9. БѢЛБАЛТЛАГЪ

 

1. СНОВА НА ДНѢ.

 

Въ глухомъ сумракѣ октябрьской ночи завылъ гулкій свистокъ. Дневальный, дремавшій возлѣ желѣзной печки, при свѣтѣ маленькой лампочки, встрепенулся и началъ торопливо подкладывать дрова. Сѣрая масса на верхнихъ и нижнихъ нарахъ закопошилась человѣческими тѣлами, прикрытыми грязнымъ, сѣрымъ лагернымъ тряпьемъ. Васька Шкетъ принялся перекликаться съ группою «своихъ» на верхнихъ нарахъ прямо противъ желѣзной печки, пересыпая слова невозможной руганью, входящей въ обиходъ шпанскаго разговорнаго языка. Угрюмые «кулаки» потирали заспанныя лица закорузлыми руками, поправляя смявшіяся за ночь шапки. Спали прямо, какъ есть, одѣтыми съ шапками на головахъ. Мокрая обувь подсушивалась кое какъ у желѣзной печки и надѣвалась на ночь снова.

Кое кто, выскочивъ изъ палатки въ сумракъ ночи, съ котелкомъ, наполненнымъ съ вечера водой, освѣжаетъ заспанное лицо, вытираясь тряпкой. Большинство, забравъ котелки и чайники, идетъ вставать въ очередь за утренней кашей и кипяткомъ.

Федосѣичъ сѣлъ на край наръ и, по обыкновенію, началъ курить, безпрерывно перхая и кашляя, какъ, впрочемъ, и большинство лагерниковъ. Онъ равнодушно смотрѣлъ на муравейникъ, пахнущихъ потомъ, табакомъ и заношенной одеждой, людей.

— Какая станція, Федосѣичъ? — спросилъ я,, присаживаясь къ нему.

— Шиши, — равнодушно отвѣчаетъ Федосѣичъ.

Это мы дѣлаемъ видъ, будто ѣдемъ въ поѣздѣ. Я забираю котелки, чайникъ и, минутъ черезъ двадцать возвращаюсь съ кипяткомъ и завтракомъ. Мы принимаемся за мятую картошку безъ всякой приправы.

Вокругъ насъ возбужденное настроеніе. Всѣ ждутъ «октябрьскихъ дней». Седьмого ноября исполнится ровно пят-

 

надцать лѣтъ послѣ октябрьскаго переворота, и въ воображеніи измученныхъ людей встаютъ заманчивыя картины освобожденія изъ этихъ гиблыхъ мѣстъ по общей и широкой амнистіи.

Въ сѣромъ полусумракѣ разсвѣта снова загудѣлъ свистокъ. Нашъ бригадиръ Пермяковъ, здоровый и крѣпкій крестьянинъ лѣтъ тридцати пяти, направляется къ выходу. Мы, члены бригады, группируемся около него. Онъ осматриваетъ насъ и сразу замѣчаетъ кого нѣтъ.

— Гдѣ Петюшкинъ? Опять копается!

— Иду, иду. Не потеряюсь, не бойся, — ворчитъ Петюшкинъ, выходя откуда то изъ за угла палатки.

Наша бригада землекоповъ, изъ восемнадцати человѣкъ первой, «лошадиной» категоріи по здоровью, идетъ къ воротамъ лагпункта. Туда же направляются ручейки людей изъ всѣхъ остальныхъ палатокъ. У воротъ мы выстраиваемся по два и подходимъ къ самой калиткѣ. Вахтеръ, молодой парень, одѣтый какъ и всѣ, въ бушлатъ и черную шапку, открываетъ калитку, считаетъ людей и возвращаетъ пропускъ бригадиру.

Мы идемъ по дорогѣ, увлекаемые потокомъ людей, мимо построекъ, разбросанныхъ въ рѣдкомъ лѣсу. Около зданія электростанціи, съ высокой трубой и большими освѣщенными окнами, дорога спускается внизъ, навстрѣчу шуму водопада. Пѣшеходный мостъ, подвѣшанный на стальныхъ канатахъ, перекинутъ черезъ рѣку Выгъ (черезъ Маткожненскій порогь). Вода бьется между громадными замшѣлыми валунами, ниспадая гривой холодной пѣны на отлогій берегъ внизу. Потокъ людей непрерывно течетъ по мосту, раскачивая его своей тяжестью.

Немного повыше висячаго моста, передъ самымъ порогомъ, черезъ рѣку перекинутъ временный мостъ для конной тяги. За нимъ сѣрѣетъ громада насыпной плотины, забетонированной у русла рѣки. Это знаменитая плотина номеръ двадцать девять. Воды, вытекающія изъ озера Выгъ, собираются здѣсь въ искусственный водоемъ съ выходомъ въ четырнадцатый шлюзъ. Параллельно порожистому Выгу отъ четырнадцатаго до пятнадцатаго шлюза въ сплошномъ гранитѣ прокладывается каналъ сто восемьдесятъ шестой — около двадцати двухъ метровъ шириною и въ четыре метра глубиною. Къ этому каналу, къ его оконечности у шлюза пятнадцатаго и шла наша бригада. Намъ задано было возить на тачкахъ песокъ изъ карьера, расположеннаго за километръ отъ канала.

 

По дорогѣ къ карьеру рабочіе вытаскивали изъ подъ мха, изъ кустарника и всякихъ норъ и ямъ спрятанныя тамъ наканунѣ лопаты. Бригадиръ наградилъ лопатой и меня.

Песчаная выемка (карьеръ), съ отвѣсными песчаными стѣнами, наполнилась людьми разныхъ бригадъ. Мы бросились къ валявшимся тутъ же, брошеннымъ вчера послѣ работы тачкамъ, наскоро, какъ попало, поправляя расшатанныя колеса и прибивая камнями отлетѣвшія доски. Надо было спѣшно выполнить урокъ: наложить и вывезти двадцать пять тачекъ песку, то есть сдѣлать двадцать пять километровъ съ грузомъ и столько же безъ груза. Пятьдесятъ километровъ марша. Это стопроцентное выполненіе урока, дающее право на полученіе шестисотъ граммовъ хлѣба. При плохомъ лагерномъ приваркѣ удовлетворялась только наполовину потребность въ питаніи. Кто желалъ получить больше — долженъ былъ вывезти больше тачекъ.

Въ воздухѣ стоитъ сильная отборная ругань. Крѣпкіе и привычные давно уже наложили тачки и катятъ ихъ по проложеннымъ доскамъ, а мы новые, все еще копаемся и налаживаемъ. Я рѣшилъ первый день не нажимать — ко всему присмотрѣться и привыкнуть.

Первая тачка стоила мнѣ большихъ трудовъ. Въ моихъ неловкихъ рукахъ она шла плохо, поминутно срываясь съ узкихъ досокъ. Приходилось давать дорогу слѣдующимъ сзади и, выждавъ моментъ, ставить тяжелую тачку на доску и снова везти, напрягаясь изо всѣхъ силъ, пока она не свалится съ доски.

ѣду мимо регистратора тачекъ. Счетчикъ насмѣшливо кричитъ:

— Что же ты это полтачки везешь? Я вѣдь только полныя считаю.

Молчу и везу песокъ дальше по шаткому временному мосту черезъ сооружаемый каналъ. Внизу подъ мостомъ, на глубинѣ метровъ семи — камни. Дѣлаю послѣднее усиліе, сжимаю ручки тачки онѣмѣвшими руками и качу ее по гнущимся доскамъ. Вотъ и конецъ. По наклоннымъ сходнямъ быстро скатываюсь въ людской муравейникъ, подъ крики и ругань, сваливаю песокъ совсѣмъ не туда, куда надо, быстро оттаскиваю тачку въ сторону и останавливаюсь, тяжело дыша, съ трясущимися отъ натуги руками и ногами. Меня гонятъ, не давая отдохнуть:

— Не занимай мѣста. Маршъ дальше!

 

Я поднимаю пустую тачку, тащу ее по мягкому песку пришлюзной насыпи и, задыхаясь отъ новаго напряженія, снова втягиваю ее на доску. Въ общемъ потокѣ, не останавливаясь, быстро иду къ карьеру. Ноги дрожатъ и подгибаются, а передъ глазами черные круги и звѣзды. Иду и даже не воспринимаю окружающее: вижу только узкую доску и слышу хлипающій звукъ катящагося тачечнаго колеса.

А между тѣмъ вокругъ кипѣла жизнь. Каналъ былъ заполненъ людьми, которые тянули изъ него на тачкахъ тяжелые камни. Непрерывный потокъ подводъ вывозилъ песокъ, стучавшіе какъ тракторы мотовозы лязгали вагонетками, груженными камнями для плотины. Тутъ же въ гранитномъ ложѣ канала, сотни молотковъ били по желѣзнымъ бурамъ, пробивавшимъ скважины въ каменной массѣ для будущихъ взрывовъ. Десятки перфораторовъ, работающихъ сжатымъ воздухомъ на буреніи скважинъ, строчатъ какъ громадныя швейныя машины. Въ разныхъ концахъ канала ухаютъ взрывы. На сигнальныхъ постахъ сигналисты вызваниваютъ подвѣшеннымъ кускомъ рельсъ то предупрежденіе, то тревогу. День и ночь кипитъ это пекло. На смѣну дневнымъ бригадамъ приходятъ ночныя. На шлюзовыхъ сооруженіяхъ и на столбахъ въ каналѣ загораются тогда электрическія лампы, а при взрывныхъ работахъ свѣтить прожекторъ. Техническія приспособленія, включая сюда каменные подъемники — гайдеррики, исполняютъ только одну сотую часть работы. Все остальное дѣлается людской тягой, руками людей: киркой, топоромъ, ломомъ, лопатой.

Въ двѣнадцать часовъ привозятъ «преміальный завтракъ»: бурду безъ хлѣба. Мы жадно съѣдаемъ эти нѣсколько ложекъ горячей жидкости и минутъ двадцать отдыхаемъ. Я стараюсь отыскать глазами Федосѣича. Куда сунули старика? Обращаюсь къ бригадиру:

— Гдѣ мой компаньонъ, старикъ?

— Старикъ то? Да вонъ онъ ходитъ вдвоемъ съ попомъ Сиротинымъ: ломанныя тачки собираютъ въ кучу.

Я узналъ издали Федосѣича, медленно движущагося на своихъ слабыхъ, старческихъ ногахъ. Мнѣ жалко его до слезъ.

Къ вечеру я, что называется, былъ безъ рукъ, безъ ногъ. Наша бригада, въ испачканной одеждѣ и обуви, остановилась передъ воротами второго лагпупнкта. Мы съ Федосѣичемъ попали на Маткожненскій узелъ седьмого отдѣленія Бѣлбалтлага, въ самыя гиблыя мѣста на тяжелыя физическія

 

работы — на неопредѣленное время. У воротъ лагпункта, встрѣтившись послѣ работъ, мы дѣлимся впечатлѣніями. Старикъ храбрится:

— Пустяки, работа не трудная. Это ничего.

Я смотрю на его измученное лицо, вымазанныя въ грязи руки и сапоги, и тоже соглашаюсь:

— Это ничего. Заживетъ.

Вахтеръ впускаетъ насъ внутрь ограды. Мы идемъ вдоль забора, къ которому выходятъ улицы этого «полотняннаго города». Дѣлаются палатки очень просто. Изъ досокъ и тонкаго лѣса выводятъ остовъ (каркасъ) палатки, размѣромъ шесть метровъ на двадцать. Внутри устраиваются два ряда двухэтажныхъ наръ. Каркасъ обтягивается брезентомъ, въ палатку ставятъ двѣ желѣзныя печки — и помѣщеніе для ста двадцати жильцовъ готово. Кромѣ палатокъ на лагпунктѣ были и бараки, но главная масса обитателей лагпункта проживала круглый годъ въ палаткахъ.

На второмъ лагпунктѣ было около четырехъ тысячъ душъ, а въ седьмомъ отдѣленіи около двадцати тысячъ. Впослѣдствіи, къ концу строительства — въ «ураганные дни» — цифра эта удвоилась.

