Землекоп

 

В тот же вечер нас распределили по бригадам. Меня зачислили (как не имеющего никакой специальности) в бригаду землекопов.

Бригадиром прислали пожилого, сурового на вид украинца родом из Харькова. Петро Мовчун. Сидел он в лагере уже почти десять лет.

Утром отправились всей бригадой на строительство аэродрома. Подготавливали площадку для взлетно-посадочной полосы. Людей и на этом объекте было великое множество. Все выполняли земляные работы. Срезали бугры, засыпали ямы.

Инструмент самый простой: штыковая лопата и тачка. За каждой бригадой закреплен отдельный участок. Объемы работ учитывались с завидной четкостью. Как умудрялись выполнять нормы, знали немногие. Не выполнившим задание выдавали минимальный паек. Потому работали все, не жалея сил.

Мое внимание сразу же привлек огромный лозунг над входными воротами, на котором огромными буквами значилось: «За добросовестный труд — досрочное освобождение!» Такие же и подобные плакаты красовались по всей стройке. Правда, меньших размеров. На карнизе нашей бригадной обогревалки тоже было прибито панно, где крепкий, кудрявый парень со сжатым кулаком призывал к героическому труду в помощь фронту. Эти призывы к досрочному освобождению через добросовестный труд, кричащие со всех сторон, заворожили меня.

 

В голову «костылем» засела мысль: «Значит, можно освободиться раньше, только работать нужно хорошо». С первого дня я потерял покой. Прямо от вахты раньше всех прибегал на площадку, не медля ни минуты, наполнял тачку землей, не передыхая, отвозил на место отвала бегом назад. Целый день возил, возил, возил. Чтобы больше нагружать земли в тачку, прибил поверху с боков и передка по дощечке. Наваливал столько, что под колесом прогибались мостки. Как только заканчивал свое задание, бежал, спешил на помощь другим. Порой подкашивались ноги, в глазах темнело, но, пересиливая невмоготу, продолжал свой темп. Думал: увидят, оценят, освободят. В свободные (редкие) минуты подбегал к обогревалке посмотреть, не сняли ли лозунг. Вдруг еще передумают. Но нет. Висит. И другие тоже на своих местах... Тревога сменялась успокоением, возвращался снова на работу. Откуда только бралась сила? Еще с большей энергией таскал я тачку за тачкой.

Сначала на меня подозрительно посматривали, потом начали посмеиваться. Однажды во время перекура я засобирался сбегать к транспарантам, чтобы убедиться в том, что их не сняли. Сидевший рядом со мной бригадир сказал: «Никуда они не денутся, отдохни лучше!» Как-то бригадир спросил: «Что тебя так подстегивает работать?» Я показал ему на лозунг: «Так ведь досрочно хочу вырваться!» Он почесал затылок и, помедлив, сказал: «Трудно это, — и посоветовал: — Напиши заявление с просьбой отправить на фронт. А я тебе сварганю хорошую характеристику. Хоть и паршивая у тебя статья, но, случается, что и таких берут».

Я написал. Время потекло. А ответа нет и нет. Написал еще. Все бесполезно. Какой-то холодной змейкой и кралось сомнение: «Может, это все зря?» И работу мою никто не замечает, никому-то, наверное, я не нужен?

Сколько же наивности порой бывает в людях (гляжу на тогдашнего себя с высоты теперешних лет и с горечью думаю: как поздно мы прозреваем...).

Бригадники давно уж перестали надо мной подсмеиваться, стали жалеть.

Лето уже давно перевалило за половину. На порогe стояла осень. К этому времени были выполнены земляные и подготовительные работы. Предстояло залить многокилометровую полосу бетоном и закончить работу до наступления морозов.

 

По бригадам ходили разные уполномоченные, «культы», начальники строительных объектов разных рангов. Проводили воспитательную работу, агитировали на досрочную сдачу объекта. Обещали много. Подкупали всех самым желанным — досрочно освободить отличившихся. Организовывать работу и сплотить всех на ее выполнение тогда умели: посулами, призывами и всеми возможными способами.

