Три встречи. Беседы с Ириной Николаевной Угримовой¹

И. Н. Вот эти три встречи - вещь действительно поразительная.

И. Ирина Николаевна, когда-то вы рассказывали мне об этом, я уже подробности забыла, сейчас мне интересно было бы услышать вновь.

И. Н. Но это в самом деле поразительно.

И. Да-да, если бы какой-нибудь писатель об этом написал, то казалось бы, что выдумал. Эти три встречи, хронологически как они произошли?

И. Н. На протяжении нескольких дней буквально: с момента выезда из Москвы и приезда на пересылку - в этот вот кусочек времени.

И. Но это еще более интересно. Как это вам вспоминается?

И. Н. После вынесения приговора, причем, суда никакого не было, естественно, меня ввели в маленький кабинетик, и следователь мне объявил мой приговор - восемь лет с конфискацией имущества в ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря). И я тут же попросила: можно мне получить свидание с мамой и с мужем, вернуть часы и обручальное кольцо. На это, конечно, я никакого ответа не получила. Меня повели обратно в камеру, и кого я увидела в камере - маму. Сидит мама. И вот так мы с ней провели приблизительно четыре-пять дней; был день ее рождения, кстати - 25 ноября, и мы были вместе. А потом ее вызвали на этап, но я, до этого еще этапа, получила первую передачу от Александра Ивановича

[Угримова]. В передаче были какие-то ужасающие теплые вещи: немыслимый капор, телогрейка ватная, еще какой-то платок - я уже не помню; но что было ценно - фетровые боты с калошами. Это пригодилось очень. И когда маму вызвали на этап, то я ей дала часть этих теплых вещей и, в частности, фетровые ботики, благодаря которым она могла, не скользя, ходить по снегу, хотя куда ее повезут, конечно, никто не знал. Из этих нескольких дней с нами просидела дня два, наверное - ее привели тоже в эту же камеру - некая Арманд, она дальняя родственница Инессы, причем знакомая наших больших друзей - Даниила Андреева, так что это был совершенно свой человек. Вот так мы провели эти дни. Потом маму отправили на этап...

И. Когда вы вошли в камеру, мама там уже была?

И. Н. Мама была одна. До сих пор не знаю, что это - случай? Потому что у нас разные фамилии; или это все-таки какое-то доброе движение со стороны этого... я не знаю, кто он был, который объявлял мне приговор. Я до сих пор не знаю и никогда не узнаю. Случай ли это или, не говоря мне ни слова, он все-таки удовлетворил одну из моих просьб. Так я и не знаю.

И. Может быть, и случай, да?

И. Н. Ну да, разные фамилии, может быть, и случай. Потом, когда маму и эту Арманд увели, я осталась одна в камере, и меня перевели в другую, маленькую, одиночную. И вот тут - мелочь, но необыкновенно приятная: первый раз за полгода я смогла натянуть одеяло по самые уши, потому что раньше же не позволяли, [требовали,] чтобы руки были сверх одеяла [и чтобы] только полтела было закрыто одеялом. А тут я могла закрыться как следует, по уши, и это было страшно приятное ощущение, такое чувство: вот, кончилось все. Прошел день, два - не помню, три, может быть, и меня вызвали с вещами. Это было 2 декабря, очень теплая была зима, между прочим, очень теплая.

И. Это было когда?

И. Н. Это был 48-й год, кончался 48-й год. 2 декабря. И у меня было с собой пальто демисезонное, сшитое из американского военного одеяла, синего цвета. И мне совершенно не было холодно. На ногах у меня, конечно, были только какие-то коричневые, французские еще туфли, и я шла с узлом, в котором лежали мои скудные вещи, завязанные в одеяло. По каким-то путям мы шли, переходили запасные пути; шли-шли и, наконец - стоит состав. Я туда вошла и в первое же купе меня втолкнули; там я обнаружила еще двух женщин: одна была эстонка, которая, забившись в углу, сидела совершенно подавленная, а другая была киевлянка,

Валентина Васильевна, очень приятный и живой человек. Почему-то мы страшно долго стояли на этих путях; поезд не шел, не шел, всё думали и соображали, куда мы поедем, не знали - ждали. А по коридору все время ходил надзиратель, конвоир. Потом начали грузить мужчин, потому что наше-то первое купе, а весь вагон был свободен. Шли мужчины, один за другим, один за другим, руки за спину, все одинаковые проходили, и я совершенно никого не запомнила и не узнала.

И. А дверь была открыта?

И. Н. В коридор была открыта, да. Потом слышу два мужских голоса, громко очень, говорят: а где вы жили во Франции? Другой голос, который я не узнала, и я потом поняла, почему: ведь в тюрьме за полгода мы не имели права громко говорить, мы все говорили вот такими [говорит шепотом] голосами. И мой муж, который обладал очень громким голосом, совершенно отвык говорить в полную силу. Второй голос отвечает: «Я жил в Аннеси». Я была потрясена - это же мы там жили! «И что вы там делали?». «Я там работал на мельнице». Тут уж я потрясена была окончательно. И тогда я обратилась к киевлянке и говорю: Валентина Васильевна, по-моему, рядом едет мой муж. Она мгновенно сообразила и тут же начала, тоже страшно громко, мне говорить: «Ирина Николаевна, нет ли у вас кружечки? Ирина Николаевна, вы не видели, где моя сумка?». Громким голосом. И тогда я вдруг услышала действительно голос моего мужа, который по-французски мне сказал: «Irene, c'est toi?»^*. Я сказала ему по-французски же: «Да». И тут мы с ним начали говорить по-французски, громкими, совершенно не стесняясь, голосами, обо всем: сколько кому дали, где Татиша (он меня спрашивал, он не знал); обо всем мы говорили. Наконец, подошел ко мне этот самый вышагивающий конвоир и говорит: «Кто у тебя там?». Я говорю: «Муж». «А-а», - и продолжает ходить. Через несколько секунд нашего разговора я вдруг слышу: толк-толк в плечо. Он мне сует пачку сахара и уходит тут же. Вскоре приходит опять: толк-толк - сует мне пачку сигарет. Опять уходит.

И. Простой парень какой-то?

Н. И. Ну, конвоир. Через некоторое время опять пришел и сует пару шерстяных носков... А перед этим было замечательно: когда мы говорили по-французски, он подошел и говорит: «Что это вы всё по-немецки говорите тут». Но я тоже, не растерявшись, сказала: «А вот тут эстонка едет, она по-русски очень плохо понимает, я ей всё объясняю». Он этим удовлетворился. Ну, потом, наконец, поезд тронулся, я прокричала

опять в соседнее мужское купе вопрос: «Как вы думаете, куда мы едем?». А они ответили: «Похоже, что на Свердловск». Так прошла ночь; наутро пришел какой-то старший конвоир, к нам в купе, открыл дверь и говорит: «Ну, кто из женщин пойдет, уборочку сделает в вагоне?» Ну, конечно, я вызвалась, моментально. Он мне дал веник, я не помню, что еще, совок, может быть, - я не помню. И я пошла спокойно ходить по коридору; купе, все двери были открыты, но были зарешечены и из-за решеток этих... толпы мужчин в каждом купе, потому что их сажали не [по] четыре, естественно, а наверное, четырежды четыре, я точно не знаю.

И. Все купе были набиты?

