Глава 4.

СЕМЬЯ ЦЕРНЦИЦ

 

В ближайший воскресный день к гостям вышла вся семья Цернциц. Дородный pater familias^* в тирольской шляпе с пером, нос прямой и короткий, длинные рыжеватые усы и бородка кисточкой. Хозяина Villa Schiller сопровождал огромный дог — Мец. Мать семейства — невысокого роста, с лицом усталым и всегда озабоченным, с доброй улыбкой. Два сына: старший — красавец Франц и младший, еще подросток, Гуго. Братья совсем не походили друг на друга. Франц был бравый малый атлетического сложения, знающий себе цену, младший — застенчивый и болезненный — был мало заметен. Хозяева справлялись у подходивших к ним гостей-постояльцев об их здоровье и о том, понравилась ли им Villa Schiller, а также, пришелся ли по вкусу ужин... Все, конечно, отвечали самым благожелательным образом, и контакт был установлен ко взаимному удовольствию.

Кроме трех сестер: Адельгейды, Жозефины, Анны — была еще четвертая сестра — София, смуглая, с красноватым лицом, большими карими глазами. Она хромала и, видимо, очень смущалась своим недостатком. О ее существовании мы узнали много спустя.

Больше всех семьей Цернциц был занят Всеволод Николаевич. С радостью он сообщил нам, что наши хозяева вовсе не немецкие швейцарцы. Их фамилия Чернчич. Отец семейства — словак; мать — из Тироля. Славянским происхождением наш друг хотел объяснить все достоинства вызвавшей его симпатии семьи.

— Так они оправдали итальянское истолкование превращения Чичероне в Цицерона, а Чезаре — в Цезаря, — заметил с иронией Мут.

— Как это?

— Да как же. Ведь итальянцы уверяют, что римляне говорили так: «Чичеро поехал в Сичилию». А немцы, не умевшие справиться с трудностями звука «ч», исковеркали на свой лад благородную речь римлян и заставили «Цицерона ездить в Сицилию». История превращения наших миль1х хозяев из Чернчич в немецкий Цернциц — вполне оправдывает патриотическую гипотезу итальянцев.

Мы рассмеялись над этим филологическим экскурсом нашего молчаливого Мута.

Далее выяснилось, что семья Цернциц владеет не только Виллой Шиллер, но [и] небольшим поместьем. Имеют своих лошадок, коров, коз и целое куриное царство. На склонах горы расположен их фруктовый сад. А по дороге в Люцерн у них есть свои каменоломни, где работают итальянцы. Оказывается, все тяжелые работы в Швейцарии выполняются итальянцами. А мы-то все твердим об итальянском doice far niente^**.

 

 

Кроме отеля здесь еще имеется при дороге дешевый ресторан для прохожих.

— Этот Цернциц — порядочный жох, — заметил в заключение своего доклада об экономической базе нашего хозяина Всеволод Николаевич.

— У него очень мало наемной прислуги. Вся работа лежит на дочерях. Адельгейда в основном прислуживает за табльдотом постояльцев, Жозефина и Анна не только помогают ей, не только приводят в порядок весь дом, но и прислуживают в ресторане.

Тут Белокопытов вспыхнул от негодования.

— Подумайте, там, в ресторане, они должны обслуживать всех этих подвыпивших грубиянов и выслушивать их пошлые шутки. Это ужасно!

Мы согласились с нашим впечатлительным другом, и наша симпатия к «славянину» ослабла.

Пока было мало гостей и сестры не так уставали, мы все вместе собирались поздно вечером в большой Halle. Жозефина и Анна пели нам, все время стараясь угодить нашим вкусам. Так, они, лукаво переглянувшись, спели: «Не шей, ты мне, матушка, красный сарафан» («Mutterlein den roten sarafan»), A однажды, очень долго пошептавшись, осмелились в четыре руки сыграть Ре-tersburges Schlitschufahrt^*. Но нам особенно нравилась тирольская песенка:

Tiroler sind lustig

So lustig und froh^**.

Тут разница между двумя сестрами обозначилась резче. Жози (так звали ее домашние) пела, всегда опустив глаза и слегка склонив голову набок. Анни же — подняв голову и весело улыбаясь, причем ямочки на ее щеках выступали с полной отчетливостью.

