«Расскажите об этом с улыбкой...»

 

«...Тебе немало дано было увидеть, и общался ты с людьми не только интеллигентного общества, а разных слоев, как по социальному положению, так и по культурному уровню... Ты сравнительно мало прочел книг, и это большой изъян, но всегда любил (вольно или невольно) пристально всматриваться в жизнь — это тоже книга...»

А. А. Угримов. Разговор с самим собой

 

Отец мой Александр Александрович Угримов покинул Россию в возрасте шестнадцати лет на борту корабля, который с недавних пор стали называть «философским», хотя философы среди отъезжающих вовсе не составляли большинства. Отнюдь не был философом и мой дед Александр Иванович, агроном, помещик-земледелец, последний председатель Московского Общества сельского хозяйства, высланный в 1922 году с семьей из страны Советов.

Ровно четверть века спустя, в ноябре 1947 года, мой дед и мой отец, независимо друг от друга, но одновременно, снова подверглись высылке по политическим мотивам, на этот раз в обратном направлении, с Запада на Восток: из Франции в разделенную на оккупационные зоны Германию.

За двадцать пять лет, прожитых в эмиграции, мой отец завершил среднее и получил высшее образование, преподавал и вел научную работу в Высшей французской мукомольной школе в Париже, деятельно участвовал в партии младороссов и бурно покинул ее, работал техническим директором небольшой мельницы под Парижем, а затем - более крупной в Савойе, организовал группу Сопротивления против немецких оккупационных сил во Франции, названную впоследствии «Дурданской группой», получил за это от французского правительства Военный крест, после чего следующим составом правительства был выдворен из

 

страны без суда и следствия, оказавшись, таким образом, одной из первых жертв холодной войны.

Вернувшись на родину в 1948 году, он отсидел шесть лет из «положенных» ему десяти в лагере особого режима на Воркуте, где работал на шахте, участвовал в послесталинской забастовке заключенных. Удостоившись реабилитации, вернулся в Москву, успешно освоил новую для себя специальность технического переводчика. Встал рядом с А. И. Солженицыным для другого рода Сопротивления — на этот раз против советского тоталитаризма и КГБ. Наконец, написал воспоминания, большая часть которых представлена в этой книге.

 

Отец мой принадлежал, по его словам, к поколению русских людей, которое «родилось с этим веком, а воспитывалось в культурных и нравственных устоях того века. <...> Еще не проявив себя никак в прошлой эпохе, это поколение приняло на свои плечи величайший груз всех потрясений последующей <...> Не будучи причастным к судьбе и делам отцов и дедов, оно оказалось исторически ответственным за них. Это поколение наследников просвещенного русского общества и расплачивалось за грехи и ошибки прошлого, и хранило в себе его заветы, его культурные достижения»¹. Однако жить в другом веке отец не захотел бы, находя свой, двадцатый, увлекательным и интересным.

 

Первое воспоминание - с него и начинается книга «Детство»² - забавный, но и знаменательный диалог с матерью. «Обещай, что не будешь сосать палец!» - «Нет, не обещаю...» - «Тогда сейчас намажу горчицей!» - «Нет, не мажь» - «Тогда обещай» - «Нет, не обещаю»... Трехлетний мальчик не находил в себе силы исполнить обещание — поэтому и дать его не мог, Таким и вырос: человеком слова, человеком долга, человеком чести.

Это, пожалуй, главное в нем.

Позволю себе открыть скобку, чтобы привести в этой связи эпизод из детства моего. Мне лет шесть или семь. Я с увлечением рассказываю родителям, что у меня в комнате висит уздечка с золотыми гвоздиками для моего коня (деревянного - но какая разница?) Папа надо мной подтрунивает. А мне так хочется убедить родителей в том, во что уже сама поверила. Но не получается, никак. Наконец, последний аргумент: «Ну, честное слово, висит!» Мгновенно у папы меняется выражение лица, из шутливого становится очень, очень серьезным. «Ну, раз ты дала честное слово, не поверить тебе нельзя. Значит, действительно висит. Правда, Ирина?» Мама с такой же серьезностью подтверждает. Чувство стыда, ко-

 

торое я испытала тогда, не забылось. Так получила я один из самых важных преподанных родителями уроков.