Все вокруг закипело с новой силой. В меня опять вселилась надежда: может, в этот раз выпадет счастье. И хотя силы были уже не те и желание как-то поубавилось, работал по-прежнему, но отставал от первых. Тянул лямку. Но с каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее. А смены длинней и длинней.

Возить тачку с бетоном не то, что — с землей. Чуть не удержал — опрокинется. Потому и держаться всегда приходилось в напряжении. Правда, за выполнение задания кормили хорошо. Одного хлеба выдавали больше килограмма. Но такая работа многим была не под силу. Почувствовал это и я. С неимоверными усилиями выполнял норму. Может, и дотянул бы до окончания стройки, но случилось непредвиденное обстоятельство.

Было это в первой половине октября. Дружил я с одним парнишкой. Чуть постарше меня. Гришей звали. Был он воришкой небольшого масштаба. И срок имел небольшой. Но невтерпеж ему стала лагерная жизнь. Задумал убежать. Сколько я ему ни советовал: «Все равно поймают, да еще срок добавят», уперся, словно баран, и ни в какую. Выпросил он у меня шапку (теплая была). А мне отдал похуже. Под вечер в конце смены спрятался где-то под досками в надежде, что, когда все уйдут, конвой снимется, а он ночью и скроется. Да где уж там... Только продержали несколько часов весь народ за вахтой, пока Гришу с собаками искали. Нашли. Накостыляли, а наутро ему дали 30 суток карцера, а мне десять — за то, что не донес (проговорился Гриша, что я ему помогал, шапка-то на нем моя была).

А в карцере — 300 граммов хлеба и кружка воды. Вот и весь суточный рацион. Но худшее было не в этом. Уголовная «шпана» (сколько же я из-за нее натерпелся!) отобрала всю одежду. Взамен бросили несколько раз отслужившее срок тряпье. На ноги — худые ватные чуни, вместо рубахи — рогожный мешок с отверстиями для головы и рук, рваную телогрейку и ватные с оторванной

 

штаниной брюки. Со «шпаной» драться не будешь. Их хоть и немного, но они дружны и организованны. Жаловаться начальству? Скажут, что проиграл. А ночью такую устроят взбучку, что свету Божьему не рад будешь. Вышел оттуда бледнее тени. В это время на дворе начались дожди, по ночам примораживало. Снова пошел с бригадой выполнять ту же самую работу.

...Строительство аэродромной полосы шло к завершению. Начальство спешило. Все работали до изнеможения, на пределе сил. Я же теперь еле-еле вытягивал полнормы. Бригадники мне сочувствовали. Помогли. Кто-то дал шапку, рукавицы. От этого на душе становилось теплее, но сам же я мерз постоянно. И на работе, и в бараке.

Однажды ночью проснулся от удушающего кашля. Проснулись и соседи, заворчали. Кому приятно: наработавшись до упаду, забылись, а тут спать не дают. Только к утру удушье как-то уменьшилось. Немного задремал. Когда стали собираться на развод, бригадир посоветовал: «Может, тебе к «лепиле» (медработник) сходить?» «Ладно, схожу», — сказал я, но пошел вместе со всеми на работу.

В тот день смену недоработал. После обеденного перерыва, толкая тачку с бетоном, почувствовал невероятную усталость. У меня уже давно было какое-то давящее недомогание, но терпел и кое-как дотягивал до конца смены.

И вот, наконец, наступила расплата за трудовое «рвение», с которым с самых первых лагерных дней я стремился добиться досрочного освобождения.

Пустая тачка и та вырывалась из рук. Работавшие рядом бригадники помогали затаскивать ее на трапы, когда непослушное колесо соскакивало, потому что затащить ее обратно на мостки у меня уже не было сил. Более пожилые советовали: «Брось все, иди в лекпункт, дошел ведь совсем, одни кости торчат...»

