Кобыла

 

Это было так давно, что маленькие детали этого происшествия безвозвратно выпали из моей теперь слабеющей памяти. Но главное я помню.

В одном из подразделений сибирских лагерей шла уборка хлеба. Заключенные женщины работали бригадами, составленными исключительно из осужденных по 58 статье. На работу обычно уводили рано, и приводили назад почти ночью. Очень много времени уходило на подъем и сборы, особенно же долго стояли на вахтенной площадке, где составлялись и строились бригады. Выстраивались шеренгами по 5 человек и малограмотный надзиратель, сдавая бригаду конвоирам, монотонно считал:

— Перва, друга, третия...

Предрассветный холодок заставлял ежиться нас, одетых кое-как. В Сибири утром зябко, а к полудню жара достигает 40 °С.

Случалось, что на дощечке надзирателя не сходились числа считаемых фигурок, тогда все начиналось сначала:

— Перва, друга, третия...

Наконец, все сходилось, вот сейчас уже поведут, и тут старший надзиратель провозглашал нам всегда одну и ту же истину, которую мы знали, как «Отче наш»:

— Внимание! Вы переходите в распоряжение конвоя. Шаг в сторону считается побегом, конвой применяет оружие без предупреждения. Всем ясно?

Был у нас один старший надзиратель украинец по прозвищу «лярва», так он любил пошутить:

— Осъ эсто бачилы — тут вам и советска власть, тут и зеленый прокурор, зразумелы?

А сам похлопывал рукой по автомату и весело хохотал.

— Направляющие, вперед!

Колонна тронулась.

Идти было далеко, иногда километров за двадцать, так что придя на место мы бывали такими обессиленными, что начинать работать было тяжко. А в тот раз, о котором я рассказываю, нас погнали на близкое поле. Бригада состояла всего из 14 человек и одной лошади, которую за нами закрепили, чтобы перевозить какие-то принадлежности. Конвоиром был ленивый и ко всему равнодушный солдат, который не вмешивался в нашу работу, а спокойно посиживал на пеньке и покуривал.

Мы таскали снопы пшеницы и складывали их в штабеля, которые вырастали до высоты двух-трех этажей. Те, кто был наверху, укладывали снопы, уминали их ногами, те, кто ра-

 

ботал внизу, подавали снопы наверх вилами. Я была внизу. И скоро мне стало ясно, что работа мне не под силу. Вязавшие снопы старались выполнить норму, то есть делали снопы побольше. И оказывалось в них весу 10—15 кг. И надо было его, не только поднять, но и вытолкнуть на высоту стога, вбросить наверх в руки укладывающих. Подтащить сноп я еще кое-как могла, но о том, чтобы его поднять, не могло быть и речи. Так что вскоре меня обругали последними словами и послали наверх, укладывать снопы. О, Господи! А там было едва ли не хуже, чем внизу. Когда хватаешь сноп обеими руками, он тебя книзу тянет, а станешь укладывать его — 'комья этой соломы втыкаются куда попало, а более всего норовят попасть в глаза и в ноздри, ранят больно, кровь пускают. Руки, ноги — все оказывается исцарапано! Колоски своими усиками забираются за ворот, и кусают, и жалят, ну просто мочи нет!… А бригадирша все подгоняет — скорей, скорей! И каждое слово матом пересыпает, ибо без мата — какой же бригадир!

Круги огненные плавятся перед глазами, и тошнота подступает к горлу, и ноги дрожат.

Вот, наконец, полдень. Обедать пора! Но не есть хочется, а только пить. Всем — только пить! В морщинах наших лиц забилась земляная пыль, губы у всех пересохли, вспухли и приняли голубой цвет. П-и-и-и-ть! Ждем: должны привезти на лошади бочки с баландой и питьевую воду. Но — нету никого. Ждем час, два — никого. Нас забыли, нас просто забыли!

От жары, пота и пыли женщины понурились и бессильно расселись на траве. Голоса сделались чужие, трескучие, да и говорить не хотелось. Устали — п-и-и-ть!