Проявившиеся уже в маленьком мальчике черты характера закалились позже в скаутском движении. Отец стал скаутом в 1918 году. «В той или иной форме и степени скаутская закваска всегда жила во мне, особенно в период Сопротивления», - признавал он (что вовсе не означает, что он страдал инфантилизмом, напротив: скаутизм был не игрой, а сознательным вступлением в сознательную жизнь). «Скаутизм развивался у нас [т. е. в России. - Г. У.] в годы той войны и приобрел особое, я бы сказал, морально-нравственное значение в первые годы после революции, - писал он уже в последние месяцы жизни. - В нем очень сильны были мотивы гражданственности, ответственности, честности и чести в лучшем и широком смысле этого слова. По моему убеждению, этого как раз сильно недоставало в русском характере и русском воспитании. В те годы мы, мальчишки, это, видимо, ощущали каким-то внутренним инстинктом, воодушевлявшим нас. Мы совсем не только развлекались, а жили скаутской жизнью ради высокой цели, к которой призывал скаутский гимн; слова же его меня и сейчас волнуют!»

Отец расстался со своим скаутским патрулем, попав в шестнадцать лет в невольную эмиграцию. «Трудно молодому растению остаться с оборванным корнем и прижиться в чужой ему земле... очень трудно. Впрочем, это и от самого растения зависит. Но мне было трудно». Видимо, этими трудностями экспатриации можно объяснить его легкомысленную беззаботность студенческих лет. Однако еще в Германии его стали живо интересовать вопросы политики, проблемы государства и власти: «В связи с этим во мне укрепилось сознание, что я русский, что я как-то ответственен за судьбу России, что я должен найти путь служения ей».

Именно в поисках своего пути служения отец в 1929 году, уже во Франции, вступает в младоросское движение. Основанный в начале 20-х годов «Союз младороссов»³ привлекал своей новизной эмигрантскую молодежь. Он известен своим броским лозунгом «Царь и Советы», который, если почитать младоросскую программу, не так уж и смешон, как его часто представляют. «Скаутами-переростками» назвал один остроязычный наблюдатель младоросское движение... Исследователи же часто дают хлесткое определение: «русский фашизм». Упрекают, впрочем, младороссов и в недопустимом «советизме».

Сегодня мало кто отличает фашизм от нацизма, и слово «фашист» вызывает страшные ассоциации: СС, Освенцим, газовые печи, карательные отряды... Но наш взгляд неизбежно ретроспективен. Донацистский

 

фашизм двадцатых годов, в отличие от гитлеризма, не страдал, как известно, ни антисемитизмом, ни расизмом. Тем не менее этот приклеенный к младороссам ярлык отец признавал.

Свой взгляд на задачи, цели и идеалы младоросского движения он изложил в «Молодой России»⁴. Один современный ее читатель заметил: «Верность Русской Православной Церкви вдохновляла его ум на размышления о создании в России реального исторического общества, исключающего утопические режимы власти...» Но, едва приступив к младоросской теме, отец успел изложить только вступление к ней. Пробел этот невосполним; такого свидетельства нет, и теперь уже не появится.

 

Работая над мемуарами, отец хотел, «дать свидетельство о младоросском движении, <...> дать живую, а не отвлеченную картину той части эмиграции, которой это движение касалось. Показать, главным образом, на людях, что оно собой представляло. Все сказанное полно противоречий — в этом трудность. Надо, прежде всего, эти противоречия как следует понять, ощутить, осознать...» Жизненный опыт убедил его в том, что важнее всего в человеке - конкретное его поведение в конкретных ситуациях, а это может вовсе не совпадать с моралью исповедуемой этим человеком идеологии. Иными словами - ценность человека в его поступках, а не в его идеологии.

В 1936 году, не одобряя все возраставшего «культа» Александра Казем-Бека и все более расходясь с младоросским «Главой», мои родители и некоторая часть их друзей покинули движение. Мой отец был очень активным младороссом, его общительный характер, энергичность и веселый нрав (особенно в молодости) сделали его в этой среде очень популярным, и его уход «наделал много шуму».

 

В ту пору отец работал сотрудником научно-исследовательского центра Французской государственной мукомольной школы в Париже (Ecole de Meunerie), куда поступил в 1929 году и где руководил лабораторией исследований физических свойств теста. Труды его были известны не только в самой Франции, но и за ее пределами, в том числе и в СССР. Через несколько лет он был допущен французским Министерством просвещения и к преподавательской деятельности (несмотря на то, что французского подданства не брал), и был назначен «адъюнкт-профессором» школы. Но после оккупации Франции пронемецкое правительство Виши запретило иностранцам занимать должности в государственных учреждениях, и отцу пришлось перейти к практической работе: он

 

стал заведующим производством на небольшой кооперативной мельнице города Дурдана. Его «шеф» по Мукомольной школе профессор Нюрэ считал, что «господина Угримова можно поставить в ряд самых лучших технических директоров мельниц, которые когда-либо встречались во Франции»⁵. Такая удачная профессиональная «интеграция» была не частым явлением среди эмигрантской молодежи.

