвшему лицу я понялъ — произошло что то важное. Неужели? Я сразу вспомнилъ про заговоръ и у меня сжалось сердце. Неужели открытъ заговоръ?

Въ мансардѣ нашей всѣ уже спали. Я выключилъ лампочку и легъ въ постель. Какое то безразличіе овладѣло мною. Смотря невидящими глазами въ сумракъ, я почувствовалъ, какъ волна отчаянія начала меня заливать. Тоска и тяжелая скорьбь овладѣли мною постепенно и я готовъ былъ биться головой объ стѣну, съ трудомъ удерживалъ себя, чтобы не вскочить съ постели и не побѣжать въ сумракъ ночи. Гаснетъ послѣдняя надежда на избавленіе. . . Можетъ быть теперь придется испить послѣднюю, самую горькую чашу испытаній — безславно пасть отъ пули чекиста.

 

* * *

 

Лампиненъ отвезъ меня и Серебрякова на Ближній заливъ. Отъ него шла лѣсная тропинка, выводящая прямо къ сортоиспытательной станціи.

Мы идемъ по тропинкѣ. Серебряковъ, жестикулируя и пришепетывая на английскій манеръ, продолжалъ начатый разговоръ:

— Да, вы правы, расколъ въ Православной Церкви великъ. Представьте себѣ даже здѣсь іерархи раскололись на двѣ партіи. Одна партія группируется вокругъ митрополита Петра Крутицкаго, а другая, сергіевцы, признаетъ митрополита Сергія и его политику правильной. Политика митрополита Петра, какъ вы знаете, характеризуется непримиримостью къ совѣтской власти, къ ея насиліямъ надъ Церковью.

— Насколько я знаю, большинство высшихъ іерарховъ изолировано на островѣ Анзеръ?

— Да,— съ грустью сказалъ Серебряковъ,— первоначально думали, что изоляція митрополита Петра и его сторонниковъ на островѣ Анзеръ являлась обычной лагерной мѣрой, но теперь убѣдились, что это мѣра не административная. Очевидно, объ изолюціи есть приказъ изъ Москвы. Всего изолировано тридцать іерарховъ православныхъ и католическихъ. Впрочемъ,

 

католиковъ всего нѣсколько человѣкъ. Вѣроятно, борьба сь Церковью вступаетъ въ новую, рѣшительную фазу. И вотъ это прежде всего отразилось на высшихъ іерархахъ. Въ послѣдній разъ въ этомъ году они совершили пасхальную утреню. На литургію имъ не разрѣшили остаться.

— Вы были на этой утрени? — спросилъ я Серебрякова, зная его какъ человѣка попавшаго на Соловки, главнымъ образомъ, за свою религіозность.

— Былъ. Служилъ митрополитъ Петръ въ сослуженіи двѣнадцати другихъ іерарховъ. Торжественная была служба. Запасъ ризъ въ ризницѣ церкви былъ небольшой и пришлось монахамъ нѣсколько ризъ сшить изъ мѣшковъ. Незабываемая была служба. Трудно о ней и разсказать обычными людскими словами. Въ церкви небольшая кучка монаховъ, два-три сѣрыхъ бушлата. Крестный ходъ вокругъ церкви безъ колокольнаго звона и соловецкое особое пѣніе на древній образецъ, вызывали у всѣхъ слезы. Здѣсь, въ монастырѣ,и поютъ и читаютъ на свой особый ладъ. На древне — русскій ладъ. Еще бы, пятисотлѣтнія традиціи. И замѣтьте — іерархи отправляютъ службу также — именно на этотъ старинный ладъ. Помните поговорку — со своимъ уставомъ въ чужой монастырь не суйся. Это, оказывается, не пустыя слова. И вотъ отъ этого особаго лада соловецкая служба получается особая, проникновенная.

Мы вышли на полянку, пестрѣющую желтыми болотными цвѣтами и лютиками. Былъ ясный, солнечный день. На душѣ у меня было смутно и тревожно.

Серебряковъ разсказалъ свою исторію, про свои скитанія по тюрьмамъ, о соловецкой жизни первыхъ лѣтъ.

Странна судьба этого человѣка. Отецъ его, русскій эмигрантъ стараго времени, англійскій морякъ, мать еврейка, получаюшая отъ совѣтскаго правительства пенсію, какъ активная участница народовольческаго движенія. Самъ же онъ глубоко религіозный, православный, сидящій здѣсь за свое православіе и за борьбу съ коммунизмомъ. До семнадцати лѣтъ онъ жилъ въ Антліи и, конечно, въ совершенствѣ знаетъ англійскій языкъ. Съ разсказовъ о себѣ онъ перешелъ на религіозныя темы.

— Удивительные люди встрѣчаются здѣсь, среди монаховъ и духовенства,—задумчиво говорилъ Серебряковъ. — Такой глубокой вѣры, такого проникновенія ея въ человѣка мнѣ никогда не приходилось встрѣчать.

 

— Неужели здѣсь сохранились подвижники вродѣ старцевъ молчальниковъ — удивляюсь я.

— Старцы молчальники, — продолжаетъ по прежнему Серебряковъ, — обѣтъ молчальный — вышели онъ обѣта остаться чистымъ въ царствѣ сатаны, какимъ вотъ и является нашъ лагерь? Кругомъ только зло. И вотъ сохранить въ сердцѣ своемъ великій свѣтильникъ любви и чистой вѣры — вотъ подвигъ, значительно большій, чѣмъ подвигъ молчальника.

— И здѣсь есть такіе подвижники?

— Конечно, есть. Вотъ, между прочимъ, часто говорятъ о ханжествѣ монаховъ и затворниковъ. Они, эти подвижники, считаютъ всегда себя грѣшными и недостойными людьми, несмотря на свои труды для спасенія души — неустанную молитву и добрыя дѣла. Они не устаютъ каяться и унижаться. Вотъ это ихъ поведеніе и считается за ханжество. А между тѣмъ, разумѣется, такое осужденіе старцевъ неправильно.

— Конечно, такое осужденіе поверхностно, — сказалъ я.— Вообще, путь человѣка отъ знанія къ невѣжеству примѣрно одинаковъ: чѣмъ больше знаній, тѣмъ ярче выступаетъ наше невѣжество. Вѣроятно, такъ же при накопленіи религіознаго опыта у прогрессирующаго по этому пути человѣка растетъ сознаніе своей грѣховности.

— Совершенно вѣрно, — обрадовался Серебряковъ. — Представьте себѣ грязное стекло. Если туда прибавить каплю грязи — ея и не увидишь. Очистите это стекло — и та же самая капля на чистомъ стеклѣ будетъ кричать о себѣ.

Тропинка вынырнула изъ лѣса какъ разъ около сортоиспытательной станціи. Я распростился съ Серебряковымъ и зашелъ къ Петрашко. Онъ съ мрачнымъ видомъ занимался какими то сѣмянными пакетиками. Ему помогалъ рабочій Поповъ — отецъ одинадцати дѣтей. Я вопросительно взглянулъ на Петрашко. Онъ меня понялъ.

— Не стѣсняйтесь, Поповъ нашъ человѣкъ. Только дѣло наше оборачивается, кажется, совсѣмъ скверно.

Онъ швырнулъ куда то бывшій у него въ рукахъ пакетикъ и сѣлъ на табуретъ. Я продолжалъ молчать, пораженный подтвержденіемъ Петрашко о провалѣ заговора.

— Вы не безпокойтесь: про нашу связь знаемъ только я, да Поповъ. Умереть мы съумѣемъ. Цѣну признаній мы вѣдь знаемъ.

Онъ нервно свернулъ махорочную папиросу я, закуривъ, продолжалъ:

 

— Выступленіе должно было произойти по прибытіи «Новыхъ Соловковъ» и «Глѣба Бокія». Недѣлю тому назадъ у пристани были оба судна и даже еще «Нева» съ баржей «Кларой». И какъ разъ начались за нѣсколько часовъ до выступленія аресты.

Что произошло — Петрашко не зналъ. Арестованными оказались большая часть главарей заговора и ихъ ближайшіе сподвижники.

— Что же вы думаете предпринять? — спросилъ я.

— Что предпримешь, когда всѣ входы и выходы заняты, — отвѣчалъ Петрашко, пожимая плечами, — мы въ западнѣ.

Совершенно убитый ушелъ я отъ него. По дорогѣ въ Кремль я догналъ Александра Ивановича Демина. Почтенный толстовецъ шелъ, поглядывая и на партіи изможденныхъ рабочихъ, и на встрѣчныхъ чекистовъ одинаково спокойнымъ взглядомъ. Мнѣ даже стало досадно на это олимпійское спокойствіе.

— Зло всегда порождаетъ зло. Изъ зла добра не вырастетъ, — твердитъ Александръ Ивановичъ. — Все образуется, все пройдетъ.

— Очень будетъ жаль, — сказалъ я, — если намъ непридется дожить до счастливыхъ временъ, когда все пройдетъ. Интересно бы, все таки, и самому помочь этому процессу. Вѣдь подъ лежачій камень вода не течетъ.

— Эхъ, вы, помогалыцики, — съ укоромъ возразилъАлександръ Ивановичъ. — Ну, представьте себѣ — начали бы вы помогать — ну, хоть бы возстаніемъ, что ли. Наставили бы вы револьверъ на человѣка. А онъ бы вамъ: — да что вы, Семенъ Васильевичъ, вѣдь насъ заставляли, намъ выхода не было иного. — И вы бы стали стрѣлять?

