- 10 -

Уносит всех река забвения,

Но не дает о них забыть.

Ольга Григорьева

 

ГЛАВА 1. МОИ КОРНИ

 

ИВАН МОКРОВ

 

Мой прадед с материнской стороны — Александр Мокров, родился крепостным и жил в деревне под Елабугой, названия которой я не помни. Знаю только, что из тех же мест был родом известный художник Шишкин, с которым дед находился в каком-то родстве.

Прадед, по рассказам, был невысокого роста, сухощавый и, вероятно, недобрый. У нас на елке висел дед Мороз в красной шубе, высокой белой шапке и с сердитым лицом. Мама говорила, что он похож на ее деда. Я побаивалась этой игрушки.

Еще рассказывали, что помимо землепашества, прадед гнул дуги на продажу. Смекнув, что расписные дуги продаются быстрее, стал их разрисовывать красками. Сын Иван, глядя на работу отца, тоже попробовал себя в росписи, так у него дуги получились еще краше, чем у родителя! Местный богатый купец Стахеев, услыхав о способном подростке, поехал посмотреть его работу. Увидел - понравилась, тут же решил взять мальчика к себе, дабы определить на учение. Посадил в сани, укутал в тулуп, сам сел рядом. Повезли Ваню в Казань. Было ему тогда двенадцать лет.

Вообще Иван Григорьевич Стахеев сыграл большую роль в жизни нашей семьи. Он выучил моего деда по линии мамы, и дал образование моему отцу. Об этом расскажу.

Иван стал грамотным человеком, знающим и полевое дело, и садоводство, и скотоводство. Когда кончилось учение, Стахеев привез его в местечко Святой Ключ на берегу Камы под Елабугой. Была там сторожка лесника, а кругом - только дремучий лес: «Вот тебе место, хочу, чтобы здесь была разбита усадьба — барский дом с колоннадой и террасами, дом для управляющего, подсобные службы, фруктовый сад, скотный двор и все, что нужно. Должен быть разбит парк, дорожки его надо уст-

 

- 11 -

роить с таким расчетом, чтобы прогуливаться можно было долго, не уходя при этом далеко от дома. Вот тебе срок, постарайся в него уложиться».

Так у Ивана Александровича началась самостоятельная работа. Он стал и агрономом, и архитектором. Были присланы рабочие, которые споро взялись за дело. Лес был густой, ели стояли вековые - валили их, пилили, работали, не покладая рук, весело и с душой. Когда наступил день сдачи работ, на месте дикого леса все увидели сказку. Дом был необыкновенно красив, один балкон с ажурными перилами чего стоил. Кстати, паркеты в парадных комнатах дедушка чертил сам, соединяя древесину разных пород. Дорожки парка петляли вплотную одна к другой, но разделены были густым кустарником, образуя лабиринт. Фруктовый сад, ягодники, конный двор в расчете на добрых лошадей. Очень многое получилось на славу.

Если смотреть на усадьбу от Камы, то справа от барского дома стоял дом самого Ивана Александровича — бревенчатый, одноэтажный, я его хорошо помню. Открытая с двух сторон терраса заканчивалась лестницей в несколько ступеней. Внутри было очень уютно — столовая; комната дедушки, в ней стоял письменный стол и станок, вероятно, токарный, я была мала и не сумела понять.

Когда все так замечательно пошло на лад, Иван Александрович с разрешения хозяина и с благословения отца, женился. Работа шла полным ходом, да и в семье первое время все было дружно. В 1872 (?) году родилась дочь Елизавета, моя мама, а спустя два-три года сын — Валерий или Валерьян, сейчас уже не помню. С женой, однако, сложилось неудачно, и дедушка с ней очень скоро расстался — у Елизаветы от матери остались в памяти только коса в руку толщиной, да песни колыбельные. В чем была причина расставанья — она не знала, а сам дед по этому поводу никогда и ничего не говорил. После, правда, кто-то сказал, что бабушка, мол, будто выпивала. Но так ли это, теперь доподлинно никто уже не подтвердит — все это умерло вместе с ними.

Когда жена уехала, Лизе было пять, а Валерику еще меньше - ребят Иван Александрович оставил при себе. Началась новая жизнь. За детьми смотрела кухарка, а отец же до позднего вечера был то в поле, то на стройках. Помнится несколько эпизодов из маминых рассказов о Святом Ключе.

Маме было пять-шесть лет. Стояла поздняя осень. Вечер, солнце уже село. Дедушка сидел в комнате и шил белье для детей. Все, что они носили, он делал сам, кроме обуви. Лиза у отца была любимица, и он шил ей даже кукол с ручками, пальцы, в спичку толщиной. Одной из этих кукол позже играла даже я. Так вот, Лиза возилась на полу, попросилась выйти на горшок, дедушка открыл дверь на террасу. Лиза была на одном ее конце, а на другом поднялась собака. Мама спокойно пришла к деду и сказа-

 

- 12 -

ла: «Там собака». Дед бросил шитье, схватил ружье и бегом туда, но волка уже не было. Волки часто приходили к самому дому. У Стахеевых были мелкие дворняжки. Но с того случая дед завел себе настоящую собаку.

Приходили и лоси. Когда Валерику было уже лет двенадцать, он как-то сидел на мостках и удил рыбу, вдруг услышал, как за спиной что-то захрипело. Оглянулся — позади стояло что-то непонятное. Перепугавшись от неожиданности, он выронил удочку и сам свалился в Каму, а когда вынырнул и огляделся, то увидел лишь круп убегавшего лося. Оставалось только поймать удочку и выплыть на берег.

