- 311 -

Освобождение: Воркута - Инта - Москва

 

Встреча с Татишей

 

Рассказывать о встрече с Татишей кажется еще труднее, но по-другому - просто нет слов. Ее тоже приняли сперва Басковы, а потом ей сразу выделили ту же комнату, что и папе. Меня еще на три дня освободили от работы официально, а остальное время за меня ходили товарищи (за этот долг я и до сих пор еще не рассчитался). Руки мои и сейчас помнят ощущение от ее коротко стриженных волос, глаза видят ее глаза.

Мы только что встретились и сидели друг перед другом в «вестибюльчике», как вошел надзиратель и что-то человеческое сказал. То ли просто по привычке, то ли от радости, то ли я о чем-то попросил, но я при этом встал, как было положено.

— Ты всегда обязан так вставать? - спросила Татиша сурово.

И только тогда я заметил, как много было унижения в этой привычке, которая за долгие годы уже стала безразличной.

Татиша привезла мне записочку от Ириши и еще бумажную фигурку «Совы» (так Иришу ее подруги прозвали). Записочке я был безмерно рад, а «Сова» меня почему-то огорчила, эта форма не соответствовала моему настроению. Много мне рассказала Татиша про Ирину, про дедушку с бабушкой, про Екатерину Ивановну - как

 

- 312 -

ей было трудно с ней жить; про себя, про всех. Помню, раз я вынес стулья на улицу в сторону зоны, и мы вечером долго глядели на медленно уплывающее, но не заходящее на западе солнце.

Татиша сидела, согнувшись, упершись руками в голову, так что лица ее не было видно. Мимо проходила толстуха, вольная из спецчасти, кажется, жена какого-то офицера:

— Жена приехала навестить? - спросила она приветливо.

— Да не жена, дочка.

— Ах, дочка, а я-то не разглядела.

Можно было подумать - соседка по дому или добренькая сестра в больнице... А год назад, в это же время, нас вот из этих ворот выводили, и у каждого была мысль: будет та-та-та или не будет. С нами не было, а рядом-то совсем - было. И моим временным домиком могла оказаться не эта «гостиница», а, по соседству с ней, морг.

А теперь мир и тишина, лагерь беленький, чистенький - выглядел прямо как санаторий.

Татиша порой была молчалива, замкнута. При себе она носила небольшой, но остро отточенный перочинный ножик, как я понял, для самозащиты...

Так мы прожили душа в душу почти целую неделю. За это время жизни с родными я внутренне ушел из лагеря очень далеко; консервная банка незаметно раскрылась - я уже был почти вне той жизни, в которой тут прожил столько лет.

 

Последний спуск в шахту

 

И вот настал день расставания. Татиша уехала до обеда. Я попрощался с ней, забежал поесть в столовую, потом в барак, и пошел на вторую и третью смену сразу. Вот я на вахте, вот иду на шахту, вот спускаюсь снова клетью на первый горизонт и остаюсь один на подстанции. Хожу взад и вперед и, кажется, вслух рассуждаю. Надо снова втиснуть себя в банку и плотно закрыть крышку, но не влезаю, никак не влезаю. За эти две недели я уже внутренне переродился, произошла какая-то метаморфоза, я из кокона превратился в бабочку, еще не летаю, но крыльями уже трясу. Их надо опять отрывать с мясом, опять превращаться в гусеницу, опять замереть в коконе затворником... Я хожу взад и вперед по подстанции, разговариваю сам с собой, еще воображаемо с Татишей... с Иришей, с мамой и... с Небом. Как теперь мне быть, как быть? Помню хорошо это хождение и это волнение.

 

- 313 -

Звонит телефон. Беру трубку:

— Подстанция первого, слушаю, дежурный Угримов.

— Угримов, вылезай, тебе обходная на освобождение, - узнаю голос одного электрослесаря, ходившего со вторым разводом, кажется, эстонца.

— Не может быть!.. Врешь!

— Не веришь, фуй с тобой, - и кладет зло трубку.

Я ошеломлен, но не могу поверить. Такие случаи нередко бывали у нас. Злые шутки, но извинительные со стороны тех, к кому никто не приезжает и кто просвета не видит. Но надо проверить. Кому позвонить? А, Арсюшка - он там наверху, узнает. Звоню ему в отдел главного механика. Попадаю прямо на него.

— Арсюша, так и так. Немыслимо, невероятно, наверное, туфта, шуточка. Узнайте.

— Да, наверное, вранье; узнаю, подождите, позвоню.

Жду сам не свой.

Звонок.

— Это я, Арсик. Кажется, правда. Еще проверю.

— О, Господи!

Звонок.

— Угримов, говорит главный диспетчер. Вылезай, за тобой конвой пришел, бери обходную и оформляйся.

— Да как же я выйду? Не могу же я бросить подстанцию.

— Как хочешь...

— Подожди, подожди, - кричу я, - договоритесь с главным механиком

— Ладно. Я сказал, а там, как знаешь...

Жду, сижу, как на электрическом стуле. Звонок.

— Говорит Гевеллер (это главный механик шахты). Вас вызывают, понимаю, но мне некого сейчас к вам послать на подстанцию. Пожалуйста, подождите немного.

— Подожду, подожду, но вы предупредите там диспетчера и на вахте.

— Хорошо, спасибо.

Хоть и хороший человек был Гевеллер, но все же я мгновенно учуял, что говорит он теперь со мной уже не так, как раньше с зэком: «спасибо», «пожалуйста». Что я делал, пока ждал смены, совсем не помню: наверное, летал по подстанции уже настоящей бабочкой.

 

- 314 -

Стук в дверь лампой. Отворяю. Входит Андрей Егорович - его мне послали на подмену. Он уже все знает, я спешу ему рассказать подробности. Спешу, прощаемся. Андрей Егорович плачет... он ведь семнадцать лет сидит без просвета. Я его утешаю как могу:

— Будешь, будешь еще охотиться, увидишь жену и дочь, услышишь гон собак в лесу... поверь, поверь.

Но уже так глаза привыкли к темноте, что не верят они в свет... вся вера и надежда ушли в землю. А я бегу на главный ствол. Впопыхах объясняю стволовым, что случилось.

— Ну, раз такое дело, подам тебе клеть пустую, и смотри, будь осторожен, не дай Бог...

Это такая традиция - освобождающемуся пустая клеть, без вагонетки, и не только ради сочувствия и, так сказать, почета, уважения к счастью, но и для безопасности, ибо, как ни странно, но твердо знают шахтеры, что несчастные случаи особенно часты к концу срока и даже ко дню освобождения (видимо, инстинкт, рефлексы, осторожность, внимательность в это время притупляются). Поднимаюсь, как начальник, на гора, в последний раз! К площадке клеть медленно подходит - там уже знают, предупреждены по телефону снизу. Вот клеть остановилась, откидывают упоры. Поздравляют...