Усталые и изнуренные люди добрались до своихъ мѣстъ на нарахъ. Бригадиръ принесъ и роздалъ намъ обѣденныя карточки трехъ цаѣтовъ: для недоработавшихъ урокъ, для выполнившихъ его и для ударниковъ, то есть выполнившихъ не менѣе ста десяти процентовъ урока.

Я попросилъ сосѣда захватить мой съ Федосѣичемъ обѣдъ, а самъ лежалъ въ грустномъ размышленіи: на сколько времени хватитъ у меня силъ для такой работы. Выводы были совсѣмъ не утѣшительны.

Мой сосѣдъ, кулакъ Семенъ Кузьминъ, посмотрѣлъ на меня участливо.

— Уходился? Тута работа тяжелая. Ну, только зря вы такъ работаете. Надо ко всему приспособляться.

Онъ далъ мнѣ нѣсколько практическихъ совѣтовъ, какъ можно «заряжать туфту» даже и тамъ, гдѣ смотрятъ за рабочими въ оба... Со временемъ я дѣйствительно выучился заряжать ее по всѣмъ правиламъ каторжнаго искусства.

Вечеромъ Федосѣича перевели въ команду слабосильныхъ, и я съ великимъ сожалѣніемъ разстался съ моимъ другомъ.

 

* * *

 

Итакъ — я вновь на днѣ, въ самой гущѣ рабочихъ, какъ было пять лѣтъ тому назадъ, на Соловкахъ. Но какая

 

разительная перемѣна въ толпѣ и въ настроеніяхъ! Какая вопіющая нищета, какіе неукротимые приступы злобы при пустяковыхъ столкновеніяхъ рабочихъ другъ съ другомъ. Я не могъ безъ глубокаго отвращенія наблюдать картину раздачи пищи. У кухонныхъ раздаточныхъ оконъ, гремя котелками и переругиваясь, выстраивались длинныя очереди истомленныхъ, голодныхъ людей. Зачастую болѣе нетерпѣливые шпанята пытались протиснуться поскорѣе къ окошку, но встрѣчали яростное сопротивленіе ближайшихъ. Завязывалась злая перебранка. Большинство, добравшись до окна, ставили котелокъ внутрь, а сами танцевали у окна, стараясь заглянуть внутрь, и тянули нудными, просящими голосами:

—      Дай побольше, товарищъ. Что-жъ ты воду одну льешь?

Поваръ обычно молчитъ, либо отвѣчаетъ:

— Воду?.. А соль не считаешь?

Получивъ котелокъ бурды и тухлую рыбу, счастливецъ идетъ быстрымъ шагомъ къ себѣ на нары, глотая голодную слюну и на ходу нюхая съ наслажденіемъ вонючую, отвратительную рыбу. Изъ нея ничего не пропадаетъ, даже внутренности будутъ съѣдены. Картофельная шелуха, выброшенная на помойку, и та мгновенно исчезаетъ въ протянутыхъ за нею рукахъ.

«Кулаки» мрачны и злобны. Они даютъ тонъ толпѣ. Крестьянинъ, никогда не голодавшій, обиравшій городъ въ голодные годы, здѣсь лишенъ всего и, главное, хлѣба. Они вырваны изъ родныхъ мѣстъ съ корнемъ, всей семьей, имъ уже никто не пришлетъ ни посылку, ни малую толику денегь... Въ толпѣ немало попутчиковъ, помогавшихъ большевикамъ углублять революцію. Много узбековъ. Большинство ихъ попало сюда въ связи съ басмаческимъ движеніемъ въ Узбекистанѣ и гибли они здѣсь, на сѣверѣ, массами.

Голодъ кладетъ на все свою суровую печать. Здѣсь все молчитъ, говоритъ только голодъ. Вся толпа отмѣчена этой проклятой печатью и въ любой кучкѣ, собравшейся у кипятильниковъ или кухонныхъ оконъ, слышится не разговоръ, а голодное рычаніе.

Среди этой толпы выдѣляются люди уже переставшіе бороться за жизнь и постепенно умирающіе. Это такъ называемые «пятисотки», люди, получающіе пятьсотъ граммовъ хлѣба въ сутки и продолжающіе работать. Въ отчаяніи бродятъ они по пустымъ помойнымъ ямамъ, подбираютъ всякую падаль, пробуютъ ѣсть самыя несъѣдобныя вещи, глядя на

 

встрѣчныхъ гаснущими, равнодушными глазами. Большая часть изъ нихъ получила инвалидность здѣсь, на каналѣ, и въ мукахъ, дни за днями — идутъ къ смерти отъ голоднаго истощенія. Если такой свалится — его и въ лазаретъ не берутъ, а отправляютъ въ «слабосильную команду» умирать среди такихъ же, какъ онъ обреченныхъ. Если онъ будетъ въ состояніи еще таскать ноги и что нибудь дѣлать — ему выдаютъ пятьсотъ граммъ хлѣба въ сутки, если же силы совсѣмъ оставятъ слабосильника — паекъ ему снижается до двухсотъ граммъ. И эта юдоль ждетъ каждаго, истощившаго свои силы на работѣ.

По моимъ подсчетамъ ни одна категорія рабочихъ не получала хотя бы минимально необходимаго количества пищи. Согласно февральскаго приказа Фирина — не работавшіе непосредственно на каналѣ получали въ дневномъ пайкѣ тысячу шестьсотъ большихъ калорій. Между тѣмъ, потребность въ пищѣ, едва поддерживающей организмъ у средняго не работающаго человѣка выражается въ двухъ тысячахъ четырехстахъ калоріяхъ, для землекоповъ и грузчиковъ она доходитъ даже до трехъ съ половиною тысячъ.

Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ударной работы человѣка трудно узнать, до того онъ изнашивается. Уже глубокой зимой мнѣ случилось встрѣтиться со знакомымъ еще по Соловкамъ фельдшеромъ, работавшемъ въ центральномъ лазаретѣ отдѣленія. Онъ разсказывалъ ужасныя вещи. Зимою въ лазаретѣ бывали дни, когда въ мертвецкой насчитывалось по пятидесяти-шестидесяти покойниковъ. Особенно много гибло узбековъ, не переносящихъ суроваго климата. По нашимъ разсчетамъ выходило, что за годъ на каналѣ погибло пятнадцать процентовъ людского населенія, а двадцать процентовъ получило инвалидность. Изъ трехсотъ тысячъ заключенныхъ, стало быть, погибло на постройкѣ канала за пятьсотъ пятьдесятъ дней работы, сорокъ тысячъ, а шестьдесятъ тысячъ получили инвалидность.

 

* * *

 

Дни идутъ. Я втянулся въ работу, усвоилъ кое-какіе пріемы заряжать туфту и въ общемъ получалъ кило хлѣба въ день. Голодъ добирался и до меня. Не всегда мнѣ сопутствовала удача, иногда приходилось получать всего шестьсотъ

 

граммъ. Силы мои, набранныя въ звѣросовхозѣ, начали понемногу истощаться.

Я продолжалъ работать на каналѣ: то на вывозкѣ песку для дамбы, то на выборкѣ камней изъ канала. Съ камнями было совсѣмъ скверно. Послѣ взрывовъ скалъ оставались большія каменныя глыбы, которыя надо было разбивать молотомъ, иначе и на тачку не погрузить, и не вывезти.

Какъ то разъ подошелъ ко мнѣ молодой человѣкъ въ желтомъ плащѣ и шапкѣ-малахайкѣ и спросилъ меня о моей спеціальности. Я сказалъ. Онъ меня немного ободрилъ:

— Намъ какъ разъ нуженъ землемѣръ. Только я не знаю, крѣпко ли вы тутъ сидите. Попробую похлопотать.

Прошло недѣли двѣ. Молодой человѣкъ, оказавшійся по моимъ разспросамъ гидротехникомъ, ходилъ мимо и ни слова не говорилъ о своихъ хлопотахъ. Я понялъ: очевидно — мстительное начальство загнало насъ съ Федосѣичемъ безвозвратно на физическія работы.

Но однажды утромъ бригадиръ обратился ко мнѣ:

— Смородинъ, тебя вызываютъ въ контору. Пойдешь сегодня туда, за каналъ.

Я вышелъ вмѣстѣ съ бригадой, перешелъ черезъ висячій мостъ и отправился далѣе черезъ каналъ. На другой сторонѣ канала, на пригоркѣ, недалеко отъ кузницы разыскалъ я, наконецъ, контору.

Тамъ было пусто. На столахъ спали двое, очевидно, ночные работники-канцеляристы. Изъ кабинки въ углу конторы вышелъ молодой парень, знакомый мнѣ еще по Соловкамъ:

— Здравствуй Василій. Не знаешь ли, кто меня сюда вызывалъ?

— Навѣрное гидротехникъ Полѣщукъ. Онъ скоро придетъ.

Въ это время въ контору вошелъ миловидный юноша въ пиджакѣ.

— Вы Смородинъ? Такъ вотъ — будете работать здѣсь. Пока что — неофиціально: не отпускаютъ. Будете числиться по прежнему рабочимъ и жить въ бригадѣ.

Онъ далъ мнѣ работу, усадилъ за столикъ въ углу и ушелъ.

— Василій, кто это?

—      Шварцъ, Яковъ Еремѣевичъ. Студентъ топографъ.

Черезъ нѣкоторое время пришелъ Полѣщукъ въ сопровожденіи другого юноши. Поздоровались. Юноша отрекомен-

 

довался студентомъ Введенскимъ. На каторгу попалъ «какъ разложившійся элементъ». Мы съ нимъ стали работать вмѣстѣ.

За четыре мѣсяца работы на каналѣ я совершенно отвыкъ отъ теплаго помѣщенія и теперь, очутившись за столомъ у теплой печки, насилу преодолѣвалъ дремоту. Приходилось не разъ выходить на морозъ и тамъ встряхиваться. Спавшіе на столахъ канцеляристы въ сѣрыхъ лагерныхъ бушлатахъ встали и принялись за свои работы. Къ полудню уже всѣ столы были заняты и работа шла полнымъ ходомъ: щелкали счеты, шелестѣла бумага.

Во время обѣденнаго перерыва къ нашему столу подошелъ сухощавый, испитой человѣкъ въ очкахъ. Введенскій назвалъ мнѣ потомъ ничего не говорящую фамилію Шашкинъ, профессоръ экономистъ.

— Вы, кажется, недавно попали въ эти мѣста? — спросилъ онъ меня.

— Какъ сказать.. Сюда, на второй лагпунктъ, недавно, мѣсяца четыре, а вообще безъ малаго шесть лѣтъ.

— Значитъ, вы помните еще старосоловецкія времена?— спросилъ онъ, глядя на меня съ почтеніемъ.

Начались разспросы о Соловкахъ, нашли общихъ знакомыхъ.

Шашкинъ, какъ и я, былъ снятъ съ общественной работы (въ управленіи) и теперь радовался своему новому назначенію счетоводомъ.

— Хоть голодно, да спокойно — срока не прибавятъ. А тамъ, въ этомъ управленческомъ бедламѣ, того и гляди — попадешь въ междуначальственную интригу и получишь хорошее удлиненіе срока.

Впослѣдствіи я узналъ отъ него не мало интересныхъ данныхъ о новыхъ лагеряхъ и количествѣ людей въ Бѣлбалтлагѣ.

Вечеромъ я снова пришелъ на работу.

— Какъ бы мнѣ навести справку о моемъ компаньонѣ? — сказалъ я Введенскому. — Онъ былъ переведенъ куда то мѣсяца три тому назадъ.

Введенскій началъ наводить справки по телефону, но все было тщетно. Слѣдъ Федосѣича затерялся.