И. Н. Набиты совершенно, и третьи полки были заняты, конечно. Я мела небрежно коридор издали и приближалась... ну, когда я подошла к тому купе, где был мой муж, я конечно, остановилась и с ним поговорила уже прямо, непосредственно. Потом мы ночь ехали и приехали, я не помню сейчас точно, по-моему, это, как мне потом говорили, была станция «Бурелом» в Горьковской области. Тут мы все вышли и сделали пересадку на другой поезд, еще сколько-то проехали, потом уже вышли совсем, и нас повели конвоиры, окружая колонну, - а из женщин были только мы трое, - пошли куда-то, и тут мой муж сказал очень решительно конвоиру: я пойду, помогу моей жене нести вещи. И он действительно взял мой узел, мы шли рядом и обо всем говорили. Тут я в первый раз в жизни услышала очень роскошный мат, потому что конвоиры друг с другом перекликались на этом самом наречии. И попали мы, как оказалось, на Кировскую пересылку. Ну, коридор там, камеры разные; меня, естественно, в одну из камер повели, а там был, между прочим, страшный мороз, в Кирове. Подвели, открыли дверь, и ко мне подбежала худенькая, очень милая - она, оказывается, была старостой этой камеры; она говорит: «Вы откуда?». Я говорю: «Из Москвы». «А, у нас тут тоже есть москвичка». И в глубину, в даль камеры, крикнула: «Татьяна Николаевна!». И я услышала голос моей sister^*. Она была в этой же самой камере, но прибыла раньше, до меня. Вот это была третья встреча. Совершенно феноменально.

И. Но тут-то уже никто не подстроил?

И. Н. Тут никто не подстроил. Но опять-таки, разные фамилии, потому что вообще они старались изолировать, когда узнавали [о родстве]. Например, у нас в лагере была мать с дочерью - так их разъединили.

Потом sister из лагеря тоже от меня отправили в Абезь, потом уже. Но тут никто еще не установил, может быть, что мы сестры.

И. А Александра Александровича куда направили?

И. Н. А он были тут же в коридоре, в другой камере.

И. А потом?

И. Н. Вот слушайте - «потом». Потом у нас с одной стороны тоже были заключенные политические, через какую-то щелочку мы переговаривались, и выяснилось, что там сидит тоже одна моя знакомая, с которой мы потом ехали; а по другую сторону была камера уголовных женщин. Как они между собой говорили - у них матерные слова лились так же свободно, как мы говорим «спасибо» и «пожалуйста»; они вот также, струей такой говорили матом, это было что-то феноменальное совершенно.

И. Женщины?

И. Н. Женщины... На пересылке мы получили, во-первых, возможность послать телеграммы; откуда только у нас были деньги, я уже не помню сейчас. Послали телеграммы и получили ответ: узнали, что Татиша находится у Машуры, потом узнали, что Нина вышла замуж. Когда выводили на прогулку мужчин, то они мимо нас ходили, так что каждый раз что-то такое мой муж мне кричал. Сестра нарочно ходила -приглашали желающих в кухню — чистить там картошку: думала, что, может быть, она как-то встретится с Шушу, что и произошло как-то раз. Ну, а потом выяснилось в этой пересылке, что партию мужчин отправляют на Воркуту. До отправки еще я подала заявление в контору или в управление этого пересылочного лагеря о том, что прошу разрешения на свидание с мужем. И оказывается, он тоже подал такое же заявление; я помню, как я писала и носила там во дворе куда-то такое. И представьте себе - нам дали это свидание, то есть как: он стоял, ну, не знаю, шагах в десяти-пятнадцати от меня, в коридоре; меня тоже вывели в коридор, и мы разговаривали, стоя на таком довольно порядочном расстоянии друг от друга. Я захватила с собой эти белые шерстяные носки и швырнула ему, говорю: «Тебе они нужны». А у меня было что-то такое. Он мне их обратно, я ему обратно; мы стояли в коридоре в течение десяти минут, наверное, не больше...

И. И конвоир был при этом?

И. Н. Да, конечно, стоял. И потом сказал: свидание кончено. Тут муж сказал: «Ну, уж сейчас я попрощаюсь с моей женой». И он подошел ко мне, и мы с ним поцеловались, и он сказал, что завтра уезжает в двенадцать часов: как-то они это всё знали. На следующий день в двенадцать

часов дня я стала в дверях - двери-то были закрыты, но было слышно. Я стояла и караулила, когда их поведут. И потом, действительно, услышала топот, и, проходя мимо моей камеры, он крикнул: «До свидания, Ирина!». И потом другие женщины мне говорили, что на них это произвело совершенно потрясающее впечатление: такая перекличка перед отправлением на этап. Уже потом мы с sister поехали вместе, наверное, я только не помню: в одном вагоне или нет. А рядом со мной оказалась Ольга Эммануиловна Гуревич-Чаянова.

И. Это жена Чаянова? О котором сейчас столько пишут?

И. Н. Да-да. Из Кирова мы приехали в Инту: Коми АССР, 5-й лагерь, пересылочный, Интинский. И тут мы были с Ольгой Эммануиловной уже бок о бок. И в лагере потом тоже. Вот такая эпопея.

От Николиной до Лефортова

И. Н. На Николину за мной приехали в шесть часов утра.

И. И какого числа это было, вы помните?

И. Н. 15 июня. Все, конечно, еще лежали в кроватях. Кажется, мы забыли накануне запереть входную дверь, потому что вдруг в ту комнату, где мы с Татишей спали, открылась дверь и появились эти господа². Ну, я вскочила и надела халат, Татка круглыми глазами на меня смотрела из-под одеяла; потом они пошли в мамину комнату и там показали ордер. И я помню еще, у меня вырвалось такое неподходящее, может быть, восклицание: «Как, уже?!» И тут они мне: «Собирайтесь. Снимите обручальное кольцо». Я сказала: «Оно не снимается». «А вы мыльцем, мыльцем», - они мне посоветовали. Ну, я действительно не должна была, сказала бы: «Пилите, если хотите». Но я была еще недостаточно искушенным в этих делах человеком, и действительно с мылом сняла кольцо. Дала им коробочку драгоценностей: их было очень мало, но все-таки какие-то там золотые вещи лежали.

И. Они потребовали?

И. Н. Да. Потом сказали: собирайте вещи. Я взяла яркий шелковый, у меня был, халат. Они сказали: «Нет! За летом приходит зима. Возьмите лучше теплый халат». Я, послушавшись, взяла халат, тоже из американского одеяла сшитый, цвета бордо. Потом в лагере это был «заслуженный артист» - этот халат, он участвовал во многих постановках. Ну, еще что-то я взяла с собой, Татише я сказала: «Слушайся Бабу», - в полной уверенности, что «Бабу» никто не тронет³. А между прочим, пока они там что-то записывали, мама все время ходила и перетаскивала вещи из проходной комнаты - там у меня была меховая шуба, еще что-то — в свою

комнату. Они даже обратили внимание и спросили: «А что это ваша мама все время ходит и носит вещи?» Я сказала: «Она берет свои вещи». И очень правильно [она] сделала, потому что потом эта шуба была продана Андреем, и [маме были] посланы деньги; так что мама очень предусмотрительно все сделала⁴. Ну вот, я уехала ранним утром, на черном автомобиле, на «черняке».

И. Это фургон?