Я ничего не хотел и ничего не слушал. Охватила мрачная депрессия. Отключившись от всяких мыслей, продолжал гонять тачку от бетономешалки до бетонируемой площадки. Уже два раза тачка вырывалась у меня из рук, я падал вместе с ней, обливая себя бетоном.

Когда после очередного падения подъехал к бетономешалке, ко мне подошел бетонщик, оттащил тачку в сторону с мостков и сказал: «Дожидайся бригадира».

Я отошел, сел прямо на облитые бетоном доски. Что тут оберегаться, все равно весь промок до нитки.

 

Наступило полное безразличие. А бригадники рядом спешили. Работу оставлять незаконченной нельзя. Подошел бригадир и сказал: «Иди в обогревалку и там дожидайся конца смены». «А задание?» — спросил я. — «Ладно, сделаем за тебя сообща». (Я когда-то тоже помогал другим.)

С трудом добрался до нашего домика. В помещении было тепло. Чтобы не запачкать бетоном сиденье лавки, забрался под нее и лег. Клонило в сон. По всему телу прокатывалась «изморозь», снова навалило удушье и стало вдруг нестерпимо жарко. Я вышел на улицу.

Снежный дождь прекратился. Холодный ветер разогнал облака. Вечерело. На небе появились первые звездочки. На заборе из колючей проволоки загорелись электрические лампочки. Вдали над угловыми вышками вспыхнули прожекторы.

На главной вахте ударили болванкой по рельсу, и сразу же послышался многоголосый гул в разных местах огромной строительной площадки.

Рабочая смена закончилась. Откуда-то из глубины стройки кучками и поодиночке потянулись к месту сбора люди.

Начали подходить и наши бригадники. Уставшие, мокрые, поеживаясь, молча усаживались. Одни — на валявшиеся бревна, другие — прямо на деревянные трапы. Не было разговоров. Так себе, редко-редко кто обронит слово.

Некоторые скрутили цигарки, прикуривая их друг от друга.

Обогревалка наша была недалеко от пропускной вахты. Можно было немного подольше посидеть, пока соберутся бригады из первых колонн. Минут через пятнадцать бригадир объявил подъем. Пришло время становиться в строй. Пошли гурьбой.

Я сразу же отстал. Двое бригадников, не сговариваясь, взяли меня под руки и повели. Так по установившимся неписаным законам поступали везде, если обессилевший человек не мог поспевать за бригадой. Как это понимать? Товарищеская помощь? Возможно. Но и не делать этого тоже было нельзя. Вахтеры все равно не выпустят бригаду, если не хватает человека. Надо ждать до тех пор, пока не отыщется отставший.

Могли продержать долго. Горе тому, кто по своей вине не приходил вовремя к моменту выхода через вахту.

 

Бригадники сами наказывали их. Но самое худшее было для всех, если случались побеги (как с Гришкой). В таких случаях бригаду не выпускали из промзоны сутки, а то и больше, пока не найдут человека или убедятся в том, что сбежал. Потому и старались собраться все без каких-либо проволочек.

Чем ближе мы подходили к вахте, тем больше впереди было сутолоки. Кто-то отстал, кто-то затерялся, тот втиснулся не в свою бригаду. Наконец, разобрались. Угомонились. Построились по пять человек в ряд и пошли через вахту.

Конвой строго по счету принимал людей. Этапирование заключенных из лагеря на стройплощадку и обратно — самая изнурительная процедура. Изматывает порой больше, чем сама работа.

Не всегда все успевали вовремя прийти к месту сбора. Уставшие, отработавшие целую смену люди — что с них спросишь, как обвинишь? Но это во внимание не принималось.