Как-то осенним вечером кухарка позвала Лизу на кухню. Она была не одна, за столом сидела женщина, наглухо повязанная черной шалью, и плакала. Лиза на ней даже взгляда толком не задержала, и кухарка быстро отправила ее в комнаты. Уже потом, когда Лиза стала взрослой, узнала от кухарки, что это была ее мать. Видела она ее и еще раз, тоже не зная, что перед ней родная мама — Лиза с Валерой играли около забора в парке Святого Ключа, а за оградой стояла женщина и неотрывно глядела на них. Грустная история...

Подошло время учебы. И мама, и дядя Валерий, как в свое время и их отец, отправились в Казань. Лизу Иван Александрович отдал в гимназию. Жить же определил в дом к одной немке. У той жили еще несколько девочек, и всех их хозяйка заставляла говорить дома только на ее языке. Таким образом, кроме французского, мама хорошо знала еще и немецкий. Валерий жил на другой квартире, где он учился — не знаю.

Однажды к Лизе пришел пожилой мужчина. Кто? Она не знала и не спросила. Вызвали ее в гостиную и оставили с ним. Он обнял ее за плечи и сказал: «Сегодня умерла твоя мама».

Развода у дедушки не было, и потому только после смерти первой жены Иван Александрович женился вторично. Взял в жены вдовствующую Прасковью Андриановну Подуруеву - сестру жены Стахеева. У них же и жили. Дедушка был рукодельный, он мог не только заплести дочери косу, но и сшить куклу. До сегодняшнего дня дожили несколько вещей, сделанных руками деда. Пенал-шкатулка: узорчатые стенки выпилены лобзиком, внутри обиты голубым шелком, простеганы крошечными бусинами, на крышке — выточенный из разбитого биллиардного шара, костяной вензель ОВ. Ольга Вялова - его любимица-внучка. Другая работа дедушки — выпиленный из фанеры крошечный резной шкафчик. Уцелел и альбом с фотографиями дедушки, а также другой альбом, который дедушка подарил все той же Оленьке Вяловой — моей старшей сестре.

Дед, Иван Александрович Мокров, прожил в Святом Ключе всю жизнь. Когда умер, ему было за шестьдесят. Его любили и уважали - и хозяин Стахеев и работники усадьбы. При большом стечении народа вынесли его на руках на пристань, погрузили на пароход, отвезли в Ела-

 

- 13 -

буту, там и похоронили. Мне было тогда года два-три, стало быть, это случилось в 1907 или 1908 году.

После смерти деда мы с мамой два раза были в Святом Ключе у бабы Паши, Прасковий Андриановны Подуруевой. Я была еще ребенком. Стояла весна. Подъехали. С парохода спустили шлюпку, мы пересели в нее, и нас подвезли к мосткам. Глинистый подъем, мама за руку вывела меня на берег. Прошли несколько шагов — из горы струился чистый ключ, выбивший довольно глубокую ямку, на дне лежали камешки. Рядом была икона Николая Чудотворца, блестевшая, как в золотом окладе. Струйка воды бежала из трубки, мама умылась сама, умыла меня, сбрызнула, перекрестила, и мы стали подниматься по лестнице. Шли медленно, не торопясь, мама все оглядывалась на Каму. Высокая, красной глины, гора вся в желтых деревьях. Вверху толстые-претолстые сосны с высокой кроной. Красно-оранжевые на солнце корни, как змеи спускались вниз с перелома горы. «Ух, как высоко!» - подумалось мне.

Наконец мы поднялись. Перед глазами открылась площадь, вдали стоял дом - длинный, светлый, с резными ажурными террасами на первом и втором этажах. Посреди площади бассейн, из которого поднимались три электрические лампочки; вечером они зажигались — красная, желтая, зеленая. Я рассматривала все, мне было очень интересно. Мама объяснила, что свет зажигается от батареи, по моему электричества тогда еще не было. Перед домом высажены акации и проложены дорожки, по ним гуляла жена Стахеева. У нее были больные ноги, и маршрут был таков, что всегда можно было быстро вернуться к дому. Мама меня везде провела, все показала.

Как-то вечером я увидела, как она разбирает рисунки и картинки в большой папке. Мама показала мне несколько карандашных рисунков Шишкина. Все это были уголки Святого Ключа. Шишкин дружил с одним из сыновей Стахеева и часто здесь бывал, был он, говорят, дружен и с дедом - Иваном Мокровым. Мама показала мне и дедовы эскизы многоцветных наборных паркетов в зале большого дома Стахеевых.

Милый моему сердцу Святой Ключ ныне носит название Красный Ключ, и в нем располагается Дом отдыха водников. Он мне мил потому, что его выстроил мой дед Иван Александрович Мокров. Всю свою опустошенную, одинокую жизнь он посвятил созданию этого имения, да детям — сыну Валерию и дочери Лизе, которую он любил самозабвенно, а потом перенес эту любовь на Ольгу, мою старшую сестру.

Как-то по дороге из Осы в Гороховец мы заехали с мамой в Елабугу побывать на могиле дедушки. Мне запомнилось, что мама долго стояла на коленях. Могила простая — бугорок в зелени и крест. Но, может, я и путаю. Мама прощалась со своей прошлой жизнью.

О семье дяди Валерия я знаю мало. Не было тесной связи между ним и

 

- 14 -

мамой. Один раз только, помню, он приезжал к нам в Осу, прожил целое лето и даже поставил несколько спектаклей. Вместе с мамой они ставили и играли классику на сцене любительского театра. Причем, дядя Валерий прекрасно играл, как профессионал. Бывало, соберутся в гостиной и говорят, а я не могу понять о чем. А они репетировали. Мама тогда много времени отдавала театру. И это несмотря на большую семью - двух дочерей и жившую с нами свекровь — бабу Соню, частично парализованную.