Я опустилъ голову и ничего не отвѣтилъ. А Александръ Ивановичъ продолжалъ:

— Другое дѣло — какой нибудь пьяный матросъ. Онъ и разговаривать не станетъ. — Даешь — и ббахъ. Какіе тамъ съ нимъ разговоры.

— Эхъ, Александръ Ивановичъ, — сказалъ я, — а вѣдь большевики правильно вамъ десятку прилепили. Вы бы и большевиковъ стали развращать своей пропагандой.

Онъ грустно улыбается на мою шутку.

— Слово — вотъ самое сильное оружіе, мысль — вотъ неотразимый ударъ.

 

Въ Кремлѣ я узналъ еще новость: произошелъ необыкновенный побѣгъ. Инструкторъ физкультуры Доминадзе, скаутъ мастеръ Шепчинскій и племянникъ Калинина Инокентій Кожевниковъ — втроемъ бѣжали при весьма странныхъ jбстоятельствахъ. Наканунѣ побѣга Кожевниковъ послалъ въ Соловецкую типографію для напечатанія манифестъ. Онъ начинался такъ:

— Мы, Инокентій первый, императоръ всероссійскій и прочая и прочая. Далѣе шелъ бредъ: безсвязныя слова, восклицанія. . .

Черезъ нѣсколько дней Доминадзе вернулся. Его заключили въ Сѣкирный изоляторъ. Кожевникова поймали въ лѣсу и какъ ненормальнаго, вывезли на материкъ, надо полагать — въ больницу для душевно больныхъ. Послѣдняго, Шепчинскаго — застигла въ лѣсу партія рабочихъ—шпаны. Они на него неожиданно набросились съ топорами, съ дрекольемъ и жестоко избили. Теперь онъ лежалъ въ больницѣ. Можно предположить, что бѣглецы участвовали въ заговорѣ и бѣжали при первомъ извѣстіи о провалѣ заговора. По Соловкамъ поползли зловѣщіе слухи. Заключенныхъ арестовывали десятками. Въ Кремлѣ особый изоляторъ былъ переполненъ. Уныніе и тоска нависли надъ островомъ слезъ.

 

4. ДНИ СКОРБИ

 

Дни приходятъ и уходятъ, а вмѣстѣ съ ними приходитъ и уходитъ довлѣющая ими злоба. Если бы не эта довлѣющая злоба дня, занимающая насъ цѣликомъ и полностью—чѣмъ бы было жить въ этихъ мѣстахъ ужаса и отчаянія? Идутъ дни, меркнетъ ушедшее и довлѣющая злоба засыпаетъ пепломъ забвенія прошедшее, оставляя въ сердцѣ боль и тоску.

Уже въ началѣ зимы, запасшись хорошей котомкой, отправился я въ Кремль за полученіемъ сухого пайка. Чѣмъ ближе я подходилъ къ Кремлю, тѣмъ яснѣе чувствовалъ приближеніе къ гнѣзду отвратительнаго паука, сосущаго нашу кровь и дурманящаго насъ ядомъ тоски и отчаянія. Встрѣчные команды измученныхъ людей брели, какъ и всегда, покорно и равнодушно. Ни одного не только улыбающагося лица, но даже просто не тоскливаго.

Въ Кремлѣ обычная, еще болѣе жуткая жизнь для отвыкшаго отъ этихъ стѣнъ человѣка. Вѣдь я теперь — глубокая провинція и «городъ» меня, отвыкшаго отъ его воздуха,

 

ошеломляетъ своей, какъ будто живущей тутъ всюду, тоской.

Въ хвостѣ за сухимъ пайкомъ я встрѣчаю нѣсколько знакомыхъ по Новороссійской тюрьмѣ. Сокамерникъ, ярый самостійникъ Голота разсказываетъ про свою семью, показываетъ недавно полученную карточку жены — миловидной украинки, маленькой дочки Одарки.

— У васъ черезъ годъ срокъ кончается, кажется?

— Черезъ два, — вздыхаетъ Голота.

Онъ еще разсказываетъ всякіе пустяки про свою веселую дочку, показываетъ свои рисунки. Ихъ онъ намѣренъ послать домой. На лицѣ его такая радость и восторгъ. Онъ прячетъ гдѣ то у себя на груди завѣтныя письма.

Осенью я встрѣтилъ Голоту недалеко отъ могилы Кудеяра. Онъ шелъ понурый и туманный.

—      Голота, ну, что пишетъ жена, какъ здоровье дочки?

Онъ посмотрѣлъ на меня печально и едва слышно сказалъ:

—      Уже больше не пишутъ: жена вышла за другого.

Наконецъ, я добрался до прилавка, гдѣ производилась выдача. Этимъ дѣломъ были заняты священникъ и два монаха. Вообще, въ первые годы «соловецкой исторіи» на всѣхь мѣстахъ, гдѣ требовалась отъ рабочаго честность, гдѣ имѣли дѣло съ матеріальными цѣнностями, работали священники. Впослѣдствіи ихъ смѣнили въ лагеряхъ евреи.

Священникъ нашелъ въ спискѣ мою фамилію и началъ награждать меня соленымъ мясомъ, соленой рыбой, картофелемъ, лукомъ, свеклой, морковью, мукой для заправки суповъ, масломъ, крупой и сахаромъ.

Нагрузившись продуктами, я медленно возвращался обратно. Около сельхоза меня уже поджидалъ Серебряковъ.

— Придется обождать, — встрѣтилъ онъ меня, — я везу въ питомникъ грузъ и сельхозъ намъ дастъ черезъ часъ лошадь.

Это было для меня очень кстати. Между тѣмъ раздался сигнальный свистокъ на повѣрку. Мы вошли на общій сельхозскій дворъ.

— Здѣсь на дворѣ будетъ повѣрка вновь прибывшихъ,— сказалъ Серебряковъ.

— Какихъ вновь прибывшихъ?

— Развѣ вы не знаете? Соловки буквально наводняются новыми этапами; Кремль полонъ людьми. Посмотрѣли бы вы

 

что творится въ двѣнадцатой и тринадцатой ротахъ. Видите здѣсь новыя конюшни? Въ нихъ загнано около тысячи человѣкъ, прибывшихъ вчера.

Новыя конюшни замыкали всю восточную сторону сельхозскаго двора. Онѣ были выстроены этимъ лѣтомъ.

Двери конюшни открылись и оттуда начали выходить на повѣрку новые для Соловковъ люди. Я пытаюсь издали разсмотрѣть ихъ лица — не встрѣчу ли знакомыхъ или близкихъ. Вышедшіе между тѣмъ выстраивались прямоугольнымъ четыреугольникомъ. По ихъ поношенной арестантской одеждѣ, изможденнымъ лицамъ, я догадался — это, вѣроятно, съ лѣсозаготовокъ на материкѣ. Такъ оно и оказалось впослѣдствіи, хотя между старыми каторжанами попадались и свѣжіе люди, еще не вкусившіе каторжной жизни.

Кажется, появляется тифъ. Люди набиты какъ сельдгі въ бочкѣ. Утромъ изъ этой конюшни, когда всѣ выйдутъ на повѣрку, вынимаютъ пять, шесть, а иногда и больше мертвецовъ. Трудно установить даже фамиліи умершихъ. Люди прибываютъ съ разныхъ сторонъ и другъ друга не знаютъ.

— Но вѣдь если это тифъ, тогда половина Соловковъ вымретъ, — сказалъ я.

Серебряковъ пожалъ плечами.

— Мы присланы сюда на уничтоженіе. Этого отъ насъ никто не скрываетъ.

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда живая змѣя изъ людей опять поползла въ большую конюшню. Наконецъ, мы отправились въ питомникъ. По дорогѣ, передъ сортоиспытательной станціей, намъ встрѣтились три темныхъ фигуры. Я скорѣе угадалъ, чѣмъ узналъ въ средней фигурѣ Петрашко. По бокамъ его шли два охранника, вооруженные винтовками.

 

* * *

 

Я принялъ крольчатникъ въ совершенно разгромленномъ видѣ: животныя испорчены, больны самой скверной кроличьей болѣзнью леписепсисомъ (насморокъ), помѣщенія для нихъ совершенно не подходящи и вдобавокъ они сидѣли исключительно на сухомъ кормѣ, не получая зеленк. Данный мнѣ въ помощь Самойловъ въ сущности ничего не дѣлалъ. Онь цѣлыми днями сидѣлъ у окна кроличьей кухни и повторялъ одно и то же:

— Десять лѣтъ... Десять лѣтъ...

 

Былъ онъ изъ «красныхъ купцовъ» и вѣрилъ въ коммунистическую законность.

Пришлось мнѣ на себя взвалить огромную работу: приспособить кроличьи клѣтки и помѣщенія для правильнаго хозяйства, перевести кроликовъ на зеленый кормъ. Вотъ за этимъ зеленымъ кормомъ я ѣздилъ самъ на маленькой лодкѣ-душегубкѣ по зеленымъ островамъ.

Въ первый разъ, очутившись одинъ на зеленомъ островѣ, я едва могь приняться за работу по сбору травъ — до того меня опъянили новыя ощущенія свободы, сознаніе, что власть чекистовъ осталась гдѣ-то тамъ, въ Кремлѣ и я здѣсь одини и предоставленъ самому себѣ. Но среди этихъ ощущеній внезапно меня охватывала тоска, вспоминались погибаюшіе гдѣ то тамъ, въ чекистскомъ вертепѣ соратники. Самое скверное въ этихъ ощущеніяхъ, конечно, было безсиліе что либо сдѣлать для спасенія ихъ и себя.