Я жилъ по прежнему въ палаткѣ, въ бригадѣ землекоповъ и то работалъ въ конторѣ, то на разбивкѣ канала и частей шлюзовъ. Со мною работали въ качествѣ рабочихъ при разнаго рода измѣреніяхъ пять человѣкъ: два священника —

 

одинъ съ крайняго сѣвера изъ за Сургута — Павелъ Богомоловъ, — другой съ Кубани—Василій Преображенскій. Оба, конечно, одѣты и острижены, какъ и всѣ. Татаринъ изъ Мензелинскаго уѣзда уважалъ меня какъ земляка. Кромѣ этихъ трехъ были: якутъ Аросевъ и урянхаецъ Кубаничка.

Каждое утро мы спускались въ каналъ. Я находилъ теодолитомъ ось канала, дѣлалъ отъ нея разбивку, намѣчая «бровки» береговъ канала, и обозначалъ мѣста сооруженій. А ночью все это взрывалось вмѣстѣ съ камнями и утромъ приходилось начинать все сначала.

Однажды вечеромъ къ намъ въ палатку вошелъ незнакомый человѣкъ вь хорошихъ сапогахъ, что было рѣдкостью, и назвалъ мою фамилію. Я выбрался съ наръ и подошелъ къ нему.

— Я ветфельдшеръ Первушинъ. Ветврачъ Протопоповъ проситъ васъ къ нему зайти.

— Гдѣ онъ?

— Около ветеринарной лѣчебницы. Увидите землянку тамъ направо.

— А гдѣ же Николай Федосѣичъ былъ до сихъ поръ?

— На общихъ работахъ. Хворостъ заготовлялъ на шестомъ лагпунктѣ. Теперь будетъ работать въ качествѣ врача у насъ въ ветлѣчебницѣ.

 

2. ОПЯТЬ НА ПОВЕРХНОСТЬ

 

Я остановился у двери небольшой землянки, пораженный видомъ Федосѣича. Онъ лежалъ на деревянномъ топчанѣ, въ своемъ арестантскомъ бушлатѣ и спалъ. Надъ самой его головой горѣла тусклая лампа, отбрасывая невѣрный свѣтъ на изможденное и изрытое глубокими морщинами лицо. Я сдѣлалъ шагъ къ нему, прикоснулся къ его неуклюжимъ сапогамъ и, не въ силахъ сдержаться, заплакалъ. Измученный Федосѣичъ продолжалъ спать. Молчаливый Первушин сидѣлъ въ углу.

— Давно онъ пришелъ? — спросилъ я шепотомъ.

— Послѣ обѣда.

Въ землянку вошелъ старшій врачъ и разбудилъ Федосѣича. Старикъ мнѣ ужасно обрадовался. Мы съ нимъ обнялись и, по уходѣ врача, засыпали другъ друга вопросами. ФедосѢичъ, какъ всегда, говорилъ о своемъ житьѣ свое неизмѣнное «ничего» и находилъ все сноснымъ.

 

— А какіе люди встрѣчаются! — говорилъ онъ, посасывая папиросу. — Довелось мнѣ помѣщаться на однѣхъ нарахъ со священникомъ, отцомъ Алексѣемъ Перевозчиковымъ. Даже безпардонная шпана при немъ не ругалась. Всѣ его уважали.

— Что-жъ, это бываетъ. Помните покойнаго владыку Илларіона?

— Такъ вѣдь тотъ былъ архіепископъ и человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ необыкновенный. А это — простой священникъ изъ рабочихъ. . . И ничѣмъ внѣшне не выдѣляется. А вотъ мощь духовная. И каждому то онъ поможетъ: кому словомъ, кому дѣломъ. Чуть увидитъ: выбивается изъ силъ человѣкъ, сейчасъ и поможетъ.

Я смотрѣлъ на милое лицо моего друга и чувствовалъ, какъ въ этомъ угасающемъ человѣкѣ теплится неугасимый огонь любви, не имъ зажженный, но имъ сохраненный.

Первушинъ тѣмъ временемъ вышелъ изъ землянки.

— Знаете кто этотъ фельдшеръ? Это сынъ бумажнаго фабриканта. Судьба его замѣчательна. Помните былъ побѣгъ съ Малой Муксольмы? Это вотъ онъ и удиралъ. Карелы, конечно, выдали. И получилъ онъ за это два года Сѣкирной. Правда, онъ тамъ работалъ на кухнѣ. Ничего парень. Допустили его потомъ на Соловкахъ кончить лагерные фельдшерскіе курсы. Ну, блатъ имѣлъ небольшой. Вотъ и живъ остался.

Впослѣдствіи мы поближе узнали другъ друга и Первушинъ, всякій разъ какъ я приходилъ въ землянку, угощалъ меня: то дастъ студня изъ конскихъ ногъ, отрѣзанныхъ у павшихъ лошадей, то вкатитъ большую деревянную ложку рыбьяго жира. Вѣдь нельзя представить себѣ, какъ пріятно было глотнуть, хотя бы и рыбьяго жира при полномъ отсутствіи въ пищѣ какихъ бы то ни было жировъ, при развитіи въ организмѣ алчнаго голода именно на жиры. Да, впрочемъ, извѣстно, что самый вкусный сахаръ имѣется только въ концлагеряхъ.

Я, какъ работающій въ конторѣ, былъ освобожденъ отъ повѣрокъ и могъ выходить и по ночамъ, часто этимъ пользовался и пробирался къ Федосѣичу ночью черезъ огромный карьеръ. Когда то тутъ была песчаная гора. Теперь вмѣсто нея большая впадина. Внизу копошатся люди и лошади. Среди идущаго оттуда однообразнаго шума слышится пѣсня. Поетъ молодой узбекъ звучнымъ и пріятнымъ голосомъ. Мнѣ случалось слышать его и на каналѣ, въ осенніе, дождливые дни, и

 

зимой на плотинѣ, и вотъ теперь, февральской ночью, свѣжій голосъ поетъ ту же мелодію. Не понятны мнѣ слова пѣсни, но ея тоску я чувствую своимъ сердцемъ.

Иду дальше по высокому нагорью къ воротамъ лагпункта. Справа, среди первобытныхъ лѣсовъ горитъ электричество. Слышны далекіе сигналы и глухіе взрывы, то ухающіе, то разсыпающіеся дробью. Электростанція работаетъ день и ночь не останавливаясь, и теперь изъ ея широкихъ оконъ льется въ зимній сумракъ яркій ровный свѣтъ.

 

* * *

 

Яковъ Еремѣевичъ Шварцъ и Введенскій — недогрызшіе «гранитъ науки» совѣтскіе студенты, я и нивеллировщикъ, молодой болгаринъ Бобровъ, всю ночь напролетъ сидѣли надъ вычисленіемъ количества каменной массы, вынутой изъ тѣла канала за мѣсяцъ.

Въ спѣшной работѣ мы не замѣтили, какъ пролетѣла ночь. Наконецъ, вычисленія закончены, опредѣлено по фактическому измѣренію сколько именно каменной массы вынуто рабочими изъ тѣла канала. Оставалось только сравнить соотвѣтствуетъ ли наша цифра количеству, показанному бригадирами. Увы, какъ и всегда разница процентовъ на тридцать-сорокъ. Мы всѣ отлично знаемъ въ чемъ тутъ дѣло. Каждый рабочій стремится зарядить туфту, показать выполненнымъ недовыполненный урокъ. Однако, вслухъ полагалось удивляться несходству и искать ему какія то объясненія. Мы долго ищемъ всяческихъ способовъ какъ нибудь закрыть эту зіяющую дыру, кое что придумываемъ и оставляемъ дальнѣйшее для инженера — начальника лагпункта. Онъ тоже будетъ долго ломать голову какъ бы такъ замазать неувязку, чтобы не очень то она топорщилась своею наглою откровенностью. Инженеръ долженъ что то придумать, ибо за это несходство будутъ тащить въ ИСО прежде всего его. Съ рабочихъ и бригадировъ взятки гладки: хлѣбъ за работу полученъ и съѣденъ. И инженеръ будетъ думать. А въ ИСО объ этомъ несходствѣ давно уже знаютъ, какъ знаютъ и о томъ, что мы всѣ это несходство будемъ покрывать. Но такова уже эта окаянная совѣтская машина — каждый тянетъ свою лямку и движется къ какой то своей личной драмѣ: если это на волѣ происходитъ — впереди можетъ быть концлагерь, если же въ концлагерѣ — впереди удлиненіе срока и еще тысяча и одна административная прижимка.

 

Въ конторѣ въ это раннее утро кромѣ насъ никого не было. Даже сторожъ Василій заснулъ и желѣзная печка, согрѣвавшая контору, затухла.

Я съ Бобровымъ вожусь около затухшей печки, стараясь разжечь. Какъ только дрова вспыхиваютъ, къ намъ подсаживаются и оба студента.

— Что же вы теперь думаете о каналѣ? — обратился я къ студенту топографу, равнодушно сосущему папиросу.

— Не кончимъ каналъ не только этой зимой, но и лѣтомъ.Тутъ и гадать нечего.

— Съ кого то шерсть полетитъ, — замѣтилъ я. Скрипнула входная дверь и въ контору вошелъ гидротехникъ Полѣщукъ въ своемъ неизмѣнномъ плащѣ. Видъ у него былъ измученный. Сѣвши на скамью у печи, послѣ взаимныхъ привѣтствій, Полѣщукъ сказалъ:

— Хорошую ночь сегодня провелъ. Строилъ улитку шлюза номеръ четырнадцать. Вотъ доложу я вамъ — адская работа.

— По обыкновенію она васъ захватила какъ работа интересная. Не каждый сезонъ приходится гидротехнику имѣть дѣло съ такими сооруженіями, — замѣтилъ дружелюбно Введенскій.

— Да, вы правы, работа захватила. Люблю самосостоятельность. А вотъ эти двѣ ночи мнѣ никто не мѣшалъ.

— Кто же вамъ будетъ мѣшать? Не прорабы же изь военныхъ Рамзинскаго призыва! — сказалъ я..

Въ отвѣтномъ взглядѣ гидротехника я прочелъ недоумѣніе по поводу моей наивности и незнанія всѣхъ глубинъ совѣтской дѣйствительности.

Въ конторѣ началась утренняя работа. Наша топографическая компанія направилась на отдыхъ — каждый къ своимъ пенатамъ: я на второй лагпунктъ, Введенскій и Бобровъ на первый, а Шварцъ въ сельхозъ при первомъ лагпунктѣ.

На спускѣ съ горы меня догналъ Полѣщукъ, и мы пошли вмѣстѣ. Мнѣ хотѣлось продолжить разговоръ объ энтузіазмѣ въ строительствѣ. На мои вопросы Полѣщукъ задумчиво сказалъ:

— Не въ энтузіазмѣ дѣло. Энтузіазмъ вещь, такъ сказать, казенная. Какой можетъ быть энтузіазмъ на принудительныхъ работахъ у голоднаго человѣка, не чающаго, какъ выработать урокъ? Нѣтъ, ужъ такого энтузіазма, конечно, ни у кого нѣтъ. Что касается моего личнаго отношенія къ ра-

 

ботѣ, то къ энтузіастамъ меня причислить никакъ нельзя. Но и равнодушнымъ ко всему происходящему я не былъ и не собираюсь быть.

Полѣщукъ помолчалъ, какъ бы подыскивая выраженія.

— Вы смотрите на происходящее немного не такъ, какъ я... Вы видите здѣсь только зло, насиліе и несчастіе. А я какъ то объ этомъ стараюсь не думать. Знаете, привыкнешь — и ужасъ становится повседневностью. Вот какъ на войнѣ.

Мы переходили по временному мосту черезъ строющійся каналь. Полѣщукъ даже пріостановился, смотря на мѣсиво изъ людей внизу канала.

— Меня захватываетъ сама работа. Вотъ сдѣлать такое крѣпкое долголѣтнее сооруженіе на пользу Человѣку.

— Какая польза отъ этой фараоновой стройки? — скептически замѣтилъ я.

