Введение

 

Я давно думаю что-то написать о своей жизни - все же она прошла и еще протекает не без интереса. Да и пора, пожалуй, ведь начался последний этап, а писать «мемуары» надо еще при полной ясности ума и достаточных жизненных, душевных силах.

Но, взявшись за перо, я особенно сознаю всю трудность этого начинания. Писать - это искусство. Чтобы что-то получилось, надо уметь писать, даже если есть о чем. Надо иметь к тому, если уже не талант, то хоть способность, хоть навык... Ничего этого у меня нет, и если я и писал когда-то какие-то заметки, иной раз довольно удачно, как говорили, то это лишь случайно и редко. И вот с таким сознанием, что ничего хорошего получиться не может, я и начинаю. Может быть, даже так и лучше, без претензий.

Ну, а для чего все это надо? На этот трудный вопрос ответить не легко. Очевидно, во-первых, есть желание оставить после себя какой-то след, ибо стремление увековечить, хоть как-нибудь, свою персону-инстинкт, свойственный человеку, перед вечной проблемой смерти и бессмертия. Какая-то надежда на то, что через какое-то количество лет кто-то, «пыль веков от хартий отряхнув», найдет эти мои писания интересными и достойными внимания. Да, конечно, со временем всякий документ эпохи может приобрести значе-

 

ние и смысл, даже если он написан рукой малоспособной и неопытной. Но как мало шансов на то, что эти тетради просуществуют хоть сколько-нибудь! Вот уже от своего деда (не говорю - от прадеда) я не имею перед глазами ни одной написанной строчки. А как мне было бы интересно узнать, что они делали, как мыслили и чувствовали в свое время. А в наше время всякие бумажки ох как мало живут! И какая же у них трудная жизнь...

Но как ни мал шанс на долголетие этих тетрадей, которые я сегодня купил на Арбате, - все же рискнуть и попробовать надо. И вот из-под пера, за пять минут, выросла как гриб небольшая первая «претензия».

Во-вторых, многие побуждают меня заниматься писаниной, утверждая, что должно, якобы, получиться, что есть у меня-де некий «дар слова». Об этом часто говорила мне покойная Нина Павловна Збруева, чью дружбу и любовь ко мне я очень ценил и ценю, так как, кроме ее душевных качеств, была она человеком одаренным, умным и художественно очень чутким. Не скрою, она вселила в меня убеждение, что это (писать) сделать надо и что, может быть, что-то и получится. Часто мне об этом говорят и другие. Но важнее всего для меня то, что неоднократно на этом настаивает Татиша, а раз она того хочет и ждет, тут уж моя прямая обязанность для нее постараться. Собственно говоря, я и настраиваюсь писать в основном для нее. Ей-то уж это безусловно будет интересно и ценно, и для такого утверждения не надо иметь никаких претензий...

Такая направленность нужна с самого начала, ибо всегда, когда пишешь, незримо и бессознательно обращаешься к читателю. Если, например, писать с мыслью напечатать, да еще поскорее, то получится совсем не то. Я искренно далек от такой мысли, я убежден, что могу и хочу писать только интимно, для узкого круга семьи и друзей.

И это вовсе не из какой-то скромности; нет, в этом есть естественная необходимость, так как, если я и не собираюсь писать всю правду, то, во всяком случае, одну правду.

И не успел я это написать на бумаге, как сразу выскочила, как на пружине из ящика, еще одна немалая «претензия»: писать только правду!

А все-таки. Я имею в виду, ставлю себе целью, писать честно перед собственной совестью; описывать людей, события, факты так, как они мне представляются теперь, как я их помню и как понимаю,

 

без всякой направленности. Я задаюсь целью быть к самому себе строго критичным. Я не намерен здесь и исповедоваться как на духу и все вываливать без разбору- это никому не надо и не интересно. Но стараться не умалчивать, не затемнять одну сторону, не подчеркивать другую сторону так, чтобы получилось искажение. Честно пытаться рассказать все как было, из того, что рассказать можно, хочется, надо. Иначе говоря, я буду пытаться писать только правду - еще вернее, стремиться к ней, ибо все равно, как ни пытайся, кривды не избежать: и память не может полностью воспроизвести былое, и душа переживает иначе, и ум анализирует не одинаково в разные периоды жизни, и глаза видят не так.