Возвратившись въ крольчатникъ, я съ особымъ усердіемъ принимался за работу, желая потушить острую сердечную боль. Впрочемъ — въ концѣ концовъ опять въ глубинѣ сердца рождалась надежда на будущее: авось, все это кончится болѣе или менѣе благополучно.

Какъ то вскорѣ въ крольчатникъ зашелъ Михайловскій. Посмотрѣвъ на мои кустарныя сооруженія для молодняка прямо на полу крольчатника, на животныхъ въ клѣткахъ, онъ выразилъ свое удивленіе:

— Вотъ сразу видно — по хозяйски все дѣлается. И животныя другими стали, ни одно къ сѣткѣ не подходитъ.

— Вы имъ совершенно не давали воды, ограничиваясь только корнеплодами, оттого они у васъ на сѣтку и лѣзли,— замѣтилъ я.

Вставалъ я въ шесть утра, шелъ въ крольчатникъ, доилъ трехъ козъ «прикомандированныхъ къ крольчатнику», кормилъ и поилъ кроликовъ, а затѣмъ уже принимался самъ за традиціонное чаепитіе. Все въ крольчатникѣ было приспоссблено для работы весьма плохо, и приходилось мнѣ кустарничать.

Крольчатникъ быстро поправлялся. Молодые, до меня вымиравшіе, кролики перестали падать, молоднякъ, мною захваченный и поправленный, сталъ совсѣмъ хорошимъ. Мрачный Туомайненъ заходилъ иногда въ крольчатникъ и съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ на мою работу. Увидавъ первые полученные мною и выкормленные до двухмѣсячнаго возраста

 

отличныхъ кроликовъ, даже и Туомайненъ не удержался отъ похвалы:

— Вотъ это я понимаю, это кролики.

Такъ шли дни здѣсь на этомъ участкѣ жизни, отдѣленномъ отъ юдоли слезъ и отчаянія. Чго оставалось намъ въ нашемъ положеніи? Конечно, только ждать, когда же петля вокругъ нашей шеи будетъ затянута.

Молодой сербъ Божо, завѣдующій звѣриной кухней и продуктами продовольствія для животныхъ, заходилъ иногда ко мнѣ и мы проводили съ полчаса-часъ въ бесѣдѣ съ глазу на глазъ. У него, стоящаго близко къ дому директора, можно было не только узнать о происходящемъ въ ротахъ Кремля и острова, но и на правящихъ верхахъ. Въ то время правящая головка совсѣмъ не подходила на жуирующихъ чекистовъ: чекисты лицомъ къ лицу столкнулись съ опасностью быть сметенными съ лица земли. Они то вѣдь знали свое окаянство, какъ знали о своей участи, если бы въ руки возставшихъ перешла власть на островѣ.

Божо разсказываетъ:

— Тревога въ Кремлѣ ужасная. Всѣ чекисты и охрана на осадномъ положеніи: всегда одѣты, всегда готовы выступить по тревогѣ... И, очевидно, есть отъ чего.

Еще-бы! Палачи привыкли имѣть дѣло съ бутафорскими дѣлами, ими же самими сочиненными, привыкли имѣть дѣло сь людьми морально убитыми подвально-концлагерной системой. Здѣсь же нашлись люди, сохранившіе не только свое лицо, но и волю къ борьбѣ.

Божо замѣтилъ мое состояніе и, вѣроятно, почувствовалъ мою связь съ заговорщиками. Онъ старался отвлечь мои мысли о соловецкомъ несчастьи, разсказывая о Югославіи.

— Жаль вотъ обратный путь закрытъ мнѣ на родину. Согласенъ бы какое угодно наказаніе принять за свое дезертирство. Да, развѣ у насъ такіе законы? Здѣсь за пустяки смертная казнь. У насъ за подобныя преступленія только тюрьма или наказаніе въ порядкѣ административномъ.

— Что же васъ заставило бѣжать въ Россію?

— Вѣдь я же представлялъ себѣ Россію совсѣмъ по другому. Сколько труда было перебраться черезъ границы. Здѣсь, послѣ перехода границы я попалъ прямо въ подвалъ. Первымъ дѣломъ мнѣ предложили подать заявленіе о пріемѣ въ совѣтское подданство. Конечно, я подалъ заявленіе и немедленно и безъ всякихъ формальностей таковое получилъ.

 

— Не завидую, — сказалъ я. — Однако, неужели у васъ въ Югославіи нѣтъ настоящихъ свѣдѣній о Совѣтскомъ союзѣ, о коминтернѣ.

Подпольная агитація имѣетъ у насъ большой успѣхъ въ распространеніи коммунистическихъ идей. Насъ просто коминтернъ обманывалъ. Теперь вотъ на практикѣ я испыталъ и вижу въ дѣлѣ коммунистическія идеи. Такъ вѣдь меня на родину не пустятъ.

—      А если попытаться нелегально пробраться?

Божо безнадежно машетъ рукой.

— И пытаться не буду. Въ лучшемъ случаѣ опять въ лагерь попадешь. Вотъ вамъ примѣръ: заговорщики пытались — что изъ этого вышло? Вѣдь ихъ ждетъ поголовный разстрѣлъ.

Божо взглянувъ на мое поблѣднѣвшее лицо, спохватился, что то пробормотавъ, пожалъ мнѣ руку на прощанье и ушелъ въ темноту ноябрьской ночи.

 

* * *

 

Въ кухню крольчатника вошелъ крѣпкій человѣкъ средняго роста, одѣтый въ бушлатъ, стеганые арестантскіе штаны и «вольную» шапку. Я мелькомъ на него взглянулъ и, продолжая работать, спросилъ, что собственно нужно пришедшему.

— Неужели не узнаете?

Я бросилъ работу и началъ трясти въ радостномъ привѣтствіи руку пришедшаго.

— Найденовъ, да какъ это вы сюда пробрались въ такія захолустья?

Найденсвъ смѣется.

— Я же вамъ говорилъ — записался плотникомъ. Вотъ теперь строю здѣшній питомникъ. Я, собственно, н помѣщаюсь тутъ у васъ надъ крольчатникомъ. Сегодня только отъ письмоносца Пятыхъ узналъ о вашемъ здѣсь присутствіи.

— Давно изъ Кремля?

— Всего нѣсколько дней.

— Что тамъ новаго?

Найденовъ нахмурился и посмотрѣлъ на меня испытующимъ взоромъ.

— Новости паршивыя, — медленно началъ онъ. —

 

Аресты. Люди исчезаютъ неизвѣстно куда. Хотя, кажется, теперь уже недѣли двѣ какъ аресты прекратились. А у васъ здѣсь арестовъ нѣтъ?

Я пожалъ плечами.

— Пока нѣтъ.

— Я думаю больше арестовъ не будетъ, — сказалъ Найденовъ.

— Въ чемъ же тутъ дѣло? — нерѣшительно спросилъ я. — Какіе тамъ слухи.

Найденовъ усмѣхнулся.

— Слухи, конечно, разные. Если ихъ распускаетъ ИСО, такъ они говорятъ о предстоящей общей расправѣ съ заключенными вообще.

Помолчавъ, Найденовъ сказалъ:

— Мнѣ Матушкинъ рекомендуетъ васъ какъ совершенно надежнаго человѣка, поэтому не будемъ играть въ прятки. Какъ вы, конечно, знаете,. провалился соловецкій заговоръ. Чѣмъ все это кончится — неизвѣстно. Однако, какъ оказалось — заговорщики народъ стойкій и едва ли кого выдадутъ. Знаютъ то вѣдь о загозорѣ всѣ каэровскіе Соловки.

Конечно, Найденовъ былъ правъ. По угнетенному виду многихъ моихъ знакомыхъ соловчанъ я угадывалъ объ ихъ причастности къ заговору. И вотъ, несмотря на это, онъ все же остался для чекистовъ тайной до пустяковаго случая, провалившаго заговорщиковъ.

Мы еще съ полчаса разговаривали съ Найденовымъ съ глазу на глазъ.

Прощаясь со мной, онъ говорилъ:

— Вотъ здѣсь благодатное мѣстечко. И даже лодки есть. Дѣло не плохое для слѣдованія одиночнымъ порядкомъ безъ вѣдома начальства.

 

* * *

 

Двадцать второго ноября 1929 года уже подъ вечеръ я шелъ въ Кремль въ пятнадцатуго роту съ порученіемъ. Голыя скошенныя поляны, унылый скрипучій лѣсъ навѣвалъ тоску и давилъ сердце. Я торопился выйти изъ лѣсу и попасть за свѣтло въ сельхозъ къ Матушкину.

Вотъ и сортоиспытательная. При видѣ домика, гдѣ жилъ Петрашко, я съ тоской подумалъ о грозящей ему участи. Вѣдь если я живъ и даже иду сейчасъ какъ нѣкій свободный

 

гражданинъ, безъ конвоя, то только по его благородству и мужеству.

На широкой долинѣ отъ сортоиспытательной до Кремля гуляетъ вѣтеръ, гудитъ въ телефонныхъ проводахъ и гонитъ одиночные листья. Уже темнѣетъ. Въ Кремлѣ и во всѣхъ зданіяхъ сельхоза горитъ электричество. Я иду въ густѣющей темнотѣ какъ очарованный, не обращая вниманія на пронизывающій холодъ, направляюсь къ свѣту.