Дядя Валерий сгубил себе жизнь, может быть, тем, что не сумел сделать выбор в своих разносторонних способностях. Он прекрасно рисовал, много писал маслом. Помню, над диваном у нас висела довольно большая его картина в раме. На переднем плане камыши, видна Кама, а на берегу у костра стоит маленькая, четкая фигура в шляпе. Одиночество какое-то. И еще одну, помнится, подарил маме - охотники в лодке на озере, впереди на носу лодки лежат подстреленные утки. Очень хорошая была работа. Дядя Валера хорошо пел, у него был баритон, и они часто с мамой пели дуэтом, я это помню. И вот эта-то возможность проявить себя во многом не дала ему сосредоточиться на чем-то одном. А как он плясал! Как танцевал с мамой! На вечерах он был первый танцор, но и первый выпивоха. Я видела в Осе, когда он плясал «русскую» у нас на елке с какой-то «красивой тетей», в присутствии массы гостей.

Женился он на девушке из бедной семьи, видимо, недалекой. Жил с ней у дедушки в Святом Ключе на его иждивении. Тетя Маруся вообразила себя госпожой, заставляла горничную раздевать и одевать себя. Она была очень красива. Я помню ее уже в годах, зубов у нее уже не было, а губы были еще красные-красные, нос прямой, темно-серые глаза, темная шатенка, высокая, тонкая как змейка. Дед настоял, чтобы Валерий уехал и начал работать, и вот у этой-то «змейки» ежегодно «посыпались» ребята. Где уж там раздевать горничной, сама ходила в растерзанном халате с лялькой на руках, а за ней хвостом годовалый, двухгодовалый, и так человек до восьми. Валерий не вынес своего «счастья» и сбежал с проезжей труппой бродячих актеров, с которой они плавали на камских пароходах со спектаклями. Пропадал он подолгу, правда, регулярно высылал тете Марусе деньги. Когда возвращался, у тети Маруси на руках был очередной сын-грудник. Детей своих дядя Валерий очень любил.

В гражданскую войну, когда белые подступили к Воткинску, дядя Валерий и его старший сын Вадим были в Красной армии. И в бою за город, на площади, и тот и другой были изрублены белыми, буквально, на глазах у тети Маруси. Она не вынесла этого потрясения и вскоре умерла.

 

Мама окончила фельдшерские курсы. Отработала в Казани положенное время в кабинетах всех специальностей, вплоть до венерологического. Потом была трудная работа в роддоме. Затем практика в доме

 

- 15 -

слепых. По сей день у нас дома хранится небольшая аккуратная корзинка для рукоделия, которую плели слепые ребята — каждый из них изготавливал свою отдельную деталь. Наконец, навестив отца в Святом Ключе, она уехала работать фельдшерицей-акушеркой в село Афонасово, недалеко от Святого Ключа.

Помнится случай, рассказанный мамой. Она работала в больнице в Заинске, Оля в это время была маленькой и жила больше у деда в Святом Ключе. Свирепствовала оспа. Мама ездила делать прививки. Народ кругом был диковатый, и потому с ней посылали приставов, но мама категорически отказывалась от их сопровождения и ездила с добрым словом. Однажды она вела прием в больнице, вдруг врывается к ней татарка, крещеная: «Отвей! Что ты привила? Отвей!» Мама развернула ребенка, оспа у того привилась очень сильно. Но без прививки он бы точно погиб. Обработала, промыла ранки, забинтовала и сказала, когда снова прийти. «Иди спокойно, я отвила».

Мама была небольшого роста, ничего особенного собой не представляла - высокий открытый лоб, несколько грубоватый нос, неширокие губы, неровная кожа на лице, но роскошные каштановые волосы кольцо в кольцо, крупными локонами. Всегда ходила стриженой, и когда была курсисткой, и в замужестве.

Пришла весна 1897 года, пришла любовь - знакомство с Александром Алексеевичем Вяловым — моим отцом. Он был веселый, жизнерадостный человек. Лиза пришла к отцу и попросила благословить ее на брак. Иван Александрович был против, мотивировав отказ тем, что Александр, мол, несерьезен, много пьет. И тут его кроткая, послушная Лиза сказала: «Не благословишь, я так с ним жить буду». Ивану Александровичу ничего не оставалось, как благословить любимую дочь на брак, который был ему не по душе.

Женились. Папа в это время работал акцизным чиновником в Заинске, и его обязанностью была проверка правильности уплаты акциза в пользу государства с водки, табака, спичек. Он часто был в разъездах и действительно много пил. Позже, вспоминая, смеялся - «только из церковного колокола не пил». Здоров он был, как дуб. Мама была беременна Ольгой, и Иван Александрович очень переживал за нее. Эта семейная неурядица мешала ему работать. Старик Стахеев очень дорожил работой дедушки и, заметив неблагополучие в его семье и выяснив, в чем дело, вызвал моего отца:

— Хочешь учиться? Кем хочешь быть?

— Провизором.

— Тогда поезжай в Казань, поступай в университет, но условие - ни единой рюмки вина! Деньги на жизнь будешь получать от меня, но если будет выпита хоть одна рюмка, я содержать тебя не буду. Запомни. До-

 

- 16 -

говорились!?

— Да, — твердо сказал Вялов.

Отец принял все это с радостью, он мечтал быть провизором. Учиться раньше не было возможности — надо было содержать жену и мать. Отец с честью выдержал условие Стахеева - он успешно, с отличием, закончил химический факультет Казанского университета и стал провизором. Есть и фотография со значком на лацкане. Какое-то время отец работал фармацевтом у Феррейна в Москве.