— Конечно, человѣчество могло бы обойтись и безъ пирамидъ, но вотъ онѣ есть и онѣ свидѣтельствуютъ о стремленіи людей сдѣлать нѣчто, служащее нѣкіимъ связующимъ звеномъ прошлаго съ настоящимъ. Вѣдь мы знаемъ: не вѣчны-же большевики, загнавшіе насъ въ эту дыру. И впослѣдствіи, смотря на эти сооруженія, мы, или вѣрнѣе, наши потомки будутъ думать не только о жестокихъ страданіяхъ здѣсь людей, но и о работѣ изобрѣтательнаго ума строителя, создавшаго въ этихъ пустыняхъ эти сооруженія почти голыми руками. И кѣмъ?.. Вотъ вамъ примѣръ — эта грандіозная плотина номеръ двадцать девять создана юристомъ, любителемъ инженернаго искусства. Я вотъ чувствую, какъ будетъ тянуться отъ прошедшаго къ будущему нѣкая нить...

— Все будетъ разрушено, — сказалъ съ внутренней досадой я. — Уйдутъ въ вѣчность большевики, и разрушатся ихъ фараоновы сооруженія.

— А Человѣчество останется и будетъ жить, — съ неожиданнымъ подъемомъ продолжалъ Полѣщукъ. — И вотъ эта мысль о торжествѣ Человѣчества и даетъ силы и энергію. Пусть Россія сейчасъ въ большой бѣдѣ и несчастіяхъ. Но она умереть не можетъ и будетъ жить, что бы не случилось. И здѣсь, строя эти сооруженія, я работаю вовсе не Ягодѣ или Сталину, а народу. Намъ въ будущемъ это все пригодится.

Мнѣ не хотѣлось идти въ холодную палатку и я, перейдя мостъ, распростился съ Полѣщукомъ и направился къ Федосѣичу.

 

Старикъ сидѣлъ на своей постели усталый и ошарашенный. Въ уголкѣ суетился фельдшеръ Первушинъ.

— Работа была ночь напролетъ, — сообщилъ Первушинъ, и Николай Федосѣичъ утомился. Совсѣмъ себя не жалѣетъ.

Федосѣичъ морщитъ и безъ того сморщенный какъ печеное яблоко лобъ и энергично возражаетъ:

— Это моя обязанность. Я долженъ былъ быть на пріемѣ.

Вспомнивъ разговоръ съ Полѣщукомъ, я улыбнулся:

— Вотъ мнѣ одинъ энтузіастъ сказалъ, что каналъ останется потомству и по сему случаю онъ проявляетъ въ строительствѣ даже не казенный энтузіазмъ. А вотъ конскій составъ пожалуй потомству не останется.

Федосѣичъ махнулъ рукой.

— Какое тамъ потомство. Пожалуй весь конскій составъ Бѣлбалтлага пойдетъ въ котлы красной арміи. Скота не остается ничего и конина теперь находка.

Федосѣичъ вздохнулъ.

— Жаль мнѣ животныхъ. При такомъ идіотскомъ использованіи лошадей и плохой кормежкѣ — весь конскій составъ приходитъ въ совершенную негодность. Вотъ и приходится работать изъ всей мочи, какъ то поддержать животныхъ. А какъ поддержать? Участь у людей и лошадей здѣсь одинакова. Мы вѣдь лошадямъ тоже форьмальное освобожденіе даемъ и, какъ и медики, имѣемъ нѣкій лимитъ количеству подлежащихъ освобожденію на каждый день «его же не прейдеши». Вотъ и соображаешь, какъ бы шиломъ море нагрѣть. Весь этотъ конскій составъ надо бы перевести на хорошій кормъ и мѣсяца на полтора освободить отъ работъ, да полѣчить его какъ слѣдуетъ медикаментами, а не водицей — вотъ какъ мы. Гибнутъ лошади, гибнутъ ихъ бывшіе раскулаченные хозяева.

— До войны у соціалистовъ существовала поговорка — «чѣмъ хуже, тѣмъ лучше».

— Эхъ ти, лохматый, — сказалъ Федосѣичъ, переходя сразу на дружескій тонъ.

— Да, развѣ это для насъ формула? И развѣ она вѣрная? Вотъ дѣлали хуже, а теперь стало лучше? Нѣтъ, другъ, хотятъ намъ эту самую формулу привить, создавая вредительскіе процессы. Однако, всѣ эти безчисленные вредители оказываются въ кавычкахъ. Сколько ихъ передъ моими гла-

 

зами прошло, но ни одного настоящаго вредителя я не видалъ. А посмотрѣть бы хотѣлъ. Ты вотъ, лохматый, кроликовъ разводилъ не только добросовѣстно, но и съ любовью. А почему ты ихъ не морилъ, почему не занимался вредительствомъ? Да просто потому, что вредительство это вещь вообще не чистоплотная. Занимаясь вредительствомъ, будешь вредить не совѣтской власти, а себѣ самому и своимъ ближнимъ.

— Однако, чѣмъ же можно вредить совѣтской власти въ такомъ случаѣ? — смѣясь спросилъ я.

— Не безпокойтесь, она сама себѣ вредитъ, — также смѣясь отвѣтилъ Федосѣичъ.

Первушинъ поставилъ передъ нами на столъ традиціонный чайникъ кипятку, далъ мнѣ большую деревянную ложку рыбьяго жира. Я досталъ изъ кармана небольшой кусочекъ хлѣба, хранимый для этого случая и съ удовольствіемъ сталъ ѣсть хлѣбъ съ рыбьимъ жиромъ.

Федосѣичъ сообщаетъ новости:

— Вчера нашъ главный врачъ ѣздилъ въ Медгору и привезъ цѣлый ворохъ новостей.

—      Когда же закончимъ каналъ? — спросилъ я.

Федосѣичъ махнулъ рукой.

— Не кончимъ. На верхахъ начался по этому поводу шухеръ^*. Говорятъ о непрочности положенія начлага Александрова. Бѣда Александрова въ томъ, что каналомъ началъ интересоваться самъ Сталинъ. Представьте себѣ, въ Медгорѣ въ столярно-механическихъ мастерскихъ былъ сооруженъ громадный барельефный портретъ Ягоды. Портретъ предполагалось водрузить на фронтонѣ нашей плотины номеръ двадцать девять. Каналъ будетъ названъ именемъ Ягоды. Теперь, оказывается, поступило новое распоряженіе — назвать каналъ Сталинскимъ. Теперь тѣ же студенты ВХУТЕМАСа дѣлаютъ портретъ Сталина.

— Почему это такой большой урожай на студентовъ въ нашихъ гиблыхъ мѣстахъ? Вѣдь современный студентъ всецѣло продуктъ совѣтскій и «прошлаго» у нихъ, какъ вотъ у насъ грѣшныхъ, не имѣется, — интересуюсь я.

— Очевидно, настоящее не благополучно, — отвѣтилъ Федосѣичъ. — Больше всего среди нихъ такъ называемаго разложившагося элемента. Впрочемъ о своихъ дѣлахъ они предпочитаютъ помалкивать. Отдѣлываются сказками о разложеніи и распѣваютъ, когда поется, есенинскія пѣсенки.

 

4. КУЛАКЪ КУЗЬМИНЪ

 

Въ нашей палаткѣ было пусто и холодно. На нарахъ лежалъ мой сосѣдъ Семенъ Кузьминъ съ отдавленной камнемъ ногой. Дневальный куда то отлучился, попросивъ за баракомъ посмотрѣть Кузьмина. Скучаюшій «кулакъ» былъ доволенъ моимъ приходомъ. Его угнетала непривычная тишина и голодное бездѣлье.

— Что слышно у васъ въ конторѣ? — спросилъ меня Кузьминъ. — Не думаютъ ли начать отправку на «Москаналъ»? Вѣдь самъ Александровъ обѣщалъ дать работу полегче и срока сокращать.

— За эти обѣщанія Александровъ самъ получитъ пожалуй срокъ. Какія тамъ отправки и льготы? Надо на нашемъ каналѣ еше работать и работать. На «Москаналѣ» и безъ насъ работниковъ много. Теперь намъ здѣсь перцу зададутъ.

Кузьминъ вздохнулъ. Я досталъ кое какіе свои запасы и началъ закусывать. Кузьминъ лежалъ не шевелясь, даже дыханія его не было слышно. Конечно, его началъ особенносильно мучить голодъ. Кузьмина, какъ не работающаго, перевели на пятисотку и онъ, больной, вдвойнѣ страдалъ. Я далъ ему немного хлѣба и селедки. Онъ взялъ съ благодарностью и, бережно откусывая маленькими кусочками, молча ѣлъ.

— Есть ли у васъ родные, Кузьминъ? Вы какъ будто и писемъ не получаете? — спросилъ я.

Кузьминъ смотрѣлъ остановившимся взоромъ куда то въ пространство, словно вспоминая.

— Должно, что померли всѣ, — сказалъ онъ, наконецъ.— Самъ я убѣжалъ изъ ссылки, со спецпоселка, значитъ. Въ живыхъ только жена, да парень оставались. Остальные померли.

— Когда васъ раскулачили?

— Зимой въ прошломъ году. Весь нашъ уѣздъ Острогожскій тогда раскулачили.

Кузьминъ тяжело вздохнулъ и зашелестѣлъ бумагой, дѣлая папиросу.

— Подумаешь теперь и самъ себѣ не вѣришь, чтобы такое могло и въ явѣ случиться, — сказалъ онъ, закуривая.

— Какъ же это произошло?

Кузьминъ глянулъ на меня заблестѣвшими глазами и сказалъ. — Здѣсь молчать — самое лучшее. Ну, вы, я вижу, человѣкъ хорошій, такъ вотъ и послушайте, какъ мы горе мыкали.

 

* * *

 

— Коллективизація настояще началась у насъ въ 1929 году. Соберутъ это общее собраніе, обсуждаютъ колхозный вопросъ, и тутъ же ячейка предлагаетъ раскулачить трехъ-четырехъ хозяевъ, дѣйствительно, самыхъ богатыхъ. Коммунисты, комсомольцы и весь активъ хлопаютъ, а мы это молчокъ — мимо насъ проѣзжаетъ. Раскулачили по первоначалу небольшую часть, позабирали у нихъ все, а самихъ раскулаченныхъ съ семьей — въ ссылку.

Приходитъ это тридцатый годъ. Чуемъ, доходитъ дѣло и до насъ — середняковъ. Надо волей или неволей идти въ колхозъ. Но, однако, все еще держимся, ждемъ. Народъ кругомъ чисто отчаялся: видитъ — нѣту ему выхода.

И пошло тутъ пьянство несусвѣтимое. То-есть, такого пьянства не видано никогда. На поминкахъ своихъ, не иначе, пили. Идутъ мужики въ колхозы и губятъ все свое имущество: пускай гибнетъ. Скотъ истребляютъ, колютъ подъ дугу, жрутъ всѣ, словно на заговѣнье. Въ поляхъ появились безхозяйственныя лошади. Выгоняетъ ее хозяинъ за околицу — иди, куда хочешь, абы не попала въ колхозъ.

Народъ началъ буянить. Сталъ кое гдѣ убивать присланныхъ коммунистовъ.

Потомъ дѣло дошло и до возстаній. Въ нѣсколькихъ уѣздахъ, слышно, народъ поразгонялъ коммуны, поубивалъ все колхозное начальство — и опять на старый ладъ повернулъ. Однако, вышло оно наоборотъ.

Въ тридцать первомъ году почали насъ сплошь загонять въ колхозы. ГПУ выѣхало на мѣста. Вродѣ настоящая война началась. Въ каждомъ участкѣ и изъ нѣсколькихъ волостей — оперсекторъ называется — свой отрядъ гепеушный, ну, и, конечно, сексотовъ тьма. Такъ вотъ и принялись тогда они раскулачивать.