Въ общежитіи сельхозскихъ рабочихъ Матушкинъ отводитъ меня въ сторону.

— Сегодня наши погибаютъ, — шепчетъ онъ.

— Всѣ? — едва могъ выговорить я помертвѣвшими губами.

— Всѣ.

Я не помню какъ выбрался на широкій сельхозскій дворъ. Холодный вѣтеръ по прежнему гудѣлъ въ проводахъ, по прежнему во мракѣ полярной ночи блистали освѣщенныя окна. Я брелъ въ Кремль какъ автоматъ. . .

На электростанціи завылъ сигнальный свистокъ. Мнѣ нужно было пробираться обратно. Я вышелъ изъ пятнадцатой роты, направляясь къ Сѣвернымъ воротамъ.

— Куда?! — окрикъ сзади.

Я оглякулся. Меня догонялъ чекистскій патруль.

— Вернуться немедленно въ роту!Пробую протестовать:

— Я изъ пушхоза. Мнѣ нужно вернуться въ пушхозъ.

— Безъ разговоровъ! — кричитъ чекистъ.

Иду обратно въ пятнадцатую. Только къ полуночи удалось мнѣ выбраться изъ Кремля и опять найти Матушкина. Взволнованный и нервный, правдистъ разсказываетъ:

— Чекисты заняли всѣ входы и черезъ Святыя ворота вывели шестьдесятъ три заговорщика, приговоренныхъ къ смерти. Конечно, въ этой группѣ были Петрашко, Чеховской, профессоръ Покровскій, скауты и моряки.

— Недавно возвратилась подвода съ Сѣкирной горы, —продолжалъ Матушкинъ. — подводчика вызвала охрана. Повезъ онъ по Сѣкирной дорогѣ двухъ стрѣлковъ. Доѣзжають до раздорожья на Савватьево и вдругъ лошадь какъ шарахнется. Стрѣлки вскочили и швырнули на возъ три трупа, валявшихся на дорогѣ. Убитые шли съ большой партіей еще неразстрѣлянныхъ заговорщиковъ на Сѣкирную. Ихъ, очевидно, убили пьяные чекисты.

 

Измученный переживаніями, пришелъ я на унылый, пустынный берегъ ближняго залива. Въ темнотѣ у ногъ моихъ шумитъ прибой. Я пробую продвинуться къ берегу и попадаю ногою на скользкій камень и, поскользнувшись, сажусь на влажную землю.

Море шумитъ. Я не могу овладѣть токомъ мыслей, стремящихся помимо моей воли все туда же — къ мѣсту гибели друзей, не могу стряхнуть съ себя невыразимой тоски. На глазахъ закипаютъ слезы.

Поднимаюсь съ земли и медленно иду, запинаясь въ темнотѣ о валуны. Мнѣ нужно идти пять километровъ до дежурнаго перевоза. Тропинка то и дѣло выскальзываетъ у меня изъ подъ ногъ. Я стараюсь найти ее снова, скользя по камнямъ, натыкаюсь на лапы молчаливыхъ елей, падаю, поднимаюсь и иду опять.

Наконецъ, началъ сѣрѣть востокъ и между елями стали просвѣчивать воды морского залива. Вотъ и перевозъ. Я усталый валюсь подъ прибрежную ель и лежу молча, будучи не въ силахъ даже крикнуть перевозчику.

 

5. ТИФЪ

 

Наступилъ январь 1930 года, а навигація все еще не прекращалась. На Соловки прибывалъ этапъ за этапомъ и населеніе соловецкаго четвертаго отдѣленія достигло небывалой цифры — двадцать пять тысячъ человѣкъ. Шла коллективизація и потоки заключенныхъ — кулаковъ и подкулаковъ заливали и лагеря и мѣста ссылки.

Тифъ началъ свирѣпствовать по настоящему и офиціальные лагерные приказы сопровождались длинными списками умершихъ отъ тифа, исключаемыхъ по этому случаю съ довольствія. Эти лагерные приказы разсылались по всѣмъ командировкамъ острова, въ томъ числѣ и въ наше звѣроводное хозяйство. Попадали они обычно въ руки начальниковъ охраны и являлись документами секретными. Но у насъ не было охранника и потому приказы попадали въ контору, то есть къ намъ въ руки. Благодаря этому мы могли слѣдить за лагерной жизнью по документамъ, а не по слухамъ.

Въ приказѣ отъ двадцагь третьяго ноября 1929 года значились умершими отъ тифа въ числѣ другихъ группа въ шестьдесятъ три человѣка. Каково же было мое удивленіе, когда въ спкскѣ этомъ я обнаружилъ фамиліи Петрашко,

 

Покровскаго, Чеховского, разстрѣлянныхъ моряковъ. Стало быть они были разстрѣляны безъ приговора, безъ санкціи Москвы. Это обстоятельство свидѣтельствовало о крайнемъ перепугѣ островныхъ чекистовъ соловецкимъ заговоромъ. Приговоръ, какъ оказалось, пришелъ изъ Москвы потомъ и остальные сто сорокъ заговорщиковъ были разстрѣляны на Сѣкиряой горѣ, такъ сказать, «на законномъ основаніи».

Вначалѣ января архіепископъ Илларіонъ, пробывшій на Соловкахъ шесть лѣтъ, былъ отправленъ въ Москву въ одномъ вагонѣ со вшивой тифозной шпаной По дорогѣ онъ заразился тифомъ и умеръ въ тюремной больницѣ имени доктора Гааза. . . У владыки было слабое сердце. Температура тѣла у него иногда падала до тридцати пяти градусовъ съ дробью. На Соловкахъ вообще почему то температура тѣла у людей нѣсколько ниже нормальной.

Въ Кремлѣ творился ужасъ. Всѣ свободныя помѣщенія превращены въ лазареты. Никольскій корпусъ за Кремлемъ такъ же былъ набитъ биткомъ тифозными. Люди лежали на нарахъ, по полу, въ проходахъ — плечомъ къ плечу. Индивидуальнаго ухода за больными не было и не могло быть по громадному количеству больныхъ. Если сердце здоровое — человѣкъ выживалъ, если нѣтъ — умиралъ. Весь уходъ заключался только въ кормежкѣ и уборкѣ. Все остальное предоставлено «цѣлительнымъ силамъ организма». Вырвавшихся изъ когтей смерти, слабыхъ, едва держащихся на ногахъ, отправляли въ команды выздоравливающихъ и многіе гибли тамъ отъ невыносимо тяжелыхъ условій существованія. Къ веснѣ, по офиціальнымъ даннымъ, погибло отъ тифа семь съ половиною тысячъ человѣкъ. Кемперпунктъ и его командировки дали одинадцать съ половиною тысячъ умершихъ отъ тифа.

Туомайнену для питомника выслали изъ Кемперпункта ветеринарнаго врача Чижа. По расчету онъ давно бы долженъ былъ прибыть въ питомникъ, но человѣкъ гдѣ то затерялся. Туомайненъ дѣятельно его разыскивалъ черезъ УРЧ и никакъ не могъ найти.

— Да вы справьтесь — не въ сельхозской ли онъ конюшнѣ?— посовѣтовалъ Туомайнену Михайловскій.

Это былъ не плохой совѣтъ. Черезъ день ветеринарнаго врача дѣйствительно нашли въ сельхозской конюшнѣ и привезли въ питомникъ.

Среднихъ лѣтъ, мягкій, стѣснительный, Чижъ произво-

 

дилъ впечатлѣніе человѣка, прошедшаго мимо революціи и и не бывшаго въ лапахъ ГПУ. Благодаря своей мягкости и стѣснительности онъ и попалъ въ конюшню и жилъ тамъ безъ малаго недѣлю со шпаной. При отправкѣ изъ Кеми ему дали документъ для слѣдованія безъ конвоя. Онъ должень былъ при посадкѣ на параходъ идти въ классное помѣщеніе. Вмѣсто того, онъ, по скромности, не заявилъ о себѣ и попалъ въ трюмъ со шпаной и идущими въ первый разъ въ Соловки. Съ этой волной онъ и заброшенъ былъ въ конюшню. Выбраться же оттуда безъ посторонней помощи невозможно. Разъ попалъ на дно — тамъ и будешь, пока кто либо не вытянетъ.

Чижъ дѣятельно принялся за работу. Лисицы дохли и нужно было принимать срочныя мѣры. Онъ совсѣмъ почти не бывалъ у себя въ новомъ домѣ на Песцовомъ островѣ и проводилъ все время съ больными лисицамъ. За обѣдомъ не удавалось съ нимъ переговорить. Онъ махалъ рукой на разспросы о конюшнѣ и считалъ себя счастливымъ, что избѣжалъ зараженія тифомъ.

— Мнѣ этой роскоши позволить себѣ нельзя, — шутилъЧижъ. — У меня сердце не выдержитъ: я обреченъ на смерть.

Черезъ нѣсколько дней онъ какъ будто началъ прихварывать, въ глазахъ появился лихорадочный блескъ.

— Измѣряйте хоть температуру себѣ, — совѣтуетъ Михайловскій.

Чижъ только рукой машетъ:

— Пустяки, простуда. Пройдетъ.

И продолжалъ работать явно перемогаясь.

На другой день онъ все же слегь. Но ни высокая температура, ни потрясающій ознобъ не могли увѣрить его въ зараженіи тифомъ. Даже видя тифозную сыпь, онъ говорилъ:

—      Это можетъ быть и отъ другихъ причинъ.