Папа получил документы и уехал на работу в город Осу Пермской губернии, куда вскоре приехала Лиза с дочкой Олинькой, любимицей и баловницей деда Ивана Мокрова. Ольга родилась первой, за ней родился мальчик, но родился мертвым. Папа очень ждал сына. Когда Оле исполнилось семь лет, родилась я, и в 1909 году - Елена. В это же время к нам переехала бабушка Софья, папина мама. Интересно, родились 21 числа по старому стилю: мама - 21 февраля, Оля - 21 августа 1898 г. в Афонасово, я — 21 марта 1905 г. в г. Осе, Лена — 21 апреля 1909 г. тоже в Осе Пермской губернии.

В Осе мы поменяли три квартиры. Первую с аптекой, где папа работал провизором, помню смутно, я была маленькая. Остались в памяти прогулки с мамой и мои первые полеты - яркое зрелище. Во дворе лежало большое бревно с прикрепленной к нему доской. Вот на этой доске подпрыгивали две девушки и парень - аптекарские работники. Они так высоко подскакивали и неистово визжали, что мне тоже захотелось полетать. Поставили меня на доску и подкинули. От взлета перехватило дыхание, я почувствовала полет, воздух. Конечно, меня подстраховывали. А позже я узнала и «гигантские шаги» — летала на них, пока не позовут домой.

Позже переехали в большой дом — с огромным садом на берегу Осинки, чудесными цветниками, которые делал сам папа. Меня, пятилетнюю девочку, приучал ухаживать за грядкой — сажать, поливать, отличать культурное растение от сорняков. Я любила заглядывать в курятник, коровник — мы держали две коровы. В коровнике лежал большой камень с желобком, будто стеклянный - каменная соль предназначалась коровам, но мне тоже нравилось лизать его. Был у меня и свой зверинец — гусь с поврежденной ногой, его побили в стае, хромой щенок и дикий котенок. Когда котенок взбесился и сбежал, меня возили в Пермь на прививки — это я хорошо помню. Еще у меня был друг Вахлак — лохматый огромный пес, как сенбернар. Он сидел на веревке около ворот.

Сад для меня был, как лес. Тут мне была полная воля — малина, черная смородина, а дальше - огород. Можно было путешествовать, строить. Я была сама себе госпожа — нянька занималась с Леной.

 

- 17 -

Однажды я гуляла в саду на берегу Осинки, вижу летит клин журавлей. Мне было очень грустно. Я попросила: «Журавли-журавушки, возьмите меня с собой»... Не взяли, надолго отложили мой отлет.

Когда родилась Лена, мне исполнилось четыре года. Я хотела, чтобы ее назвали Галя, а вышло не по-моему, я это сильно переживала, и вечером в день крестин у меня поднялась температура до сорока градусов. Мама со мной возилась в ту ночь, всего я не помню, но чувство горя осталось. И все же Лену я очень-очень любила.

Папа растил меня на мальчишеский лад — поощрял все мои озорные, отчаянные выходки, вплоть до прыжка с раскрытым зонтом с высокого берега на песчаную отмель, в результате которого были сломаны ключица и рука. Мама была занята больше Ольгой, старшей сестрой, хотя меня очень любила. Я росла на свободе, как трава.

Особенно яркие впечатления остались от зимнего праздника Рождества — устраивались городские елки, делались визиты к знакомым. Интересна была Масленица. Нас, детей, одевали в шубы, закутывали в платки, лица мазали гусиным жиром, сажали в кошелку, укрывали с головой в тулупы — только одни носы выглядывали, и катали по городу. Прокатиться на тройке по Осе — это праздник, а там еще и гора крутая — визгу было!

К маме приходил сын хозяина дома и они вдвоем музицировали — он играл на скрипке, а мама аккомпанировала ему на пианино. На музыкальные вечера меня не выводили, но я потихоньку пробиралась в уголок и слушала. Скрипка мне очень нравилась, возможно, что эти вечера определили мое будущее — позже я сама пошла учиться в музыкальную школу.

В Осе я проучилась в первом классе гимназии, а летом мы навсегда уехали оттуда. Маме очень не хотелось покидать милый городок, там у нее была подруга и первая ее учительница Анна Михайловна. Она жила в маленьком доме на окраине Осы и весь ее дом и крыльцо утопали в цветах. Несколько раз мама брала меня с собой. В доме у нее было тихо, уединенно, спокойно, и у меня с детства сложилось впечатление, что счастье живет только в маленьких домиках.

А переехали мы потому, что весной 1913 года папа купил в Гороховце Владимирской губернии аптеку. Купил за четыре тысячи рублей в рассрочку на пять лет. Всей семьей мы переехали на новое место жительства. Папа был очень доволен своей покупкой. Климат здесь был мягче, вишня не только цвела, как в Осе, но и вызревала в прекрасные сочные ягоды. Детям, а нас уже было трое, здесь было лучше.

Красивейший городок на судоходной реке Клязьме, природа и архитектура дополняют друг друга. Любовь к нему все Вяловы пронесли через всю жизнь. Будто сейчас вижу перед собой незабываемый Гороховец, наш дом. Старинный, двухэтажный, на центральной площади, ему

 

- 18 -

уже тогда было две сотни лет. Жители по сей день называют его судоплатовским, по имени третьего хозяина. На первом этаже — аптека, там же жили два аптекарских помощника. На втором — жилые комнаты, где жили мы вшестером.