И. Н. Нет, легковой автомобиль. Потом приехали мы [на Лубянку] не со стороны площади, а сбоку, с улицы, в какой-то подъезд, куда меня ввели и посадили в бокс. Туда они приходили и совали мне что-то подписывать; там я впервые узнала, что я зэка, оказывается, называюсь - такой резкий переход; и там же я услышала голос sister, через дверь - она громким таким, типичным своим голосом говорила: «Куда мне идти? Туда или сюда?» Тогда я поняла, что и она тут. А потом уже выяснилось, что в mom же день и в mom же час ее взяли в Москве, Шушу взяли в Саратове и привезли потом в Москву, доставили; все было очень синхронно. Маму, правда, с Николиной горы увезли в час ночи, потому что целый день они делали обыск - и было что: масса папиных и книг, и дел, которые потом полетели в колодец⁵. Это все оказалось в колодце. Иван попробовал было от них убежать, но потом его как-то заставили [вернуться], он пришел; и потом мама мне говорила, что в три часа дня они сказали ей: «Оденьте, как следует детей, мы их увозим»⁶.

И. Они ровесники с Татишей?

И. Н. Иван чуть моложе.

И. А Андрея не было?

И. Н. Андрей сдавал за 10-й класс экзамены, ему оставался один экзамен. Они ответили маме: мы везем детей к вашей другой дочери в Москву. Что оказалось, конечно, явное вранье - естественно. Ну, мама их одела как можно лучше, считая, что это им пригодится, а Татиша взяла под мышку свой альбом с марками, она коллекционировала марки, который у нее тут же вынули и не позволили взять с собой. Я была на Лубянке и потом, через какое-то время мне сказали «Пойдемте». Привели к черному ворону - это такой грузовичок, и я была последней, с краю у дверей. Страшно тесно там было, кто-то еще сидел, все было отделено друг от друга - все люди были отделены перегородочками, между прочим...

И. Внутри этого...

И. Н. Внутри этого черного ворона. Пока мы стояли, я вдруг услышала совершенно явное, мне страшно знакомое мамино покашливание:

кх-кх - вот так. Ну, совершенно явное. И я в ответ ей тоже покашляла, но мама, по-моему, этого не поняла и не обратила внимания, потому что в ответ я ничего не услыхала. Но я только ясно увидела, что и она тоже тут же едет со мной.

И. А потом вы выяснили это? Действительно вы были в одной машине?

И. Н. Да, и тогда нас куда-то повезли по Москве и, как потом выяснилось, в Лефортовскую тюрьму. Посадили меня в одиночку, и там я просидела, наверное, месяца два-три; потом уже меня перевели в камеру с другой женщиной. А тут в одиночке... ну, что я делала? Я пробовала придумывать кроссворды, горелыми спичками делала эти клеточки; лепила из черного хлеба - пепельницу себе слепила. У меня с собой было сто двадцать рублей, так что первое время я пользовалась ларьком.

И. Папиросы покупали?

И. Н. Покупала папиросы и белый хлеб, потому что там давали только черный хлеб. Ну, потом они у меня кончились, тут мне было уже очень плохо с курением, конечно. Как-то раз, когда меня вывели на прогулку, когда я вернулась, то моя пепельница была выкинута: не положено было.

И. Ирина Николаевна, а гуляли вместе?

И. Н. Нет! Нет, нет.

И. Каждого выводили... на двор?

И. Н. На двадцать минут выводили, такой загороженный двор, круглый; мы так кругом ходили-ходили.

И. И вы были одна? Или с вашим конвоиром?

И. Н. Нет. Он стоял где-то, а я одна прогуливалась. И вот замечательно тоже, два таких внешних впечатления в Лефортовской тюрьме - там в первом этаже, в нижнем, перекрещивалось несколько коридоров, посередине стоял, как я его назвала - «флагман» - это тоже какой-то, не знаю, надзиратель или как его назвать, с двумя флагами, потому что когда вели на допрос, ни в коем случае нельзя было, чтобы заключенные встречались. «Флагман» регулировал движение, страшно почему-то хлопал флажками и вот такой взмах делал: зеленый флажок - значит, можно идти, а другому коридору - красный флажок, значит, оттуда никого не вести. Потом он опять хлопал и дирижировал движением в других коридорах.

И. Тоже занятие.

И. Н. Да, целый день эти хлопки были слышны. Вот так нас водили. А еще другая предупредительная мера была, если как-то сталкивались в коридоре, то тот, который вел, конвоир, ключами постукивал по пряжке пояса, предупреждая другого, что он ведет заключенного. Однажды,

я помню, мы столкнулись с кем-то, это был мужчина; он моментально стал ко мне спиной, уткнувшись в стену, чтобы не видеть, кто прошел мимо. Так что полная была изолированность. Ну, уж про то, что нельзя было громко говорить... Да, еще самое замечательное. Когда приходил [конвоир] приглашать идти на допрос, то он входил в камеру и говорил: «Кто тут на букву "У"»? И я, страшно наивно, просто думая, что он не может разобрать фамилию, отвечала: «Угримова! Угримова! Это я!» А оказывается, как раз я нарушала тайну. А вот сидела Горчакова-Акман, молодая такая женщина, ее фамилия Горчакова, но она вышла замуж за американского летчика во время войны, так что у нее была двойная фамилия; и он говорил: «Кто тут на букву Г-А?»

И. Соблюдали тайну?

И. Н. Да, соблюдали тайну.

И. А ее посадили за то, что она вышла замуж за американского летчика?

И. Н. Да. Потому что он потом вместе со своим взводом уехал, а она страшно добивалась все время, чтобы поехать к нему. Ну, и за это её посадили. Кроме того, она знала английский язык, потому что кончила английскую спецшколу - до того, как их разрушили все, - и работала телеграфисткой в английском посольстве, на Софийской набережной. Так что, я думаю, тут и это еще сыграло свою роль.

И. И в Лефортово вы, значит...

И. Н. И в Лефортово, меня ночью один раз только, по-моему, или два брали на допрос, а бедную вот Лялю Горчакову - ее каждый раз водили только ночью. Только ночью! Как в девять часов отбой, так сразу: «Кто тут на Г-А?» - за ней приходили. И она до такой степени изнемогла от желания спать, что даже обедала стоя, потому что если садилась, то тут же засыпала. И под конец, я уже не помню, сколько времени [это длилось], она сказала: я больше не могу. Я все подпишу, потому что я больше не могу. Она не могла... днем позволяли нам сидеть на кроватях, но не позволяли лежать. Но она сесть боялась, потому что она мгновенно валилась и засыпала, тут же. И потом она подписала, что американцу своему рассказывала про колхозы, и критиковала, и говорила, где какие колхозы и совхозы - все это подписала, просто потому, что не могла выдержать.

И. И получила за это...

И. Н. Получила, по-моему, десять лет, если не ошибаюсь. Кроме того, плюс - она была к этому времени в положении: например, ее тошнило от запаха супа, когда его приносили.

И. А вы не знаете ее дальнейшую судьбу?

И. Н. Знаю, да. Судьба специфическая: потом она работала дежурной или заведующей этажом в гостинице «Бухарест» или «Будапешт»...

И. Но она родила тогда?