 

Итак, в 1940 году наша семья переехала в городок Дурдан, в сорока километрах от Парижа. На мельнице мы и прожили военные годы. Был сад, огород, живность всякую развели, так что родственники и друзья приезжали к нам поесть и отогреться из голодного и холодного Парижа.

Мельница стояла на речке Орж; когда-то она была водяная, накопленные плотиной воды бурно падали на лопасти огромного, давно уже застывшего колеса в ветхом строении сразу за воротами. От водяной мельницы осталось еще старое здание, которое вмещало теперь склады и подсобные мастерские; в более новой пристройке располагалась контора и, в дальнем крыле, занимаемая нами квартира. На противоположной стороне просторного двора возвышался современный производственный корпус, в котором помол не прекращался ни в ночное время, ни даже в воскресные дни, когда мельница пустела: почти не оставалось в ней рабочих, не видно было во дворе ни фермерских повозок, запряженных битюгами-першеронами с подвязанными под мордой мешками для овса, ни мельничных крытых грузовиков с нелепо пристроенным котлом газогенератора - по военному времени, для экономии горючего.

В такие тихие дни, если у нас бывали гости, папа приглашал их посмотреть мельницу.

Вот в старом строении громадные, чуть ли не средневековые, теперь уже неподвижные каменные жернова (на этом самом месте стояла мельница с незапамятных, возможно, даже римских времен). Папа любил их показывать, радуясь древности своего мукомольного дела. Затем поднимаемся - то там, то сям мелькнет мышиный, крысиный хвост - и по застекленному переходу над двором попадаем в новое здание. Тут все сияет чистотой и мыши не водятся. На верхнем этаже видно, как тяжелая пшеница оседает внизу сепаратора, отделившись от легковесных, вихрем кружащих примесей, и промывается, продвигаясь по узким желобам. Ниже с шумом работают зернодробилки, по мере продвижения все меньшего калибра; танцуют на тоненьких ножках забавные рассевы. Еще ниже - гудят ровно вибрирующие станки, и через специальное окошеч-

 

ко можно наблюдать, что происходит внутри. Папа открывает то одно окошечко, то другое, протягивает ладонь - и на ней золотистые отруби, манная крупа и, наконец, белая теплая мука. Благородный запах свежеразмолотой пшеницы заполняет все помещение. Начищенные машины блестят, крашеный надраенный пол сияет, как корабельная палуба, и мой отец, умелый капитан, подтянутый и веселый, в белом (от мучной пыли) рабочем комбинезоне четко ведет это отлаженное, надежное судно.

 

Дурданская мельница стала и тем плацдармом, на котором отец развернул свою деятельность «сопротивленца»⁶. (Почти все его друзья-соратники в этой борьбе были из младороссов - их пафос служения России естественно привел с самых первых дней войны к сопротивлению Гитлеру). За укрывательство сбитых в небе американского и канадских летчиков, которые некоторое время у нас прятались, грозил немедленный расстрел. Отец мне сказал: «Если ты хоть кому-нибудь об этом скажешь, ты никогда больше не увидишь ни мамы, ни папы». Я благодарна моим родителям за доверие, оказанное мне - восьмилетнему ребенку. И за то, что ради моей безопасности они не уклонились оттого, что считали своим долгом. И этот тоже преподанный отцом урок - урок молчания - пригодился мне в дальнейшей жизни не раз.

 

А утаивать приходилось многое, начиная с того, что ежевечерне включался радиоприемник и звучали передачи из Лондона - изолированность нашего дома это позволяла. Главный интерес вызывали, разумеется, новости с фронта. Но я не могла понять, зачем родители внимательно слушали бесконечный список «личных сообщений» - паролей, предназначенных «маки». (Была бы умнее, догадалась бы.) Это казалось игрой, фразы бывали забавные: «Почтальон моет ноги», «Франсуа не терпит черных собак» (и даже, что вызывало во мне восторг, «Рене дважды пукнул»). Мне, конечно, не говорили, что ждали сакраментальные, адресованные дурданской группе сообщения: про мягкие и жесткие карамельки, или «Делайте свое дело с улыбкой»⁷.

 

После войны реальной стала возможность возвращения на родину. Эйфория победы была велика среди эмигрантов, об этом уже много говорилось и писалось. Не избежал этого поветрия и мой отец.