 

Я очень любила животных и еще в Святом Ключе часто прибегала во двор, где на хорде гоняли лошадей. Яркая картина — бегут кони, а хвосты и гривы летят по ветру. Все перед глазами, будто сейчас. Уже с тех пор мне очень хотелось проехаться верхом. Однажды я это проделала... на своей детской, в три полки, этажерке для книг. Села и с грохотом прогарцевала перед Леной. Это на втором этаже. В самый разгар скачки распахивается дверь и вбегает папа с вытаращенными глазами:

— Что здесь происходит?

— Скачу на лошади.

— Пожалуйста, прекрати, в аптеке штукатурка валится с потолка! — и пообещал дать покататься на лошади.

Езды на лошади, от папы, я так и не дождалась. Следующая моя верховая езда была на пойнтере папиного товарища. Собака была очень большой, прямо-таки лошадь, я только чуть отталкивалась ногами. Ну а следующие мои скачки были позорными — рыжий конь сбросил меня со спины. Но стоял он, не шелохнувшись, пока не подскочил перепуганный рыжий конюх. Мне, конечно, влетело.

Аптечные дела у папы в Гороховце шли хорошо. Он - выдумщик, энергичный, ему мало было одной аптеки. Вскоре он открыл на мамино имя писчебумажный магазин. Небольшой, но сделан он был со вкусом — огромные стеклянные витрины были уставлены финскими и японскими товарами. Помню, статуэтки - обнаженные женщины классической формы. В Финляндию отец иногда ездил сам, и всегда привозил что-нибудь для нас - детей. А однажды купил мне финские сани, на которых я любила кататься с горы от Никола-монастыря. В креслице сажала Лену, сама вставала сзади на полозья и отталкивалась от ямки, выбитой лошадью. Разгонялись так, что дух захватывало. Маме привез большую перламутровую раковину, с нарождавшейся жемчужиной, которую потом кто-то все же выковырнул. Была и другая раковина - крупная, витая, розовая. Из Японии папа получал большие, почти полированные, ящики с товаром, тщательно завернутым в черную сухую морскую траву. Я любила приложить к раковине ухо и слушать, как шумит море. Мама говорила: «Лида, это кровь у тебя в ушах шумит», но переубедить меня не могла.

Рядом был магазин Данилова, торговавший такими же товарами, как у нас. Надо было перебить у него покупателя, и папа решил наклеивать на промокашки маленькие картинки. Лист картинок стоил копей-

 

- 19 -

ки — затраты были, но в итоге был выигрыш. А потом придумал прикреплять промокашку к тетради, чтобы она не терялась, ребятишкам это нравилось, и они шли к нам в магазин.

Лена была отрадой, сердцем мамы. Она была слабенькой и каждую зиму умирала. Никогда не забуду, однажды ночью мама и папа вынесли меня на кровати в столовую к печке. Мама склонилась надо мной: «Лида, молись! Леночка умирает» и ушла. Я истово молилась, со слезами просила Бога не забирать Лену. Лена выжила.

 

Я была ребенком, может быть шести-семи лет, когда мама рассказала мне, что она знала революционеров, которые «боролись с царем». В небольшом деревянном сундучке, где хранилась всякая женская мелочь, она вдруг вынула дощечку сбоку ящичка, и там открылся тайничок. В нем лежала, как я потом узнала, запрещенная сказка Ершова «Конек-горбунок», переписанная от руки в тетрадь. Мама прочла ее мне, потом показала две толстые тетради и сказала: «Это ты сейчас не поймешь, прочтешь после, это выписки из сочинений Карла Маркса, о них никому говорить нельзя».

Маме было года двадцать три, когда она увлеклась учением Маркса. И когда уже мне было лет пятнадцать, она подарила мне свои тетради с выписками из его трудов. Я читала их, но ничего не понимала.

Позже, во время февральской революции мама брала меня с собой на собрания. Они проходили в гороховецком народном доме. Помню только шум, крики, махорочный дым, особый запах солдатских шинелей. Мне безумно хочется спать и скучно, я ничего не понимаю, и на сцене выступают не артисты, как прежде, а совсем не театральные люди. Мне не понравилось там, а мама шла домой оживленная, взволнованная.

Рассказывала она как-то об одной сходке в период студенчества. У нее на квартире выступал народник, был он в красной косоворотке, с длинными волосами. Звал за собой идти в народ — работать, но его холодно встретили.

 

1914 год. Лето. Жара. Беспокойная ночь — тучи комаров, которыми славился Гороховец, не дают сна. Раннее утро, чувствую это по слипающимся глазам, по неприятному вкусу в горле и во рту. Просыпаюсь от воя собаки, кричу: «Мама, прогони собаку». Подошла мама, уже одетая.

— Это не собака, женщина-крестьянка плачет. Она приехала в Гороховец проводить сына или мужа в поход. Немцы объявили нам войну.

Я подскочила к окну и увидела - сидит на ступеньке в лавку Судоплатова женщина, держит руками голову, качается и воет. Не плачет, нет - воет. Душу раздирает.

 

- 20 -

Гороховец. Год 1915 или 1916. Поздняя осень. Беспрерывный дождь. Холодно. Во дворе дома стояла какая-то воинская часть. Наказали солдата, поставили «под ружье». Стоял он, как потом узнала от мамы, три часа. Я бежала мимо него в огород, взглянула — лицо немолодое. Дождь хлещет по лицу, струями сливается, как с оконного стекла, за ворот шинели и гимнастерки. Я слышала, что папа несколько раз посылал узнать, стоит он или нет. Потом сам отнес ему стакан спирта.