И. Н. Да, в лагере у нее родилась девочка, которая прожила с ней до двух лет, а потом полагалось, если есть бабушка или дедушка или кто-то из семьи, то приезжали и брали ребенка. И за девочкой приехала бабушка и забрала ее. Должна сказать, что со мной грубо не обращались на допросах - самое грубое, что мне сказал следователь один раз, это было: «Вы врете». Это было самое грубое, и я тогда перестала вообще с ним разговаривать. Маму тот же следователь обливал матом, ну а уж про Шушу я не говорю, как с ним обращались.

И. А вы помните фамилию следователя?

И. Н. Да, конечно. Седов. Ужасный! Он курил безостановочно...

И. У вас был один следователь, значит, общий? И у вас, и у Александра Александровича? И у мамы?

И. Н. Общий, они же «делали конструкцию».

И. Вел дело один?

И. Н. Один. Он хотел обязательно нас связать с Андреевыми: два брата Андреева и две сестры Муравьевы. Один, старший брат Андреев, за границей и я за границей, моя сестра тут, в Москве, и младший Андреев Даниил тоже в Москве. Так вот, мы передавали взаимно друг другу всякие шпионские сведения; но потом все рухнуло в конце следствия.

И. А Александр Александрович?

И. Н. Он был связной, между этими, страшно преступными, двумя братьями и двумя сестрами. Но из этого ничего не вышло, потому что к концу следствия этот букет - из четырех пунктов статьи 58-й - распался; у нас, например, остался 4-й пункт, что значило в просторечии «пребывание за границей». А следователя я попросила расшифровать, что это значит, и он мне сказал: это контакт с антисоветскими силами, находящимися за пределами Советского Союза. То есть то, что у нас с Шушу осталось - это просто пребывание за границей, которого никто и не скрывал.

И. А у Татьяны Николаевны?

И. Н. У нее было: 10-й и 11-и.

И. У нее же не было пребывания за границей?

И. Н. Нет, но 10-й и 11 -и - это антисоветская пропаганда, групповые разговоры и так далее.

И. А у мамы?

И. Н. А у мамы вообще 7-35⁷.

И. Что это значит?

И. Н. 7-35 - это слабая статья, которая значила: социально-вредный или опасный элемент; ее упрекали в том, что она плохо воспитала своих двух дочерей.

И. И за это она получила...

И. Н. И поэтому ей дали только ссылку, только ссылку, а не лагерь.

И. Ссылку? За плохое воспитание детей?

И. Н.Да.

И. А вы получили...

И. Н. Я получила восемь лет, а Шушу - десять. И моя сестра тоже десять. Один раз я сподобилась быть приведенной к Абакумову, к министру.

И. И вы попали к самому Абакумову? Где он принимал?

И. Н. Огромный кабинет, длиннющий стол, совершенно пустой; в одном конце я сидела, на противоположном сидел он и расспрашивал меня главным образом про русскую эмиграцию. Ничего существенного не было совершенно, и он ничего из меня не выудил - я так предполагаю. И дальше, в конце следствия, которое вел этот Седов, полагается, чтобы появлялся второй следователь, который как бы быстро проходил, просматривал все протоколы. Это был следователь Морозов, гораздо приятнее Седова. С ним уж я совершенно спокойно говорила. И он мне сказал: «Ну, я должен вам сообщить, что вам муж тоже арестован. Я ответила: «А я это знаю». «Как вы знаете?!» Я говорю: «Очень просто, потому что если бы он не был арестован, то уж конечно я бы получала и передачи, и деньги, может быть, и посылки; а тут я ничего не получала, значит, для меня совершенно ясно, что и он был арестован».

Он меня вызывал несколько раз и в конце сказал: «Теперь я вам дам прочитать показания вашего мужа, а он получит ваши; потом вы подпишете 206-ю статью. 206-я - значит окончание следствия. Он мне дал посмотреть все то, что Шушу спрашивали, и тут я увидела, что мы, абсолютно не сговариваясь, говорили буквально слово в слово одно и то же. Наверно, это и послужило, так сказать, причиной того, что все-таки мы получили, в те годы, такие небольшие сроки.

И. Не двадцать пять лет?

И. Н. Да. В эти годы были уже и пятнадцать, и двадцать, и двадцать пять - были такие сроки... Ну, а потом уже, после окончания следствия, после приговора - отправление по этапу.

И. Ирина Николаевна, а вот интересно, вы сказали: какое же все-таки было построение этого вашего обвинения, любопытно?

И. Н. Да, так вот они считали, что мы занимались передачами каких-то шпионских сведений из-за границы, а Шушу служил связным.

И. А они говорили, какие сведения вы могли передавать?

И. Н. Ну, они, конечно, не вдавались в подробности. Но любопытно, как он уличал - следователь Седов, - как он уличал (пытался - это такой прием), в том, что люди будто бы говорили неправду. Например, он как-то раз меня спросил: «А вы за границей получали или видели какие-то письма Андреева Даниила, который был в Москве?» Я говорю: «Да, один раз мне его брат Вадим показал открытку». «Что там было написано?» - спрашивает меня следователь. Я говорю: «Он написал, что страшно рад, что Вадим собирается приехать в Советский Союз, что они так давно не виделись; правда, там была последняя фраза, про которую я не говорила следователю, что мы не знаем, как устроимся с жилплощадью».

Ну раз я ему сказала про то, что прочитала открытку; потом он меня спросил второй, третий, четвертый раз - про эту же открытку! И наконец, через некоторое время, в пятый раз. Ну тут уж я не выдержала и сказала: «Послушайте, вы меня пятый раз спрашиваете про эту открытку». Он как-то немножко смутился и, глядя в окно, отвернувшись, сказал: «Да, но мне же интересно, мне же интересно». Делалось это без всякого толку, совершенно. Тут же он мне, правда, сообщил вскоре, что младший Андреев, Даниил, оказался опасным террористом. А я ему ответила: «Ну что вы, этого не может абсолютно быть! Человек, который боялся божью коровку раздавить или какого-нибудь там жучка, - террорист! Совершенно не может быть!». На что он: «Не знаю, все-таки этот опасный террорист, получил двадцать пять лет, однако».

И. Андреев после лагеря вернулся?

И. Н. Он не в лагере был, он был в закрытой Владимирской тюрьме и просидел там до 55-го, значит - семь лет. Да, семь лет.

И. Это Владимирский централ называется?

И. Н. Да. Сидел там, между прочим, вместе с Шульгиным и с сыном Кутепова. А вернулся совершенно больной и прожил, по-моему, всего два года, может быть, два с половиной, до смерти.

И. Расскажите еще что-нибудь о Лефортове.

И. Н. Из лефортовского периода вспоминаются мне некоторые мелкие штрихи. Первое, что я узнала в Лефортово - это была одиночка: маленькая камера, шага три-четыре на пять, может быть; топчан, соломой набитый тюфяк - очень все просто. Но умывальник с текущей водой. Окно, конечно, высоко, почти под потолком, в наморднике, так что света очень мало; наверху только немножко открыта фрамуга. И вот однажды

как-то мне вдруг захотелось - уже прошло порядочно времени, мне захотелось посмотреть небо; звуки всякие я слышала, например, - безумный скрип заворачивающего круто трамвая, и старалась себе представить, где это может быть...

И. На Солдатской: там церковь⁸, и у церкви как раз заворачивает трамвай.