— Смотри осторожно - не бегай.

— Прощайте, спасибо!

Прощание с лагерем

 

Захожу прямо к Арсюше. Не то он нарочно задержался с первой смены, меня ждал, не то специально отпросился, но вернемся мы в лагерь вдвоем. Ему ведь самому скоро досрочно освобождаться, как «малолетке»82, а тут я его вдруг опередил — вот чудеса! Бегаю с обходной, сдаю на шахте все, что за мной числится: каска, лампа, барахло. Идем на вахту. Тут же два солдата выходят и ведут обратно в лагерь. В лагере - прямо в спецчасть. Там меня встречает эта толстуха, которая Татишу за жену приняла, и вся сияет от радости:

— Я уже старалась найти вашу дочь, задержать ее, даже на вокзал звонила, чтобы там объявили, да опоздала немного, как раз поезд ушел. Ах, какая досада! Вы бы вместе поехали, дочка-то отца бы привезла домой! Ах, как жаль, ах, как жаль!

Да, теперь она прямо как родная, когда бумажка позволяет, и кто ее знает, искренне, может быть, — допускаю. А была бы бумажка в

 


82 Малолетка - заключенный, которому в момент ареста еще не исполнилось восемнадцать лет.

- 315 -

другую сторону - во тьму, и она была бы совсем другая. Ужасно, когда бумажки заменяют личное сознание, совесть. Но уже неплохо и то, что ей хочется быть благожелательной, когда можно.

В спецчасти мне сообщили, что я и моя жена освобождаемся с возвращением конфискованного имущества.

— А куда я могу ехать?

— Во все концы Советского Союза! Оформят на пересылке. Завтра утром мы вас отправляем.

Обегаю все инстанции с лагерной обходной и, наконец, водворяюсь на последний ночлег в лагере. Теперь лагерь старается меня как можно скорее выпихнуть, изрыгнуть, как инородное тело. Теперь он за меня отвечает совсем по другой бухгалтерии - я вольный! Не дай Бог что-нибудь со мной здесь случится! Раньше бирка на палец ноги - вот и все. А теперь - целая канитель... Ведь кто его знает, кто он такой, этот Угримов, что так его быстро отпустили!

В 5-6 часов утра я должен быть на вахте с вещами. Из шахты я принес свои мукомольные записки - никто их не смотрел. Теперь несу в мешочке разное барахло, личные книги, те же записки. Как я прощался, не помню. Громову отдал счетную линейку, бушлат, какие-то книги. Ивану Медведю - учебник по электротехнике... С вечера приходили друзья и знакомые: Бурченков, Фиттерман, Поль и другие. Николай Ефимович был поражен, пожалуй, больше всех, спрашивал: как, что и кому я писал. Фиттерман и Поль просили навестить их родных... Другие - написать. Да много было всяких дел и хлопот, в суматохе все в памяти смешалось. Как спал и спал ли - не помню, видимо, спал, как всегда.

Утром рано, еще все спали, встал меня провожать только Громов. На вахте не шмонали совершенно. Обнимаемся - прощай. Дают мне сопровождающего до воркутской пересылки - простой молодой солдат без оружия.

Идем до остановки, садимся в поезд и едем... Где-то выходим, идем окраиной города, поселком. Разговариваем. У меня с собой немного денег. Никакой личной неприязни к этому молодому парнишке я не чувствую. Чем он персонально виноват? Забрали в армию, вот и служит по уставу - а устав для солдата и закон, и совесть, и собственная жизнь. Он в руках несет папочку (видно, мое дело), я - мешочек; он человек, я человек. Проходим мимо лавки. Захотелось мне выпить. Говорю:

 

- 316 -

— Давай купим бутылочку красного, да закуски.

— С вами не могу я в магазин идти.

— Ладно, я вот тут недалеко в канаве у мостика спрячусь за кучей, а ты пойди.

Взял деньги и пошел. Через некоторое время приходит с бутылкой, колбасой и булкой. Достаю кружку, пьем по очереди «за освобождение». Многие, которым я потом это рассказывал, отнеслись к этому эпизоду более или менее отрицательно. Я же и по сей день ставлю его себе в плюс. Так вот я первый раз выпил с тем, кто вчера мог в меня пульнуть по уставу, по приказу. Кое-что я ему рассказал кратко. Глядишь, может быть, завтра и мимо стрельнет. Но я тогда это не имел в виду, никакой «высокой» цели не преследовал.

 

Дошли до пересылки, и меня мой солдатик сдал под расписку. Была ли это та самая пересылка, где я сидел в 48-м, или иная - не знаю. Ничего я в ней не узнал: тогда была зима, теперь - лето. Народу было мало, все больше бытовики, да уркачи. Подобрал я себе поприличнее двух соседей и заняли мы «оборону» в углу. Пересылка являла собой признаки запустения, дворики поросли травой, некоторые бараки разваливались, заколоченные стояли. Я слонялся без дела и полусонно туда и сюда. Лежал на нарах и думал, глядя на потолок. Лежал на траве - смотрел на облака. Сам плыл, как облачко. Хорошо и странно.

Рядом какой-то ловкий субъект, напоминавший мне Остапа Бендера, показывал уркачам всякие фокусы, очаровывал их, как факир - змей. От этой пересылки у меня сохранилось в памяти очень определенное настроение: какой-то внутренней невесомости, перехода из одного состояния в другое, спокойствия. Мой чел-ночек плывет сам по течению — я не делаю ни малейшего усилия. Вызвали фотографироваться. Я надел сшитую незадолго до того на заказ черную рубашку с воротничком и карманами, закрутил усы и думал, что выгляжу довольно прилично. Потом вызвали на оформление.

— Садитесь, - сказал мне зло опер, по виду - собака. Потом задавал какие-то вопросы и что-то писал. Его почерк можно видеть на справке.

— Куда хотите ехать?

— А в Москву можно?

— Можете, - сказал он не сразу и как бы с отвращением.

 

- 317 -

Кажется, именно в тот день, а может быть, на следующий я получил деньги (рублей пятьсот) и справку. И вот стою в дверях ада, «на выход». Запомнил стайку старушек (монахинь или сектанток) с посошками и большими узлами вещей: тоже ведь «враги народа», подумать только, невероятно!