Эти настроения советская пропаганда подхватила и раздула, но не породила. Сталинградская победа преломила ход войны, и самые разные люди в эмиграции (от В. А. Маклакова или Н. А. Бердяева в Париже до

 

о. Всеволода Шпиллера в Болгарии) пережившие вторую войну с Германией, полагали, что кровью, пролитой в Сталинграде, большевики смыли с себя былые преступления. Сегодня, как будто, существует тенденция минимизировать Гитлера по сравнению со Сталиным; тогда было обратное.

К странам, где жил, отец, человек увлекающийся, относился не беспристрастно, а как к живым существам: свободолюбивую, жизнерадостную Францию он весело и с благодарностью любил, «варварскую Германию» - нет, и она его отталкивала, даже еще до Гитлера. Ну, а к России он относился с той силой любви, какую только дает разлука⁸.

Но эту столь любимую, славно победившую в войне Россию, как отделить ее от России большевистской, сталинской? Тут я подхожу к очень больному вопросу в судьбе отца, в судьбе семьи (и, безусловно, русской эмиграции в целом, но речь не о ней).

Оказывается, отделить было невозможно. Нити неразрывно переплелись, перепутались; русское вырождалось в советское, советское по-лысенковски силилось переродиться в русское, под него подкрашивалось, когда было выгодно, с присущей большевизму мимикрией, подлаживалось и наступало до решительного вытеснения, до полной подмены. Из «прекрасного далека» эти тонкие процессы разглядеть было непросто. В последние годы жизни отец писал: «Сознание мое было такое: Россия преодолела самую большую опасность для ее существования - быть побежденной, покоренной, обращенной в рабство гитлеровской Германией... И раз уже власть довела страну до победы, то она исторический экзамен выдержала, как не выдержала его ни императорская власть, ни Временное правительство в 1917 году...».

И, в другом месте: «Я долгое время видел Россию только со стороны, извне, и совершенно не ощущал, не понимал ее изнутри. Я не знал тех титанических противоречий российского размаха, которые раздирают мою родину вопреки всякой нормальной европейской логике. Из этой логики исходя, теперь, после победы, в России должен настать блестящий период расцвета всех творческих сил народа. Во время войны мысль о победе всегда связана с надеждами, верой в новые светлые пути человечества, ибо без этой веры невозможно, видимо, перенести все неизмеримые жертвы, разрушения, зло.

Отдать теперь все силы, все знания этой героической родине - вот мое желание. И было еще чувство, свойственное многим реэмигрантам: вины, задолженности перед Россией, перед русскими людьми. Видимо, такое чувство - наследие просвещенного дворянства XIX века».

 

До сих пор спорят о том, что толкнуло недавних противников большевиков к массовому возвращению в СССР. Причин много, простого ответа нет⁹.

Не все, однако, поддались послевоенному патриотическому опьянению. Среди сохранивших трезвость была моя мать. (Она покинула Россию позже отца, в 1925 году, успев окончить университет, в более старшем возрасте и с большим опытом советской жизни.) И по складу своему она не склонна была поддаваться массовым настроениям восторженности и патриотического умиления. В СССР она возвращаться не хотела.

 

После войны мы жили в городке Аннеси, в живописной Савойе. Мукомольное предприятие было крупнее, чем дурданская мельница, и принадлежало одному из самых богатых семейств города - семье Клеше. «До каких же пор я буду работать на капиталиста? - вздыхал отец. - Так хочется на Россию поработать!» Впрочем, с капиталистом и его женой у родителей сложились прекрасные, можно даже сказать, дружеские отношения.

Отцу был предоставлен в пользование маленький автомобиль, прозванный «Креветкой» за его цвет вареного рака. Водил папа прекрасно еще с молодых лет, и мы часто отправлялись в замечательные путешествия по чудным окрестным местам, даже в совсем близкой Швейцарии дважды побывали. Зимой он отправлялся в горы кататься на лыжах, продолжал и весной, когда вокруг все уже зеленело и цвело, а на высоте еще лежал снег - возвращался с южным загаром от яркого горного солнца. Летом - купанье и катание на красивом аннесийском озере, прогулки в горы, в альпийские луга, где тучные коровы бродят с колокольчиком на шее...

 

Такое, казалось бы, счастливое наступило время после военного лихолетья! Но нет. Писал отец в ту пору родителям о своем «безвыходным положением в связи с отъездом на Родину - Ирина со мной не поедет, это теперь окончательно ясно для меня и для нее. <...> Вот, всегда я был счастливым человеком, а теперь такой несчастный, что ужас! <...> В таком вопросе быть на разных путях ах, как плохо. Но верю, как-нибудь уладится».