Огромная, растянувшаяся на многие сотни метров людская река тронулась. Я шел в середине пятерки, еле передвигая ноги. Меня поддерживали с обеих сторон. Знал, у всех бригадников была одна мысль: только бы я не умер в пути. Мертвого тащить намного тяжелее, а измученным людям это просто не под силу. Бросить же мертвеца на дороге не разрешит конвой. Я, никогда не веривший в Бога, мысленно просил у него помочь мне дойти как-нибудь до лагерной вахты.

Путь был тяжелым. Тысячи ног разломали тонкую, схваченную морозом верхнюю корку земли, измесив все в непролазную грязь. Чуни мои промокли насквозь до самых колен. Растрескавшиеся ступни саднило. Голову сжало железным обручем. Тело потеряло всякое ощущение. Казалось, что дорога никогда не закончится. Но вот передние подошли к лагерю. Все остановились. Тяжелый вздох облегчения взметнулся над головами.

Где-то послышались голоса. Откуда-то донесся лай собак. Стали пропускать. Бригады быстро, одна задругой, колоннами исчезали в ненасытном лагерном чреве. Подошли и мы. Но что это? Нас остановили. Не оказалось нашего начальника колонны...

Его уже несколько дней как сняли с этой должности за какие-то махинации. До этого вечера пропускали без него. А вот сегодня начальник охраны заупрямился. Мо-

 

жет, был не в настроении. Может, побоялся нового начальника лагеря (недавно назначенного): как тот еще посмотрит на такое самоуправство? По установленному порядку все начальники колонн должны быть вместе с вахтерами на приеме и проверке возвращающихся с работ бригад (на утренней раскомплектовке тоже). А в этот раз почему-то наш «трудяга» Федулыч не пришел.

После кратких переговоров конвоиров с начальником охраны последовал приказ начальника конвоя: «Бригаде пятой колонны выйти из строя в сторону!» Промокшие, уставшие люди не тронулись с места. Все заволновались. Послышались возмущенные голоса. Шум нарастал. Мы были перед вахтой в первом ряду. Я хорошо слышал, как среди вахтеров шли какие-то пререкания: «Надо пропустить», — говорили одни. Другие же, наоборот, поддерживали начальника охраны. Сам же он был непреклонен. И тысячи людей продолжали стоять в мучительном ожидании.

Уже давно стемнело. Надвигалась ночь. Казалось, этому не будет конца. Чтобы хоть как-то согреться, переступали с ноги на ногу. Чавкала под ногами перемешанная полузамерзшая жижа. Морозить стало сильнее. Изнуряющий холод сковывал душу и тело. Промокшие на мне отрепья одежды схватило колом.

Время остановилось. Все замерло в каком-то заколдованном оцепенении. Я поднял голову вверх. На темном небесном куполе густо рассыпались звезды. И там, в далеком божественном мироздании, где не существует ни времени, ни пространства, разлилось и застыло чудотворное очарование. О, как хотелось раствориться и исчезнуть в бездушном царстве небытия! Измученная душа, не спрашиваясь р">ума, молила: «Господи, Ты всемогущ! Тысячи лет проходят перед взором Твоим будто один вечерний закат. Ну сделай же так, чтобы поскорее все закончилось и можно было бы хоть втиснуться под нары в душном и прокуренном, провонявшем потом и грязью бараке, чтобы не клацали зубы от тошнотворного холода».

А из колонны все чаще и настойчивей раздавались выкрики: «Пропускай! Не задерживай! Замерзаем!» Опять раздался приказ начальника конвоя: «Прекратить разговоры. Колонна — в сторону!» Люди не трогались с места и еще больше шумели. Совсем рядом защелкали затворы винтовок. В морозном воздухе прозвучал предупредительный выстрел.