На свободе

 

И все совершилось очень просто: открыли калитку, вышел и пошел. Сперва отошел, не оглядываясь, потом оглянулся - никого нет, иду один, совершенно непривычно; а ведь понятно - после стольких лет зверька вдруг выпустили, без веревки и ошейника. Шалеешь слегка. Сон это или явь?! Невероятно! Все оглядываюсь, спина мне идти спокойно не дает, зудит спина, зудит. Чего-то там не хватает или лишнее - не поймешь... Иду по прямой («шаг вправо, шаг влево...»), потом проверяю: останавливаюсь, виляю туда и сюда, размахиваю руками.

— Эй, подвезу, - нагоняет меня трехтонка, - что, освободился? Садись.

Сажусь.

— А что, видно, что ль, что прямо оттуда?

— И не говори - за три версты видать. Куда тебя везти?

Да, куда везти? Куда? И сам не знаю.

— А, прямо к театру, там у меня приятель есть.

Подвозит меня к театру.

— А то, если хочешь, пойдем ко мне.

— Нет, спасибо.

— Ну, счастливо.

Театр еще закрыт, рано. Против него скверик, стоят скамейки. Рассаживаюсь и жду Данзаса, кроме него, на Воркуте никого не знаю, или искать долго.

— Эй, земляк, освободился, что ль? Если некуда идти, идем ко мне!

— Нет, спасибо.

И так раза два-три, пока я сидел около часа. А вот и Данзас — он ведь комендант: первым приходит и последним уходит. Окликаю.

— Шушу, ты? Какими судьбами? - и прочее. Кратко объясняю.

— Ну идем, посидишь пока у меня тут, потом я тебя посажу в зал, посмотришь пьесу, а потом пойдем ко мне в общежитие, устрою ночевать, тетка там хорошая, пустит.

 

- 318 -

Пока Данзас хлопочет по своим делам, сижу у него в каморке у входа. Появляются артисты, потом публика, штатские и военные вперемешку.

Уже в зале начали гасить свет, когда Данзас втолкнул меня в какую-то ложу и посадил на хорошее место. Смотрю, рядом военный какой-то в погонах. Открывается занавес, начинается действие. Смотрю и ничего не воспринимаю, как Толстой описывал: вышла какая-то женщина, стала громко, неестественно что-то говорить, разводя руками перед другой; потом вышел мужчина и тоже неестественно стал говорить, махая рукой, и так далее. Нет, я ничего не понимаю и понимать не хочу. Нет, я этого видеть и слышать не могу. Это мне невыносимо. Нестерпимо мне здесь сидеть, среди этих людей. Меня, как пробку, выталкивает неведомая сила, я встаю и выхожу. Разыскиваю Данзаса:

— Не могу я там сидеть, тут лучше где-нибудь подожду.

Он удивлен, но не очень.

— Хорошо, устраивайся здесь.

Конечно, на дворе все еще совершенно светло. Когда мы идем в общежитие, рассказываю Данзасу все подробно. А он мне повествует свою эпопею. Не сочувствую ему и не скрываю того, но без неприязни - уже прошло время судить, да и на Воркуте же. Тетка в общежитии дает мне чистую постель, ложусь и засыпаю. Утром Данзас берется взять мне билет на поезд до Инты - я еще ничего не хочу сообщать домой, пока не повидаю Иришу. А сам еду на 7-ю, к Борису Сократовичу, на попутной машине.

Он живет в поселке, в квартире нового дома, возле того самого дворца, который мы строили с Nicolas; он к тому времени, кажется, уехал уже во Францию, проработав до этого вольным художником на Воркуте.

И вот я вновь за семейным столом, с Бесковыми. Насколько он маленький и толстенький, настолько она длинная и худая. Вполне московская дама. О чудо, я кладу салфеточку на колени, в левую руку беру вилку, а в правую ножик! Да за эти опаснейшие орудия тут рядом по десять суток БУРа83 давали! Вообще - это я или не я? Ем мясо, пью вино, кофе...

Борис Сократович дает мне триста рублей на счастливое начало новой жизни. Одобряет мое решение паспорта на Воркуте не брать. Решение мудрое - я получил московский паспорт. И получилось, что благодаря Воркуте стал я жителем Москвы, а это определило и

 


83 БУР — «барак усиленного режима», изолятор.

- 319 -

всю дальнейшую судьбу. Любопытную петлю через Полярный круг надо было описать, чтобы из самого возможно плохого варианта попасть сразу в самый возможно хороший. Удивительна жизнь! И не придумаешь так!

 

На следующий день, а может быть, и в этот же, я уехал к вечеру. На поезд меня проводил Данзас, которому я на память оставил Colas Breugnon в великолепном переводе. И вот железные колеса, стуча по стыкам рельс, медленно увозят меня на юг. Народу в вагоне немного. Стою в коридоре, смотрю в окно. Перед глазами протекает унылый холмистый пейзаж тундры. Всюду следы зэковского царства вдоль дороги, но уже умершего, потухшего, как оставленные муравейники и покинутые норы кротов. Вон там, в ложбине, видны полуразрушенные бараки маленького ОЛПа; вот остатки столбов и обрывки скрученной спиралями ржавой колючей, а вот заброшенное кладбище с несколькими покосившимися крестами.

Сколько тут скелетов лежит, строителей этой дороги, по которой я еду, как по костям стуча? И как я близко чувствую присутствие этих мертвых тут. Они как бы стоят цепью вдоль путей и провожают меня, живого. Вспоминаю, как зимой в лютый мороз мы ехали сюда с больным Николаем Федоровичем... Да, за эти дни освобождения, начиная с приезда папы, я прошел через много разнообразных настроений и душевных состояний существа обнаженного, резко реагирующего на все дуновения, на все температурные колебания; были и радость, и печаль, и путаница реального с нереальным. Мое существо воспринимало гораздо больше того, что в состоянии было освоить, осознать, переварить. То я плавал в бурном потоке событий и впечатлений, захлебывался в нем; то я где-то парил под солнцем, то меня больно волокло по камням...

И вот когда стоял в коридоре и раздумчиво смотрел в окно, произошел незначительный инцидентик, который я запомнил, как постыдный. Ко мне подошел молодой солдат-краснопогонник, тоже пассажир, без фуражки, по всему судя, отпускник.

— Что, освободился? — спросил он участливо.

— Да, - ответил я, видимо, не очень охотно; мне не хотелось с ним завязывать разговор.

— А ну, покажи документы, - сказал он вдруг со зверским выражением лица. И... я вдруг испугался: ведь не верил я еще до глубины души в то, что я свободен. (Такие состояния бывают во сне, где

 

- 320 -

не контролируемое ничем подсознание выходит наружу загадочными для проснувшегося человека образами).

Я стал вынимать из грудного карманчика свою справку: а вдруг все это сон, и я ее не найду, или вдруг я ее потерял, все необычайное, «нереальное» мгновенно развалится, и я вернусь в «реальное»! Но справка оказалась на месте (вот она - сейчас передо мной лежит, на нее я поглядываю, она очень помогает писать!).

