В КПЗ города Красноармейска

 

Все повторилось:

- Почему не эвакуировалась? Немцев ждала? Почему пошла работать на биржу труда? Чтобы достать документы? Людей спасала? Не рассказывай сказки!

А как же «Боевая характеристика»? Как же слова: «Страна, Советская власть, Красная Армия не должны никогда забыть»? Да никак! Ноль внимания, фунт презрения (как говаривали в старину).

Я приготовилась шагать под конвоем в подвал городской мельницы, но нет, меня туда не повели, а неподалеку... бросили в яму. Я оказалась в узкой яме, напоминающей могилу, на дне, по бокам - кучи экскрементов. Место, значит, обжитое, не я первая. Сверху яму прикрыли досками - темнота, мертвая тишина. Нет предела плохому. Теперь даже тюремный подвал мне показался неплохим местом. Там мы были все вместе... Я начала коченеть от холода. Идя «туда», я имела неосторожность одеться легко-демисезонное полупальто, легкие ботиночки... Самое ужасное, что в этой яме почти невозможно было двигаться. Да еще этот кал по углам...

Ночью на какое-то время я провалилась в сон. Страшный сон привиделся мне. Иду я будто бы среди голых деревьев со скорченными уродливыми ветками, меня гнетет тревога, ожидание надвигающейся беды. Чувствую, как суживаются рамки жизни: если не найду дороги, если не найду выхода, то... Вдруг замечаю - что-то впереди движется. Может быть там тропинка? Навстречу мне медленно идет кошка, худая черная кошка. «Кисанька, кисанька, кис-кис!» - зову я ее и протягиваю руку, чтобы погладить, глаза кошки зловеще мерцают, по небу несутся черные тучи, становится совсем темно. «Кисанька, кисанька», - уже со страхом лепечу я. Глаза кошки все ближе и ближе, и вот она бросается на меня, я чувствую, как вонзаются в мое гело ее когти и зубы. Да это же ведьма!..

 

Днем доски задвигались, яму открыли, спустили лесенку, и я вышла «на свет Божий». Но в душе я знала - для меня все кончено, мне не выйти на свободу, там, в этой яме, в этой могиле, похоронены моя юность, мои мечты об университете и трепетное ожидание любви и «чуда жизни». Было мне тогда двадцать лет.

Следствие по моему деду длилось пять месяцев. Пережевывалась одна тема - моя двухмесячная работа на бирже труда.

- Не отрицаешь, что работала на бирже труда?

- Не отрицаю.

- Переводчицей?

- Переводчицей.

- Ахты такая-сякая, прислуживала немцам, изменила Родине!

- Я спасала людей, доставала им аусвайсы.

- А кто тебе это поручил, здесь работало коммунистическое подполье?

- Никто не поручил, я поступала по собственной воле.

- Так мы тебе и поверили, за это немцы расстреливали. Ты ведь дочь репрессированного, кто же тебе поверит, что ты работала у немцев ради спасения людей?

- Познакомьтесь с тем, что написано в «Боевой характеристике».

На характеристику реагировали трояко: никак, или «этой деятельностью ты маскировала свою предательскую сущность», или «за хорошее спасибо, а за плохое будешь отвечать». Что понималось под плохим? Работа на бирже. Но без «плохого» нельзя было сделать «хорошее».

И опять начиналась сказка про белого бычка. Никаких других дел, кроме биржи, мне не пришивали. Как-то на первых допросах, которые вел следователь Кузнецов, я пыталась рассказать о том, что сидела в гестапо, как же можно подозревать меня в служении немцам? Кузнецов спросил, когда это случилось. Я ответила, что в августе. «Ну, до августа мы еще дойдем, тогда все и расскажешь». Через какое-то время мое дело передали другому следователю, Лапину. Я уже поумнела и понимала, что никакие добрые дела мне не зачтутся, да и вообще инициативу во время следствия проявлять не следует. История с моим выступлением на площади и сидением в гестапо осталась за кадром. Так я избежала обвинения в том, что меня завербовало гестапо. Могли энкаведист поверить в милосердие гестаповца?

 

Иногда для разнообразия следователь начинал развивать тему о моей антисоветской сущности, которая проявилась еще в ученические годы. Здесь веским аргументом служили репрессированные родители и мои детские стихи. «Обоснование» выглядело примерно так: «Вот у нас тетрадка твоих стихов. Посмотрим, чем же ты жила. Все советские дети благодарили нашего великого вождя за счастливое детство и преклонялись перед его мудростью. Есть ли у тебя хоть одно такое стихотворение, хоть одна строчка? Нет!»