В воспоминаниях мы всегда и неизбежно изображаем все так, как это нам кажется теперь...

И саму ПРАВДУ и правду понимаешь по-разному в течение жизни...

Правда - как солнце, на нее нельзя смотреть, не зажмурившись, или только через черные очки. Правда - как огромный хрусталь многогранный - кто с какой стороны смотрит, тому так и отсвечивает.

Правда на землю упала и разбилась на множество осколков (не в этом ли и смысл грехопадения, так же?); люди же находят частичку, и она так ярка, так огненна, что они думают - вот вся Правда, а в этом-то как раз ложь и обман. И собрать ее воедино на земле никак невозможно. И сколько крови пролито из-за разных правд!

И вместе с тем:

Блаженны алчущие и жаждущие Правды, ибо они насытятся.

Блаженны изгнанные за Правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Это, может быть, относится и не только к верующим, не только к Высшей Правде - Солнцу Правды, но и ко всякой противостоящей лжи - я так разумею.

Значит, надо стремиться к Правде, а пострадать за нее - уже добро.

Но это все к моему малому делу не очень относится. Впрочем, как-то и относится.

 

И еще, и немаловажно. Где-то, «под спудом», как у Кощея Бессмертного, за многими запорами и замками, в тишине подземелья или в бетонном здании с узкими щелями окон, под строгой охраной, под вещим номером, под неусыпным наблюдением, на полке, ере-

 

ди других земных переплетенных и зарегистрированных дел, хранится и моя «книга» с пометкой «хранить вечно». Мы живем, и умираем, и превращаемся в прах, память о нас постепенно исчезает, растворяется в земле и в воздухе, а этот переплет предназначен существовать в веках, как в захоронении, в глубине пирамиды. Но пока мы живем, он довлеет над нами, наша судьба с ним связана. Кто-то время от времени выписывает «требование», бумажка перемещается из одного кабинета в другой, переходит из рук в руки, какие-то крутятся колесики и шестеренки, какие-то люди идут по длинным коридорам, перебирают пальцами картотеку, достают дело, и кто-то его перелистывает, думает, соображает... И на каждой странице этой довольно толстой «книги» стоит, как помнится, моя собственноручная подпись, означающая: «верно», «согласен». Вот чем я «объективно» являюсь, вот что должно обо мне сохраниться вовеки. И рядом где-то на той же полке должен стоять переплет Ириши, а еще где-то папки моих родных, а далее многих близких и знакомых, рассыпанные среди множества дел других людей, живых и мертвых. Да, наверное, там живые и мертвые все перемешаны под вещими номерами классификации - все там мертвы и все там живы бесконечно. Там где-то узелочками связана огромная сеть взаимоотношений сотен тысяч людей. Часть из них ходит по улицам, на работу, сидит у себя дома; большая часть умерла естественной или принудительной смертью. И все там стоят рядышком, под номерами, литерами, цифрами. Есть над чем подумать...

Если можно так выразиться, эта моя «анти-книга» - она написана не мною и против меня. Писалась она долго: пять месяцев. Вопрос - ответ, вопрос - ответ, вопрос - ответ, вопрос - ответ... Я сидел днями, а больше ночами, на клопином стуле около клопиного столика, а автор (напротив) ковырял пером по бумаге с транспарантом, чтобы строчки были ровными. Каждое написанное слово обдумывалось, взвешивалось. Мыслям помогало ковырянье то в зубах, то в ушах (спичкой), то в носу.