А мы сидели у открытых дверей террасы, откуда доносились из сада ароматы и где теперь было черно, так как луна вставала уже поздно и не показывалась из-за гор. Эти вечера с пением становились все реже. К августу Villa Schiller, к удовольствию своего хозяина, наполнилась большим количеством гостей. Наши сестры были завалены работой и редко выходили к нам.

Нас уже перестали интересовать новые лица. Нам надоели эти привычные возгласы восторга: «Kolossal! Pyramida!!!»^*** И мы, уходя из этой пестрой, нарядной толпы в горы, повторяли слова

Lebet wohl, ihr glatten Sale,

Glatte Herreni Glatte Frauen!

 

 

 

Auf die Berge will ich steigen

Lachend auf euch niederschauen^*.¹

И только вечером, поднимаясь к себе, мы старались повидать наших сестер, чтобы пожать им руку и услышать их прощальное приветствие: «Angenehme Rune»^**.

 

* * *

 

По воскресным дням наши сестры ходили в церковь. Мы попросили как-то разрешения сопутствовать им. Они не удивились нисколько и радушно приняли нас в свое общество.

Утро было изумительное. Ранний час. Озеро, в еще затененных берегах, лежало зеркально спокойным, отражая прибрежные скалы. Вершины гор были освещены еще косыми лучами. Снега искрились, отливая цветами зари. Легкие пушистые облака окружали вершины венками эдельвейсов. В долинах на зеленых склонах — рассеянные белыми цветами стада коз. Легкое позванивание бубенчиков сливалось с призывным звоном церковного колокола. Иногда в эти прозрачные зовы врывались странные звуки—не то человечьи, не то птичьи, не то звериные. Сестры, улыбаясь, говорили: «Это наши jodein»^***— вибрирующие звуки, которые я слышал только в Швейцарии. Они издаются горлом, путем выдыхания и выбрасывания воздуха. Изобразить их графически невозможно.

Мы обогнули гору, на которой стояла Villa Schiller, и вступили в Muotathaal^****. Горная Муота была прозрачна и окрашена в сине-зеленые тона. Ее струи шевелили каменистое дно, и воды гудели. Мы перешли через старый крытый деревянный мост. «Если бы вы видели, какой замечательный мост в Люцерне! — воскликнула Анни, делая круглые глаза. — Он длинный-предлинный и посреди реки меняет свое направление. Между столбами на треугольных досках — картины нравоучительного характера. И там, знаете, изображены нечистые духи, такие страшные! Крыша у моста двускатная, вот под ней и размещены такие треугольные доски. А при входе на этот мост надпись:

Iuh stamme aus der alten Zeit

Hab’ viel gesehen von Leid und Neid»^*****.

Окончание этой надписи мне не запомнилось. Смысл ее: «Теперь я стар и заслужил внимание своих сограждан». Но Анни этот стих знала полностью.

 

 

Сестры Цернциц стали расспрашивать нас, какие девушки в России. Им отвечал Всеволод Николаевич: «У нас хорошие девушки. Только они очень мудреные. Все ищут лучшей жизни и редко находят ее. Они ищут правды на земле. Много страдают и рано становятся пессимистками».

— Как, еще молоды и уже пессимистки? — воскликнула Анни. — Да разве это возможно?

Жози слушала, внимательно склонив голову. Она молчала. Всеволод Николаевич шепнул мне: «Наш пессимизм им непонятен, как это хорошо!»

Мы подошли к городу Швиц — столице кантона. Там не было ни магазинов, ни высоких отелей. Небольшие патриархальные домики с садиками за высокими стенами, рынок с фонтаном и храм. Когда сестры входили в него, нам невольно вспомнилась Гретхен². Они были в соломенных шляпах с широкими полями и черным бантом. Платья розового цвета с белой полоской и небольшим вырезом; короткие, приподнятые рукавчики; длинные вязаные перчатки до локтей; на шее — черные бархатки с гранатовым крестиком.

Входя в храм, они присели на одно колено. Лица стали сосредоточенны и строги. Они обмакнули правую руку в святую воду, находившуюся у врат храма в прикрепленной к стене чаше, и быстро перекрестились. Навстречу неслись плавные звуки органа. Мы все сели на одной из задних скамеек. Свободных мест уже было мало. Помню, меня странно поразили быстрые движения священника и серебристые колокольчики во время эвхаристии. Общее пение молящихся (у всех на коленях были молитвенники) сливалось с органом. Сквозь цветные узкие витражи падал приглушенный солнечный свет и расцветал на колоннах, на полу, на молящихся синими, красными, лиловыми бликами.