Допрашивали по ночам, днем спать не давали, абсурду не было конца. Сидели в переполненной камере, располагались с пожитками на полу. Да, о камере...Это уже не тюремный подвал, а стандартная камера КПЗ (камера предварительного заключения). Во время моего домашнего ареста успели построить КПЗ, куда меня и водворили после сидения в яме. Кто же наполнял КПЗ? Очень разные люди - от полицаев до недавних узников гестапо, которых немцы не расстреляли, а выпустили на волю. Все они считались агентами гестапо. Больше всего было украинских националистов и лиц, подозреваемых в принадлежности к ним.

Из всех частей Украины промышленный Донбасс был наиболее русифицирован. Казалось бы, о каком украинском национализме может здесь идти речь? Но, нет, «украинская идея» пронеслась и над донецкими степями, вдохновив народ на борьбу «за вильну незалэжну Украину» против двух гигантов - фашистов и «советов». Приведу отрывки из повстанческого гимна на мотив известной советской песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Не парадокс ли?

Начало гимна идейно связывает Симона Петлюру и ОУН (организацию украинских националистов):

Зродылысь мы, нэ мриять, алэ злийсныть

И довэршыть святый Петлюры чин.

А припев призывает к борьбе на два фронта:

Всэ выще, и выще, и выще

Здиймэм сыньо-жовтый прапор,

Могутним ударом мы зныщым

Комуну и нимэцькый тэрор.

 

За эту песню ОУНовцы получали «могучие удары» как со стороны немцев, так и со стороны «коммуны». Расскажу одну конкретную историю. Когда пришли немцы, в нашем городе бургомистром стал молодой учитель истории Валерий Якубович. Он развил бурную деятельность по украинизации города Красноармейска, переименовав его в Гришино (так назывался город до революции и в 20-е годы). Появились украинские школы, вернулась мода на украинскую одежду, зазвучали украинские песни, на самодеятельной сцене начали разыгрываться спектакли украинских авторов. Якубович прекрасно говорил по-украински и требовал того же от своих сотрудников и от всех местных жителей. Он сам поставил пьесу Тараса Шевченко «Назар Стодоля», сам исполнял главную роль. Пьеса пользовалась большим успехом и послужила прологом к его свадьбе - Якубович женился на исполнительнице роли Ганны. Свадьба поразила своим великолепием и народным колоритом всех жителей города Гришино. Молодые венчались в церкви, при выходе им под ноги развернули ковер необыкновенной длины и путь их усыпали цветами. Раздавались звуки гимна «Ще нэ вмэрла Украина».

Немцы какое-то время терпеливо сносили украинские штучки бургомистра и его полное непослушание, а потом отправили в гестапо. Как это ни странно, но через некоторое время Якубовича выпустили, но место бургомистра он потерял. Работал Якубович в земуправе, собственно, не работал, а точил лясы - рассказывал сослуживцам всякие байки. Во время отступления немцев Якубович ушел вместе с ними. Из двух зол он выбрал меньшее. В таком выборе он не был одинок: - многие носители «украинской идеи» покидали «ридну нэньку Украину». Ну а те, кто не покинул, незамедлительно оказался в застенках НКВД, в частности в КПЗ нашего города, который снова стал Красноармейском. Через много лет родственники Якубовича получили письмо из Канады - жив остался непокорный бургомистр города Гришино.

Обрушились репрессии и на «фольксдойч» - российских немцев. В начале войны Донбасс так быстро оккупировали, что советские власти не успели провести стопроцентную депортацию местных немцев. Во время оккупации некоторые немцы работали переводчиками. В нашей местности большой популярностью пользовался Шмидт - личный переводчик одного из больших немецких начальников. Каждый день к нему стояли толпы просите-

 

лей, и он в меру своих сил кого-то спасал, а кого-то освобождал, кого-то утешал добрым словом, всем старался облегчить тяжесть Оккупационного режима. Исключительной доброты был человек! И немцы терпели такую ярко выраженную благотворительность. Шмидт пользовался их большим уважением за честность, бескорыстие, аккуратность и четкость в работе. Шмидт помог очень многим, об этом знал весь город. По стереотипным советским понятиям такого не могло быть. Но жизнь в оккупации текла по своим законам, жизнь продолжалась, и в ней наряду с ужасами находилось место для добра и милосердия.

Во время отступления немцев Шмидт не ушел с ними, остался в городе. Его арестовали одним из первых. Добрые дела не спасли его. Для «органов» он был предателем.