 

В Гороховце мама окончательно бросила сцену, передав свои знания и опыт старшей дочери Ольге, которая уже в Москве на разных сценах продолжала мамино дело. Свою любовь к театру мама передала и нам с Леной. Все мы выступали на сцене в детских ролях взрослых спектаклей. Мама же вернулась к фельдшерско-акушерской практике, а потом работала в госпитале, ухаживала за ранеными. Госпиталь располагался в больнице, которая стоит в переулочке к дому Сапожниковых, а потом уходящий к длинной лестнице, и сосновой роще на горе. Дом купца Сапожникова и ворота перед ним — еще одна достопримечательность Гороховца, им более 300 лет.

Мы с Леной часто приходили в госпиталь помочь маме. Она готовила перевязочный материал, это было целое дело, целая фабрика. Мама надрезала широкую ленту на бинты и Лена бегала через весь коридор рвала на полосы, а потом люди сматывали в мотки и, уж, потом стерилизовали.

В госпитале мама устраивала раненым чтения, иногда читала свои стихи. Однажды приходит вечером, зима была, холодно. В маленькой комнатке на две койки, сидят человек шесть и все подобрали ноги на кровать. Мама удивилась. Оказалось, слушали «Вечера на хуторе близь Диканьки».

Мама с папой жили дружно, хотя папа любил поухаживать за женщинами, мама не ревновала, она занята была ребятами и работой. Папа занимался садоводством и цветоводством, к Рождеству и Пасхе выгонял тюльпаны и гиацинты, да такие, что люди ахали. Папа играл в карты, маме это не нравилось, но она отключалась, отдавая много времени театру. Был любительский театр, в котором она была костюмершей, работала не на зарплате.

В Гороховце мама ни с кем не сошлась. Странная она была, скрытная, замкнутая, одинокая в замужестве. Они с папой были два противоположных человека. Когда шел дождь, мама говорила: «Небо плачет — Русь гибнет».

«Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиды поют над тобой.

 

- 21 -

Замела, замела, схоронила

Все святое, родное пурга,

Ты слепая жестокая сила,

Вы, как смерть неживые, снега.

 

Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиды поют над тобой».

Ф.Чернов

...Мама была больна туберкулезом, умерла в 1923 г. под старый Новый год от скарлатины. Похоронена в Гороховце на Гребенской горе неподалеку от входа в Красную церковь (1872 (?) -1923).

 

ГЕРМАН ПЕРЛОВ

 

О моих родных со стороны отца я меньше знаю, чем со стороны матери.

Дед отца Герман Перлов, отчество не знаю, был богат, имел буксирные пароходы на Каме — перевозил зерно. Была и какая-то чаеразвесочная организация. Его как чаевика знала Россия. В имении в селе Архангельском под Ветлугой росли сын Иосиф и младшая дочь Софья — моя бабушка. Были и другие дети, но я о них ничего не знаю. Софья была любимицей, и ей разрешалось многое, что не разрешалось остальным детям. Например, молодежь хотела покататься на лодке, а ключи хранились у Германа. Только Сонюшка могла их попросить, остальные боялись.

Герман лежал больной. Соне нужны были ключи, она вошла в комнату и встала у изразцовой печи.

— Что, Сонечка, пришла? Погреться?

— Погреться, папенька. — Это в июле-то месяце у нетопленой печи.

— За ключами, небось?

Ну, и ключи были в руках у Сони...

Впоследствии Герман выдал дочь, мою бабку — Софью Германовну, замуж за своего служащего, капитана парохода Вялова Алексея.

Отец Алексея, значит мой прадед, Александр Валиев был из казанских татар и называли его «князь». Валиев принял православие, сделался Вялов; до крещения у него было официально три жены - гарем. Младшей жене было 16 лет, она была моложе его старших детей. После крещения венчался с одной, а тех двух все же сохранил, но в другом доме, помогал им. От какой жены родился мой дед Алексей Александрович, я не знаю.

Валиев торговал шелками - в лавочке или вразнос, не знаю. Сына

 

- 22 -

Алексея хотел направить по линии торговли, но тот не соглашался. Когда ему исполнилось 14 лет, отец уступил ему и поставил его «мальчиком» на стахеевский пароход. У Стахеева «бегунки» простые были, они таскали плоты с лесом, баржи с мукой. Алексей был матросом. Выучился, сдал экзамен и поступил капитаном на пароход Стахеева - возил грузы Германа Перлова. Однажды Алексей приехал с отчетом к старику Перлову. И вот там встретился с Соней, отсюда начинается их роман.

Она была крупная, белая, рано развитая физически, с высокой грудью, серыми, немного навыкате, острыми глазами; горбатым носом, быстрая, резвая, озорная, умница и властная, и было ей всего 14 лет. Он был намного старше. Чтобы вести ее под венец, Герману пришлось хлопотать о разрешении церкви. Не знаю, каков был мой дед, но бабушкины два фото помню, наверное, это были дагерротипы. На одной — Соня совсем юная, перед свадьбой, в широком белом платье до пола, с косой, толщиной в руку, свернутой вокруг головы.

Алексей Александрович умер довольно молодым от рака желудка. В 20 лет Софья осталась вдовой, с сыном Александром и дочерью Варварой. Варвара была старше папы на два года. Вышла замуж за дворянина, бывшего в генеральском чине, жила в Нижнем Новгороде. Вернусь к Софье. Оставшись вдовой с детьми на руках, не имея собственного дома, бабушка пошла экономкой к брату Иосифу в его имение, перешедшее к нему по наследству. Иосиф продолжал дело Перлова.

Бабка Софья была волевой женщиной, и если она желала людям худого, то все исполнялось. Моя мама ее боялась. Много я в детстве слышала об этом. Мне запомнилась одна история.