На кафедру поднялся монах. Это был францисканец. На нем был коричневый хитон с отброшенным капюшоном, подпоясанный грубой веревкой. На босых ногах — сандалии. Лицо его с длинной бородой было сурово. Чувствовалось, что он пришел издалека, — пыль покрывала его.

— Die Welt ist ganz ausverdorf^*, — начал он свою речь. Тема — мир во зле лежит — была им развита в тонах Савонаролы. Речь его была груба, но в ней не было деланной риторики пасторских проповедей.

Истекшей зимой я много работал над Средними веками. Вживаясь в эту столь оклеветанную эпоху, я чувствовал для себя новые области духовной жизни. Для меня научные занятия не были ранковским удовлетворением чистого познания того, «как оно в сущности было». Я искал в Средних веках уроков для построения жизни, ждал откровений от утраченной новыми веками правды.

 

 

Католицизм тогда привлек мой интерес. Стройность системы, которую я воспринял преимущественно по Эйкену³, смелый охват им всех сторон жизни, его властная педагогика, его учение De civitate Dei^*, его выразительная эстетика привлекли меня, Я понимал те соблазны, которые манили П. Я. Чаадаева и покорили В. С. Печерина. Но сам я по существу оставался чужд ему. Лишь во Франциске Ассизском я ощутил себе родное, но это «родное» воспринимал тогда ошибочно как что-то русское, созвучное Нилу Сорскому и старцу Зосиме, т. е. духу Оптиной пустыни или Серафиму Саровскому.

Все же мне было приятно, что я нахожусь у озера четырех лесных кантонов, именно тех кантонов старой Гельвеции, которые остались верны Риму, в его борьбе с реформацией.

Запыленный монах кончил. Поспешно осеняя себя крестом, он быстро сошел с кафедры. Еще раз пронеслись волны органа, и мы покинули храм.

На возвратном пути Жози сказала, что мы попали неудачно. Здесь, в Бруннене, есть замечательный проповедник — капеллан, он работал в католической миссии в Индии и недавно вернулся. Но я был доволен и этим монахом. Хотя он походил скорее на доминиканца, чем на последователя святого из Ассизи: это был какой-то призрак из Средних веков.

Пока Жози рассказывала о капеллане, Анни, потупясь, молчала. Она прятала свои блестящие глаза и густо краснела.

Наступил день моего рождения, 30 июля (12 августа). Мы его решили провести вместе. <...>⁴ Всеволод Николаевич, обычно застенчивый, был в ударе и вел беседу. Я сообщил гостеприимным хозяевам, что мы уезжаем завтра на две недели в Италию, а мама остается у них. После Италии перед возвращением на родину, мы отдохнем еще дней десять на Villa Schiller.

В этот вечер мама много играла нам. А в заключение Жози и Анна спели новую песню о страннике, покидающем отчий дом. Юноша, благословленный отцом, уходит в чуждый мир, никому не ведомый. Припев в той песне был:

Schon ist es iiberall

Doch glaubt mir auf mein Wort

In unser Heimen ist das schonste Ort^**.

Их дружные голоса звучали так приветливо. Их лица были так прекрасны, так светились ясным покоем, что мне сделалось грустно при мысли об отъезде.

Еще раз angenehme Rune.

Мы поднялись наверх. Всеволод Николаевич позвал меня к

 

 

 

себе на балкон. Молодой месяц плыл по ясному небу. Снега Бристенштока слабо сияли в его еще легком серебристом свете. Там — Италия. «Подумай, как нам будет светить в Италии эта луна! Мы будем смотреть на нее из Колизея или с Палатинского холма!» Всеволод Николаевич нахмурился и перевел разговор на другое.

— Знаешь, Коля, я все думаю: насколько здесь жить — теплее, спокойнее. Насколько сама жизнь здесь хорошо и крепко слажена. Ты, например, следил ли за движениями Жози или Анни, когда они накрывают на стол, закрывают ставни, метут пол? Ни одного жеста лишнего. Не правда ли, какая непосредственность и ясность человеческих отношений. И главное, как все налажено и уверено в завтрашнем дне.

— Да, я все это вижу, и нравится мне все это, пожалуй, не меньше, чем тебе. Но нет в здешней жизни просторов, как нет и в природе, пока не поднимешься на высокие горы. Все сдавлено, как-то прижато. Нет в этой жизни кипения, движения. Нет, понимаешь, будущего. Я боюсь, что если осесть в этой жизни, то будет душить мещанство.