— Не, не надо, - глупо, во весь рот заухмылялся солдат, - это я так, попугать; а что, испугался? Вы все еще пугливые, это всегда.

Стыдно стало тогда, стыдно еще и сейчас. Собачья жизнь, рабский рефлекс. А тем временем солнце крутило, крутило над горизонтом, да и прилегло на часок-другой где-то за холмом. Наверное, я немного поспал. Утром рано, часов в пять, поезд прибыл на станцию Инта. Пошел в уже открытую столовую рядом с вокзалом и поел, попил чаю. Узнал, что Управление ИТЛ84 находится в городе, а туда надо ехать поездом по узкоколейке. До отправления оставалось еще часа два-три, и я, отойдя немного от строений, устроился под небольшой березой метра в три-четыре высотой. В Инте уже растут небольшие деревья, сам вид которых произвел на меня впечатление. Видимо, деревья необходимы для человека, привыкшего жить среди них с самого рождения. Без деревьев - это своего рода голод! Посидеть под деревом с тихо шумящей от ветерка листвой - это мечта зэка-заполярника. Деревья, лес, поле — все это далекие виденья прошлого, которые можно вызвать, лежа на нарах и глядя на грязный потолок барака. Поэтому та небольшая береза была первым встреченным мною живым существом из свободного мира — так я ее воспринял, еще того ясно не сознавая. Я посидел, опершись о ствол, потом растянулся на душистой, сочной траве. Вокруг щебетали пташки, жужжали мухи, солнце поднималось, погода был отличная. Я оглянулся округ, никого - я был один. И вдруг я почувствовал и понял: я свободен!

Так этот момент на всю жизнь и связался с той березкой. Живет ли она еще сейчас? Привет ей - она друг, первый вестник.

Инта

 

Затем, уже осваивающимся вольным, я сел в поездок и поехал перелесками в Инту. Город меня удивил своими европейскими чертами и складной, приятной архитектурой зданий. (Его строил, говорят, какой-то заключенный швед-архитектор85). Я направился прямо в

 


84 ИТЛ — исправительно-трудовой лагерь.

85 Речь идет о заключенном архитекторе Артуре Густавовиче Томвелиусе, отбывавшим в пятидесятых годах лагерный срок в Инте по обвинению в шпионаже. По его проекту построены городская водонапорная башня (как произведение высокой архитектуры, включенная ныне в герб города), а также поликлиника, почта, магазины и многие жилые дома старой Инты. «Все фасады, все внутреннее убранство стройобъектов, когда оно уникальное, - это Томвелиус» (Интинская газета Искра. 1990.22 сентября. С. 6). В 1956 году Томвелиус из Инты был отправлен в Дубровлаг в Мордовию, в том же году освобожден и реабилитирован; уехал в Швецию, где вскоре умер.

- 321 -

Управление ИТЛ МВД. Меня принял высокого роста и приятного вида уже пожилой полковник: «Жена ваша позавчера освободилась, но, видимо, еще не уехала и находится где-то в городе, а где - я не знаю. Попытайтесь ее найти». Потом, отдавая мне мою справку, к которой булавкой были приколоты запасные фото для получения паспорта, добавил: «Эти карточки не нужны, можете их выбросить». Кажется, даже пожелал мне счастья, вообще, был благорасположен, человечен.

Я вышел на улицу в намерении искать Ирину, но как? Хоть городишко небольшой, все же Ирину навряд ли кто знает, только что вышедшую из лагеря. Но чудес было уже столько за последние дни, что я не очень был обескуражен - начал с ними свыкаться. По дороге в Инту кто-то мне сказал, что возле города есть молочная ферма или молокозавод86, где можно молока купить. Уже тогда желание досыта напиться молока возникло с большой силой. А тут, перед походом по городу, захотелось мне ужасно молока - кажется, целое ведро выпил бы, не отрываясь. Так хотелось, так хотелось! Как воды живой! О магазинах как-то не подумал, видимо, и в голову тогда не приходило, что там можно купить молока. Дошел я до перекрестка, остановился и спрашиваю первого встречного:

— Не знаете, где здесь можно было бы молока достать, говорят, ферма какая-то близко?

— Нет, — отвечает, — не знаю.

В это время ко мне подходят сзади две женщины: одна очень крупная, другая среднего роста, хорошо одетые, представительные, упитанные, средних лет.

— Вы Угримов? - говорит одна и оглянусь, помню хорошо.

— Да, - отвечаю я, удивленно, - но как вы знаете?

— Видите ли, вы были сейчас в управлении, но там нам подходить к вам было неудобно. Вы ищете свою жену, Ирину Николаевну. Я ее хорошо знаю, она у меня в КВЧ работала. Вот мы и вышли за вами, чтобы помочь вам ее найти. Наверное, она остановилась у Терещенко; во всяком случае, там вам скажут, где ее найти, - и женщина указала мне приблизительно дорогу: адреса точного не знала. Поблагодарил я от всей души этих посланцев с Неба (иной раз Небо и в преисподней находит добрые души! Да все проще - работают, как в любом учреждении). И, забыв о ведре молока, быстро пошел в указанном направлении по левой стороне главной широкой улицы Инты.

 


86 Сельскохозяйственное освоение Инты (разведение молочного скота, птицы, огородное хозяйство) было начато трудами заключенных в 1939 году. Экспериментальное хозяйство на руднике Инта под руководством зэка-агронома Михаила Ивановича Слесаренко вскоре превратилось в молочно-овощной совхоз в северных условиях.

- 322 -

Иду эдак бодро и весело и гляжу пристально по сторонам. И вдруг - я уже и удивляться перестал - вижу: по другой стороне улице, по правой, в том же направлении, несколько впереди меня (а я шагал, быстро нагоняя) идет Ириша с какой-то женщиной и разговаривают. Походку ее и весь облик я сразу узнал. Перехожу бегом на другую сторону — приближаюсь, сомнений нет: она! Слышу уже со голос, вижу часть лица при повороте головы. Тогда я подхожу вплотную и говорю: «Ирина!». Она останавливается как вкопанная, но тоже без особого видимого шока: «Господи, ты как здесь?». И так все было просто. Естественно, а в то же время, как финал в сказке...

Ходили Иван-царевич и Василиса Прекрасная по дремучим лесам. И медведи, и волки, и зайцы им помогали, а пуще всего злые-добрые бабы Яги; шли-шли за чудесным колобочком, «много каменных сапог износили, много каменных просфор изглодали» и вновь сошлись... О, чудесный город Инта, тоже на костях построенный каким-то шведским архитектором-зэком, ради шахт.