Бабушке было 28 лет, в имение к Иосифу приехал его друг лет на пять старше бабушки. Что было между ними я не знаю, но бабушка как будто полюбила его. Да и не мудрено, остаться в 20 лет вдовой, а в 28 лет полюбить впервые. Она ждала от него предложения, а он уехал, может быть, поиграв. Провожая его, стоя на пристани, махала платком и со светлой улыбкой говорила ему вслед: «Чтоб тебя паралич разбил». Это вместо прощальных слов. Через две недели его привезли обратно в имение разбитого параличом; бабушка не подошла к нему даже поздороваться. На этом все кончилось.

Сколько я себя помню, бабушка жила все время с нами, сначала в Осе, потом в Гороховце и только изредка выезжала в гости к дочери в Нижний Новгород. Незадолго перед ее смертью к нам в Гороховец приезжал Иосиф. Это был глубокий старик, красивый, горбоносый. Помню, они сидели по бокам окна в столовой и холодно, отчужденно о чем-то говорили.

Бабушка умерла в Нижнем Новгороде в 1915-16 году, зимой. Помню, мы с мамой ездили с ней прощаться.

 

- 23 -

* * *

 

Папа был на редкость веселый, бодрый, сильный человек. У женщин он имел успех до самой старости. Высокого роста, плотный блондин с чистыми голубыми глазами, хитро смешливыми, открытыми, широкой белозубой улыбкой и нежной белой кожей, которую мы, все три сестры, унаследовали.

Каким был папа? Озорным, жизнерадостным до старости, с «золотыми» руками. Достаточно вспомнить, как он отремонтировал крыло тропической бабочки из своей коллекции. Я видела как он это делал - поднимал полоской бумаги часть крыла, подклеивал его обычным клейстером, а руки у него были крупные. Он был и охотник и рыболов. У него был широкий диапазон всяких знаний, это уже к зрелым годам, и все самоучкой, а вот законченное образование он получил благодаря пароходчику и хлебнику Ивану Григорьевичу Стахееву.

Я помню, мне было лет восемь-девять, папа взял меня с собой в поездку в Муром по делам аптеки. Приплыли в Муром. Я переоделась и ждала папу. Он вошел - гордость и любовь вспыхнула во мне при виде его. В сером серебристом костюме, статный, подтянутый, с серебряными волосами «ежиком» на голове и блестящими голубыми глазами. «Вот какой красивый мой папа!» — подумалось мне. Мой старший сын Игорь похож на него.

В 1917-18 г.г. во время революции папу арестовали, как буржуя, с группой купцов. Аптека была конфискована государством, папа купил ее в рассрочку на пять лет, но до конца не успел расплатиться. Отсидел месяц или два в тюрьме. Я и мама носили ему туда пищу. По выходе из тюрьмы он ушел добровольцем в Красную Армию на фронт и с госпиталем уехал во Ржев.

Папа был на фронте, видимо, 1918-19 годы. Как-то пишет маме:

— Как вы живете?

— Трудно.

Прислал буханку хлеба большую, вот такую, как три теперешних, и книгу. Пишет: «Лиза, я случайно положил квитанцию в книжку, посмотри, ее номер на странице такой-то». Мама открывает, а там десять рублей, листает дальше — тридцать рублей... Оказывается, послал деньги, а про квитанции написал в письме, чтобы отвлечь внимание военной цензуры, деньги нельзя было посылать.

Дезька-собака иногда притаскивал домой по кругу колбасы — это было в голодное время, конечно, мы ее ели.

В 1919-20 году ранней весной, перед Пасхой папа вернулся с фронта. Стал преподавать химию, биологию и физику в мужской гимназии. Она и сейчас стоит на подъеме в гору напротив Воскресенской церкви. Сей-

 

- 24 -

час в церкви находится спортивный клуб.

В 60-е годы я была с Леной в Гороховце, заходили в наш дом, где была аптека. Все было иное. Вдруг на стене увидела часы, висевшие у нас дома. Охватило странное чувство — нас здесь нет, а они есть...

Пошли с Леной гулять за реку, повстречали Киселева — председателя Гороховецкого исполкома. Случайно встретилась с ним в лесу, он узнал меня и первый подошел и заговорил. Он знал папу. Я спросила его: «Что, действительно, он был враг, что был посажен в тюрьму?» Киселев ответил - «Да, что вы! Хороший мужик был, но без всяких взглядов»...

Я помню, в царское время, к бабушке Софье приходил монах Мамонт из Знаменского монастыря, что за рекой Клязьмой. Бабушка не была религиозной. Папа, да и мама, в церковь не ходили и не исповедовались, и нас не посылали. Дома все же соблюдались православные традиции, мама знала молитвы и я иногда заставала ее на коленях перед иконой. Папа усаживал Мамонта напротив себя и начинался долгий разговор. Он читал ему выписки из Маркса, которые брал у мамы. Через десяток лет, когда у папы родился Лоллий, он сам стал учить его Закону божию.

Наступал новый 1923 год. Мама болела скарлатиной, была плохая, ее отвезли в больницу. Я не понимала, что это уже был конец. Папа попросил меня собрать Лену и самой идти в школу на маскарад. Лену я одела, не помню как, но идти на встречу Нового года отказалась, с папой ушла в больницу. Во сколько умерла мама, не знаю. Я так устала, что свернулась у нее в ногах и уснула. Вдруг будит папа: «Лида, проснись, мама умерла». Она даже не благословила меня, а надо было это сделать. Пришли домой. Папа аккуратно сказал Лене, она заплакала, забилась. На похороны из Москвы приехала Оля и Юрий. И они взяли меня с собой в Москву.