И. Н. Это я слышала, но видеть ничего не видела; и как-то мне очень захотелось посмотреть на небо, на облака; я полезла на топчан и пыталась рассмотреть небо через фрамугу. Но в одну минуту, конечно, раздался стук в дверь или он вошел... и сказал: «Что вы там делаете?». Я ответила, что хотела посмотреть на облака и на небо. Но это было прекращено. Там я лепила, о чем уже говорила, из хлеба, немыслимо черного, отвратительного хлеба: целиком я его никогда не могла съесть, конечно, поэтому я употребляла его на лепку, но оказалось, что это тоже запрещено. В одиночке я пробыла месяца два. Да, там был еще эпизод с мышами - вдруг там появились мыши. Мышей я терпеть не могу, поэтому я позвала не того надзирателя, который циркулировал по коридору и заглядывал во все глазки, а позвала коридорного - это уже более старший чин, и сказала, что вот мыши, и я хотела бы, чтобы мышей здесь не было. И он послушно принес и несколько раз действительно ставил мышеловку.

И. Удивительное внимание, к просьбам.

И. Н. Да, удивительное. Ну, по прошествии двух или двух с половиной месяцев меня перевели в другую камеру, там оказались еще двое: одна - я про нее уже говорила - молоденькая Ляля Горчакова-Акман и уже пожилая Елизавета Исаковна - Валова, по-моему, ее фамилия. С ней у меня оказались даже двое общих знакомых. Во-первых, она жила на Пушкинской улице, дом пять, в одной квартире с нашими хорошими знакомыми; а, во-вторых, она очень хорошо знала всю семью Магдалины Лосской. Это была интеллигентная женщина, москвичка.

Там же я впервые приобщилась к разговору с соседней камерой; это было мне довольно-таки трудно, потому что я совершенно не знала законов этой, так сказать, азбуки Морзе. Я слышала только, что мне очень настойчиво кто-то все время стучит из соседней камеры, вызывая, очевидно, на разговор. Но как нужно было обозначать буквы, я совершенно не знала. И тут мне страшно помог Артур Кестлер, книгу которого «Тьма в полдень» я читала в самом начало 40-х годов⁹. В ней описывались все крупные наши процессы. И вот быт тюремной жизни на основании описания этих процессов мне оказался неожиданно очень знакомым - эти «руки за

спину», эти разговоры вполголоса, потом хождение, чтобы ни с кем не встретиться и ни с кем не столкнуться - все описанное у Кестлера я узнавала.

У него же я узнала, какой в тюрьме был способ разговаривать: весь алфавит разделили на четыре строки, скажем, первая верхняя строка, от «А» - не знаю — может, до «К». Я уже не помню. В общем - четыре строки. И это было гораздо, конечно, проще, потому что можно было дать один удар, чтобы показать первую строку, и потом пять или шесть, чтобы показать букву. Но я этого не могла вспомнить, я не знала, где и как обрываются эти ряды. Поэтому в ответ я начала просто стучать подряд, и когда надо было дойти до буквы «Я», то это надо было простучать весь алфавит, очень долго. Да и такие буквы, как «Т» или «С» - тоже достаточно далеки. Одним словом, мы все-таки начали стуком переговариваться, причем, я придумала, на мой взгляд, очень хитрую вещь: я садилась на свою койку и держала открытую книгу, как будто я ее читаю. А другая рука у меня была за моей спиной, так что ее не было видно, и соприкасалась со стеной. И вот этой правой рукой, держа книгу в левой, я выстукивала. Началось наше перестукивание, и очень скоро я задала такой вопрос: «Кто вы?» В ответ на это я вдруг услышала: «Я Майя Водовозова». А Майя Водовозова - это была дочь нашей, то есть моих родителей очень хорошей знакомой Марии Ивановны Водовозовой*. С Майей я, правда, лично не была знакома, но знала, что она существует, что она пианистка; а Марья Ивановна у нас постоянно бывала дома. Так вот Майя Водовозова оказалась за моей спиной, и потом мы вели уже очень длинные подробные разговоры; я спрашивала про Марию Ивановну, как она живет; про отчима Майи, про второго мужа Марии Ивановны, и так дальше, так что завязалась последовательная беседа. С Майей Водовозовой в период тюремной жизни мне не удалось никогда встретиться, но много лет спустя, когда я уже была в Москве и пошла на какой-то концерт в Дом союзов, по-моему, я в программе увидела, что концертмейстером была Майя Водовозова. Так я узнала, что для нее все кончилось благополучно.

И вот еще один штрих, который, собственно говоря, является как бы прорехой в стройной организации тюремной жизни - когда нас вели к следователю, то перед его кабинетом, на специальном столике, лежала открытая тетрадь, где записывалось, кого вызывали, в котором часу, и вызванный должен был подписаться, то есть подтвердить свое присутствие. Однажды я вдруг увидела на строчку или две выше своей фамилию Шушу и его роспись. Значит, он незадолго до меня тоже был в этом кабинете. Это еще полностью подтвердило то, что для меня уже было ясно совершенно: он находился неподалеку от меня.

_________________________________________

* Водовозова Майя Владимировна не дочь, а внучка М.И. Водовозовой, дочь ее сына - Владимира Николаевича Водовозова и Наталии Дмитриевны Водовозовой, которая тоже была арестована по подозрению в шпионаже. Владимир Николаевич, как и его отец, Николай Васильевич Водовозов, умер рано. Наталия Дмитриевна вышла замуж во второй раз. Сначала был арестован ее муж, потом она, потом Майя. – Прим. литературного редактора Наталии Львовны Огневой, личной знакомой Майи Водовозовой.

Инта

И. Н. С 5-го пересылочного на Инте нас, огромную группу, отправили пешком - не знаю, сколько километров, может быть, три. Это уже был февраль. И надо сказать, что в лагерь я попала как раз в момент реформы, которая заключалась в том, что абсолютно отделили политических заключенных от уголовных...

И. А раньше все вместе были?

И. Н. А раньше все сидели в так называемых общих лагерях...

И. В бараке?

И. Н. Нет, разные бараки, но один лагерь: и уголовные, и политические вместе. А тут было резко разграничено: политических отделили, оставив деление на мужчин и женщин. Произошло такое преобразование. Это было отчасти к лучшему, потому что, во-первых, не стало воровства, потому что уголовные в общих лагерях - они же обворовывали...

И. Да, политических.

И. Н. «Слюнявых интеллигентов» - отнимали у них посылки и вообще делали все, что угодно: принуждали женщин к сожительству и так дальше. Кроме того, совершенно в лексиконе не стало этой струи матерного разговора, который был среди уголовников. Но зато нам нацепили номера на спину, чего в общих лагерях не было, и...

И. А как эти номера были сделаны?

И. Н. Пришиты.

И. А какие они были?

И. Н. Такая белая тряпка - я даже сама их писала.

И. Краской?

И. Н. Да, через трафаретик; разные буквы были, ну, приблизительно такая полоска, скажем, восемь сантиметров на двенадцать - вот такого размера, с буквами. У меня, скажем, был номер Г-484. У кого-то были «П», не знаю почему.

И. А буквы что означали?

И. Н. Не знаю, может быть, порядок по алфавиту - не знаю. Ну, и потом иногда еще, от нечего делать, все спорили: у кого лучше? П - это пончик, а Г - это гроздья винограда: я, например, так говорила. Но самое плохое, конечно, было с перепиской, потому что тут мы имели право писать два письма в год - то есть, в полгода одно письмо; получать мы могли много, это не было ограничено: сколько нам писали, столько мы и получали.