Черезъ нѣсколько дней тифъ унесъ его въ могилу.

 

* * *

 

Наша командировка также была объявлена неблагополучной по тифу и по сему случаю на наши острова прислали въ качествѣ начальника командировки чекиста Прорѣхина.

Этотъ высокій, нескладный дубина сейчасъ же создалъ вокругъ себя чекистско-сексотское окруженіе. Появились въ большомъ количествѣ сексоты, среди рабочихъ и служащихъ

 

появились склочныя вспышки. Прорѣхинъ навелъ сразу чекистскій порядокъ и заставилъ всѣхъ вспомнить, кто они и гдѣ они. Туомайненъ съ большимъ трудомъ убѣдилъ его не производить повѣрокъ, ибо это плохо отражалось на работѣ и противно режиму питомника.

Вскорѣ заболѣлъ тифомъ Серебряковъ. Его положили въ Никольскій корпусъ. По ходатайству Туомайнена за нимъ учредили индивидуальный уходъ. Черезъ полтора мѣсяца онъ явился на питомникъ худымъ и блѣднымъ. На разспросы только отвѣчалъ:

— Что тамъ разсказывать?— Лежалъ въ какой то мертвецкой. Кругомъ трупы. Сегодня принесутъ — завтра уже трупъ.

Какъ то вечеромъ проходя мимо полѣнницъ дровъ, я замѣтилъ незнакомаго человѣка, коловшаго дрова. Я остановился. Незнакомецъ съ трудомъ распрямилъ спину и, увидѣвъ меня, издалъ радостное восклицаніе.

Я подошелъ ближе. Вотъ неожиданность: передо мною американскій комсомолецъ Оскаръ Павловичъ Гретенсъ. Онъ работалъ съ нами на кирпичномъ заводѣ, гдѣ на моихъ глазахъ — чуть не погйбъ.

— Оскаръ Павловичъ. Да, это вы? Я, признаться, думалъ, что васъ тогда на кирпичномъ на смерть раздавило вагонеткой, когда вы вшестеромъ спускали ее подъ горку.

— Да, да, я былъ посрединѣ. Компаньоны то мои бросили вагонетку, какъ только она стала напирать на насъ и она меня, должно быть, пополамъ сложила. Я вѣдь не помню.

Да, васъ всего окровавленнаго и безъ сознанія отправили въ лазаретъ. Я считалъ васъ погибшимъ. Поздравляю съ избавленіемъ.

— Я тогда поправился, — сказалъ Гретенсъ, протягивая мнѣ свою худую руку и улыбаясь безкровными губами.— Тифъ перенесъ.

— Даже тифъ. Это уже больше, чѣмъ удача. Честь и слава американской комсомоліи.

Гретенсъ мрачно сдвинулъ брови. Я почувствовалъ, что попалъ на больное мѣсто и поспѣшилъ перевести разговоръ на другое.

— Какъ вы попали на питомникъ?

— Отъ кустпрома^*. Здѣсь нужно изготовить макетъ пи-

 

 

томника, вотъ меня и прислали на эту работу. Планы и карты чертитъ топографъ Ризабелли и инженеръ-архитекторъ Капустинъ.

— Ризабелли? Тотъ самый, что въ жилетъ Горькому плакалъ?

— Она самый,— смѣется Гретенсъ.— Теперь онъ проклинаетъ Горькаго и не можетъ равнодушно говорить о немъ.

— Что же вы тутъ дрова колете? Развѣ въ вашей комнатѣ нѣтъ здоровыхъ людей? У васъ и силъ еще нѣтъ.

— Теперь ничего, — храбрится Гретенсъ. — Вотъ въ командѣ выздоравливающихъ было плохо совсѣмъ.

Онъ разсказалъ про свое полубредовое, полусознательное существованіе въ землянкѣ вмѣстѣ съ другими выздоравливающими. Въ общей цѣпи необыкновенныхъ приключеній американскаго комсомольца въ Россіи это, пожалуй, были самыя жуткія картины.

Впослѣдствіи Гретенсъ не возвратился въ кустпромъ и сдѣлался звѣроводомъ.

 

6. ПУШХОЗЪ ЗА РАБОТОЙ

 

Только въ началѣ февраля закрылась навигація; замерзло море, начались настоящіе холода и суда стали на зимовку.

Глубокій снѣгъ засыпалъ замерзшія болота, превративъ ихъ въ бѣлыя равнины, вѣтры намели сугробы и сравняли овраги. Изъ питомника теперь можно было прямо по льду идти въ Кремль по лыжнѣ, протоптанной пѣшеходами и обращенной въ тропинку.

На островахъ пушхоза продолжала кипѣть дѣятельная работа. Обширный (на пятьсотъ паръ) песцовый питомникъ былъ почти законченъ, окончательно оборудованъ лисій и соболиный питомники, выстроено нѣсколько домовъ, баня и оборудована и закончена звѣриная кухня.

Лисицы перестали дохнуть, и дѣло съ ихъ разведеніемъ пошло на ладъ. Былъ самый разгаръ лисьей «брачной кампаніи» или «гона», и звѣроводы питомника работали цѣлыми днями то въ самомъ питомникѣ, то на наблюдательной башнѣ.

Ночью питомникъ имѣлъ совершенно фантастическій видъ. Закинутый среди снѣжныхъ равнинъ замерзшаго залива на глухіе острова, онъ свѣтился ночью огнями своихъ построекъ. Когда же наступалъ часъ кормежки — въ самомъ питомникѣ вспыхивалъ электрическій свѣтъ, нетерпѣливые звѣри начина-

 

ли безпокойно метаться по клѣткамъ, нѣкоторые изъ нихъ бросались на сѣтку и издавали рѣзкіе звуки, похожіе на лай. Потомъ свѣтъ также неожиданно исчезалъ, и звѣриныя клѣтки погружались во мракъ. Только окна построекъ продолжали свѣтиться во тьмѣ полярной ночи.

Дикіе соболя, пойманные въ Забайкальскихъ лѣсахъ, уже привыкли къ своимъ клѣткамъ и быстрые, какъ мысль, то появлялись въ одномъ углу своей домообразной, обтянутой сплошь проволочной сѣткой, клѣтки, то въ ея противоположномъ концѣ. Вся соболиная клѣтка загромождена стволами деревьевъ, жердями, сучьями и прочей бутафоріей лѣснога завала. По этому лабиринту соболь мчится съ молніеносной скоростью и иногда бѣжитъ даже по сѣточному потолку своей клѣтки внизъ головой безъ всякаго видимаго затрудненія. У каждаго соболя своя клѣтка. Оставленные вмѣстѣ въ одной клѣткѣ соболя могутъ уничтожить другъ друга. Первые приплоды отъ соболей были получены въ Соловецкомъ питомникѣ отъ двухъ соболюшекъ въ апрѣлѣ 1930 года.

На Соловецкіе острова монахами были завезены въ стародавнія времена олени. Съ теченіемъ времени они измельчали вслѣдствіе вырожденія, и величина ихъ не превышала величины средней козы. Для прилитія крови было завезено въ Соловки небольшое стадо настоящихъ сѣверныхъ оленей, вѣроятно, отобранныхъ при раскулачиваніи какого нибудь «кулака» самоѣда. Наблюденіемъ за оленями и за разводимой, также въ вольномъ состояніи, американской мускусной крысой ондатрой, вѣдалъ Серебряковъ. Онъ неустанно до самаго снѣгопада ходилъ по всему острову, наблюдая по объѣденной водяной растительности и нѣкоторымъ другимъ признакамъ за ондатрой, за ея размноженіемъ и миграціей.

Въ 1929 году на островъ Анзеръ были выпущены для вольнаго разведенія голубые песцы. Туда былъ командировань для наблюденія за ними Пильбаумъ. Онъ иногда пріѣзжалъ обратно въ питомникъ съ докладомъ къ Туомайнену и жилъ на Лисьемъ островѣ недѣли по двѣ.

Вообще, пушное хозяйство не имѣло бутафорскаго вида и, развернутый потомъ на материкѣ изъ Соловецкаго матеріала, промышленный питомникъ давалъ лучшія по Союзу шкурки. Въ 1932 году въ СССР числилось въ питомникахъ 2240 самокъ черносеребристыхъ лисицъ. Изъ нихъ въ питомникахъ ГПУ было около трехсотъ, не считая такого же количества голубыхъ песцовъ. Соболиное хозяйство, въ концѣ

 

концовъ, стало давать прекрасные результаты, то есть, въ сущности, соболя стали размножаться въ неволѣ регулярно, какъ лисицы.

Съ перваго взгляда кажется страннымъ: въ рукахъ чекистовъ и блестяще поставленная работа на зоофермахъ съ рекордными результатами. Однако, ларчикъ съ этими успѣхами открывается совсѣмъ просто. Здѣсь, на этихъ изолированныхъ отъ всего остального лагеря островахъ питомника пушныхъ звѣрей, чекисты отступили отъ своихъ принциповъ и дали людямъ суррогатъ свободы и въ трудѣ и въ быту. На этомъ участкѣ концлагерно-подвальной системы они приняли свой обычный провокаціонный видъ чекистовъ совсѣмъ не занимающихся убійствами и чающихъ нашего (каэровскаго) исправленія. Въ остальномъ лагерѣ надъ разговорами объ исправленіи каэровъ и возможностью «возвращенія ихъ въ семью трудящихся», чекисты, конечно, открыто издѣваются и при всякомъ случаѣ громогласно заявляютъ — каэръ можетъ вернуться не въ семью трудящихся, а въ братскую могилу.