Трудно предположить, как бы мог уладиться этот драматический разлад между моими родителями (должна заметить, что я в свои одиннадцать-двенадцать лет была безоговорочно на стороне отца), если бы не началась холодная война: в конце 1947 года мой отец, мой дед и с ними еще двадцать два человека¹⁰ были в административным порядком высланы из Франции.

 

Советское правительство направило по этому поводу ноту протеста¹¹, а консульство заботливо взяло на себя репатриацию семей высланных.

И мама поступила так, как в свое время поступили жены декабристов: последовала за высланным мужем, зная прекрасно, а еще более предчувствуя, куда едет и на что.

В апреле 1948 года жены и дети покинули Францию на борту бывшего германского, трофейного теплохода «Россия». Отплыв из Марселя, в ночь на первое мая мы прибыли в Одессу.

А в июне мои родители оба оказались на Лубянке¹². Но встретились они лишь в декабре, в вагонзаке, по пути на Кировскую пересылку. Его везли в ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) на десять лет, ее - на восемь. Отцовская «"нормальная" десятка»¹³ далась ему непросто: первоначально он получил обвинение «почти по всем пунктам 58 статьи» (шпионаж, террор)¹⁴, применяли к нему «методы физического воздействия», добиваясь признания. Но стойкость моих родителей на следствии¹⁵ («цельное, здоровое сознание психически здоровых людей», не отравленных «продолжительной жизнью в сталинском царствовании», стоящих «на определенных естественно-простых нравственных устоях (что можно и что нельзя, что хорошо и что плохо)» и, конечно, помощь Божья не дали им оговорить себя и других. Шпионаж и террор отпали, остался лишь пункт 4: «помощь международной буржуазии». Предлог - участие в младоросском движении. «А всякое участие в политике не есть ли грех, участие в преступлении, в нарушении Божеских законов, оправданное законами человеческими? Политика либо подводит к самой грани преступного, либо ввергает в этот огонь. Это очень сложный и мучительный вопрос... Самое сложное в том, что неучастие в ней, в политике, тоже может быть преступным...»

Размышляя так в лагере, отец за все благодарил судьбу, благословлял тюрьму.

Мама лагерь не благословляла - не в ее это стиле - но не проклинала, никогда, и до конца дней сохранила близких друзей-солагерниц; с юмором вспоминали они свое сидение в «кемпинге» (так они говорили).

И никогда я не слышала, чтобы она хоть в чем-то упрекнула отца; он же виноватым себя чувствовал перед ней до конца жизни.

 

И передо мной отчасти... Накануне моей поездки во Францию в 1976 году он сказал: «Если захочешь, не обращай на нас внимания и оставайся». Такого поворота своей судьбы я ни раньше, ни тогда, ни потом представить себе не могла. В память отца считаю нужным это подчер-

 

кнуть - я никогда не жалела, что живу в России¹⁶. Что это с моей стороны - бесчувствие? патриотический дурман?

Ни того, ни другого не отрицаю, но полагаю также, что причины есть и другие. Сознание глубоких корней, уходящих в русскую почву, благородная идея служения России и чувство того, что плохо ли, хорошо ли, для меня естественно находиться именно здесь, а не в других краях, пришли ко мне с детства от семьи, преимущественно отцовской. Едва ступив на родную землю, я осталась без родителей, но очутилась не в чужой среде, а у моей тети Марии Борисовны Угримовой. В ее доме, в ее семье, где советским духом и не пахло, и где меня приняли с большой любовью, будто ждали всю жизнь, мне дано было счастье прикоснуться к самой глубинной России - к России христианской, тогда гонимой. Тетя Машура и ее ближайшие подруги были, среди многих, теми русскими женщинами, простыми верующими людьми, которые подвигом жизни и верностью Православной Церкви осуществили в те страшные годы подлинное противостояние гонителям.

Реабилитированные и в один и тот же июльский день 1954 года освобожденные, родители вернулись в Москву вместе - вернулись не сломленные, но обогащенные общим для обоих зековским опытом; они стали товарищами по лагерю, и это углубило их союз. «Неизмеримо ценное нашли мы с ней согласие, в основу всей нашей жизни вперед, что не потерянными зря из жизни, не загубленными в злом огне мы ощущали эти годы тюрьмы и лагеря, а оценивали их дорогим вкладом, не заменяемым ничем, не отдаваемым никому, ни за что. Мы не жалели. Но мерка та не всем доступна и понятна, и объяснению не поддается...»

Началось их вживание, буквально с нуля, в «нормальную» советскую жизнь. Они ведь не имели для этого ничего: ни специфического опыта советской повседневной «действительности», ни паспорта, ни прописки, ни трудовой книжки, ни жилплощади, ни гроша, ни горшка, ни плошки... А биографию свою папа втиснул в убийственную для любого отдела кадров формулу: полжизни провел заграницей, остальное - в тюрьме...