И. А посылки?

И. Н. Посылки - тоже; были люди, которые каждый привоз, раз в десять дней приблизительно, три раза в месяц примерно, получали посылки.

И. А делились?

И. Н. Да, угощали, кроме того, я же там зарабатывала рисованием бесконечных открыток, потому что женщины друг друга поздравляли с днем рождения, с днем именин, с праздниками и всегда заказывали открытки. И я выпекала эти разнообразные открытки, а заказчики расплачивались натурой, то есть кусочком сала или сахара, чем-нибудь таким... Как-то я нарисовала открытку для заведующей пекарней, тоже заключенной. Она мне дала кусок белого хлеба, что было в высшей степени приятно; кое-какие доходы у меня там были.

И. Ирина Николаевна, а у вас был рабочий день там?

И.Н. Конечно, конечно.

И. А что вы делали в этот рабочий день?

И. Н. Сначала, когда нас привели на 6-ой, в этот момент происходило разделение, вернее, отделение, мужчин. Когда мы пришли туда, мужчины только что перед нами покинули 6-й лагерь. Но заведующий баней татарин какой-то, еще был там! И нас послали, конечно, мыться в баню после этапа. А мы отказывались мыться, пока там торчал этот заведующий баней мужчина. Ну, потом, кажется, все-таки какую-то женщину поставили. Так что мужчины ушли, можно сказать, на наших глазах. Там было КВЧ - это культурно-воспитательная часть, во главе которой стояла женщина. Ее муж был начальником мужского лагеря, а она была начальница КВЧ. Очень хорошая, милая женщина, изумительно приятная.

И. Попадались все-таки?

И. Н. Да, попадались человечные люди, попадались. Про нее я ничего плохого не могу сказать. Прошло сколько-то времени, недолго, что я была в этом лагере, и вдруг меня спешно вызывают в КВЧ, и вот эта женщина - красивая такая она была, говорит, что мне сейчас передадут все дела КВЧ. А в КВЧ до этого была заведующая от заключенных - Ира Цигарелли. Приехала в лагерь какая-то комиссия, которая проверяла, кто, где из женщин что делает. Выяснилось, что Ира Цигарелли заведует КВЧ. Трудовые обязательства, выпуск стенгазеты, график расписания на письма по бригадам (когда, какого числа бригада какая пишет), все делала. Да, и еще приемка и раздача писем, корреспонденции с воли. Комиссия, углубившись в дела, почему-то - я до сих пор не знаю, почему, -экстренно велела ее отстранить от заведования. Она должна была мне все

передать. Надо сказать, что когда я раньше туда заходила, Цигарелли на меня смотрела как-то сверху вниз, чувствуя себя при исполнении важных обязанностей. А тут ей пришлось передавать мне дела. Я их приняла, но должна сказать, что была в полной растерянности, потому что то, что стенгазета существует, я знала, но как ее делать, простую технологию - совершенно не представляла. Но тут вот начальница, Слинина была ее фамилия, поговорив со мной и узнав, откуда я и что, мне заказала нарисовать две картинки акварелью для своих детей. Потом она мне принесла как-то с мужского ОЛПа стенгазету, чтобы показать, как она выглядит. Я была ей очень благодарна, потому что, по крайней мере, поняла, как это делается.

И. А вы одна должны были делать эту газету?

И. Н. Нет, писали другие, а я оформляла.

И. А название было?

И. Н. Нет, не помню: бюллетень, кажется. Я только помню, что первую такую газету я выпустила к Первому Мая, потом вдруг повалил снег, - её всю совершенно завалило снегом и половина смылась из того, что я там накрасила. Я приступила к этой работе. Должна сказать, что у меня появилась незаконная возможность отправлять не одно письмо в полгода, а два, потому что я встретилась с двумя француженками, которые были в восторге от того, что со мной говорили по-французски; а так как им некуда было писать, они уступали мне свою очередь и, таким образом, я имела приварок к корреспонденции.

И. Ирина Николаевна, так это был целый рабочий день такой?

И. Н. Целый рабочий день: с утра я шла и целый день что-то там делала, рисовала. Там же я познакомилась с Тамарой Владимировной Веракса, она была балериной на первых положениях в Киевском театре оперы и балета. Это совершенно изумительная фантазерка, выдумщица; мы с ней потом часто сотрудничали: она вела балет, а я оформляла спектакли, но это уже в дальнейшем.

Потом я встретила Ольгу Ивановну, «стаушку», как мы все говорили (это она так говорила «р», и получалось «стаушка»). Она сидела в регистратуре санчасти. Ее история тоже необыкновенная. Она работала в торгпредстве в Берлине. Как-то раз она ехала в лифте и вдруг увидела в соседнем лифте немца, который за ней когда-то в очень давние времена ухаживал в Петербурге еще. Так она встретилась с этим человеком, а с мужем - у нее уже был мальчик так лет шести-семи - она еще раньше разошлась. Когда они встретились с этим немцем, Авенариусом, вспыхнул вновь, так сказать, не состоявшийся, роман. Она вышла за него замуж и осталась, таким образом, в Германии. Кстати, тут же могу доба-

вить, что она была прекрасным музыкантом, кончила у Есиповой - это великолепная преподавательница Петербургской консерватории, и была первой учительницей музыки у Мравинского.

И вот когда она встретила своего будущего второго мужа, то в этот момент как раз отец ее и мать, которые тоже были в торгпредстве, возвращались обратно, их вызвали в Ленинград. И тогда встал вопрос: как быть с мальчиком.

И. Это какой год был?

И. Н. Это был... это было еще до войны. Ее родители, страшно просили, чтобы она мальчика отпустила с ними. И Ольга Ивановна, поколебавшись, и не думая, что она надолго расстается с мальчиком, решила его отправить с бабушкой и дедушкой в Ленинград. Ему надо было поступать в школу, и она хотела, чтобы он пошел в русскую школу. Мальчик уехал; она иногда говорила с ним по телефону. А потом - это уж я забегаю вперед, — когда Ольга Ивановна освободилась из лагеря, то сын отказался от нее. И она его больше никогда не увидела, только однажды по телевизору.

И. А кем он стал?

И. Н. Он был какой-то инженер-конструктор, и во время войны его завод был эвакуирован в Уфу. Вот как-то раз, уже много-много лет спустя после лагеря, Ольга Ивановна приехала в Ленинград и у одной знакомой они смотрели телевизор. И вдруг в телевизоре... там были какие-то новости, производственного характера... и было сказано: «У нас есть замечательный изобретатель, сейчас мы его пригласим к экрану - Сергей Брандт». Это был сын Ольги Ивановны. Она увидела своего сына, уже совершенно взрослого.

И. Единственный раз?

И. Н. Да. Ну, потом она ему писала и ее подруга ему писала, сообщая судьбу Ольги Ивановны. И он не отвечал, а отвечала его жена, что у ее мужа матери нет. Когда я Ольгу Ивановну встретила, она сидела в регистратуре, а я начала заниматься КВЧ-ейными работами. Да, еще я должна сказать, что в этом же лагере я первый раз попала в карцер, потому что Тамара Владимировна Веракса мне как-то одолжила ножницы, мне надо было что-то зашить, и я спокойно, безумно небрежно держала их рядом с собой в бараке и шила. Их нашла надзирательница - они время от времени входили, смотрели: кто что делает.