Чекисты разумѣется знаютъ совсѣмъ уже простыя хозяйственно-экономическія истины. Первая изъ нихъ: если во главѣ дѣла поставить не выдвиженца, а настоящаго спеціалиста и не очень ужъ его допекать коммунистическо-чекистскими принципами, такъ изъ работы непремѣнно выйдетъ толкъ, будутъ хорошіе показатели и даже рекорды.

Пушхозское предпріятіе было основано именно на суррогатѣ свободы, выражавшейся прежде всего въ отсутствіи административной опеки (отсутствіе повѣрокъ, довѣріе рабочимъ и спеціалистамъ). Въ первые годы существованія питомника на немъ отсутствовала всякая охрана, а сексоты были рѣдкостью. Все это создавало особую дѣловую атмосферу работы. Если къ этому прибавить улучшенное питаніе, прекрасныя жилищныя условія, совершенное отсутствіе угнетенія старшими младшихъ и множество всякихъ дорогихъ въ быту мелочей, будутъ понятны и рекорды и чистая работа дружной семьи пушхозцевъ.

Я былъ на особомъ положеніи. Съ первыхъ дней Туомайненъ, убѣдившись въ моей цѣнности какъ спеціалиста, предоставилъ крольчатникъ всецѣло въ мое распоряженіе, ни во что не вмѣшивался и безпрекословно исполнялъ всѣ мои заявки на корма, сооруженія и проч.

 

Работалъ я съ увлеченіемъ, все время экспериментируя, изучая разные вопросы зоотехническаго порядка. При пушхозѣ была прекрасная спеціально-зоотехническая библіотека, выписывались иностранные (главнымъ образомъ американскіе) журналы по звѣроводству, присылались переводы выдержекъ изъ иностранныхъ журналовъ, касающіеся нашей спеціальности. Такимъ образомъ я могъ работать съ максимальной продуктивностью. Конечно, результаты такой работы получились самые благопріятные и я завоевалъ себѣ репутацію опытнаго промышленнаго кроликовода, сослужившую впослѣдствіи мнѣ большую службу при организаціи и приведеніи въ исполненіе побѣга.

Единственный мой рабочій Самойловъ перешелъ на работу въ лисятникъ, а мнѣ удалось перетащить къ себѣ въ качествѣ рабочаго К. Л. Гзель, «втыкавшаго» на кирпичномъ. Черезъ нѣкоторое время въ крольчатникъ прислали казака изъ подъ Минеральныхъ водъ — Абакумова и китайца Хейдеси. Крольчатникъ теперь не узнать: работы стало много и силъ не хватало.

Утромъ надо было во время накормить все многочисленное населеніе крольчатника. Всѣ клѣтки полны молодыми кроликами. Они нетерпѣливо льнутъ къ сѣткѣ, тычась мордочками въ пустую кормушку. Между тѣмъ, четверо людей въ разныхъ частяхъ крольчатника быстро открываютъ дверцы клѣтокъ и по стуку черпаковъ о кормушки слышно какъ онѣ быстро наполняются кормомъ. Стучитъ закрываемая дверца, открывается новая клѣтка, опять стукъ о кормушку. Около корма въ клѣткѣ начинается возня. Черезъ полчаса хлопанье дверокъ закончено и въ крольчатникѣ слышенъ только шорохъ отъ жеванія многихъ сотенъ челюстей.

Мы идемъ на дворъ и тамъ во всякихъ кустарныхъ загородкахъ и клѣткахъ начинаемъ кормить длинноухихъ обитателей.

Въ крольчатникѣ было всегда холодно. Я держалъ двери открытыми. Это имѣло большое значеніе для здоровья животныхъ и для качества продукціи.

Пока мои компаньоны чистятъ клѣтки, я занимаюсь сортировкой и пересадкой молодыхъ животныхъ. Это требовало большого навыка и знанія дѣла. Знанія давали мнѣ эксперименты, а навыкъ — усердіе въ любимой работѣ. Около двѣнадцати опять начинается общее кормленіе, опять стучатъ кормушки и хлопаютъ дверцы. Такъ, отъ кормленія до корм-

 

ленія идетъ то чистка животныхъ, то ихъ переноска, то покрытіе. Мы работаемъ до восьми вечера, имѣя двухчасовый перерывъ на обѣдъ.

Всѣ мои компаньоны работаютъ съ увлеченіемъ. Постоянное общеніе съ тихими и милыми животными сглаживаетъ грусть и тяжесть нашей жизни.

Константинъ Людвиговичъ помогаетъ мнѣ готовить корма, производить сортировку животныхъ, ухаживать за новорожденными. Онъ съ чисто отеческой заботливостью береть въ руки случайно застывшихъ новорожденныхъ, даже кладетъ ихъ за пазуху. Зато, какъ только малышъ начнетъ шевелиться и придетъ въ себя, онъ съ гордостью его показываетъ:

— Посмотритека на этого прыгуна. Онъ уже ищетъ сосокъ.

Мы съ нужными предосторожностями помѣщаемъ спасеннаго въ гнѣздо и продолжаемъ работу дальше.

Китаецъ Хейдеси работаетъ очень тихо. Онъ оживляется только во время обѣда и про себя говоритъ:

— У меня нѣтъ аппетита, у меня есть желудокъ.

И дѣйствительно, онъ могъ ѣсть что угодно и въ какомъ угодно количествѣ. Рыбаки привозили ему медузъ и онъ ихъ глоталъ, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Вотъ это здорово. Смотри — всю слопалъ, — удивляется Абакумовъ, наблюдая китайца, пожирающаго медузу.

Только подъ вечеръ, къ ужину у насъ оставалось немного свободнаго времени и мы въ небольшой кроличьей кухнѣ за стаканомъ чая, вели тихіе разговоры. Абакумовъ разсказывалъ о себѣ путанныя исторіи, выдавая себя за станичнаго атамана. Въ его станицѣ ГПУ создало большое, такъ называемое «атаманское» дѣло. Нѣкій хорунжій, скрывавшійся въ горахъ и посѣщавшій станицу, былъ, при помощи провокаторовъ, изловленъ и по этому случаю ГПУ постаралось создать большое дѣло, разстрѣлявъ въ концѣ концовъ пятьдесятъ казаковъ и изловленнаго хорунжаго. На Соловки попала также изрядная группа казаковъ. Между ними были и плотники на песцовомъ островѣ. Я обратилъ вниманіе на странное обстоятельство: станичники не только не приходили никогда навѣстить Абакумова, но даже избѣгали съ нимъ встрѣчъ. Одинъ изъ станичниковъ повѣдалъ намъ истину: Абакумовъ былъ начальникомъ станичной милиціи и, стало быть, являлся и служащимъ и агентомъ ГПУ. Мы это запомнили и держали языкъ за зубами.

 

Хейдеси разсказывалъ что то мало вразумительное объ обвиненіи его въ шпіонажѣ. На самомъ дѣлѣ онъ былъ изъ наемниковъ, помогавшихъ большевикамъ дѣлать революцію, изъ тѣхъ, что говаривали въ трудную минуту, ища пощады у побѣдителей.

— Колычага (Колчакъ) больше даетъ — ему будемъ служить, Толоцки (Троцкій) больше даетъ — ему служимъ.

Мы водили компанію съ нашими рыбаками, получали отъ нихъ контрабанднымъ путемъ свѣжую рыбу, а имъ давали хлѣбъ, бывшій у насъ въ изобиліи. Питаніе у насъ вообще было хорошее.

Такъ вотъ и шли дни за днями. Непрерывная интересная работа отвлекала отъ тяжелыхъ думъ. Но всякій разъ, какъ мнѣ приходилось проходить мимо воротъ сортоиспытательной станціи, воспоминанія о катастрофѣ двадцать второго ноября повергали меня въ неисходную грусть. Въ эги моменты я остро чувствовалъ непоправимость происшедшаго: закрывшіеся на вѣки глаза не увидятъ гибели враговъ нашей родины, гибели, въ которую вѣритъ каждый патріотъ.

 

7. СВѢТЪ ВО ТЬМѢ

 

Глухая пора безвременья. Соловки, наполненные до краевъ волнами деревенскаго люда, присланнаго сюда на гибель творцами «соціализма въ одной странѣ», водворяющими вотъ теперь этотъ соціализмъ въ деревнѣ, охваченные страшной тифозной эпидеміей, являли картину, похожую на творящееся въ деревнѣ. Безжалостные палачи лишали достоянія и свободы самый цѣнный слой деревни и цѣлыми семьями слали его въ ссылку въ спецпоселки и въ каторжные лагери. Эти люди вырваны изъ жизни съ корнемъ; у нихъ не оставалось на свободѣ никого, кто бы имъ могъ помочь. Такой же страшный ударъ въ тоже время обрушился и на Церіковь православную, обагривъ ее кровью безчисленныхъ мучениковъ. Эта волна докатилась и до Соловковъ. Соловецкое духовенство должно было испить полную чашу униженій, а затѣмъ и физическихъ страданій отъ непосильнаго труда и голода.

Я очень сожалѣю теперь, что мнѣ не пришлось бесѣдовать съ мѣстоблюстителемъ Патріаршаго престола митрополитомъ Петромъ Крутицкимъ. Я видѣлъ его всего пять или шесть разъ. Мы были на разныхъ работахъ. Онъ въ шестой сторожевой ротѣ, а я по мытарствамъ на днѣ и теперь въ

 

пушхозѣ. Однако, я имѣлъ близкое соприкосновеніе съ нѣсколькими іерархами и многими священниками и видѣлъ ихъ скорбный путь.