Но зато были друзья - старые, давнишние, и новые, прежде незнакомые совсем... С их помощью и благодаря энергии моих родителей, их трудолюбию и умению работать, жизнь постепенно начала складываться. И сложилась со временем неплохо. Даже автомобиль родители купили - максимум дозволенной рядовому советскому человеку свободы! Только вот к любимому мукомольному делу отец так и не смог вернуться, и тосковал по нему.

 

Желание служить России в нем не угасло. Но, пройдя через тюрем-но-лагерные зернодробилки и рассевы, пшеница отделилась от плевел.

 

Когда в 1962 году был опубликован в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича», отец мой, как бывший зек, встретил это явление с полным восторгом. «Прочел "Один день..." - и понял сразу, без всяких размышлений и сомнений - случилось необычайное важное событие и для меня лично, и для России, и для всего мира. Вот именно всеохватывающее - от меня и ко всему. Но причем же тут именно я? А при том, что <...> никакое произведение искусства не касалось меня так близко, так проникновенно, как это; и именно через эту пронзившую меня правду о самом себе острее, мгновеннее осознал я ее как правду Русскую, как истину всечеловеческую. О том дне, о тех днях никто никогда <...> не скажет больше правды, без единой горчинки неправды, чем в этом возникшем вдруг из-под земли произведении - образе.

<...> А повесть с совершенно потрясающей силой, безусловной правдивостью во всем воспроизводила один из тех дней - я не был Иваном Денисовичем и не похож был на него, хоть близок он мне был, как брат родной, по духу, и шел я мысленно за ним этот день след в след...»

С появлением других произведений Солженицына сперва в «Новом мире», а затем в самиздате, которым в те годы усиленно питались, восхищение писателем-зеком росло. (Однако, прочитав «Архипелаг», отец все же отдавал предпочтение «Ивану Денисовичу»: «Иван Денисович <...> для меня чистое золото, хоть и маленький самородок, а Архипелаг - это сплав металлов разных, хоть и глыба. При этом я полагаю, что значение первого (собирательно говорю) - более второго, и значение второго зависит именно от первого, а не наоборот».) Позже добавилось и преклонение перед гражданским мужеством одинокого борца. Я не помню, когда состоялось их знакомство - А. И. Солженицын пишет, что в 1966 году¹⁷. Отец сразу вошел в солженицынскую «армию теней» (которую писатель окрестил «невидимками») - т. е. на новый путь служения отечеству.

Мама, конечно, все это знала и все приняла, хотя непосредственно в «боевых действиях» этой теневой армии не участвовала. Но ее тотальное одобрение и безоговорочное согласие создали надежный крепкий тыл, без которого отец бы не смог делать то, что делал. Просто и естественно, спокойно и взвешено мои родители вступили на эту новую рискованную тропу своей совместной жизни.

 

Солженицынская эпопея со всеми ее перипетиями создала особую атмосферу, очень напряженную, но и радостную, какой жила наша семья тогда, рядом с отцом и отчасти вместе с ним. Для него же это стало всепоглощающим содержанием жизни. Мама подтрунивала иногда по обыкновению (и по присущей ей мудрости) над его чрезмерной, на ее взгляд, увлеченностью.

 

Очень любил мой отец Александра Исаевича и глубоко почитал, был ему по-дружески предан и художником считал гениальным, но его мировоззрения, образа мыслей он почти ни в чем не разделял, а к публицистическому творчеству писателя относился резко критически¹⁸. И Александр Исаевич подтверждает: «Как-то так располагалось, что мы с ним будто и не противники, а вместе с тем почти во всем расходились»¹⁹.

Характер у отца был вспыльчивый и реагировал он иногда весьма гневно. Постоянно, насколько я помню, излагал он писателю по разным поводам свои критические замечания, письменно или устно, на диктофоне; постоянно мы в семье, втроем, это обсуждали и «обкатывали». «Я находился в непрестанной тесной борьбе, грудь с грудью, с А. И., я с ним (без него) непрестанно спорил, его обличал, укорял, критиковал. Это не меняло моих действий, моих позиций, моего к нему лично, и как к великому человеку, отношения. В этой борьбе я уставал, калечил себе суставы и кости, буквально кровоточил...»

Происходило, вероятно, искрометное столкновение двух культур — особо резкое оттого, что каждый из борцов был ярким носителем той, в которой воспитывался и сформировался²⁰.