Многие женщины попали в КПЗ за связь с немцами. Часть из них действительно имела такую «связь», но некоторые оказались без вины виноватыми. Дело в том, что за годы оккупации почти в каждом доме квартировали немцы. Для них ведь не построили специальных казарм, вот и приходилось местному населению принимать немцев на постой и существовать вместе с ними.

После окончания следствия меня отправили под конвоем в тюрьму № 1 города Сталино Донецкой области. Судили по ст. 54-I а (украинский аналог 58 статьи). Я была приговорена к 15 годам каторжных работ «за измену Родине». Вина моя заключалась в том, что 2,5 месяца я работала у немцев на бирже труда. Почему я пошла туда работать - это моих следователей не интересовало, хотя характеристика была в моем деле.

В нашей семье я отношусь к третьему поколению узников. В конце 20-х во время допроса скончался от инфаркта мой дедушка Михаил Васильевич Корибут-Дашкевич. Это произошло в ДОПРе на Лукьяновке в Киеве. Мой отец Владимир Платонович Иванов был арестован в 1937 г., сидел в тюрьме №1 г. Сталино в Донбассе и там был расстрелян. В этой же тюрьме в 1938 г. сидела моя мама Вацлава Михайловна. А через пять лет в двадцатилетнем возрасте попала туда и я. До этого погибли родственники со стороны отца. ГПУ-НКВД применило в отношении нашей семьи «тактику выжженной земли». В отличие от предыдущих поколений я успела перед советской тюрьмой побывать в немецкой.

Перед этапом на север мне не разрешили даже свидание с мамой. Я получила последнюю передачу и ее коротенькую запис-

 

ку. Вот и все. Когда я вернулась с каторги, я нашла среди писем, которые хранила мама, эту записку и мой ответ на обратной стороне.

 

Начальнику тюрьмы №1 г.Сталино

Ивановой Вацлавы Михайловны

Заявление

Прошу Вашего разрешения передать продукты питания Ивановой Елене Владимировне из г. Красноармейска. Дорогой, любимый Песик!

Передаю тебе 20 цыбулек, 400 г сала, ряженку, соль, редис, мыло, полотенце, густой гребешок. Будешь ли нам писать? Целуем тебя бесконечно. Радость ты моя единственная!

Твоя мама. 4 мая 1944 г.

 

Мамусенька родная моя!

Все получила. Благодарю тебя. Не волнуйся. Я все-таки жива, а сколько родителей, у которых дети погибли! Я буду писать при первой возможности. Нас отправляют кажется на Север. Завтра или послезавтра. Уезжай, голубка, спокойно домой. Мне везде будет хорошо, я все переживу, только вы были бы здоровы. Постараюсь написать с дороги. Здоровье у меня хорошее.

До свидания, целую тебя, твои заботливые родные ручки. Целую всех вас. Пусть Бог хранит вас.

Лена.

 

В 1945 году маме удалось найти А.Н.Ульянова, она написала ему письмо с просьбой помочь мне, спасти меня. Привожу ответное письмо Ульянова.

 

Москва 16.01.45

Здравствуйте! Уважаемая Вацлава Михайловна. Очень рад, что получил от Вас сегодня письмо. Благодарю. Правда, очень жаль, что Лена попала в нехорошее положение,

 

из которого в данное время ей трудно выйти. Но не волнуйтесь, уважаемая Вацлава Михайловна, все обойдется лучше, чем Вы предполагаете, для чего необходима выдержка. В данное время всякие хлопоты по делу Лены напрасны, основная задача и выход из положения зависит от ее честности в работе, где она несомненно проявит себя, ведь она талантливая, благоразумная. Ошибка, которую она допустила, ею будет исправлена.

Своей жизнью отчасти обязан я Лене, спасибо за внимание, благодарю. Мне очень жаль, что все так глупо получилось, как нехорошо. Как Вы знаете, в боях за нашу родину я потерял левую ногу. Это было на территории Восточной Пруссии в октябре 1944 года. Сейчас начинают заживать раны, хожу на костылях, думал, что все кончено, но мое здоровье вынесло.

Вы не волнуйтесь. Я знаю Вашу любовь к дочери, но все закончится благополучно.

Судьба, судьба! Приходится подчиняться. Лене я напишу письмо, я рад, что узнал ее адрес.

С приветом к Вам Алексей Николаевич Ульянов.

Привет всему Вашему замечательному семейству.

 

Письма мне он так и не написал. А под «ошибкой», которую я совершила, понимается моя работа на бирже труда у немцев, куда я пошла работать по просьбе самого же Ульянова и раненых, чтобы спасти их жизнь!