Какъ то въ началѣ зимы я зашелъ въ халтурное меліоративное бюро въ комнату, гдѣ впервые познакомился съ Петрашко. Тамъ, въ уголкѣ, еще сидѣлъ, какъ и годъ тому назадъ, епископъ Вятскій (викарій) Веніаминъ и по обыкновенію считалъ на счетахъ. Онъ числился счетоводомъ строй-отдѣла.

— Какъ поживаете, владыко? Что у васъ тутъ новаго? Я теперь деревенскій житель и въ Кремлѣ не былъ давно.

Владыка отложилъ въ сторону счеты и посмотрѣлъ на меня усталымъ взглядомъ.

— Плохія новости, — говорилъ онъ, усаживая меня на скамью, — тифъ коситъ людей. Большинство ротъ на запорѣ. Не выпускаютъ людей изъ ротъ.

Я уже зналъ объ этомъ и представлялъ себѣ весь ужасъ, творящійся въ перенаселенныхъ ротахъ.

— Да, какъ это васъ, батенька, пустили въ Кремль? — удивляется владыка, — вѣдь всякое передвиженіе заключенныхъ по острову строжайше воспрещено.

Я вспомнилъ о своемъ пропускѣ, добытомъ по блату, и почувствовалъ, что въ самомъ дѣлѣ надо удирать. Попадешь въ карцеръ за нарушеніе правилъ и не выберешься изъ закарантинированнаго Кремля.

По коридорчику, за дверью комнаты застучала дробь шаговъ. Вошли: ротный командиръ сводной роты князь Оболенскій, взводный, стрѣлокъ-охранникъ и парикмахеръ-китаецъ.

Мы встали.

— Почему вы не острижены? — обратился Оболенскійкъ Веніамину. — Вамъ было объявлено о «самостоятельной санобработкѣ». Почему не исполнили распоряженія?

Владыка молчалъ. Мое положеніе становилось совсѣмъ сквернымъ. Я ходилъ всегда безъ шапки (и зимою) и, конечно, на головѣ у меня была копна волосъ. Но на меня никто изъ пришедшихъ не обратилъ вниманія. Оно сосредоточивалось на владыкѣ... Я воспользовался этимъ и сталъ незамѣтно пробираться къ двери. Надо было непремѣнно удрать. Иначе, во первыхъ, остригутъ, во вторыхъ, посадятъ во вшивый карцеръ.

— Что тутъ рззсусоливать, — высокомѣрно заговорилъ стрѣлокъ, презрительно глядя на владыку. — Стриги, парикмахеръ!

 

Китаецъ сдѣлалъ шагъ къ владыкѣ. Въ рукахъ у негб была машинка дня стрижки, конечно, тупая, конечно, грязная. Поднявъ руку съ машинкой, китаецъ взглянулъ на Оболенскаго. Тотъ молчалъ.

— Ну, что тамъ еще? — разсердился стрѣлокъ. — Приклада захотѣлъ?

Трепешущій китаецъ быстро приложилъ машинку къ головѣ владыки и, въ наступившей тишинѣ, послышался непріятный хрустъ отъ перерѣзаемыхъ волосъ. Я незамѣтно исчезъ за дверью и скорымъ шагомъ отправился въ пушхозъ.

 

* * *

 

Весною, проходя по сельхозскому двору съ ветеринарнымъ врачемъ Федосѣичемъ, я почти столкнулся со здоровеннымъ парнемъ, одѣтымъ въ лагерное, но чистенькое обмундированіе. Я хотѣлъ было пройти мимо, но знакомый голосъ меня окликнулъ.

— Не узнаете, что — ли, Семенъ Васильичъ?

Я остановился и съ недоумѣніемъ возрился на парня. Лицо — знакомое и не знакомое. Но фигура. . . да, вотъ именно фигура?!

— Владыка — воскликнулъ я, отступивъ на шагъ.

Кто бы могъ признать въ эгомъ моложавомъ человѣкѣ, похожемъ на деревенскаго парня, безъ бороды, безъ усовъ, безъ волосъ, благообразнаго владыку Веніамина? Онъ съ грустью смотрѣлъ на меня. Федосѣичъ, обычно весельчакъ и шутникъ — отвернулся и мрачно сосалъ папиросу.

Мы молча вошли опять въ ту же комнату меліоративнаго бюро.

— Неужели всѣхъ свяшенниковъ въ Кремлѣ остригли? — спросилъ я.

— Конечно, всѣхъ. — сказалъ владыка.

— И митрополита Петра?

—      Да, и Петра на островѣ Анзерѣ остригли.

Водворилось молчаніе. Федосѣичъ продолжалъ курить.

— А Вы, лохматый, такъ нестриженнымъ и проходиливсю зиму? — спросилъ онъ.

— Такъ и проходилъ. У насъ не стригли, На Варваринской тоже. Архіепископъ Илларіонъ не былъ остриженъ до самой отправки.

— Здѣсь стригли всѣхъ, — сказалъ Федосѣичъ.—Даже

 

вотъ изъ этой простой гигіенической мѣры чекисты съумѣли сдѣлать бурю. Разскажите- ка, владыко, какъ стригли шестую роту.

— Что тамъ разсказывать, — неохотно отвѣтилъ Веніаминъ. — Надругались надъ саномъ, какъ обыкновенно у нихъ полагается. Въ шестую роту чуть не взводъ стрѣлковъ пригнали. Даже оцѣпили ее кругомъ. Въ шестой ротѣ, конечно никто еще не былъ остриженъ. Я то въ десятой ротѣ живу, какъ канцелярскій работникъ. Конечно, разъ епископы волосъ не снимаютъ, то и рядовое духовенство держится.

— Какъ же происходила стрижка?— спросилъ я.

— Добромъ ни одинъ епископъ не далъ себя остричь. Да и мало ихъ въ ротѣ осталось. Тридцать епископовъ православныхъ и католическихъ (нѣсколько человѣхъ), во главѣ съ митрополитомъ Петромъ Крутицкимъ, какъ извѣстно, изолированы на островѣ Анзерѣ въ скитѣ «Голгофа». Но все же часть епископовъ, главнымъ образомъ изъ вновь заточенныхъ и привезенныхъ осенью, остались. Именно съ нихъ охрана и начала стрижку.

— Крики, шумъ, прибаутки. Кто изъ священниковъ, глядя на насиліе надъ епископами, плачетъ, а большинство молча сидятъ. Подойдетъ парикмахеръ, какъ вотъ тогда ко мнѣ осенью, да и начнетъ стрижку.

— Времена пришли крутыя для духовенства, — сказалъ Федосѣичъ, — рясы заставили снять и всѣхъ въ бушлаты нарядили. Въ шестую роту прибавили шпану. Строгости всякія пошли: ограниченіе переписки однимъ письмомъ въ мѣсяцъ. Денегъ тоже не разрѣшаютъ имѣть болѣе пятнадцати рублей на квитанцію. Остальныя отбираются.

Бродя по Кремлю, я уже не видѣлъ ни одной рясы. Сѣрый бушлатъ скрылъ лицо духовенства. Для пастырей начался второй этапъ бѣдствій — самый тяжелый и страшный.

 

* * *

 

По бѣлой равнинѣ замерзшаго залива я съ Пильбаумомъ, недавно вернувшимся съ острова Анзера, иду изъ Кремля.

Тихій, морозный лунный вечеръ. Снѣгъ кажется синеватымъ во впадинахъ сугробовъ и бѣлая снѣжная равнина, освѣщаемая луною, безжизненна и пустынна. Тишина. Только изрѣдка изъ песцоваго питомника доносится до насъ отдален-

 

ный лай песца, похожій на короткій звукъ губной гармоники. Пильбаумъ разсказываетъ съ комсомольскимъ наиграннымъ ухарствомъ о своей жизни на Анзерѣ, прибавляя чуть не къ каждому слову крѣпкія ругательства.

— Ну, и житье тамъ. Надо бы хуже, да некуда. Во первыхъ, въ главномъ соборѣ на «Голгофѣ» живетъ шпана — «леопарды». Большинство голыхъ — одежду проиграли. Надзора за ними никакого. Играютъ они въ карты круглыя сутки. Проигрываютъ впередъ свои, еще не полученные, пайки хлѣба. Дохнутъ какъ мухи. . . Повѣрокъ имъ никакихъ. . . Безполезное дѣло — не выстроить. Большинство на ногахъ не стоитъ отъ цынги. Ротный каждый день приходитъ и заставляетъ всѣхъ лечь. Потомъ считаетъ по ногамъ. Сколько паръ ногъ, столько и пайковъ хлѣба, супа и каши. Иной день ротный придетъ и начнетъ нюхать воздухъ. Опять, говоритъ, вы мертвецовъ тутъ держите. Начнетъ искать по запаху трупному и найдетъ штукъ пять шесть мертвецовъ. . . Живые спятъ съ мертвыми и получаютъ ихъ паекъ. Начнутъ это стаскивать мертвецовъ съ наръ. Нѣкоторыхъ просто за ноги волокутъ — только башка по полу стучитъ.