И пошли мы уже втроем по улице, бессвязно задавая друг другу тьму вопросов и наспех отвечая на них. Пришли на квартиру ее знакомых. Тут воспоминания остались клочьями, обрывками. Ходили по городу, навещали знакомых Ирины, которые раньше освободились. Сходили к лагерю, где Ирина сидела. Кому-то через колючку машем, с кем-то прощаемся. Там еще оставалась Теха. Ириша рассказывает, как приезжали Татиша с Иваном, и какой это произвело переполох в лагере, как материнские чувства многих женщин излились на них бурным, горячим потоком. (А дети редко приезжали!)87.

В Москву

 

Друзья стараются достать билеты на Москву, до этого мы не хотим никого извещать. Билеты достают на следующий день, и мы отбываем в компании врача Рабена (за которым приехала его жена) и еще одного освобожденного. На дорогу Иринины друзья дают мне белую рубашку и какие-то штаны. Довольно приличные тапочки (сшитые на заказ), которые кажутся мне элегантными, я приобретаю у врача. За нами приезжает санитарная машина-фургончик и везет нас на вокзал. Садимся в поезд и катим в Москву, с дороги посылая телеграммы вперед. В вагоне между собой разговоры только о лагере, реабилитации, прописке и прочих злободневных делах. Уже более спокойно мы рассказываем друг другу с Ириной нашу жизнь, начиная с расставания при свидании на кировской пере-

 


87 Из детей зэков Т. Угримова И. Волков были первые, приехавшие навестить матерей на 4—и ОЛП.

- 323 -

сылке. И опять Ирина оказалась права - мы встретились. Запомнилось мне и печальное: Ириша стоит в тамбуре вагона и смотрит в окно, по которому бегут капли дождя; слезы бегут у нее из глаз, капают, капают, как дождь... За окном уже бегут леса, леса, леса. Но неизмеримо ценное нашли мы с ней тогда же согласие - в основу всей нашей жизни впредь, что не выброшенными зря из жизни, не загубленными в злом огне мы ощущали эти годы тюрьмы и лагеря, оценивали их дорогим вкладом, не заменяемым ничем, не отдаваемым никому, ни за что. Мы не жалели. Но мерка та не всем дана; не всем даже доступна и понятна, и объяснению не поддается.

Переезжаем через широкие северные реки, проезжаем Ухту, постепенно выбираемся из безграничных пространств царства заключенных в нормально обитаемые области, где видны деревеньки, поля, луга, где на станциях можно купить ягод, молока, яиц. А телеграмма с известием о нашем освобождении и возвращении, опережая нас, летит к тем, кто ее не ждет совсем, для которых эта весть будет столь же ошеломляющей. Только-только Иван, папа, Татиша успели вернуться, поделиться со всеми родными виденным и пережитым, снова с трудом настроиться на длительное ожидание, и вдруг — благая весть, как гром с неба. Я никогда не перестану удивляться всему ходу этих поразительных событий, похожих на обвал от удара камушком о стену. И ужасно досадно, что никогда мы не увидим фильма о хождении бумажек - эта сторона останется навсегда скрытой в таинственной тьме.

 

Вот уже Волга, Ярославль, а потом уже и Загорск с Лаврой, а за ним подмосковные дачные места со знакомыми названиями. Медленно, медленно поезд вкатывается в Ярославский вокзал. Стоп. Все, толпясь, движутся к выходу. На перроне Екатерина Ивановна с палочкой, Татиша, Нина, Машура с Надей, сестра ее мужа, еще кто-то и сзади Надежда Михайловна. Цветы, поцелуи, объятия, улыбки, радостное волнение. Нет, не этими банальными словами можно выразить все то, хотя было именно так. Тут нужна бы музыка, оркестр, финал симфонии, с пеньем скрипок, медью труб, ударами барабана и литавр, с заключительным переплетом всех злых и добрых тем апофеоза!.. Пауза - и еще тихая, на нет сходящая музыкальная фраза. Потом все едем к Екатерине Ивановне на Люсиновку (там она караулила летом квартиру), где уже приготовлены еда и чай. Ирина останется жить у нее, а меня Нина везет к себе, на Полянку. Нина

 

- 324 -

Константиновна*, которая до того меня не видела никогда, встретила, как родного - легко, просто, без оглядки и боязни, хотя в квартире у нее гнездилась стукачка высшего класса. За это я ей буду вечно благодарен. Она мне дала носить костюм Васи**, пока я не приобрету своего. Он на мне немного висит, и в зеркало выгляжу странно, с коротко остриженной головой каторжника.

В первую же ночь или в следующую, лежа на разложенной на полу постели (у Нины с Ваней*** в маленькой комнате было очень тесно), я стал рассказывать про свою жизнь там. Этого я ведь еще не рассказывал никому - еще вчера оно было настоящим, а теперь стало прошлым и уже поступило в тот фонд сознания, в котором хранятся живые архивы нашей жизни. Привыкший жить воспоминаниями и оживлять прошедшее до реального его ощущения, я с удовольствием стал черпать материал из этого нового, богатого фонда - получалось красочно. Помню, я говорил о кировской пересылке. Нина и Ваня слушали внимательно:

— Тебе бы надо все это написать, — сказал Ваня.

— Когда-нибудь напишу.

Вот и написал.

Дальнейшее можно рассказывать только отрывками.

Ацидофилин

 

Наверное, на следующий день или через день проходим мы с Ириной по Театральной площади. День был солнечный, били фонтаны, зеленел сквер у Большого, за спиной на Лубянке высился «Большой дом». Прямо перед нами к остановке подъезжает автобус, мы слышим, кто-то нам кричит, и вдруг из него выходит Игорь Кривошеий, незадолго до того выпущенный из оного «Большого дома», после пересмотра дела. Мир чудес не может никак остановиться после такого сильного разгона; ведь нужно же было нам встретиться именно с Игорем посреди Москвы; теоретически, по теории вероятности — это невероятно. И под действием волшебной той палочки (будто не только мы, но и сами добрые духи выпущены на

 


* Нина Константиновна Бруни, мать мужа Нины (моей племянницы), жена художника Льва Александровича Бруни, дочь поэта Бальмонта.

