Как меня наказал опер за оперы Вагнера
Действительность была настолько страшной, что казалось, нельзя вынести ни одного дня. А мне предстоял срок в пятнадцать лет. Чтобы как-то спасти себя, я постоянно жила воспоминаниями о своей прошлой жизни. Работая в шахте, я декламировала стихи, воссоздавала в памяти любимые музыкальные произведения или старинные романсы, которые пела моя мама. Мучительным был полнейший информационный голод, отлучение от книг, журналов, газет, радио. Мы были как бы перенесены в эпоху доисторическую, Когда еще не существовало письменности. Единственно, что у нас оставалось, - беседа с близким по духу собратом. Я очень ценила такие беседы и всячески искала интересных собеседников. Так я пыталась сопротивляться зловещему процессу, который должен был превратить нас, каторжан, в тупые бездуховные существа. И вот однажды...
Я не могу точно вспомнить, почему начался разговор об операх Вагнера. Кажется моя собеседница, рижанка, упомянула, что Рихард Вагнер жил и работал в 1837-1839 гг. в Риге. Я начала расспрашивать подробности. Оказалось, что именно в Риге он начал сочинять оперу «Риенци», которая впоследствии его прославила. До этого были одни неудачи. Мы начали рассуждать о превратностях судьбы. Подумать только, в детстве его считали совершенно неспособным к музыке, а в университете он вдруг начал сочинять музыкальные произведения! Его долго не признавали. Неизвестно, как бы сложилась его судьба, если бы не поддержка Мейербера. А каким он был интересным реформатором! Как страстно пропагандировал свои лейтмотивы и идею соединения искусств - музыки, пения, танца, пластики, живописи! И я довольно громко произнесла по-немецки «Gesammtkunstwerk».
Увлекшись нашей просвещенной беседой мы начали, перебивая друг друга, перечислять оперы Вагнера: «Валькирия», «Зигфрид», «Золото Рейна», «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Летучий Голландец»...
Последнюю оперу я назвала на языке оригинала «Derfliegende Hollander». Ведь в Латвии оперы Вагнера шли на немецком языке. Больше, насколько я могла потом вспомнить, никаких немецких слов не произносила. Мы еще немного поговорили о Вагнере, о его дружбе с Листом, о том, как он женился на дочери Листа, кото-
рую звали, кажется, Козима. Вот и все... Я подробно описываю наш разговор для того, чтобы рассказать о том, что из этого получилось, иначе непонятна будет абсурдная специфика нашей лагерной жизни.
Я долго не могла уснуть, ворочалась на скрипучих нарах, пытаясь поудобнее укрыться грязным бушлатом. В моих ушах звучали светлые и таинственные звуки вагнеровской музыки.
Я чувствовала себя человеком.
На следующий день меня вдруг вызвали к оперуполномоченному (к ОПЕРУ, как было принято сокращать это длинное слово). Я и предположить не могла, что причиной вызова являлся наш разговор на нарах об операх Вагнера! Но как был деформирован этот разговор! В какой зловещей форме предъявили мне обвинения! Я обвинялась в пропаганде расизма, фашистской идеологии, в выкрикивании лозунгов на немецком языке, в прославлениях фашистских деятелей и т. п. Фамилии немецких композиторов трансформировались в фамилии фашистов. В кабинете опера разыгрывалась очередная сцена из театра абсурда. Как это было мне знакомо по моему следствию! Опер имел свою версию того, что происходило на нарах при вечернем разговоре. В этой версии ни композиторы, ни музыка вообще не фигурировали. Сюжет был перенесен из девятнадцатого века в наши дни, а имена немецких композиторов заменялись именами известных нацистов.
Я должна была «чистосердечно» рассказать о том, как я их прославляла. Я должна была признаться в своих новых преступлениях перед Родиной. Я не признавалась и вновь и вновь рассказывала оперу, как все было на самом деле.
- А почему это ты завела беседу о композиторах, ты что - музыкант? Вот передо мной твои данные. Ты попала в лагерь десятиклассницей, так или нет? В нашей советской школе немецких композиторов не изучают. Потому ты врешь, не о композиторах была речь, а о фашистах!
Мне пришлось долго доказывать, что речь шла не о фашистах и объяснять, почему я вспомнила о композиторах, хотя я и не музыкант.
- Я не музыкант, но я воспитывалась в семье, причастной к музыке. Мама и бабушка учились в свое время в консерватории, у нас всегда звучала музыка и пение, было много книг о музыкантах. Я еще в детстве читала о Вагнере, поэтому и знаю о нем не из школьной программы...
Опер не унимался, он подробно расспрашивал, где учились мои мама и бабушка, пытаясь поймать меня на слове, чтобы уличить по лжи. Когда я сказала, что бабушка училась в консерватории в Варшаве, он очень обрадовался!
- Так-так, выясняется, что твоя бабушка жила за границей, значит ты «такая-сякая» еще до своего дня рождения ориентировалась на Запад... (это было сказано не такими словами, а «метким русским словом»).
- Бабушка училась в Варшаве в конце того века, когда Варшава и почти вся Польша принадлежали России.
В таком духе проходили мои встречи с опером. Я была помещена в карцер, изолирована от жителей нашего барака, чтобы не влиять на свидетелей. Почти весь барак перебывал у опера по моему делу. Большинство вообще ничего не слышало и не имело никакого представления о нашем разговоре на музыкальную тему. А тот, кто и слышал что-то, ничего подробно изложить не мог. Но для опера это было не главное. Не истина ведь его интересовала, а его версия. От свидетеля требовалось «помочь следствию», показать, что он, свидетель, советский человек, а не фашистский приспешник, что он должен «проявлять бдительность» и т.д. Когда это подавалось таким образом, то находились люди, которые могли засвидетельствовать все, что угодно.
В эти дни моя судьба зависела всецело от показаний свидетелей. Если один-два человека подпишутся под версией опера, то мне грозит новый срок. А так как при имеющемся сроке в 15 лет каторжных работ он не имеет смысла, то обычно в таких случаях каторжан приговаривают к расстрелу «за фашистскую агитацию».
Мне не ведомо, как сверялись мои показания. Нашелся, видимо, кто-то, кому имена немецких композиторов и названия опер Вагнера были известны. Это меня спасло, и я отделалась только карцером.