Но об этом после, в свое время. Так вот, я и хочу писать, чтобы эта книга не была единственная, что от меня останется надолго. Я обязан ей противопоставить что-то другое, что я сам напишу о себе, о моей жизни, о моем времени, о моих друзьях. У той все шансы остаться неприкосновенной - как государственная тайна. У этих тетрадок много шансов пропасть, быть уничтоженными, забро-

 

шенными. Та неживая - эта живая, и, как живой, ей все грозит смертью, погибелью.

Что же пожелать этой тетрадке, купленной сегодня на Арбате? Долгой жизни.

Вот и еще одна «претензия»...

 

Моя жизнь, моя судьба довольно типичны для русского человека XX века. Пришлось жить в разных странах, пройти многими путями, коснуться разных сторон жизни, увидеть события и людей под различными углами зрения. Я родился вместе с моим веком и вместе с ним перешагнул уже на вторую его половину значительно. Во мне слились два потока крови, знаменательные для этой эпохи революционной России: кровь еврейской русской интеллигенции и кровь дворянской русской интеллигенции. Меня бросало немало в разные стороны, и сам я бросался и туда, и сюда; да и теперь, на старости лет, не чувствую себя в спокойной заводи; и так, наверное, будет до «тихого пристанища Твоего».

Я оказался не только посторонним наблюдателем и свидетелем и по эту, и по ту сторону рубежа, но испытал на себе влияние различных течений первой половины века; на своей шкуре узнал жестокость этого века, за что благодарен судьбе, хотя несу тяжелую ответственность за испытания и страдания своих самых близких.

И вот, на исходе жизненного пути, когда пришло время «подсчитывать цыплят», я не чувствую удовлетворения.

В плане творческом, профессиональном все оборвалось, сломалось и не принесло плодов. Я любил свою профессию и находил в ней радость не только от знания своего дела, от «мастерства», но и от всего, что было с этим связано: некоторая даже романтика (Colas Breugnon^*), люди, образ жизни, земля... У меня были и условия, и данные, чтобы сделать гораздо больше в этой области, но надо было больше сосредоточиться, меньше разбрасываться, меньше лениться подчас. Целеустремленности не хватало; но и события захлестывали, и иллюзии мешали, а с пересадкой на родную землю (на которую много было надежд) ничего не получилось, наоборот, все кончилось (и в этом права была Ириша!). Но жалею ли я слишком об этом? И да, и нет. Да - потому что, в каком-то смысле, я тот ле-

 

нивый раб, который зарыл «таланты»; потому что мужчина «не у дел» неполноценен; потому что я утерял то, что любил, что было мне присуще. Нет - потому что сама по себе (объективно и вне определенных условий) эта профессия не так уж интересна и уж во всяком случае (как всякая техника, впрочем) не так значительна для общей пользы. Зерно, мука, хлеб и желудки отлично обойдутся и без моего участия, а наука тем более. Я думаю, что мое metier^* больше нужно мне самому, но с этим были связаны вопросы и честолюбия, от которого я рад был избавиться хоть тут. Кроме того, в наше время высокая степень специализации требует большой (если не полной) мобилизации всех сил, а это, конечно, и сушит, и сужает горизонты у людей средних возможностей. Иными словами, я дорожу своей разгруженностью, которая дает мне больше внутренней свободы.

С другой стороны, я не могу похвастаться тем, что пронес через всю жизнь «высокие гражданские идеалы». С «другой стороны» была моя так называемая «общественная деятельность». (Беру в кавычки, так как термин-то не тот, он имеет специфическое значение. Но другого обобщающего не подберу). Здесь друзья и благожелатели могут навесить мне ярлык «честного патриота», а недруги - «ренегата». Так как у меня много друзей и я их знаю, их больше, чем врагов, которых, кстати, конкретно не знаю, то перевес получится в сторону первого. А как я сам думаю? Во-первых, между «честный» и «патриот» надо поставить точку. Во-вторых, в каком-то смысле, я ренегат. Написать это не легко, но надо. Правда, если взять определение из хорошего толкового словаря иностранных слов, то получится уже очень страшно: изменник, предатель и пр. Лучше у Larousse^** - там на первом месте стоит отказ от своей религии: в этом-то не грешен НИКОГДА, с тех пор, как себя помню и, надеюсь, до смерти. В политическом же отношении - мало утешительного. Но необходимо внести ясность в фактическую сторону дела. С единственной политической группировкой, к которой я примыкал, я расстался окончательно libre de tout engagement^***, когда она уже разваливалась и вскоре перестала существовать; я никого и ничего не предавал.