Мы остановились немножко перевести духъ. Въ котомкахъ за плечами у насъ было порядочное количество груза. Пильбаумъ продолжалъ:

— Тамъ живутъ отдѣльной группой изолированные попы и епископы. Работать ихъ не заставляютъ. Впрочемъ, для самообслуживанія имъ немного приходится работать: колка дровъ, доставка воды, варка пищи, уборка помѣщеній. Живутъ они не плохо. Посылокъ имъ шлютъ до черта. Но держатъ строго, никуда не отпускаютъ и къ нимъ никогого не пускаютъ. Полная изоляція.

— Тамъ же недалеко живутъ эти, какъ ихъ? Христосики...

— Эго, вѣроятно, имяславцы. Тѣ, что отвѣчаютъ «Богъ знаетъ».

— Ну, да, они. Церемонятся съ ними, — сказаль онъ, прибавивъ безо всякой нужды грубую брань.

Мы подходили къ питомнику, уже виденъ свѣтъ изъ главнаго дома, гдѣ жилъ Туомайненъ.

— Хорошее тутъ житье, — сказалъ Пильбаумъ, стараясь разсмотрѣть мое лицо. — Отсидимъ тутъ свой срокъ спокойно и опять вернемся домой. Конечно, если удачно ускользнуть отсюда, можно и не сидѣть.

Я понялъ куда гнулъ комсомолецъ и не преминулъ осу-

 

дить безумцевъ, мечтающихъ о побѣгѣ изъ этихъ благословенныхъ мѣстъ. Разговоръ у насъ принялъ совсѣмъ дружескій тонъ.

— Вы, Пильбаумъ, когда отсидѣли первую трехлѣтку, возврашались въ Москву?

— Ну, да, въ Москву, — отвѣтилъ Пильбаумъ, крѣпко выругавъ посадившихъ его вновь на три года.

— Неужели вашъ пріятель, секретарь Сталина, не могъ помочь вамъ выбраться изъ лагеря?

Пильбаумъ помрачнѣлъ.

— Да, вотъ попробуйте ихъ убѣдить, будто ГПУ садитъ иногда ни за что. Не вѣрятъ, сволочи. Придется опять полностью три года бухать.

— Я все же не понимаю. Пусть даже не вѣрятъ. Но въ порядкѣ частной амнистіи развѣ нельзя освободить? Стоитъ только Сталину написать на уголкѣ дѣла «освободить» и кончено.

Пильбаумъ отрицательно качаетъ головой.

— Съ ГПУ не такъ просто разговаривать. Конечно, написать онъ можетъ, и освободятъ. Но послѣ хуже будетъ освобожденному. ГПУ не любитъ, чтобы совали носъ въ его дѣла. Хотя бы и Сталинъ.

 

* * *

 

Я забѣгу немного впередъ въ разсказѣ объ участи каторжнаго духовенства. Спустя года два послѣ разговора съ Пильбаумомъ, я встрѣтился въ очень удобной для откровенныхъ разговоровъ обстановкѣ съ Борисомъ Михайловичемъ Михайловскимъ. Онъ разсказываетъ:

— Пришлось мнѣ и на Анзерѣ побыватъ. Ревизію, такъ сказать, производилъ.

— Ну, какъ тамъ поживаютъ голубые песцы?

— Песцы то поживаютъ. Что жъ имъ не поживать? Пильбаумъ ихъ сначала подкармливалъ, чтобы пріучить къ опредѣленному мѣсту. Но это — именно только подкормка. Кормятся же они сами, охотясь за мелкими звѣрьками на островѣ. Но вотъ, что было удивительно: песцы, наконецъ, совсѣмъ перестали приходить на подкормку. И вотъ, знаете, выяснилъ я отвратительную вещь. Пильбаумъ о ней молчалъ. Начальникъ тамошняго Анзерскаго отдѣлѣнія ему пріятель. И не въ интересахъ Пильбаума было дѣлать пріятелю своему

 

непріятности, разсказывая объ этой отвратительной штукѣ.

— Въ чемъ же дѣло?

— А вотъ сейчасъ. На Анзерѣ, какъ вы знаете, мрутъ въ большомъ количествѣ инвалиды и «леопарды». Анзеръ, вѣдь это не только соловецкая мертвецкая, а туда шлютъ своихъ инвалидовъ «на загибъ» всѣ командировки и отдѣленія на материкѣ. Братскія могилы тамъ полны трупами. Подвозятъ трупы въ ямы каждый день, и, конечно, всю зиму эти полныя трупами ямы не закапываются. Вотъ представьте себѣ такія ямы, наполненныя голыми, застывшими трупами. Кругомъ бѣгаютъ песцы. Что имъ искать мышей и всякую прочую мелкую живность, коли тутъ столько человѣческаго мяса?

Я припомнилъ разговоръ съ Пильбаумомъ и его мимолетное упоминаніе о трупахъ обголоданныхъ песцами.

— Да, такъ вотъ и я съ этими трупами попалъ въ аховое положеніе, — продолжалъ Михайловскій. — Писать объ этомъ офиціальный рапортъ — заводить враговъ — въ нашемъ положеніи на приходится. Доложилъ такъ, на словахъ, Каплану. Тотъ покрутилъ носомъ, да и промолчалъ. И все.

Я началъ разспрашивать Михайловскаго о православныхъ іерархахъ, изолированныхъ на Анзерѣ.

— Жили они, въ общемъ, ничего. Бороды и волосы свои опять отрастили. И вѣдь вотъ — представьте себѣ: тамъ же на Анзерѣ жила группа «имяславцевѣ» , тоже изолированныхъ. Мужики сѣрые. Ихъ не тронули, не остригли. А они, «имяславцы», всѣ были съ длинными волосами и бородами. . . Но іерарховъ остригли, несмотря на то, что жили они совершенно изолированно. . . Для издѣвательства. Потѣху себѣ изъ стрижки устроили.

Помолчавъ, Михайловскій продолжалъ:

— Вотъ какъ объ этомъ мнѣ разсказывалъ монахъ Инокентій, инструкторъ-рыболовъ на Анзерѣ. Пришелъ, видите-ли, почти полностью весь отрядъ Анзерской охраны. Ротные, взводные изъ надзора. Іерархи, конечно, ничего не ожидали.Жили себѣ въ тишинѣ. А тутъ вдругъ этакое столпотвореніе. Ругань, конечно, виситъ въ воздухѣ. Разумѣегся ругаются и въ Бога, и въ Богородицу, и въ крестъ, и во все святое съ особыми вывертами. Никто изъ іерарховъ не пожелалъ подходить къ стрижкѣ «по очереди». Тогда ихъ просто начали грубо хватать и стричь. Съ митрополита Петра, собственно, начали. Напрасно Петръ со слезами пытался увѣще-

 

вать насйльниковъ — ему отвѣчали смѣхомъ и отвратительными остротами. Схватили его. Ожидали, конечно, сопротивленія. А въ помѣшеніи стоитъ мертвая тишина. Только ругатели измываются. Конечно, Петръ въ безсиліи сѣлъ. Еще разъ обратился къ своимъ мучителямъ, пытался ихъ усовѣстить. Да развѣ чекисты люди? Въ душѣ можетъ быть иные изъ этихъ хулигановъ трусили, но фасонъ чекистскій держать надо. Хохочутъ, ругаются, насвистываютъ. Такъ и стригли всѣхъ.

— Гдѣ то теперь они? — спросилъ я. — Вѣдь ихъ хотѣли отправить на островъ Хе въ устьяхъ Оби?

Да, туда за Пустозерскъ еще. На край свѣта. Плохо имъ тамъ будетъ. Здѣсь на Соловкахъ съ открытіемъ навигаціи они получали посылки, да и на деньги можно было купить что угодно. Теперь уже не то. Въ розмагѣ и въ ларькахъ хоть шаромъ покати. Голодъ скручиваетъ всѣхъ. НаСоловкахъ іерархи, какими то невыясненными чекистами путями, сносились съ паствой помимо чекистской цензуры. А тамъ, на сѣверѣ, уже все обрывается. Такой полной изоляціи, какъ на островѣ Хе, никакая совѣтская тюрьма не дастъ.

 

* * *

 

Настали суровыя времена. Темныя силы стремились уничтожить и вырвать съ корнемъ правосіавіе. На каторгѣ духовенство слилось съ сѣрой массой, вмѣстѣ съ ней несло тяжкій крестъ страданій до безвѣстной братской могилы или инвалидной смерти въ разсрочку. Помощи ждать неоткуда: всѣ связи порваны, а возможности избавленія уничтожены.

На долю первоіерарха митрополита Петра, можетъ быть, не выпало испытать всю тяжесть трудового физическаго угнетенія, но духовное угнетеніе, но надругательства онъ испыталъ болѣе, чѣмъ кто либо. Еще въ Соловкахъ онъ, тоскуя о разрушеніи вѣры въ народѣ, съ горечью говорилъ союзникамъ:

— Былъ русскій народъ богоносцемъ, а теперь его сдѣлали богопоносцемъ.

Рѣшимость митрополита Петра не вступать ни въ какія компромиссы съ властью темныхъ силъ была общеизвѣстна въ кругахъ концлагернаго духовенства. И вотъ все же, истощивъ всѣ средства использовать первоіерарха въ своихъ замыслахъ противъ Церкви, темныя силы его убили.

Вѣчная память стойкому борцу и мученику. Церковь

 

еще не оскудѣла твердыми людьми и, омытая кровью безчисленныхъ мучениковъ, воспрянетъ вновь свято неизмѣнною. Въ эти дни отчаянія и скорби свѣтъ, мучениками Церкви зажженый, ярко свѣтилъ во тьмѣ для всѣхъ, сердцемъ обращающихся къ его живоносному источнику.