И. Это запрещено было?

И. Н. Остро-режущие предметы были запрещены. И она сказала: что это за ножницы?! Ну, и после этого отвела меня в карцер.

И. На сколько?

И. Н. На сутки или на одну ночь, не очень долго. Ну вот, как-то летом - была чудная погода, нам велели собираться, и стали нас перевозить в другой лагерь. Подали платформы, грузовые платформы, так что мы все погрузились с вещами...

И. Платформы открытые?

И. Н. Открытые, но там было, наверное, маленькое расстояние, в несколько километров; и мы страшно приятно, по очень, правда, скудной, но все-таки летней природе, доехали до другого лагеря, четвертого, где уже я провела все остальное время. Там началась моя почти что оседлая жизнь, но не совсем, потому что потом она прервалась, но это дальше будет. Потом туда приехала Галина Николаевна Кузнецова, артистка Малого театра и вдова Степана Кузнецова, которая за какие-то анекдоты попала.

И. А кто это Степан Кузнецов?

И. Н. Ну, это был народный артист, очень известный, в Малом театре. Она в дальнейшем заведовала драматическим кружком, Веракса — балетным.

И. Неужели был балетный кружок?

И. Н. Был. Веракса репетировала с балетными, и была там одна молоденькая совершенно девочка Кира, которая никогда в жизни не танцевала, но проявила большие способности; ей было, наверно, не больше восемнадцати-девятнадцати в это время, и Тамара Владимировна ее поставила на пуанты. Та потом танцевала на пуантах - каждое утро устанавливала железный станок, но это потом уже. Мы приехали туда, может быть, в июле или в августе - я уже не помню; тогда никакой, конечно, самодеятельности не было, хотя силы были...

И. Это был уже какой год?

И. Н. Это был уже 49-й. И вдруг меня вызвали... да, а я опять в качестве заведующей КВЧ, от заключенных, конечно. Там был уже начальник Токарев - очень хороший человек.

И. Вам везло.

И. Н. Очень, очень! Он, действительно, со мной просто советовался и как-то очень хорошо ко мне относился. И вдруг меня вызвали к начальнику лагеря, может быть, это был уже октябрь... наверно, да - и сказали: к ноябрьским праздникам чтоб был концерт! Когда вернулась и сообщила об этом своим артистическим коллегам, все пришли в ужас: да что вы, разве за три недели можно сделать концерт? Это немыслимо! Но я сказала: ну сделаем, может быть, это будет всем приятно и интересно. Ну, в

общем, взялись за этот концерт. Так создалась культбригада, были у нас даже некоторые профессионалки из провинциальных театров; вот из Москвы, например, из Малого театра - Галина Николаевна, Веракса - из Киева, потом была Ольга Ивановна - музыкант, и еще очень хорошая, маленького росточка, Стефочка, литовка, которая тоже кончила консерваторию и была прекрасным музыкантом. И так как рояля вначале не было у нас, потом его только привезли — старую рухлядь, а был аккордеон, она в одну минуту из пианистки превратилась в аккордеонистку. Составился оркестр из четырех человек: аккордеон, мандолина и две гитары (две оказались умевшие играть на гитаре, одна из них слухачка так называемая, музыкальная очень. Словом, оркестрик. Ну и поставили мы сборный концерт. Тут нашлась еще с совершенно потрясающим голосом, от природы поставленным, Маруся Федорняк, западная украинка, девятнадцатилетняя, молоденькая совершенно, очень нескладная, но как пела! - совершенно изумительно. Она начала в этом концерте, пела «Червоны маки»; а в дальнейшем пела Лизу из «Пиковой дамы» - великолепно! А Стефочка с ними занималась вокалом, со всеми; так что концерт составился очень хороший.

И. Ирина Николаевна, а готовили этот концерт в свободное время? И что другие женщины делали?

И. Н. Другие работали: это был рабочий лагерь - молодые женщины, и поэтому более старых и неработоспособных откомиссовали...

И. Каких считали старыми? Пятидесяти?

И. Н. И старше, а некоторых по состоянию здоровья.

И. А что они делали?

И. Н. Они строили дороги.

И. Женщины?

И. Н. Да, Осваивали Север.

И. Целый день?

И. Н. Да, целый день. Развод у них был в шесть часов утра, их вызывали; нет, в шесть часов они, наверное, вставали, а в семь выходили.

И. Адский труд.

И. Н. Строили кирпичный завод. Потом некоторые, более слабые бригады выгоняли в поселок Инту, дворниками: они мели, разгребали снег, помойки там и всякие другие работы. У нас была одна женщина электрик - Полина Давыдовна Рабина, она заведовала всем электричеством в лагере, и научила двоих на «кошках» лазить по столбам.

И. Ирина Николаевна, а лагерь - как все лагеря: с вышками, с проволокой, да?

И. Н. Да, конечно. Но надо сказать, было большое пространство - такая аллея без деревьев (называли это мы Promenade des Anglais^*, как в Ницце), где все по вечерам имели возможность прогуливаться, разговаривать; и вот тут я вела свою адскую пропаганду, что не может быть, чтобы сидели по двадцать лет, что это совершенно не может быть.

И. Почему не может?

И. Н. Что это просто вне всяких человеческих законов. И мне говорили, что я свалилась с луны, что я не знаю нашей действительности, что я смотрю в розовых очках; но потом оказалось, что я права, однако, мы с Галиной Николаевной даже заключили пари, что если я окажусь права, то плюну ей в зрачок.

И. Это вы тогда говорили, что еще по Парижу-то погуляете?

И. Н. Да, тогда - все время. Потом там была еще француженка одна, хиромантка; все к ней, даже вольные, обращались, совали свои ладони, чтобы она им погадала. И мне она, смотря на руку, сказала: «Ну, вы еще будете в Париже, вы еще погуляете по Парижу». Это она мне тогда говорила.

И. Все-таки сбылось.

И. Н. Сбылось, да¹⁰. А наш первый концерт настолько всем понравился, и танцы - Тамара Владимировна прекрасно поставила несколько балетных номеров, и пение; очень хороший был концерт. Первые два ряда оставались для вольного начальства...

И. А приходили?

И. Н. Сидели с раскрытыми ртами прямо, в восторге совершенном.

И. А это были мужчины и женщины?

И. Н. Мужчины; но и женщины были, штуки две их было, по-моему, надзирательниц.

И. Они были в форме?

И. Н. В форме, да, в шинелях. И как-то раз потребовали, чтобы меня одну вывели, под конвоем я шла, в поселок Инту, в какое-то общежитие, где надзиратели жили — и они меня вызвали, чтобы я им украсила столовую. Я нарисовала какие-то натюрморты прямо на стене, на двух или на трех стенах я нарисовала им фрески. Эти же надзирательницы, уже без шинелей, были в обычных ситцевых платьях- и как они за мной ухаживали: лили воду, чтоб я мыла руки, угощали чаем и мечтали, чтобы я им еще коврики над кроватями нарисовала. Но этого я просто не успела. Все-таки люди же, в глубине-то.

И. Но что это были за люди, которые соглашались работать... в лагерях? Они жили в общежитиях? Женщины и мужчины?

И. Н. Да.