— Первымъ дѣломъ — весь комсомолъ мобилизовали, и являются, конечно, на дворъ для раскулачиванія. Опись дѣлаютъ всему добру хозяйскому. Отбираютъ начисто все. Оставляютъ сами лохмотья. Ежели на тебѣ надѣтъ зипунишко не порваный — сними и вотъ тебѣ лохмотья. Дѣтишки малыя кричатъ, бабы плачутъ. Потомъ это обязательно ночью, да еще и въ морозъ приходятъ, да такъ въ однихъ лохмотьяхъ и гонятъ прочь изъ избы. Сгоняютъ всѣхъ въ старыя, нежилыя хаты. Гонютъ это раскулаченныхъ съ семействами ночью по улицѣ, а на углахъ вездѣ комсомолъ съ оружіемъ. А по селу такое происходитъ — и не разскажешь: собаки

 

безъ хозяевовъ воютъ, кошки мяукаютъ, кругомъ разоренье, бабы плачутъ. А тутъ комсомолъ тѣхъ собакъ и кошекъ бьетъ и въ утиль отправляетъ.^*

— Гонютъ это насъ по морозу въ Острогожскъ. Всѣ мы въ однихъ лохмотьяхъ, въ худой обуви, голодные. Пригнали и прямо въ соборъ. Два тамъ собора. Такъ оба собора и набиты биткомъ. И не выпускаютъ. Тутъ кое кто приходитъ къ собору. Жалѣютъ, подаютъ что ни есть. Хлѣба даютъ для ребятишекъ, одеженку тамъ какую. Жалѣютъ и плачутъ объ насъ. Ну, а помочь настояще — кто же можетъ?

— И стали это насъ цѣлыми поѣздами грузить, да на сѣверъ отправлять.

— Погрузили въ товарные вагоны, заперли и айда. Дѣтишки дорогой помираютъ. Который поменьше, такъ просто изъ окна его выкинутъ на ходу, ну, а которые побольше, тѣхъ, какъ откроютъ гдѣ на остановкѣ въ полѣ, али бо въ лѣсу вагонъ, такъ тутъ и выбросятъ на потарзанье лютому звѣрю, али бо птицѣ.

— И потянули туда на сѣверъ народу видимо-невидимо. Изъ нашего Острогожскаго да изъ Бобровскаго уѣзду, нагрудили при насъ прямо на цѣлый большой городъ.

— Слышимъ потомъ, послѣ насъ большія были возстанія. Будто разрѣшили колхозамъ этимъ самымъ разойтись. Ну, а теперь отобрали у всѣхъ хлѣбъ и народъ, слышно, начисто помираетъ. Одни колхозники въ живыхъ остаются.

— Вотъ, значитъ, привезли насъ въ лѣса, въ бараки. Полегли мы на нары подрядъ. А потомъ гонютъ въ лѣсъ наработу. Ну, а хлѣба нѣтъ. Кто на работѣ, да выполнилъ урокъ, тому шестьсотъ граммовъ, а семья какъ знаетъ. Почитай всѣ ребятишки перемерли. Что-жъ, здѣсь въ лагерѣ куда лучше. Здѣсь хоть какой ни есть — паекъ тебѣ есть за работу. А тамъ смерть.

— Не стерпѣлъ я и ушелъ. Баба и парень тамъ остались. Ужъ не знаю — можетъ живы, а можетъ и нѣту ихъ больше. Меня поймали, да за побѣгь со спецпоселка въ концлагерь.

 

5. ПРОФЕССОРЪ ШАШКИНЪ

 

Однажды, послѣ изнурительной срочной работы, мы съ профессоромъ Шашкинымъ возвращались на второй лагпунктъ.

 

 

Холодное солнце поднималось изъ за косматыхъ снѣжныхъ деревьевъ и въ утреннемъ морозномъ воздухѣ рѣзко звучали свистки и стуки машинъ и говоръ людей. Мы подходили къ каналу. Около своего поста, ежась отъ холода, сигналистъ вызванивалъ сигналы.

— Не успѣете, — закричалъ онъ намъ.

Мы остановились невдалекѣ отъ сигнальной будки и прачешной.

— Вы, профессоръ, — сказалъ я, — говорите, что количество заключенныхъ перевалило въ Бѣлбалтлагѣ уже за третью сотню тысячъ. Пожалуй ГУЛАГ'у придется выдумывать новую обширную стройку. . .

Шашкинъ засмѣялся короткимъ, отрывистымъ смѣхомъ.

— Онѣ уже давно выдуманы. И, конечно, развернуты въ еще большихъ масштабахъ, чѣмъ каналъ. Развѣ вы не слыхали о БАМ'ѣ?

— О Байкало-Амурской желѣзнодорожной сѣти? Кое что слыхалъ. Это гдѣ то сѣвернѣе Амурской дороги?

Мы переждали взрывы, и какъ только сигналистъ далъ три отбойныхъ удара, пошли черезъ мостъ. Шашкинъ продолжалъ:

— У меня поѣхалъ туда двоюродный братъ, инженеръ-путеецъ. Пожалуй уже съ годъ онъ тамъ. Но настоящія работы начнутся въ этомъ году и закончатся въ 1937 году. Къ январю 1935 года число заключенныхъ на БАМ'ѣ возрастетъ до милліона.

Шашкинъ подробно описалъ проектъ гигантской стройки, превосходящей весь Сибирскій путь.

— И это не единственная постройка. Фараонизація идетъ впередъ. И будетъ развиваться. Творческія силы, просыпающіяся центростремительныя влеченія народныхъ массъ нужно куда то направлять, чѣмъ то занимать. И это расширеніе лагерей и постепенное сглаживаніе разницы между вольнымъ и лагерникомъ, не сказывается ли тутъ тенденція — провести всю страну черезъ этотъ режимъ, но подъ иными названіями. И этотъ каторжный режимъ въ его конечномъ стремленіи — не есть ли именно режимъ соціализма?

Шашкинъ вдругъ спохватился, понялъ что увлекся и какъ то неловко замолчалъ. Я его понималъ: въ лагерѣ вся толща заключенныхъ пронизана сексотами и нельзя ни на кого положиться.

Однако, мало по малу мы съ профессорсмъ узнали другъ

 

друга достаточно, чтобы говорить не стѣсняясь на скользкія политическія темы. Я удивлялся работоспособности профессора, твердости его духа. ГПУ не смогло столкнуть его въ обывательское болото. И послѣ подвала онъ остался такимъ, какимъ, повидимому, былъ прежде.

Однажды утромъ мы шли по знакомой до надоѣдливости дорогѣ по мосту черезъ каналъ, кишащій людьми.

Среди этой толпы не было ни одного человѣка, одѣтаго не по лагерному. Однако, однообразная на видъ сѣрая масса по прежнему оставалась разнообразной по составу.

— Вотъ прежде всего въ чемъ проявляется соціализмъ, — говорилъ съ горечью профессоръ. — Вотъ оно равенство людей передъ голодомъ и смертью. Это не каторжане прежнихъ временъ, стерегомые охраной и трудяшіеся какъ рабочіе на помѣщика или хозяина. Въ этой толпѣ нѣтъ и духа старой каторги. Она страшнѣе, потому что безнадежнѣе, а безнадежнѣе потому, что не только насиліе ее равняетъ, но и сама себя сознаетъ она такою. Это новый продуктъ новой общественной жизни, это члены новаго соціалистическаго общества. Нѣкая невидимая рука движетъ этимъ обществомъ, которое хвалится, что творитъ жизнь «своими собственными руками» и строитъ адъ. Какъ здѣсь лагерникъ штурмуетъ каналъ ради куска «слезнаго хлѣба», такъ и на всемъ пространствѣ соціалистическаго отечества за этотъ же кусокъ «слезнаго хлѣба» работаетъ порабощенный колхозникъ, зажатый въ тиски «ударничества» рабочій.

Мы шли дальше къ электростанціи. Профессоръ продолжалъ:

— Представимъ себѣ, что этотъ режимъ палъ. Передъ строителями новой жизни встанетъ необычайная задача: снять съ лица совѣтскаго гражданина нарощенную имъ за двадцатилѣтіе совѣтской соціалистической власти соціалистическую маску. И не думайте, что это будетъ легкій трудъ, чтс маска упадетъ сама собою, какъ только не станетъ понужденія носить ее. Нѣтъ, привычка къ ней велика. У многихъ она просто таки срослась съ лицомъ. Смотрите: всѣ мы ненавидимъ режимъ, всѣ желаемъ ему ножа въ сердце. А, между тѣмъ, поддерживаемъ его и, даже, славословимъ, когда требуется. Противорѣчіе повседневное и возмутительное. Случается наблюдать его на всякаго рода собраніяхъ. Люди какъ будто съ развитой индивидуальностью, привыкшіе мыслить. Но на лицѣ — уже казенная соціалистическая маска. И ужъ какъ

 

она къ нимъ не идетъ, какъ нелѣпо порою иа нихъ сидитъ. Вы представляете себѣ какое нибудь собраніе, ну, напримѣръ, въ Академіи наукъ, обсуждающее вопросы по соцсоревнованію и ударничеству въ научныхъ областяхъ?

— Что-жъ, — возразилъ я, — безвыходность положенія заставляетъ пускаться и на хитрости.

— А хитрости наслояютъ привычку, которая дѣлается второю натурой.

— Да, но, въ концѣ концовъ, все же это маска, а не настоящее лицо. А вотъ теперь пошли уже настоящіе, природные члены соціалистическаго общества, имъ вспоенные и вскормленные, соціалисты подлиннаго лица, а не маски.

— Молодое поколѣніе?

—      Да, хотя бы.

Шашкинъ усмѣхнулся.

— Человѣкъ рождается человѣкомъ со всѣми натуральными свойствами и особенностями. Коммунистическій режимъ мыслитъ и желаетъ для себя человѣка не такимъ, какъ онъ существуетъ въ природѣ, а иного, созданнаго теоретически, книжной фантазіей. Взять къ примѣру: человѣку прирождено чувство собственности. Коммунистическая фантазія его этого чувства лишаетъ, насильственно напяливаетъ на него противособственническую маску. Такимъ способомъ и молодое поколѣніе оказывается одѣтымъ въ маску лишь принимаемую заподлинное лицо. Другое дѣло — легко ли ее будетъ снять. По моему глубокому убѣжденію самая главная задача будущимъ могилыцикамъ коммунизма предстоитъ вовсе не въ сверженіи режима. Это что. Онъ уже одряхлѣлъ, подточенъ, самъ себя изжилъ и самъ собою рухнетъ въ какой нибудь случайной катастрофѣ, можетъ быть даже не весьма значительныхъ размѣровъ. А вотъ именно въ снятіи маски, въ отвоеваніи природнаго человѣка у овладѣвшаго имъ соціалистическаго маскарада.

Мы остановились около узкоколейнаго желѣзнодорожнаго пути. Мотовозъ тянулъ составъ вагонетокъ, груженныхъ камнемъ и преградилъ намъ путь. Шашкинъ посмотрѣлъ вслѣдъ гремящему мотовозу и продолжалъ:

— Конечно, мы сами, собственными руками приготовили путь этому ненавистному режиму. Онъ вѣдь къ намъ тоже въ маскѣ пришелъ. Обманулъ, втянулъ въ сообщники обмана...

 

* * *

 

Мнѣ вдругь захотѣлось посмотрѣть въ лицо Шашкину. Но онъ, наклонивъ голову, взбирался по горной тропинкѣ, по-

 

груженный въ свои думы, вѣроятно, вызванныя воспоминаніями о только что разсказанномъ.

Придя въ холодную палатку, я улегся въ свой теплый спальный мѣшокъ и не могъ уснуть, несмотря на утомленіе. Въ головѣ что-то трещало и звенѣло, безсвязныя мысли неслись нестройными вереницами. Все, чему я такъ когда то вѣрилъ, предстало теперь передо мною въ новомъ свѣтѣ. И это новое было такъ неожиданно, словно ударъ грома. Въ душѣ моей цѣлая буря.

 

6. НѢКОТОРЫЯ АНТИТЕЗЫ

 

Введенскій жилъ на третьемъ лагпунктѣ вмѣстѣ съ прорабами въ довольно сносномъ общежитіи. Мы иногда брали вычислительныя работы съ собою и уходили изъ людной конторы въ это общежитіе.