** Василий Львович Бруни, младший сын Нины Константиновны.

*** Нина Георгиевна (моя племянница) и ее муж Иван Львович Бруни, художник.

- 325 -

свободу) мы, весело и легко разговаривая о самых тяжелых вещах, идем по летней Москве, мимо старого университета, по Волхонке, в направлении Кропоткинской. Где бы поесть? Мы трое совершенно не знаем новой Москвы и так еще растеряны, что плохо соображаем. Единственную столовую, притом диетическую, которую Ирина помнит, это в их Чистом переулке. «Пойдемте туда». Как хорошо решить так легко вопрос, мы в ту сторону и движемся. Вот и столовая незаметная во дворе, в подвале, почти против Патриархии. Садимся за столик (тогда еще подавали). У нас ребячески-веселое настроение, мы и без вина как бы слегка «под мухой», нас все смешит, все кажется глупым, неестественным, забавным: и кусочки клозетной бумажки в вазочках, вместо салфеток, сложенные треугольничком - рот вытирать; и типичные старички и старушки - осколки московской интеллигенции, завсегдатаи этой столовой; и напускная брезгливость мелких чиновных товарищей на диете (мужчин и женщин), тщательно обтирающих ложки, вилки и ножи; и вообще вся мишура и мышиная возня вольняшек. «Нам бы их заботы!». Изучаем меню - оно кажется уморительным: напыщенно-глупые названия блюд (смесь французского с нижегородским) вызывают у нас насмешки. Проявляется смешанная наша сущность: зэков и французов. Да и говорили мы на смешанном русско-французском наречии, вызывая удивление окружающей публики: что это за люди?! А нам наплевать, мы безудержно отдаемся нашему веселому настроению. Но вот я наталкиваюсь на слово «ацидофилин». Что это за кушанье, с научно-зоологическим или аптекарским названием? Оно вызывает у меня дикий смех, Ирина и Игорь тоже смеются безудержно. Как дикари, спрашиваем у официантки:

— Что такое ацидрофилин? — я намеренно коверкаю, не в силах выговорить.

— Как что? Известно что, - и, оскорбленная, уходит. Чудится, что мещанская сущность шипит: «Да их опять посадить надо!».

— Ну, дайте, дайте этого афилина, - кричу я ей вдогонку, и все трое покатываемся со смеху. Тут сидевшая рядом пожилая, интеллигентного вида дама, улыбаясь и с сочувствием (не в пример другим):

— Это такое кислое молоко, вроде простокваши, кефира.

Ацидофилин же оказался довольно вкусным, но почему-то тягучим. И стал он выражением нашего настроения в тот летний день начала августа, трудно передаваемым восемнадцать лет спустя. Это

 

- 326 -

было ликованье: все живы, все более или менее здоровы, все осталось позади. И радуемся, как дети!

У Гаркави

 

Еще в тапочках, но в костюме, в рубашке и галстуке Васи Бруни, с кепкой на бритой голове, еду я на квартиру дяди Оси в Борнео глебском переулке. Дяди Оси, кажется, не было - он уже болел, и жили они на даче под Москвой. Ничего не осталось у меня в памяти об этом посещении, кроме радости встречи с тетей Надей.

— Шурочка, мы решили с Осипом Владимировичем просить тебя принять от нас тысячу рублей на первое время твоей жизни, - и глядит на меня вопросительно и просяще. Я беру без всяких церемоний - это ведь так просто, естественно.

— Спасибо!

На прощанье тетя Надя обращает мое внимание на то, что ходить в тапочках по Москве неприлично! Но ботинки дяди Оси мне не впору, и вообще - что за ерунда. Да и тапочки такие шикарные, на мой взгляд! Иду по Поварской, смотрю на ноги: наплевать мне на это приличие. Начхать!

Через некоторое время еду на дачу повидать дядю Осю. Он уже плох, лежит под соснами. Очень ласков. Печален. Улыбается сквозь усы и бороду.

Кузнецкий, 24

 

Нам надо начать оформление нашей жизни - идем с Ириной на Кузнецкий: филиал «Большого дома». Противно и страшно - что будет? Куда пошлют? В Москве-то мы в Москве, но, кроме этих мрачных тюремных справок, у нас на руках ничего нет. Куда эти бумажки нас поведут еще, потянут? Идем, а за нами волочится тот самый «длинный хвост». Входим. Опять эти рожи: одна, другая, третья... Но вежливы. (Это еще ничего не значит). Вскоре нас принимает дежурный офицерик. Мы выкладываем свои справочки -вот. Лицо офицерика обтекается сладким сиропом и улыбка простецки-родная (инструкция такая дана — вот и старается):

— Садитесь, пожалуйста... как вы себя чувствуете... сейчас, сейчас... - ну прямо официант в ресторане. Мог бы сказать и «будьте как дома», родненький этот чертик.

Мы садимся, сидим. Атмосферка знакомая - филиал и есть филиал. Какие еще чудеса сейчас нам показывать будут - от нуля до бесконечности88. Или обратно? Берет трубку телефона, набирает номера.

 


88 «Du zero a 1'infini» («От нуля до бесконечности») — французское название романа венгерского англоязычного писателя Артура Кестлера «Darkness at noon», известного в русском переводе под названием «Тьма в полдень». Главный персонаж - высокопоставленный коммунист, жертва одного из процессов 30-х годов (возможно, прототипом его был Николай Бухарин).

- 327 -

— Митя, это ты, Митя? Вот тут Угримовы пришли... да... да... нет.... нет.... Да ты поторопись, Митя... ладно....

Набирает другой номер.

— Петя, ты? Это Костя беспокоит. Тут вот Угримовы сидят, - и так далее. Не то шифр, не то детский клуб... потом к нам:

— Сейчас к вам товарищи сойдут, вами займутся.

А пока он старается нас успокоить по всем интересующим нас вопросам: прописка в Москве и прочее. Кажется, принципиальных возражений у них нет.

Не прошло много времени, как появляется другой офицер с лицом-маской. Выносит разные наши документы. Акт об изъятии ценных предметов: браслет, конечно, не золотой, а из желтого металла (жулье), брошки и кольца с белыми, синими и другими камнями (не брильянты, конечно) и прочее. Оценено на сумму что-то около семи тысяч рублей - получить в отделении Госбанка тут же на Кузнецком. Вот мой военный билет; разные мои и Иринины справки и свидетельства; все мои французские справки с работы и - о удивление! - мои резистанские дипломы и документы: американские, английские, французские... Да, никак не думал я их снова увидеть, да еще так скоро, сразу. Порядочек в этом доме прямо-таки отменный — этим и гордится, ничего не пропадает, кроме того, что положено. Ну, конечно, драгоценности проданы и, наверное, не как «желтый металл», — но все это «законно». Может быть, даже бумаги, письма, альбомы с семейными фотографиями, все, что подлежало сожжению, тоже где-нибудь хранится, на всякий случай, кто его знает? Может быть. Мы не спорим, не обсуждаем; нам бы скорей уйти из этого заведения, от этих рож! Но на руки нам опись не дают, а только отношение в банк на общую сумму. В банке же, задним умом спохватившись, просим полного документа с оценкой по вещам. Нет, они дать не могут. Все ясно - махинации с конфискованным имуществом хотят скрыть. «Плевать, леший с ними!». Да и знакомые советуют, из страха за тридцать-то лет - не связывайтесь! А за имущество, взятое в Саратове, - это в Саратов писать надо.