 

Сразу все утихли. Знали: конвой шутить не станет. Неожиданно на ярко освещенную площадку прямо к вахте из глубины лагеря подошли несколько человек в военной форме. Остановились чуть в стороне. Чей-то громкий властный голос спросил: «Почему не пропускаете людей в зону?» Подскочивший начальник охраны стал объяснять причину. Последовал еще более категоричный приказ: «Пропустить немедленно! Исполняйте. Вам пять суток наряда за неорганизованность и беспорядок!» Стоящий рядом со мной бригадник негромко сказал: «Этот какой-то не похожий на других». Мне же было не до разговоров. Наконец-то с помощью тех же бригадников дошел до барака. Заполз на нары, не раздеваясь. Впрочем, и снимать-то было нечего. Лег. Было только одно желание: уснуть и не просыпаться...

Как обычно, рано утром опять ударили в рельс. О, как противен этот звон! Все пришло в движение. Загремели ведра, надо вовремя получить баланду, принести утренние пайки хлеба. В таком огромном лагере, где много тысяч человек, у раздаточных быстро собирается очередь. Люди стали одеваться. Слышались возгласы: «Исчезла шапка...», «Где мои штаны?». Кто-то не может найти обувь и мечется от одних нар к другим, другой кручинится: «Выгребли табак, еще вечером был в кармане, сейчас пусто». Шакальная ночная шпана не брезговала ничем и досаждала работягам больше всего. Стояли шум и неразбериха.

После раздачи пищи все быстро стали выходить на развод. Я остался. Когда все вышли, ко мне подошли бригадир, дневальный и нарядчик Федулыч.

— Ну, а ты что торчишь здесь? — спросил нарядчик.

— Не могу ступить на ноги, Федулыч, на развод не пойду, — сказал я.

— Так что, значит, отказчик? — Федулыч начинал входить в раж.

— Не могу, — снова ответил я.

Для начальника колонны и нарядчика (их еще называли «трудягами») отказчики — самый позорный показатель в их деятельности. Федулыч заорал:

— Или сейчас пойдешь с нами, или в «буре» сгною!

Дневальный вступился:

— У него и гнить-то нечему, одни кости остались...

 

Бригадир тоже попытался урезонить нарядчика:

— Я его оставлю. И ты, Федулыч, не трожь. Он все равно не дойдет до вахты.

Мне же сказал:

— Как рассветет, сразу мотай в лекпункт.

— Здесь я хозяин! — куражился Федулыч (он теперь полновластно распоряжался сам. Бездомного, его покровителя, причем более жестокого, чем Федулыч, загнали на штрафную). — И поступлю как нужно. У нас с Тарасом (это имя Бездомного) отказчиков в колонне не было!

Он уже направился ко мне, чтобы сдернуть за ноги с нар, но бригадир его отрезвил:

— Ты же знаешь, где твой начальничек Веревкин (бригадир почему-то называл Бездомного по фамилии), так что лучше отстань! Да и на развод опаздываем. Надо идти поскорее.

А вот этого и нарядчик боялся: за опоздание на развод могут скинуть с должности. Видимо, опомнившись, он выругался и ушел вслед за бригадиром.

Я остался один. Заполз подальше от края.

Непросохшая одежда на мне, чуть пригревая, прилипала к телу. Я незаметно забылся, не заметил, как возвратился нарядчик. Подошел ко мне. Дернул за ногу.

— Так ты еще здесь?

— Здесь, Федулыч, — ответил я. — Ни в какой лекпункт не пойду. Все равно не дойду. Сил нет...

— Ах, вот как, — взъярился нарядчик, — тогда собирайся в «бур», он здесь недалеко.

Дневальный опять заступился:

— Его же бригадир оставил.

Но тот цыкнул:

— Что? Хочешь завтра с бригадой пойти мантулить?

Дневальный отошел. С Федулычем не поспоришь. Нахрапист и здоров. Особенно любил лютовать над слабыми. Я сполз с нар. «Бур» был совсем недалеко. Но дойти до него оказалось настоящей пыткой. Ступать растрескавшимися ногами невыносимо больно. Когда же замешкивался, Федулыч давал тычка.

Страшен лагерь, в котором правят бал уголовники, да еще из таких, что переметнулись из блатной элиты. У них нет ни капли человеческого.