Прорабы на этомъ участкѣ строительства были въ большинствѣ изъ военныхъ. Къ строительному искусству до сихъ поръ они никакого отношенія не имѣли и занимали въ красной арміи должности комбатовъ, комполковъ и даже комбриговъ. По оговору Рамзина ГПУ разгромило весь Кіевскій военный округъ, и въ лагеряхъ оказалась значительная часть его команднаго состава.

Меня очень интересовали эти люди, служившіе совѣтской власти не за страхъ, а за совѣсть. Среди нихъ я почти не встрѣчалъ военныхъ совѣтской подготовки. Все это были люди стараго времени, однако, вѣрившіе совѣтской власти.

Комсомолецъ-студентъ Введенскій какъ то еще не проникся духомъ лагерной осторожности и съ нимъ можно было поговорить безъ боязни услышать трафаретные отвѣты. Онъ ко мнѣ съ любопытствомъ приглядывался, какъ къ обломку погибшаго режима и быта.

Прорабъ Морозовъ, человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, лежалъ на своемъ топчанѣ и читалъ газету.

— Что новаго? — спросилъ его Введенскій.

— Ничего особеннаго, — сказалъ Морозовъ, отложивъ газету и равнодушно взглянувъ на насъ.

— Интересно, что теперь пишутъ буржуазныя газеты, — сказалъ Введенскій, обращаясь ко мнѣ.

Я пожалъ плечами.

— Вѣроятно, діаметрально противоположное совѣтскимъ.

 

— То есть, какъ это? — воскликнулъ Морозовъ и даже сѣлъ на топчанѣ.

— Согласитесь сами, — продолжалъ я, — что задачи совѣтской печати и печати буржуазной совсѣмъ разныя. Буржуазная печать имѣетъ цѣлью освѣдомлять обо всемъ и быть рупоромъ жизни, а совѣтская объ освѣдомленности ни мало не заботится и слѣдитъ только за проведеніемъ въ жизнь законовъ.

— Ну, ужъ нѣтъ, — возразилъ Морозовъ. — Это вы что то того... перехватили Именно только свободная совѣтская печать служитъ рупоромъ жизни и освѣдомителемъ, а вовсе не продажная буржуазная печать.

Введенскій поглядывалъ на меня улыбаясь, будто хотѣлъ сказать: — видите какъ вы заблуждаетесь.

Меня это задѣло за живое. Я взглянулъ на большую круглую голову Морозова, на его упрямый лобъ и, позабывъ всякую осторожность, вступилъ съ нимъ въ споръ.

— Что представляетъ собою буржуазная пресса? — говорилъ я Морозову. — Прежде всего это армія корреспондентовъ, залѣзающихъ буквально во всѣ щели, освѣщающихъ все достойное вниманія. Можетъ быть, многимъ и многимъ не хотѣлось бы быть освѣщенными репортерскимъ фонарикомъ. Но печать — одна изъ сильнѣйшихъ державъ міра и, по неписаннымъ законамъ, она вправѣ вторгаться всюду. Всѣ перипетіи общественной и политической жизни отражаются немедленно въ печати. Совѣтская печать тоже имѣетъ корреспондентовъ. Это армія рабкоровъ, селькоровъ, военкоровъ, лагкоровъ и прочихъ коровъ. Но задачи дѣятельности этой арміи совершенно иныя. Совѣтскій корреспондентъ слѣдитъ только за проведеніемъ въ жизнь правительственныхъ мѣропріятій. И все. Матеріалы, присылаемые совѣтскими корреспондентами, фильтруются въ соотвѣтственныхъ совѣтскихъ учрежденіяхъ. И только послѣ этой фильтровки и исправленій печатаются. Роль совкорреспондента сексотская. Онъ сообщаетъ обо всемъ, что замѣтилъ противосовѣтскаго, и его замѣтки во многихъ случаяхъ идутъ въ ГПУ. Вообще, онъ наблюдаетъ за тѣмъ, что ему поручено. Весь матерьялъ въ совѣтскихъ газетахъ — это матерьялъ государственныхъ учрежденій, прошедшій черезъ всяческія ячейки и, въ большинствѣ случаевъ, санкціонрованный ГПУ. Совѣтская печать ни въ какой мѣрѣ не отражаетъ жизни. Въ газетахъ нѣтъ даже отдѣла происшествій. Это особенно показательно.

 

Морозовъ даже покраснѣлъ.

— Вотъ какъ. Если нѣтъ никому не нужнаго отдѣла происшествій, то, значитъ, газеты ни о чемъ не освѣдомляютъ?

— Не въ отдѣлѣ происшествій дѣло. А вотъ мы съ вами отлично знаемъ по многочисленнымъ письмамъ о голодѣ въ странѣ. На югѣ люди мрутъ какъ мухи. Вѣдь этого вы отрицать не будете? А, между тѣмъ, въ газетахъ объ этомъ ни слова. Если бы въ прежнее время это продѣлывалъ какой нибудь полицейскій листокъ, его свободная пресса живьемъ бы съѣла.

Морозовъ вскочилъ.

— Вотъ какъ. Вы сравниваете нашу печать съ полицейской? Нѣтъ, это уже слишкомъ. . . Я прошу васъ не говорить подобнымъ образомъ въ моемъ присутствіи.

Онъ быстро одѣлся и ушелъ съ сердитымъ видомъ. Водворилось неловкое молчаніе. Я въ душѣ ругалъ себя за длинный языкъ. Введенскій отложилъ работу и сказалъ.

— А все же я съ вами не согласенъ. Буржуазная печать продажна и служитъ только интересамъ буржуазіи. Она не можетъ отражать жизнь, да и интересовъ народныхъ она не защищаетъ.

— У васъ невѣрное представленіе о жизни внѣ Совѣтскаго союза. Если бы строй жизни тамъ былъ такой, какъ у насъ, ваши возраженія были бы правильны. Но строй жизни тамъ совсѣмъ иной. Тамъ существуетъ свободная конкуренція, и неправильно освѣдомленную газету никто и читать не станетъ.

— А какъ же читатель узнаетъ — вретъ она или нѣтъ?

— Очень просто. Если она вздумаетъ врать, то остальная печать живо выведетъ ее на свѣжую воду.

По глазамъ комсомольца я ясно видѣлъ: не вѣритъ онъ мнѣ. Онъ такъ увѣренъ, что страна совѣтовъ единственная въ мірѣ, заботящаяся о рабочихъ, что въ остальныхъ странахъ рабочіе мрутъ съ голоду, угнетаемые буржуазіей, при полной неосвѣдомленности объ этомъ общества, въ результатѣ замалчиванія продажной печатью. Разувѣрять было бы безполезно и трудно еще и потому, что комсомолецъ не помнитъ прежняго, до совѣтскаго быта.

 

7. СНОВА НАЙДЕНОВЪ

 

Возвращаясь какъ то морознымъ утромъ изъ своей конторы, я столкнулся у самыхъ воротъ лагпункта съ Найдено-

 

вымъ. Не узнать его было нельзя: тѣ же «веселые» глаза, та же подвижность. Онъ меня тоже узналъ и, пожимая руку, замѣтилъ:

— Ого, я вижу вы не на каналѣ втыкаете. Что то мозолей у васъ не чувствуется.

— А вы на каналѣ?

— Еше бы. Но имѣю дѣло не съ кирпичами, а съ бетономъ. Мастеръ-бетонщикъ.

— Давно здѣсь?

— Пожалуй, мѣсяца четыре.

— Неужели нельзя было задержаться на строительствѣ пушхоза? Вѣдь работа тамъ еще есть.

Найденовъ пожалъ плечами.

— Что станешь дѣлать? Эта собака — Александровъ началъ прямо разрушать пушхозъ изъ мести къ Туомайнену. Всѣхъ до единаго плотниковъ перебросилъ сюда. И лошадей отобралъ. Ну, да чертъ съ нимъ. Мнѣ и тутъ не плохо какъ спеціалисту. Живу въ баракѣ и пользуюсь всякими поблажками.

Найденовъ жилъ на томъ же второмъ лагпунктѣ. При случайныхъ встрѣчахъ мы вели долгіе разговоры, вспоминая прошлое и пытаясь заглянуть въ будущее.

Найденовъ остался все такимъ же. Случалось видѣть мнѣ его въ сопровожденіи лагерныхъ «административныхъ чиновъ». При разговорѣ съ ними не чувствовалось въ его манерѣ держать себя той собачьей натянутости, какая бываетъ у попавшаго въ низы жизни.

— Что вы не устроитесь въ канцеляріи? — спросилъ я какъ-то Найденова.

— Благодарю васъ. На четыреста граммъ хлѣба? Да и торчать круглыя сутки въ этихъ конурахъ мало радости. Я получаю кило хлѣба и еще ухитряюсь добывать кое что преміальное.

— Знаете, Григорій Ивановичъ, а я тутъ горе мыкалъ нѣсколько мѣсяцевъ на общихъ работахъ. Никакъ не могъ выбраться. Крѣпко меня зажали.

— Ну, ужъ это совсѣмъ глупо. Надо было съ первыхъ дней идти въ УРЧ и тамъ выяснить обстановку.

— Выяснялъ, — съ сокрушеніемъ замѣтилъ я, — но меня и ветеринарнаго врача Федосѣича (помнить должны по сельхозу) сюда направили при особой бумажкѣ—держать только на физическихъ работахъ.

 

— Чепуха. Все это можно было обойти. Просто вы предоставили себя произволу лагерныхъ вѣтровъ. Эхъ, Семенъ Васильевичъ, когда вы научитесь жить по совѣтски? Нужно всегда становиться ближе къ партійному и чекистскому міру. Если хочешь вести съ врагомъ успѣшную войну, старайся быть съ нимъ въ соприкосновеніи, веди развѣдку, знай его намѣренія. А вы нарочно удаляетесь и предоставляете врагу бить васъ по чемъ попало.

— Да, вы военное дѣло, очевидно, не плохо знаете, — замѣтилъ я.

— Есть такой грѣхъ, — весело сказалъ Найденовъ, распрощавшись со мной.

Однажды вечеромъ Найденовъ отыскалъ меня въ палаткѣ и потащилъ въ библіотеку.

— Используемъ мой блатъ тамъ. Пропускъ у васъ есть, и изъ второго лагпункта выпустятъ, а въ первый лагпунктъ, гдѣ библіотека, попадемъ по блату — у меня тамъ вахтеръ знакомый.

Морозный вечеръ. Мы идемъ мимо лазарета у второго лагпункта. Со стороны канала слышатся глухіе звуки взрывовъ и въ заревѣ фонарей въ лѣсу изрѣдка сверкаютъ блестящіе пальцы прожектора. Отъ лазарета наша дорожка вела къ окраинѣ огромнаго карьера, кишащаго людскимъ и лошадинымъ муравейникомъ.

— Чертова машина, — со злостью сказалъ я, подразумѣвая каналъ.

— Ничего, пусть будетъ такъ. Намъ въ будущемъ пригодится.

— На кой чоргь тутъ этотъ каналъ вообще? Просто фараоново сооруженіе. Что они тутъ возить будутъ по этому каналу?

— Большевикамъ возить нечего. Они вывозятъ по преимуществу міровую революцію. А вы знаете, проектъ о сооруженіи этого канала возникъ лѣтъ сто тому назадъ и предвидѣлъ этотъ каналъ еще Петръ Великій. Такъ что каналъ бы здѣсь все равно былъ. Значитъ возить было и будетъ чего.

— Относительно «будетъ», говорить не стоитъ. Наше дѣло конченное.

— Значитъ вы для себя футурумъ вообще исключаете изъ оборота?

— Послушайте, Григорій Ивановичъ, вотъ мы съ вами и на Соловкахъ ишачили, втыкали въ самыхъ гиблыхъ мѣстахъ.

 

Вы и тогда были твердо уверены въ близости крушенія большевиковь. Откуда эта увѣренность?