Но с нами была еще лошадь, жеребенок которой остался в конюшне, взаперти, километрах в трех. Кобыла эта была какой-то особо крупной породы, спина ее возвышалась чуть ли не в мой рост, а круп был такой широкий и сильный, что мы боялись подходить к этой лошади на близкое расстояние.

Отдыхая от работы, мы обратили внимание, что кобыла периодически поднимает голову, вытягивает шею и долго, протяжно ржет, глядя вдаль. И потом мы уловили еле слышное ответное ржанье ее детеныша, жеребенка, запертого в конюшне. Нас изумила мудрость природы: тоненький голосок жеребенка через немалое расстояние, через стенки конюшни, сквозь толщу воздуха долетал до ушей матери, потому что она была мать, и различала голос своего ребенка среди всех других звуков.

А ведь кобыла-то тяжело страдает, — мелькнуло у меня

 

 

в голове. Молоко в ее вымени прибывает и прибывает, а жеребенка нет. Зачем его не взяли вместе с матерью? А впрочем, в лагере все делалось вопреки здравому смыслу. И ей, бедняге, приходилось едва ли не хуже, чем нам.

Я встала с межи и совершенно безотчетно и будто бесцельно направилась к лошади. В памяти возникли строчки любимого поэта:

И какая-то общая звериная тоска, Плеща, вылилась из меня...

Мои товарки, поняв, куда я направляюсь, закричали в один голос:

— Вернись, что ты делаешь? Она убьет тебя! Верняте ее, самусшедшую!..

Я обернулась к ним:

— Думаете, она дурнее нас? Ничего не понимает? Не чувствует? А ну-ка, киньте мне ведро!

— С ума сошла! Что ты хочешь делать?

— Кидайте ведро, говорят вам. Я напою вас всех прекрасным молоком. Кто-то закричал:

— Не давайте ей ведра! Кобылу никогда не доили, она убьет ее!

А кто-то подкинул ведро к самым моим ногам. Я была уже рядом с кобылой, совсем близко, я тихо стала говорить ей:

— Не бойся меня, милая! Я тоже мать, я хорошо тебя понимаю и сумею облегчить. Не дрожи так, слушайся меня.

Я протянула руку и довольно робко прикоснулась к крупу лошади. Кожа ее была горячей и мелко-мелко дрожала. Задние копыта величиной с миску для баланды топтали и рыхлили землю. Я перестала слышать крики и уговоры позади себя. Я понимала одно: мне надо слиться с лошадью, стать с нею одним организмом, чтобы желать одного и того же— облегчения. Я гладила ее по спине и брюху:

— Ну, потерпи еще немного, ведь ты умная и все понимаешь. Ты не ударишь меня, да?

Так я приговаривала, сама тянулась к ее вымени. Оно было так напряжено молоком, что соски были как деревянные, и торчали в виде рожков. Тихонько я взяла в горсть один сосок и потянула. Молоко брызнуло сильной упругой струёй прямо в землю. А я думала: если она сейчас даст мне копытом, то снесет полголовы. Э-э, нет! Мое чутье не обмануло меня: лошадь инстинктивно поняла мое доброе намерение, да я выбора у нее не было иного, как подчиниться моей воле. Я подхватила ведро, зажала его коленями и

 

принялась неумело и неритмично тянуть за соски. Молоко зазвенело по стенкам ведра. А лошадь, милая лошадь стояла, не шелохнувшись, и даже присела на задние ноги, чтобы облегчить доение. Покрывшись от напряжения потом, я даже не замечала, что плачу от волнения и радости, а молоко так и пенится в ведре!

Я надоила целое ведро молока, такого необходимого нам и бесценного. Полное ведро! Разливая его по кружкам моих работяжек, я говорила:

— Лошадь, она тоже человек! Все мы немножко лошади. Это гражданин начальник непременно снес бы мне голову, а лошадь все понимает. Пейте на здоровье, женщины!..

Ленивого конвоира мы тоже угостили.