— Пусть мещанство! Ведь это жупел русской интеллигенции. Ты пойми, Коля, что мы готовы всякую оформленную жизнь называть мещанством. А к чему ведет наша бесформенность? Или к распущенности, или к нигилизму, обанкротившемуся уже лет тридцать тому назад, но все еще не изжитому. Вот все эти надрывы, вся достоевщина — ведь это все разрушает в жизни лад, тепло. Вспомни тип нашей курсистки после 1905 года: неврастенички, не знающие, что им, собственно, надо. А тут есть у жизни свое русло, созданное веками. А у нас всякая струя стремится бежать не по общему руслу, а своим особым путем. Что же без русла? Болото, в котором вязнут и гибнут жизни! Какие «светлые личности»! — Он усмехнулся. — Ведь это свет — болотных огоньков, всегда блуждающий свет — гнилушек, лесных или Ивановых червячков. Он светит только во тьме, во мгле больной русской жизни. Светит, а не греет. А я ищу в жизни тепла! Он на минуту замолк.

— В моей жизни его было слишком мало.

— Постой, Вова, как можешь говорить это все ты — ты, столь любящий поэзию дворянских гнезд, ты, ненавидящий буржуазную культуру!

С досадой он мне возразил:

— Ты не понимаешь, Коля, или не хочешь понять. Я больше всего в жизни люблю музыку. А музыка — всегда гармония. Даже допускаемые, например, Скрябиным диссонансы — они все разрешаются гармонией. Я люблю в жизни форму, — он посмотрел на меня, — а вот ты ее не ценишь. Это вот характерно для тебя! Посмотри, как повязан на тебе галстук, как встрепаны у тебя волосы, а они—самое красивое, что у тебя есть, складочка на твоих брюках держится не более трех дней.

 

— Ax, оставь, Вова, мы о серьезном, а ты сворачиваешь на пустяки.

—Ну хорошо, не буду. Так пойми меня, Коля. Я люблю гармонию, форму. И в нашей дворянской культуре уже есть эта форма. У дворян есть не только гербы (ты любовь к ним презираешь, а я уважаю, да-да, уважаю), но есть свой язык, нашедший прекрасное завершение в языке Грибоедова, Пушкина, Тургенева. Есть, понимаешь, стиль жизни. Ты ведь знаешь, я — социалист, как и ты. Я против всяких привилегий и преимуществ, но я не могу не жалеть о том, что отмирает на наших глазах дворянская культура, что гибнет наш Вишневый сад. Вот и здесь я нахожу форму жизни, нахожу гармонию. Да, в мещанстве, но этот термин я понимаю не в духовном, а в социальном смысле. А что меня здесь особенно привлекает, это то, что здесь еще все крепко, все согрето теплом жизни. Мне здесь хорошо.

— Между мной и тобой, Вова, тот же водораздел, как между Герценом и Тургеневым. Помнишь слова, посвященные этой теме, в начале первого письма «Концов и Начал»? Я тоже люблю осень культуры, как и осень природы. И для меня осень культуры — «очей очарованье». Но я люблю ее, как люблю в жизни былое, наряду с любовью к весне, полной чаяний грядущего. Былое и грядущее — все сливается воедино в вечности.

— Этого я не понимаю, Коля. Что касается грядущего, друг мой, то ах как оно неясно и тревожно. Быть может, и социализм окажется совсем не тем, чем мы его представляли из нашего «прекрасного далека».

— А я жду того грядущего, от которого мы отделены бурями и градом и всем тем трудом, которого мы еще не сделали. Я жду революции всей душой и счастлив, что смогу тогда сказать:

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Его призвали всеблагие как собеседника на пир»⁵.

Всеволод Николаевич усмехнулся.

— Да, конечно, блажен. «Блажен, кто верует...» Молодой месяц скрылся за горой. Тени внизу сгустились. Только вершина Бристенштока тихо сияла в ночном небе.

— Ну, будет! Вот там — Италия. Итак, завтра едем.

— Нет, поезжай с Мутом. А я остаюсь здесь.

С изумлением я посмотрел на друга. Он грустно улыбнулся:

— От добра добра не ищут. Мне и здесь хорошо.

Я позвал Мута на помощь. Но никакие убеждения не могли поколебать это решение.

1 августа мы уехали одни. Всеволод Николаевич остался с моей мамой на Villa Schiller.