Александр Исаевич настойчиво приглашал отца сотрудничать в сборнике «Из-под глыб», убедившись, как он писал ему, «в своеобразности и плотности Вашего мышления и письменного изложения», а также находя его язык «несравненно более русским и ясным», чем у многих²¹. Отец это предложение отклонил: «Мне тогда против Вас писать придется - а я считаю, что от этого будет больше вреда, чем пользы <...> Александр Исаевич удивлен, смеется, такие суждения для него необычны». Не желание высказаться или «выразить себя» толкало отца на критику, а опасение, что Александр Исаевич «может катастрофически напортить самому себе и, этим, всему делу, которому служит». Главные возражения отца часто сводились, как будто, к тому, что «много неясностей и просто ошибок возникает от категоричности суждений, ибо во всем нужна степень, мера, терпимость».

 

«Основа морали — это чувство меры» - с такой лакмусовой бумажкой он подходил ко многому в жизни.

Отклонил отец и другое предложение - стать крестным отцом родившегося в 1972 году Игната Солженицына. Одной из немаловажных причин такого решения явилось написанное незадолго до того А. И. Солженицыным «Великопостное письмо всероссийскому Патриарху Пимену». Непозволительным для православного христианина считал отец обращение в подобном, нецерковном духе к верховному иерарху, тем более - на Крестопоклонной неделе.

 

После высылки Солженицына из СССР тайное хранение его архивов еще некоторое время продолжалось, но было «заморожено» у верных «Кротов» - так прикрыто именовались надежные люди, согласившиеся держать у себя то, что писатель назвал «своим динамитом». «Кроты» подбирались отцом очень тщательно; самые близкие друзья, с которыми мы часто встречались, а также родственники исключались «по определению». Отец соблюдал во всем строгую и тщательно продуманную конспирацию, опираясь на опыт Сопротивления и зная, что среди москвичей редко кто умел, даже при самых благих намерениях, держать язык за зубами и неукоснительно следовать предложенным им «правилам игры». Слава Богу, он ни разу не ошибся в выборе, ни утечек, ни провалов не произошло. По поставленным отцом условиям, имен хранителей он Александру Исаевичу не сообщал. И они, уведомленные о том (не в подробностях, конечно), что принимают на хранение (это тоже было непременным условием), не все знали, что «динамит» исходит от отца.

 

О дружбе с моим отцом - «Ответственным Хранителем» его архивов и вместе с тем «тонким, умным и лицеприятием не отклоняемым рецензентом²². Солженицын подробно рассказал (слишком подробно, думаю я - некоторые конспиративные тайны не следовало было раскрывать: как знать, могли бы еще пригодиться кому-нибудь) в девятом очерке «Невидимок» (пятое дополнение к книге «Бодался теленок с дубом»²³), вспоминая его с теплотой и благодарностью. И отец был благодарен Александру Исаевичу за многое, а по поводу своего «портрета» написал ему в Вермонт: «За все сказанное обо мне - спасибо! Не слишком ли лестно порой? (Впрочем, художник вправе писать портрет, как ему хочется и как ему надо, как он видит сам.) Мой показался мне неожиданно значительней, чем сам оригинал. Но сознательно сделан в профиль -

 

т.е. одна сторона в свете, а другая вовсе не видна (теневая); да и бородавки затушеваны... Умилился я сам на себя, тут глядя...»²⁴.

 

В конце 1974 года отец согласился быть «мотором» строительства кооперативного дома художников в самом центре Москвы. Это был подвиг, особенно трудный для него в его уже далеко не молодом возрасте еще и потому, что разнообразных противодействий этому строительству было много, бюрократической волокиты и алчных устремлений еще больше, а игра велась по-советски без правил, к чему он не желал привыкать. Ценой невероятных усилий он, тем не менее, сдвинул дело с мертвой точки и благополучно довел до конца.

В новом доме он продолжал работать над воспоминаниями, положил начало обстоятельной «Истории семьи Угримовых», ведя рассказ с XVIII века. Портреты предков, о которых он писал, смотрели на него со стены его небольшой комнаты. Часто он садился за руль и объезжал «уходящую Москву», которую любил, собирал с помощью друзей коллекцию слайдов. Проживи он дольше, написал бы, может быть, и о своей богатой событиями строительной эпопее. Боюсь, она сократила годы его жизни. Но вырвались они с мамой из темного коммунального обиталища, полученного по реабилитации, из каменного мешка узкого переулка, и провели последние годы жизни в светлой квартире, откуда видно небо, а с цветущего балкона открывалась тогда великолепная панорама Кремля со всеми соборами. Окно другой комнаты выходит на садик перед церковкой Воскресения Словущего; у этого окна, сидя с зажженной свечкой в руках, папа последний раз в своей жизни участвовал в Крестном ходе Пасхальной ночи и слышал, радуясь, весть о Воскресении.