Найденовъ помолчалъ, посасывая махорочную папиросу и весело взглянувъ на меня, сказалъ:

— Значитъ есть къ тому основанія.

И срузу перемѣнивъ тонъ, продолжалъ:

— Знаете, Семенъ Васильевичъ, я давно собирался посвятить васъ въ наши нѣкоторые планы. Мы знаемъ другъ друга давно и вотъ я увѣренъ — вы будете для насъ полезнымъ человѣкомъ. Въ будущемъ намъ люди нужны.

— Кому это «вамъ»? — удивился я.

Григорій Ивановичъ, не отвѣчая на мой вопросъ, продолжалъ:

— То, что сейчасъ происходитъ въ странѣ трудно даже обрисовать. Огонь крестьянскихъ возстаній не затухаетъ. Большевики ходятъ по окровавленной землѣ, вотъ что надо сказать. Да. И видите ли, это все зря. Неорганизованная крестьянская масса гибнетъ въ этихъ возстаніяхъ, во многихъ случаяхъ поджигаемыхъ провокаторами ГПУ. Если бы было возможно подняться надъ всей страной и закричать: — остановитесь, пустъ не льется русская кровь».

— Что вамъ даетъ право вотъ на этотъ гопотетическій крикъ? И кто ему, этому крику, повѣритъ? Вѣдь и ГПУ полезно было бы такъ закричать.

Найденовъ даже остановился.

— Для ГПУ хода назадъ нѣтъ. Оно вылѣзло теперь изъ своего вонючаго чекистскаго подвала и палачествуетъ прямо въ народныхъ массахъ, ничуть не маскируясь. Остановиться оно не можетъ. Если нѣтъ возстаній — ихъ надо вызвать, чтобы обезкровить крестьянство. Другое дѣло партизанская борьба. Здѣсь ГПУ несетъ жертвы. Провокатора къ партизанамъ не пошлешь. И не къ партизанамъ мой крикъ. Да, такъ вотъ насчетъ права. Право у меня есть. Долженъ вамъ сказать я сижу отнюдь не по липовому дѣлу. Пойманъ, такъ сказать, съ поличнымъ. За такія дѣла, какъ мое, живымъ не оставляютъ. А вотъ я сумѣлъ остаться.

— Какимъ же это образомъ? — удивился я.

— Я старый боевой офицеръ и совсѣмъ не земледѣлецъ-крестьянинъ, какъ я записался въ лагерныхъ анкетахъ. Ни къ плотничьему дѣлу, ни къ бетону раньше я вообще никакого отношенія не имѣлъ. Теперь, какъ видите, бетонщикъ.

 

* * *

 

Найденовъ продолжалъ:

— Но, къ сожалѣнію, гибель нѣсколькихъ главарей отодвинула сроки. Безъ жертвъ, конечно, не обойтись. Ядъ провокаціи весьма сильное средство, но насъ уничтожить оно не можетъ. Мы сильны не только своей конспираціей, но и тѣмъ, чего нѣтъ у провокаторовъ — христіанскими принципами. Попадая въ чекистское окруженіе, мы имѣемъ единственный для себя оплотъ въ вѣрѣ. Только она и можетъ поддержать человѣка въ этомъ пеклѣ.

Я былъ пораженъ всѣмъ услышаннымъ. Найденовъ продолжалъ:

— Вы вотъ сѣтовали — не удалось вамъ прошлой осенью драпануть. Если хотите — весною самымъ спокойнымъ образомъ уѣдете изъ лагеря. Только не совѣтую вамъ все же за границу бѣжать. Что вы тамъ будете дѣлать? Слишкомъ много средствъ тратится ГПУ для провокаціонной работы въ эмигрантской средѣ. Политическая работа въ широкихъ эмигрантскихъ кругахъ невозможна.

— Выходитъ — вы и въ эмиграціи были?

Найденовъ усмѣхнулся.

— И очень даже былъ.

— Эхъ, вотъ хоть бы однимъ глазомъ посмотрѣть на эмигрантскую жизнь, посмотрѣть, какъ люди живутъ настоящими людьми.

Найденовъ махнулъ рукой и улыбаясь замѣтилъ:

— Тамъ хорошо, гдѣ насъ нѣтъ... А меня при воспоминаніи объ эмигрантскомъ житьѣ просто беретъ досада. Мы здѣсь боремся, рискуемъ ежеминутно головой. И вотъ потомъ вмѣстѣ съ настоящими русскими людьми придутъ эти слюнявые непротивленцы, проповѣдники всякихъ марксизмовъ наизнанку, разное политическое жулье, изъѣденное большевицкой провокаціей и начнутъ здѣсь свою волынку.

— Ну, съ марксизмомъ ничего у нихъ не выйдетъ, — возражаю я.

— Жизнь будутъ отравлять, вотъ что. Всякаго сорта забракованные политики ужасно въѣдливый народъ. Будутъ брызгать слюной на окружающее.

 

* * *

 

Я не успѣлъ въ первые дни нашего пребыванія на второмъ лагпунктѣ повидаться съ работавшимъ нѣсколько дней

 

съ Федосѣичемъ отцомъ Иваномъ Сиротинымъ. Затѣмъ онъ исчезъ какъ и Федосѣичъ. Теперь съ появленіемъ Федосѣича мы обнаружили мѣстопребываніе отца Ивана въ одной изъ палатокъ. Онъ былъ дневальнымъ. Встрѣтился я съ нимъ у кипятилки. Отецъ Иванъ меня тотчасъ узналъ.

— Мы, кажется, встрѣчались съ вами въ Новороссійскомъ подвалѣ, — говорилъ онъ, пожимая мнѣ руку. — Да, да, теперь припоминаю. Эго было въ двадцать седьмомъ году — пять лѣтъ назадъ.

Мы прошли съ нимъ въ кочегарное отдѣленіе кипятильника. Постороннимъ туда входъ былъ воспрещенъ, но насъ, при нашемъ появленіи, привѣтствовали. Кипяченіемъ тутъ вѣдали двое: высокій и крѣпкій, лѣтъ подъ шестьдесятъ кулакъ Никитинъ и такого же роста, мужиковатаго вида священникъ отецъ Никифоръ.

Въ сердечномъ общемъ разговорѣ я кратко разсказалъ о своемъ соловецкомъ и не соловецкомъ лагерномъ житьѣ. Меня приняли здѣсь какъ своего человѣка вся «кипятильная братія».

Здѣсь былъ нѣкій центръ всякихъ новостей. Въ закутѣ кипятилыциковъ, вмѣщавшей двѣ ихъ постели и маленькій столикъ, то и дѣло появлялись многочисленные ихъ лагерные знакомые изъ всѣхъ слоевъ населенія «полотняннаго города». Зайдетъ канцеляристъ изъ УРЧ'а — сообщитъ урчевскія новости, письмоносецъ — управленческія новости, рабочій — низовыя новости (большею частью на тему объ «издержкахъ революціи»), монтеръ или подрывникъ — вообще новости.

Отецъ Иванъ жалуется:

— Новости, говорите, какія? Скверныя новости. . . Первоначально я предполагалъ, что это только мнѣ о скверныхъ новостяхъ изъ деревни пишутъ. Однако, оказывается всѣмъ деревенскимъ жителямъ изъ разныхъ мѣстностей Россіи сообщаютъ объ однѣхъ и тѣхъ же печальныхъ деревенскихъ новостяхъ. Голодаетъ деревня. Съ голоду мретъ.

— А цензура, — спросилъ я, — развѣ она пропускаетъ эти письма.

— Что цензура? Ежели пишутъ про общій и повсемѣстный голодъ — что сдѣлаетъ цензура? Тогда бы пришлось всѣ письма уничтожать.

— Какая же причина голода? — спросилъ отецъ Никифоръ.

— Осенью у всѣхъ невошедшихъ въ колхозы отобрали

 

весь хлѣбъ до зерна. Голодъ начался съ осени. Къ веснѣ умирать будутъ, если правительство не поможетъ.

Никитинъ, услышавъ объ «ожиданіи помощи» только молча скривилъ губы въ улыбку. Онъ то вѣдь зналъ, что мужику помощи ждать неоткуда.

Во время нашей бесѣды въ кипятильнѣ появился неизвѣстно откуда Найденовъ.

— И вы здѣсь блатъ имѣете? — обратился онъ ко мнѣ улыбаясь весело.

—      Все еще старыя связи дѣйствуютъ, — сказалъ я.

Найденовъ также принялъ участіе въ разговорѣ. Но я замѣтилъ, что съ его приходомъ разговоръ сталъ потухать. Кочегарамъ понадобилось что то дѣлать у топокъ, не требующихъ, повидимому, никакого дѣла, отецъ Иванъ вышелъ.

— Что новаго? — спросилъ я Найденова.

— Новости есть. Какъ же. Въ чекистскомъ мірѣ предвидится скорая буря. Каналъ къ сроку не законченъ и, повидимому, начнется самоѣдская кампанія.

— То есть, это какъ?

— Начнется это съ поѣданія одного чекиста другимъ. Сначала гдѣ то въ Москвѣ. Потомъ будетъ съѣденъ, конечно, начальникъ лагеря Александровъ. На этомъ все это не остановится и пойдетъ дальше. Для такихъ бурныхъ чистокъ ИСО обладаетъ неизсякаемымъ запасомъ агентурныхъ свѣдѣній. Всякая неполадка въ работѣ, а ихъ, неполадокъ, бездна, всякое даже огступленіе отъ плановъ занесены на скрижали освѣдомительнаго отдѣла ИСО. По знаку сверху вся эта масса «преступленій» можетъ быть свалена на любыя головы. Посыплются новые сроки и все прочее на всѣхъ энтузіастовъ стройки въ аппаратѣ. Система вѣдь никогда не бываетъ виновата въ крахѣ всякихъ коммунистическихъ плановъ. Пакоститъ всегда не кто иной какъ вредитель.

 

* * *

 

Дѣйствительно, въ февралѣ 1933 года выяснилось: къ первому мая каналъ законченъ не будетъ. Въ неуспѣхѣ былъ обвиненъ начальникъ Бѣлбалтлага Александровъ. Его немедленно убрали и на его мѣсто назначили болгарскаго еврея Фирина. Фиринъ, конечно, какъ и всякій чекистскій администраторъ началъ съ чистки. Особенно пострадали отъ этой чистки отставшіе: наше седьмое и восьмое отдѣленія. Здѣсь

 

приняты были суровыя мѣры и на сцену появилась зловѣщая фигура Успенскаго. За разстрѣлъ имяславцевъ онъ былъ въ загонѣ и едва не получилъ срокъ. Теперь его назначили начальникомъ двухъ объединенныхъ отдѣленій: седьмого и восьмого. Онъ немедленно началъ оправдывать возлагаемыя на него надежды. «Ударные темпы» уже не удовлетворяли Успенскаго. Онъ перешелъ сначала «на штурмъ канала», а затѣмъ объявилъ «ураганникъ». Я тоже былъ «ураганникомъ» и «штурмовикомъ», ибо получалъ семьсотъ пятьдесятъ граммъ хлѣба. Работа, конечно, осталась та же самая. Ведро въ бутылку все равно не вольешь. Но шумъ отъ «штурма» и «урагана» получился большой.

Населеніе нашего лагпункта стало быстро расти; приходилъ этапъ за этапомъ. Строились новыя палатки и новыя толпы людей лились въ каналъ.

Первыя новости сообшилъ мнѣ отецъ Никифоръ. Въ кипятилкѣ было все, какъ обычно. Я сѣлъ на постель, отецъ Никифоръ по обыкновенію подкладывалъ дрова въ топки, переливалъ воду изъ контрольныхъ цилиндровъ.

— Новости какія, Семенъ Васильевичъ. Вчера пріѣхалъ изъ Медгоры человѣкъ и сообщилъ. Начальника лагеря посадили.

— По какому это случаю.

— Каналъ не кончили, во-первыхъ. А тутъ на бѣду Сталинъ сталъ каналомъ интересоваться.