Папа женился вторично. Он в это время работал преподавателем в школе II ступени. Женился на учительнице той же школы — Марии Сергеевне Палкиной, преподававшей в начальных классах. С первого по третий класс была первая ступень, а с четвертого по седьмой класс -среднее образование II ступень, уже потом прибавили 8-9-10 классы.

Вот тут наша семья стала рассыпаться. Отношения Ольги, да и Лены, с Марией Сергеевной были холодные из-за того, что папа венчался с ней чуть ли не на седьмой, или девятый день после маминой смерти. Венчались поздно вечером в Красном Селе, без нас. Невеста была в темном платье. Через год у Марии Сергеевны родился сын Лоллий. Он был на год старше моего первого сына Игоря. У Лоллия были большие уши — это в бабушку Софью. Игорь родился 29 января 1924 года, то есть Лоллий родился в первой половине 1923 г.

Елена осталась с папой. Через год они переехали в Троице-Сергиеву Лавру, ныне Загорск. Живя в Загорске, папа работал в Военно-ветеринарной школе, преподавал химию, биологию. Мария Сергеевна вышла

 

- 25 -

замуж за папу из расчета. Она думала, что у нас «полные закрома», поскольку у папы были аптека и магазин. Да, были, но до октября 1917 года. После венца приехали домой, и первое, что сделала Мария Сергеевна - проверила сундуки. Сундуки - купеческие, солидные: два метра на 0.8 метра ширины и высоты, в них — иконы в серебряных окладах и кастрюли метровой длины для варки рыбы целиком. Больше ничего. Эта нищета потрясла Марию, отсюда начинается ее душевная болезнь. Ее ввело в заблуждение, что мы - три сестры были хорошо одеты. Мама в эту зиму, чувствуя свой конец, сшила нам всем новые зимние пальто, купила шапки, боты и т.д.

Мария Сергеевна вечерами ходила и что-то искала. Лена спросила ее:

— Что вы ищете?

— Узелок со счастьем — ответила она Лене. Лоллику был год, когда Мария Сергеевна отравилась своим же лекарством — люминалом, приняв его десять граммов. Буйным сумасшедшим его дают только три грамма.

Умерла. Похоронили в Загорске, в Лавре, могила не сохранилась.

Папа овдовел второй раз. Бесхозяйственность, грязь - не было дома. В материальном отношении жили бедно. Елена уходила утром в школу, приходила поздно вечером, болталась по подругам.

Из Загорска Военно-ветеринарная школа вскоре переехала в Ленинград. Лена училась в Гороховце в шестом классе, переехали в Загорск, ей пришлось поступать в тот же шестой класс. Программа была сложнее. Переехали в Ленинград, и опять ей пришлось учиться в шестом классе. Она взбунтовалась и заявила, что учиться больше не будет. Папа доказывал, просил, все безрезультатно. Как-то летом я приехала к ним с маленьким Игорем. Что-то мастерила из досок на кухне. Вошла Лена, спросила, что я делаю. Я ответила — «Тебе полати, чтобы ты лежала зиму-то». Это на нее неожиданно подействовало, вскоре она пошла в школу и с удовольствием училась.

Папа повстречал Маргариту Иосифовну Высоцкую, дочь обрусевшего немца, известного в прежнее время в России цветовода, женился на ней. Все преобразилось - был создан дом - чистота, порядок, уют, наладилось питание. Все стало нормально. Елена перестала бегать по подругам, а привязалась к дому. Лоллия взяла к себе в Шую сестра Марии Сергеевны Юлия. Благородная душа! У Маргариты родилась девочка Людмила и, не дожив до года, умерла. Маргарита страстно хотела ребенка, ей было лет 30, а папе к 60-ти. После этого родился сын Юрий, которого папа страстно ждал всю жизнь.

В 1933 году папа умер. А случилось так: папа с Маргаритой Иосифовной был в гостях у товарища. Играл, возился с его дочерью, шутил, смеялся. Пришли домой. Жили на проспекте Майорова. Он взбежал на чет-

 

- 26 -

вертый этаж. Маргарита тихо шла за ним, он ее подзадоривал, что «молодежь отстает». Вошел домой, сел на кровать, стал разуваться и тут попросил сердечных капель, сказал, что ему нехорошо. Маргарита пошла в столовую, вернулась, а папа уже мертвый лежал на полу. Похоронен на Волковом кладбище. К сожалению, не знаю, где его могила, архив тоже не может помочь, поскольку архивы кладбищ сохранились только с 1940 года. Остальное потеряно в годы Великой Отечественной войны. И, кроме того, на кладбище во время войны стояла артиллерийская батарея... Что осталось в том месте?

Юре исполнился только год, когда умер папа. Лоллика Маргарита к себе не взяла. Я рассудила, что он останется в той семье, где у него есть названая мать Юлия. У меня было трое детей, годовалая Ира и двое мальчиков, старший сын от первого брака.

Во время Отечественной войны Лоллий ушел добровольцем на фронт и погиб под Сталинградом. Об этом Юрий узнал уже в 50-е годы, когда запрашивал о Лоллике. Маргарита Иосифовна и Юра оставались во время блокады в Ленинграде. Юре было восемь лет, они спали вместе, чтобы было теплей. Утром проснулся, а мама не шевелится и холодная. Его взяли в детдом и эвакуировали. Юра знал адрес Юлии, написал ей. Юлия взяла его к себе и воспитывала. Кровного родства у них никакого нет. Он начал хулиганить, она отправила его в Ленинград к двоюродному брату. Юрий уважает, любит, посещает Юлию в Шуе.