Да, Петя, Митя, Костя надели овечьи шкурки, такие миленькие стали...

Потом еще волокита будет длинная с саратовскими вещами. Будут принуждать меня вслепую дать согласие на высылку денег (сумму не сообщают) за то имущество, не высылая списка его. Немного уже очухавшись, я буду стоять на своем: укажите сумму и

 

- 328 -

вышлите список. Меня вызовут в областное отделение КГБ, и злой хам будет угрожать, что я вообще ничего не получу, даже голос повысит. Но тут в 1-й нотариальной конторе милый нотариус Аделаида Львовна Яковлева (она и теперь там) выслушает меня внимательно и, посоветовавшись с кем-то, составит мне официальное письмо с требованием выслать список и указать сумму. И... выслали. Спорить с ними не стал - взял, что дали за вещи, превращенные на этой бумаге в барахло и тряпье. Но зато сохранился этот «исторический» акт - любо-дорого на него смотреть и его читать. Документ потрясающий - сам за себя говорящий. Есть там, например, такие перлы:

— брюки молееденные...

— собачка фарфоровая б/у (бывшая в употреблении).

Но не тяжбу судебную мне было затевать тогда, а паспорт получать, прописываться, устраиваться на работу.

Добрый Ангел

 

Прописываться, а где? У кого?

Придумала Нина Константиновна, и за это вечное спасибо: обратиться к давнишнему ее другу Наталье Аркадьевне Акопян, Царство ей Небесное! Вот уж святая душа! Никогда нас не видала, не знала, и сразу согласилась за родственников к себе принять и прописать сперва меня, а потом Ирину (к мужу, уже этой хитрости набрались тогда). Жила она в развалюшной квартире за арбатским метро; были у нее излишки площади. Работала в Литературном музее на Якиманке, а мечтала всю жизнь стать актрисой и сохранила до старости облик московской барышни, театралки начала века. И ведь нужно было ей в ту пору появиться. Ну, через Нину Константиновну - да, а Свыше ее кто послал? Потому и ангел, и душой чиста, почти прозрачна.

Так и прозвали мы ее - «Добрый ангел». При прописке и получении паспорта в местном ЖЭКе женщина отнеслась к нам с полным сочувствием. А вот в паспортном столе 6-го отделения милиции* начальник оного долго упирался, не мог все нутром своим поддаться новому веянию, все давал почувствовать, чем я был вчера, и обязательно настоял, чтобы именно те, лагерные карточки были прилеплены на паспорт, как и на справке. Не послушался я

 


* Рядом с домом прадеда Александра Ивановича Угримова, где родился отец!

- 329 -

совета начальника в Инте, не выбросил их. Дурак! Позже прописал меня Митя Ганешин - это после тридцати двухлетней разлуки, да еще «за то», что посадили его в 20-х годах, найдя у него мое письмо из Берлина (наверное, и так бы посадили, но все же и это в укрепление дружбы вложилось). И ему с Тиной спасибо!

Поездка в Воротынск

 

Скорей к маме, скорей к маме!

Едва-едва управившись с неотложными делами, беру билет и еду в Воротынск через Калугу. Еду хорошо, один, в телогрейке, сам с собой, без вещей, среди простого народа. На сердце легко, в голове ясно, в руках пусто. Что еще надо? В тамбуре трясется, покуривая махру, слегка выпивший мужичишко. Врет, что ходил к Маленкову самому, хвалит его, хвалит. Да! Ведь не Хрущев, а Маленков нас освободил, он же и налоги сталинские снял с деревни — вздохнула деревня малыми остатками легких, поздно вздохнула, под самый уже последок сил — умирая. (Хрущев ее и доконал).

Подъезжаю к Калуге, выхожу на перрон, высматриваю Верочку, меня встречающую. Вон и она выныривает против течения толпы, меня выискивает всюду сразу: глядит в одну сторону, а бежит - опасно - в другую.

— Эй, эй! — кричу я весело, будто на днях расстались.

И вот уже мы вместе, обнялись - родные, кровные. Легко, хорошо. Нас ждет «Победа» с Опытной станции89, Стельмахов за рулем. Едем городом красивым, едем окскими русскими далями, полями. Хороша Калужская земля. Родная ведь! Въезжаем в бывшее имение князей Шаховских. Дом с колоннами, ампир, барский дух, в изгаженном парке избенки служащих: в одной из них и живут, в комнате с кухней, папа с мамой. Вхожу на крыльцо, отворяю дверь. Навстречу ко мне, протянув радостные, нежные руки, слегка расставленные уже, чтобы ладошками мою голову принять, идет мама, от радости плача...

Вот оно, небо на земле. Вот оно. Вот и иконки, перед которыми мама вымолила наше чудесное освобождение. Перед ними, встав на колени, и благодарим. Тут и все пенаты, портреты, тройное зеркало из детской - тут корень моей жизни. Слава Тебе, Господи!

Потом приходит папа - еще вчера он был там, а вот уже он здесь. Несоединимо!

 

С мамой потом сидим в лесочке с видом через реку, на Заборовку, с белой церквушкой на горе. Очень этот вид мама любит. Сидит,

 


89 Калужская государственная сельскохозяйственная опытная станция (Опытное поле) - опытное и научно-исследовательское учреждение, ведущее в Калужской области. Официально была создана в 1920 году на основе бывшего имения Ширинского-Шахматова (не Шаховских, как ошибочно пишет автор). Расположена в 7 км. от станции Воротынск Западных железных дорог и в 2 километров от бывшего заштатного города, а ныне села Воротынск. С 1946 года действовала, как комплексная опытная станция (земледелие, растениеводство, семеноводство, животноводство и экономика). В 1990 году преобразована в Калужский научно-исследовательский проектно-технологический институт агропромышленного комплекса (КНИПТИ АПК). А. И. Угримов работал на Калужской Опытной станции с 1951 по 1956 год в должности старшего научного сотрудника и оттуда вышел на пенсию в возрасте восьмидесяти двух лет. Помещичий дом в стиле ампир не сохранился.

- 330 -

рукой одной травку щиплет и что-то говорит умное. Мама всегда умное говорит. Я лежу рядом с ней на русской земле, под высокими соснами. Черное с души понемногу уходит в землю, уходит, уходит в прошлое, вчерашнее бытие; отдаляется. Еще не успел отлежаться, еще бы лежать да лежать, но жизнь требует подняться и идти дальше.