— Кто же теперь на мѣстѣ Александрова?

— Фиринъ. Какой то Фиринъ.

— Ну, это намъ все равно, — замѣтилъ я, — что въ лобъ, что по лбу.

— Не скажите. Должно быть все же кое какія гайки намъ закрутитъ эта новая метла.

Я устало махнулъ рукой.

— Потомъ, вотъ еще... Я васъ, Семенъ Васильевичъ, хотѣлъ предупредить. Вашъ знакомый Найденовъ, какъ бы вамъ сказать... Его слѣдуетъ оберегаться.

Я вопросительно смотрѣлъ на отца Ннкифора.

— У меня вѣдь тутъ клубъ и я многое знаю, хотя и сижу на мѣстѣ. Одинъ придетъ за блатнымъ кипяткомъ — сообщитъ то, другой другое. Глядишь — цѣлую сводку лагерной жизни можно сдѣлать.

— Ну, и что же вы слышали о Найденовѣ?

— Видѣли его у чекиста Матвѣйчика, вотъ что.

 

— Такъ вѣдь всякаго изъ насъ чекистъ можетъ вызвать.

— Ну, и будетъ это цѣлое событіе. А Найденовъ, говорятъ, ходитъ къ чекисту довольно таки часто. Что то тутъ дѣло не чистое. Я хотѣлъ васъ давно предупредить, да все какъ то не удавалось.

Я поблагодарилъ отца Никифора за сообщеніе и при встрѣчѣ съ Найденовымъ сообщилъ ему объ этомъ. Тотъ только посмѣивается.

— Наша сѣть весьма обширна. Мы не боимся заглядывать даже въ святое святыхъ нашихъ враговъ.

 

8. НА ПУТИ КЪ ИЗБАВЛЕНІЮ

 

Теперь мы разъ въ недѣлю производили нивеллировку и опредѣляли сколько еше остается въ тѣлѣ канала невыбраннаго грунта и камня. Въ помощь намъ командировали еще одного землемѣра.

Каково же было мое удивленіе, когда этотъ землемѣръ оказался черноморцемъ Ивановымъ, братомъ зава землеустройствомъ, съ которымъ я служилъ передъ арестомъ и заключеніемъ въ концлагерь.

Ивановъ, сильно постарѣвшій и осунувшійся, съ грустью разсказывалъ о черноморскихъ землемѣрахъ.

— Весь землеустроительный аппаратъ попалъ сюда въ концлагерь. И вы тоже, если бы оставались служить, все равно бы не миновали лагеря. Кто бы могъ подумать, что такъ, за здорово живешь, исправный и добросовѣстный работникъ могъ угодить на каторгу. Дѣло наше, конечно, липовое и гроша ломанаго не стоитъ. Гдѣ то тамъ на верхахъ состряпали проектъ колонизовать дѣвственныя горы и лѣса Черноморскаго побережья. Разулѣется, въ срочномъ порядкѣ начались подготовительныя работы: съемка, таксація почвъ, разбивка. Работа въ горахъ сумасшедшая. Но по срочнымъ заданіямъ дни и ночи работали. Нужно было все въ одинъ годъ закончить. На слѣдующій годъ предполагалось перебросить на эти новыя мѣста пятьдесятъ тысячъ семей.

— Но вѣдь тамъ нѣтъ дорогъ и край совершенно первобытный, — удивляюсь я.

— Вотъ въ томъ то все и дѣло, — соглашается Ивановъ. — Сколько труда надо положить колонисту, чтобы только приспособить землю для эксплоатаціи. Извольте ка произвести разчистку въ тѣхъ непроходимыхъ лѣсахъ.

 

Не мудрено, что первыя же партіи переселенцевъ оттуда разбѣжались. Такъ и провалилась эта затѣя съ колонизаціей.

— Объ остальномъ догадываюсь, — сказалъ я: — виновниками оказались агрономы и землемѣры.

— Такъ и было. Агрономъ Эпаминондъ Павловичъ Дара въ отчаяніи вскрылъ себѣ вены, будучи въ подвалѣ ГПУ. Но его отходили. Бѣдняга тоже тянетъ лагерную лямку. .

— Смородинъ, — обратился ко мнъ счетоводъ, передавая телефонную трубку, — тутъ васъ спрашиваютъ. Дайте потомъ отбой.

Незнакомый голосъ:

— Это Семенъ Васильевичъ?

— Да. Кто спрашиваетъ?

— Матушкинъ.

Послѣ краткаго разгозора я побѣжалъ на сосѣдній лагпунктъ, къ неожиданно оказавшемуся здѣсь Матушкину.

Послѣ первыхъ обычныхъ, но оживленныхъ разговоровъ, Матушкинъ вдругъ помрачнѣлъ. Даже и своему переселенію съ острова не радовался.

— Что это ты, Петрикъ, такъ мрачно настроенъ? Смотри — весна на дворѣ, скоро снѣгъ начнетъ таять и житье полегче станетъ, — утѣшалъ я его.

— Наслушался я тутъ отъ очевидцевъ о лучшей жнзни. Ты не можешь себѣ представить, что происходитъ сейчасъ въ Россіи, — говорилъ Матушкинъ, угрюмо качая головой. —Гибнутъ цѣлые округи отъ голода. Недавно вернулся обратно въ лагерь изъ командировки знакомый ветеринаръ. Побывалъвъ Кіевѣ и въ Ростовѣ на Дону. Ни одна страна въ мірѣ ничего подобнаго никогда не переживала. Прежде всего — страшныя опустошенія въ деревнѣ отъ коллективизаціи. Мы считали, принимая въ соображеніе совѣтскую привычку выражать все въ процентахъ, во что обошлась народу коллективизація. Брали только офиціальныя данныя. И у насъ получились страшныя цифры, невѣроятныя цифры! Вотъ, напримѣръ, раскулаченныхъ по первому разряду пять процентовъ всего деревенскаго населенія. Это милліонъ дворовъ или четыре съ половиною милліона душъ. Около милліона или полутора изъ нихъ въ лагеряхъ, а остальные погибаютъ въ ссылкѣ, въ спецпоселкахъ. Но съ остальнымъ деревенскимъ населеніемъ расправились и еще круче. Раскулаченныхъ по второму разряду по нашимъ подсчетамъ было въ два раза

 

больше, чѣмъ раскулаченныхъ по первому разряду, то есть девять милліоновъ душъ. Ихъ лишили имущества, предоставили имъ умирать какъ они хотятъ. Такое ограбленіе иначе и нельзя назвать, какъ приговоромъ къ голодной смерти. Общее количество вычищенныхъ изъ колхозовъ и раскулаченныхъ по второму разряду достигаетъ шестнадцати милліоновъ. Три четверти изъ нихъ погибли или погибаютъ отъ голода. За годъ — восемь — десять милліоновъ покойниковъ. И вѣдь это, повторяю, по офиціальнымъ даннымъ. Ветеринаръ разсказываетъ: уже теперь вымерли цѣлыя деревни. Улицы пусты и мертвы — все живое или умерло, или съѣдено. Ни собачьяго лая, ни кошачьей фигуры въ деревнѣ. Лѣтомъ все травой да бурьяномъ порастетъ. А въ городахъ что дѣлается! Въ Ростовѣ на Дону спеціальныя команды не успѣваютъ подбирать мертвецовъ. Изъ деревень всѣ, кто могутъ, бѣгутъ вопреки запрещенію властей. Въ городѣ свободно продаютъ «фондовый хлѣбъ» по четыре съ полтиной кило. А вызвезти изъ города нельзя ни грамма. Стоятъ заставы и все отбираютъ. Деревня обречена на полную гибель. Тутъ вотъ еще зоотехникъ ѣздилъ покупать для лагеря скотъ въ совхозахъ. Такъ что разсказываетъ — повѣрить трудно. Скотъ, согнанный въ одно мѣсто — болѣетъ. Еще кормовъ для него нѣтъ, помѣщеній нѣтъ. И все это дѣлается по распоряженіямъ сверху. Происходитъ вполнѣ сознательное истребленіе властью всего крестьянскаго достоянія. Властью надъ крестьянскимъ хозяйствомъ поставленъ крестъ, оно обречено на гибель и замѣну колхозами, управляемыми правительственными эмиссарами. Крестьянство, какъ классъ, перестаетъ существовать.

Матушкинъ замолчалъ и мрачно задумался.

— Сталинъ рѣшилъ сразу построить соціалистическую деревню при помощи дубины, — сказалъ я.

— Сталинъ? А ты увѣренъ въ единодержавіи Сталина? Я нѣтъ. Помнишь комиссію Орджоникидзе по ревизіи ГПУ? Чѣмъ она кончилась? Да, ничѣмъ. Сталинъ мечталъ было наложить руку на ГПУ, да не тутъ то было. Такъ съ полгода, поговорили въ угоду ему о вредительствѣ съ усмѣшкой и, якобы перестали вѣрить во вредительскія дѣла. А теперь снова принялись за прежнее. Вонъ въ Сибири былъ «процессъ организаторовъ голода». Обвиняли какихъ то тамъ своихъ заправилъ, якобы они голодъ организовывали съ вредительской цѣлью. Своихъ партійныхъ даже разстрѣляли. А кто органи-

 

зуетъ голодъ? Въ странѣ, гдѣ все продовольствіе въ однѣхъ рукахъ — въ рукахъ правительства — кто организуетъ голодъ?

Матушкинъ правъ — все рушится. А между тѣмъ былъ моментъ, когда коммунистическій міръ долженъ былъ бы погибнуть. Весь поглощенный борьбой съ крестьянствомъ, онъ бросилъ на этотъ фронтъ всѣ свои силы. И, казалось, въ грохотѣ вспыхивающихъ всюду неорганизованныхъ возстаній уже слышится грозное предупрежденіе насильникамъ о послѣднемъ ихъ часе. Какое удобное время было для удара по власти темныхъ силъ съ тыла. Но этого тылового удара не послѣдовало. И вотъ восемь милліоновъ мертвецовъ и четыре съ половиной милліона раскулаченныхъ обезкровили крестьянство. Исчезъ крестьянинъ на Руси, превратился въ колхозника!

 

* * *

 

Измученный разсказами Матушкина, я лежалъ на нарахъ въ палаткѣ и смотрѣлъ на блѣдный свѣтъ лампы, на дремлющаго у печки дневальнаго. Завтра опять начнется то, что и сегодня. Опять остро почувствовалъ себя зажатымъ въ тѣсно сдвинувшихся стѣнахъ, опять на днѣ колодца.

За эти годы и воля стала уже не та и самъ я уже сдалъ. Недалеко и время упадка силъ. Настанетъ и оно. Что тогда?

Въ моемъ воображеніи проходятъ видѣнныя мною толпы инвалидовъ, идущихъ изъ лагеря въ ссылку. Ихъ радость и надежда на лучшее смѣняется очень скоро отчаяніемъ, ибо ихъ удѣлъ — постепенное угасаніе отъ голода. Развѣ я сдѣланъ изъ другого тѣста? Развѣ я не одинъ изъ русскихъ — одна капля людского русскаго океана, обреченная, какъ и многія капли на гибель?

И вновь во мнѣ вспыхнуло неукротимое желаніе поставить на карту свою жизнь. Бѣжать, во что бы то ни стало бѣжать! Дѣло идетъ къ веснѣ. Эхъ, если бы я былъ въ звѣросовхозѣ, какъ бы облегчилась тогда эта задача!

Только къ утру я забылся тяжелымъ сномъ. А вышло, что ужъ именно, утро вечера мудренѣе. Ибо утро разцвѣло чудомъ.

Въ конторѣ у насъ все было по-прежнему; такъ же спали на столахъ, такъ же посреди комнаты топилась печка.

— Тутъ есть относительно васъ телефонограмма, — сказалъ дежурный.

Я читалъ и не вѣрилъ своимъ глазамъ: телефонограмма извѣщала объ откомандированіи меня обратно въ звѣросовхозъ, по распоряженію управленія Бѣлбалтлага.