 

А в отношении изменений установок и убеждений я больше всего дитя своего века, своей эпохи. Слишком много на нас сразу навалилось и наваливается еще, слишком быстро течет время. Переломы, и не один, происходят в течение жизни одного человека en brulant les etapes^*, несколько лет современности равносильны векам в прошлом.

Вулканические силы сдвигают породы, вместо гор образуются моря; там, где было море, вырастает гора. Люди не успевают освоить одно, как уже наступает другое. Из-под культурного слоя вырываются доисторические пласты. Воображение не поспевает за действительностью. Только надежды людей все не сбываются: кажущаяся правда оборачивается обманом. Медленный разум пытается решать проблемы вчерашнего дня, а уже наступает неизвестное завтра. Впечатление как от быстрой езды в кузове спиной к движению - видишь только ландшафт назад. (Мало утешительного и в том, что сидящие за рулем видят, конечно, немногим больше на дороге... вперед).

 

В людях моего времени, видных и обыкновенных, высоко мыслящих и разного ума, я больше видел перемен во взглядах, чем постоянства, даже в плане высшем (как Бердяев и другие), а уж тем более в плане низшем - политическом. Много я наблюдал движений справа налево, слева направо, да и не разберешь куда, так как «правое» и «левое» спуталось-что было «правым», становится «левым» и наоборот. И не вызывают у меня восхищения и большого уважения те, кто стоят незыблемо, нерушимо на одних и тех же позициях. В большинстве случаев эта «стойкость» связана с ограниченностью, косностью, кастовостью (так называемые «ортодоксы» всех мастей и толков). Многое значит высота плана. Чем выше - тем должно быть устойчивей. Напрашиваются разные слова и термины (нравственность и прочее) - я не хочу их применять, они избиты, извращены. Да и не хочу вдаваться в отвлеченные рассуждения. В общем, я сказал то, что хотел.

Возвращаясь к себе, я хочу повторить, что в этой части своей жизни я руководствовался патриотизмом; само по себе это понятие и чувство почтенно, но недостаточно высокого плана. В разные

 

периоды жизни я вкладывал в него разное содержание, и центр тяжести перемещался как по шкале весов, то опуская одну чашу и поднимая другую, то наоборот. Это путеводная звезда, не слишком высоко стоящая. Но что делать - так было. И даже сейчас я не отказываюсь от нее, нет. Не звезда виновата в том, что корабль налетает на скалы или садится на мель, а моряк, который плохо по ним ориентируется. (Надо видеть всё звездное небо!) Проведя меня через многое, она (звезда эта) пока остановилась здесь, над Барыковским переулком^*. Что будет дальше - неизвестно.

И раз уж дело зашло о мореплавании, то, пускаясь в это сложное и трудное путешествие - вспять в свою жизнь, мне не приходится рассчитывать на попутные ветры. И уже сейчас я вижу: плыть придется все время между «Сциллой и Харибдой»: «какой я хороший» и «какой я плохой», не говоря уже о подводных камнях и отмелях; по извилистому фарватеру.

Полагается излагать такие мемуары в хронологическом порядке, и это было бы, конечно, лучше. Но ведь не книгу же пишу! И чтобы не связывать себя ничем, я буду писать то, что Бог на душу положит, что больше захочется, что сложится в данный момент. Потом можно всегда склеить по-другому, по годам - чтобы одно из другого складно вытекало. Может быть даже, в некоторых случаях, покажется мне удобнее писать в третьем лице о себе - ну, и этим пренебрегать не буду. Лишь бы не занудно было читать, как почти все мемуары бесталанных людей.

О том, что называется «личная жизнь», специально писать не задаюсь.