А в Заборовку ходил гулять и возле кузни присел покурить, поболтать. Тоже народ хвалит Маленкова: «И откуда такой человек взялся...», - и удивлялись... Да, откуда! Да оттуда же, из-под дракона вылез. (А сдохла акула, и стали полосатые жадные рыбки-пилоты и прилипалы друг друга грызть).

Посетили мы с Верочкой Калугу, показала она мне, где Татиша училась и где жила - вспомнил я ее письма в лагерь: вот, значит, эта улица, вот этот вид через Оку! Потом пошли в храм, где они молились за всех, за нас. Бот и икона Пречистой Божией Матери Калужской с книжечкой в руках. Помолился и я перед ней, поблагодарил, свечку поставил.

Семейный совет

 

Паспорта московские получили, прописку московскую тоже - это ведь второе гражданство. И только подумать - через Воркуту, не иначе. Но надо где-то жить, зима наступает. Стояли ясные осенние дни. Кто-то посоветовал искать около станции «Пионерская». Поехали туда втроем; место хорошее, связь с Москвой простая. Походили и нашли дом просторный, из бетонных блоков, а в нем две просторных комнаты. Вышли мы втроем на тропинку вдоль железной дороги, сели под березами и липами в осеннем уже уборе, и состоялся семейный совет, хороший такой - тихий. Решили взять, хотя в кармане тогда было у нас всего пятьдесят рублей. Но деньги -дело наживное, и не смущали нас тогда такие проблемы. Там и поселились. Теплая осень тянулась долго. Гулял я как-то один в ближнем лесу (хворост из него для печки носил), смотрел на медленно усыпающую природу, помню, на муравейник долго, и нашло на меня тогда вновь ясное, спокойное сознание: Я СВОБОДЕН. С лесом, с деревьями, с природой это связалось. Ведь в ней свобода полная.

Христос Воскресе!

 

Мы стоим с Татишей в толпе русского народа, тесно спертые со всех сторон, на заутрени в церкви на Ордынке. Из всех заутрень заутре-

 

- 331 -

ня - так на душе хорошо. Вот она, настоящая, долгожданная, мечтаемая, вспоминаемая в бараках и шахте! Долго ждем. Потом хор - великолепно, дружно, но сдержанно-строго, хоть уже не погребально, а празднично поет «Волною морскою...». Еще ждем и... вот из алтаря раздается «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподо-о-о-би чистым сердцем Тебе славити». И я подпеваю, и спирает от избытка чувств в носу и в горле - хоть плачь, и веселие в душе, сердце чистое, как никогда — ни раньше, ни потом. И ушел крестный ход, и хора почти не слышно, только народ в церкви на четверть дыхания поет «Воскресение Твое...» — с любовью поет. А потом уже и «Христос Воскресе» - сперва на улице, потом врывающееся в церковь; и хор на всю мощь, и священники пасхально веселые, и народ кричит от души разом «Воистину!», и дьякон громогласит и кадит по-пасхальному: о радость православия, о русское церковное веселие! А вот и «богоглаголивый Аввакум». «Христос Воскресе!». И ты там, Андрей Егорович, и ты там, Громов! И под конец о. Зернов скрипуче читает: «Аще кто благочестив...». И мы с Татишей христосуемся и убегаем в ранне-весеннюю ночь на Белорусский вокзал, успеваем на последний поезд в Пионерскую. По бокам стелется талый снег. Приходим, нас ждут Ирина и Екатерина Ивановна. Пасхальный стол: «Праздников праздник и торжество есть торжеств» — на всю жизнь.

Последний отрыв

 

Уже наступил 1955 год, уже мы с Ириной прилично зарабатывали, уже переехали в Москву на лето, но на штатную работу не удавалось поступить - отделы кадров еще старой школы, не решались: трудовой книжки нет и биография прямо-таки убийственная. Но вот по радио передали - нужны переводчики в НИИЛТЕКМАШ, на Варшавском шоссе. Пошел. Вышел начальник отдела технической информации Лосев Алексей Алексеевич (как потом выяснилось, милейший человек, учившийся, кстати сказать, в Бельгии).

Вполне я ему подошел, тотчас представил меня своему начальнику Буханевичу. Оба от меня в восторге - именно такой, как я, с двумя иностранными языками и техническими знаниями, им и нужен. Готовы тут же оформить. Но я говорю:

— А подойдет ли вам моя биография?

— А что, - насторожились испуганно, - сложная?

— Да, но ее можно в двух словах сказать.

 

- 332 -

— Ну, как же, в двух, - удивляются, - ведь вы большую жизнь прожили?

— Тем не менее: я всю жизнь прожил за границей, а остальное время в тюрьме.

Как обухом по голове. Схулиганил немного, себе на радость.

— Н-да-а-а, - обмякли оба товарища и головами поникли совсем безнадежно.

— Но может быть, я все же смогу вам помочь? — и улыбаюсь, на них глядя.

— Ну чем же вы поможете, - говорят безутешно, даже обиженно на мою улыбку.

— Вот рекомендация от Глеба Максимильяновича Кржижановского90, — вынимаю бумажку, заранее приготовленную, ибо по опыту знал, что без палочки-выручалочки не прошибу я чур-круга.

Как марионетки, они из обвислых стали бойкими.

— Ну, тогда все. Идемте к директору.

Директор Воробьев (по характеристике «мужик не плохой»), ознакомившись со мной и бумажкой:

— Мы вас принимаем, а про «ТО» забудьте.

— Спасибо. Но почему я должен забыть про «ТО»? Нет, забыть «ТО» не собираюсь.

Замялся директор, и другие смутились. Тут же издали приказ. А когда через три месяца я попросил две недели отпуска за свой счет, то не только разрешили, но — в обход всем нормам и правилам — оплатили полностью, сверх очередного годового отпуска. Ценю. Так, сменив шкуру, я стал полноценным трудящимся. А «ТО» отошло. Но не забылось, и в память о нем написаны эти десять тетрадей. Думается: если дано мне было все это увидеть и пережить, то не для того, чтобы с моей смертью оно в «Лету кануло».

Желаю долгой жизни этим тетрадям. А вдруг им повезет! Но не для широкого круга они предназначены, а только для самых близких и родных. Исходя из сего, прошу о них и судить. И прошу просить мне все недочеты, ошибки и упущения.

Я же рад, что это дело сделал к 66 году своей жизни.

Конец 1968 года - 4 февраля 1972 года

 


90 Академик Г. М. Кржижановский знал Александра Ивановича Угримова (а еще лучше, конечно, его брата Бориса Ивановича) с времен ГОЭЛРО, очень хорошо к нему относился и не раз помогал вернувшимся из Франции членам семьи своими вескими рекомендациями «о благонадежности».