 

На второй день Пасхи 1981 года он лег в больницу, откуда не вернулся. Не исполнилось его желание умереть дома. Силы покидали его очень быстро. За два дня до кончины тайно приехавший причащать его священник поразился перемене: еще недавно крепкий на вид человек не мог и головы поднять. «Как вы, Александр Александрович?» - спросил он его. Отец говорил уже с большим трудом, но произнес очень ясно: «Не страшно».

 

Узнав, что мой отец написал мемуары, а публиковать их не намерен, Александр Исаевич спросил: «Зачем тогда писать?» Но у отца была своя логика, согласно восточной мудрости: «Думать надлежит много, писать мало, а публиковать и того меньше». Он настаивал на том, что его

 

воспоминания предназначены только для близких, для друзей. Ведь рассказал он о своей жизни «честно перед собственной совестью», не щадя себя, не скрывая своих ошибок, немощей, иллюзий и антипатий. Изменяю ли я его воле теперь, согласившись, через двадцать с лишним лет после его смерти, доверить этот искренний рассказ о себе незнакомому читателю?

Не знаю. Но надеюсь, что книга эта расширит, пусть немного, круг избранных, искренних его друзей.

 

* * *

 

Писать воспоминания отец начал в конце шестидесятых годов, выйдя на пенсию. Пренебрегая хронологией, начал с «Возвращения на родину»; поэтому им и открывается книга.

Трудами Маргариты Витольдовны Малиновской, живущей в Инте, «Возвращение на родину» было сфотографировано страница за страницей, и фотопленки автор переправил в Париж, в Институт славянских исследований, где они хранятся под заботливым присмотром Сергея Григорьевича Асланова; позже отец отправил их в Вермонт.

Параллельно он написал «Детство», затем в разной последовательности записывал другие эпизоды жизни, изучал историю семьи. Потом вновь вернулся к «капитальному» описанию «Жизненного пути русского человека XX века». Но оборвался жизненный путь - оборвался и труд...

О своей деятельности в годы войны отец подробно рассказал в очерке «О Дурданском Сопротивлении». Очерк должен был войти в сборник, посвященный участию русских и советских людей во французском движении Сопротивления; этим объясняется его несколько официальный тон, сухой стиль и некоторые неизбежные в советское время акценты. (Позже по некоторым причинам принципиального характера, суть которых припомнить не могу, отец от публикации очерка отказался и передал свои материалы И. А. Кривошеину²⁵).

К сожалению, воспоминаний об «солженицынском периоде» своей жизни отец не оставил, но некоторые записи сохранились и кое-что вошло в настоящую книгу: «История одной поездки», ранее упоминавшийся «мысленный спор» с А. И. Солженицыным о «власовском вопросе» (РОА), фрагменты некоторых критических заметок.

Для удобства читателя «Детство» включено в «Жизненный путь», неизбежные повторы изъяты.

 

Каждый раздел книги снабжен фактологическими и пояснительными примечаниями. Большую помощь в их составлении и во всей работе с книгой оказали родственники и друзья в России и во Франции, в первую очередь М. В. Малиновская, предоставившая богатый краеведческий материал о городах Инте и Воркуте и разъяснившая многие лагерные и шахтерские реалии; Т. А. Полежаева, взявшая на себя основные темы, связанные с сельским хозяйством и его деятелями; И. Я. Розенталь, много потрудившаяся над указателем имен. Очень многим я обязана Е. О. Гаркави, Н. В. и В. К. Лосским, Н. И. Кривошеину, В. И. Дашковой, Nicolas Jallot, А. Н. Полторацкой, Е. А. Карвовской, предоставившим разнообразную ценную информацию.

Хочу выразить самую искреннюю признательность всем, кто сообщил сведения о своих родителях и родственникам: А. А. Андреевой, М. Н. Башкирову, Н. И. Бруни, А. Г. Волкову, М. Н. Горбовой, А. А. Ляпину, О. В. Татариновой (Шашелевой), Т. В. Толли, Е. С. Тумановой (Булацель), а также Е. Б. Пастернаку — за разрешение опубликовать рисунки его деда Л. О. Пастернака.

Каждому от души говорю спасибо. Глубочайшая моя благодарность - Андрею Дмитриевичу Сарабьянову, инициатору и вдохновителю издания настоящей книги, без трудов которого она не увидела бы свет.

Т. А. Угримова