И. Они бессемейные были?

И. Н. Не знаю, может, у них там были мужья; детей я что-то не помню. Или, может, дети были в школе в это время. Я детей не помню, во всяком случае.

И. Я стараюсь представить, что это были за женщины...

И. Н. Да, вот одна из них - Кузнецова, была очень грубая, между прочим, очень грубая. Но должна опять-таки сказать, что я лично никогда не слышала от них ни одного грубого слова.

И. Но вот те заключенные, которые работали на строительных работах, они ведь уставали безумно, это был тяжкий труд?

И. Н. Конечно. Да, и поэтому культбригада была освобождена от тяжелых работ; максимум, что они делали, - убирали снег в пределах лагерной зоны. Их не выгоняли на общие работы. А потом все стали безумно ждать дальнейших концертов, и тут мы размахнулись на классику: ставили «Фауста», конечно, с сокращениями, ставили «Пиковую даму», «Даму с камелиями», то есть «Травиату». Были у нас и учившиеся музыке; Инна такая, Ваша тезка, когда освободилась, работала в театре оперетты, вместе со мной, в хор ее взяли, а потом - на эпизодические роли.

И. Школу она прошла в лагере?

И. Н. Нет, она до этого училась. И поддерживала свое мастерство в лагере. Пела даже солисткой, потому что она очень была музыкальна, голос был небольшой, не такой, как у Маруси Федорняк. Маруся-то не успела еще выучиться, а эта успела.

И. Все-таки это как-то скрашивало, да?

И. Н. Конечно. Как ждали наших концертов все! Потом мы один раз устроили такой опрос: ходили по баракам и спрашивали, кто что хочет -концерт сборный или какую-нибудь классическую оперу, скажем, или спектакль Островского. Все высказались за спектакли или за оперы; сборных концертов им уже не хотелось слушать. Конечно, тут страшная была натяжка: мужские роли ведь тоже исполняли женщины. Например, ставили у нас «Фауста», ну конечно, не полностью, а монтаж делали - из «Кармен» и из всего. Была у нас такая Андрейчук Женя, тоже западная украинка; у нее было совершенно потрясающее контральто - страшно редкий голос! И она пела арию Мефистофеля.

И. И что у вас там - сцена была?

И. Н. Да, сцена.

И. И декорации делали?

И. Н. Да. У нас была столовая большая и в конце была сцена, с падугами, так что отделена была от зала, с занавесом, с кулисами. И вот за кулисами была такая маленькая комната, где я работала, как художник; я там оказалась старшим художником на две с половиной тысячи женщин; я там сидела и работала. Была еще в лагере женская ремонтная бригада: женщины, которые были хоть как-то способны «на руки», и был прораб - моя очень хорошая, близкая приятельница там, с которой я до сих пор поддерживаю отношения, киевлянка - Валентина Михайловна Сенкевич. Она была прорабом. Валентина Михайловна, которая сама, кстати, пела очень хорошо, - она мне делала декорации. Потом доставали нам марлю; все костюмы были из марли или из бязи, других материй, конечно, у нас не было; но я их раскрашивала. Ну, уж тут я требовала, чтобы и краски мне были, и клей, и кисти. Все это начальство старалось удовлетворить.

И. Да, интересная деятельность. И так вы пробыли в этом лагере до конца?

И. Н. Не совсем, потому что тут был один интервал... да, и кроме оформления спектаклей, что я делала? Крокодил! Да, во-первых, я поддерживала всю наглядную агитацию: «Ты взял обязательство, а что ты выполнил?» - скажем, такой лозунг. Я рисовала какую-то бабу, которая там что-то делает. Вся зона должна была быть уставлена этой наглядной агитацией - это тоже я. Правда, для писания букв у меня были две помощницы, которые очень хорошо писали именно буквы, одна особенно, великолепно писала. Потом лозунги - тоже это наша обязанность. Ну, и концерты, спектакли. Вот этот мой халат, про который я уже говорила, из американского одеяла, бордовый - играл во всех почти спектаклях: и в Островском, и в «Барышне-крестьянке». А на одном из спектаклей был очень смешной случай. Через одну знакомую заключенную, работавшую в санчасти, мы достали небольшую бутылочку спирта; мы развели, конечно, и сделали из этого водку, и в одной сцене «Барышни-крестьянки», там, где помирившиеся отцы со своими детьми сидят и ужинают за столом, мы наливали себе в рюмки и пили настоящую водку. И это все на глазах у начальствующих лиц, сидящих в первых двух рядах. Мы были страшно довольны собой, и все нам безумно завидовали.

В это же время со мною была в лагере Баркова Анна Александровна, очень способный поэт, которой покровительствовал и помогал Луначарский, которую в то время много печатали в разных журналах. Она, начиная с 34-го, подверглась трем разным арестам. И вся ее судьба, естественно, была сломана, а после третьего раза - всего она отсидела двад-

дать два года, в лагере - после третьего раза она вышла, конечно, уже совершенно больным человеком. До арестов ее всюду печатали, а после ареста, уже выйдя, она никуда не могла устроить ни одного своего стихотворения — не принимали, находя, что мало оптимизма, что нет жизнеутверждающего начала, что они «не созвучны». Ее мечта была - чтобы быть когда-то напечатанной. Но этого при ее жизни не случилось¹¹.

И. Она умерла в Москве?

И. Н. Она умерла в 1976 году в Москве.

Так что постепенно сложился у нас такой дружный коллектив людей, которые, так сказать, возглавляли культбригаду и культурную жизнь лагеря, доставляя много удовольствия тем, которые работали на очень тяжелых работах. И внезапно все это начало ломаться. Как это произошло? Неожиданно к нам привезли в лагерь очень интересную внешне женщину, не очень молодую, которая была женой известного актера Чиркова. Она говорила, что она балерина; как потом мы узнали, она была в кордебалете, правда, Большого театра, но танцевала, как у них это называлось, у фонтана - то есть в самой глубине зала, у задника, куда ставили наименее способных. Но это мы узнали потом. А тут она начала всякие профессиональные замечания делать, особенно по балету, и постепенно начали происходить всякие перемены. Первым делом вдруг вырвали и отправили на 5-й - это пересылочный Интинский лагерь - Ольгу Ивановну, придравшись к ее действительно почтенному возрасту. Следом за ней выкинута была Тамара Владимировна Веракса; потом Галина Николаевна Кузнецова. Потом однажды вечером пришла дневальная - это замечательно, я запомнила — из штаба начальника лагеря и сказала мне: «Вам сегодня ночью ничего не снилось?» Я ответила: «Нет, а что?» «А вот то, что вам придется отсюда уехать. Возьмите и собирайте свои вещи». Совершенно неожиданно. И на следующий день я тоже отправилась неизвестно куда, но оказалось, что это тот же 5-й лагерь, пересылочный, на той же Инте, где я встретилась со всеми предыдущими, туда тоже вышвырнутыми этой Горской.

И. А Горская что хотела делать в лагере?

И. Н. Она хотела сама возглавлять культбригаду. Поэтому ей надо было разметать всех тех, кто стоял во главе этой культбригады. Ну, там по-разному, мы прожили по несколько месяцев: первой вернулась обратно Галина Николаевна Кузнецова и потом, через некоторое время, на меня пришел спецнаряд, потому что, очевидно все-таки, мои руки там были нужны; и я отправилась обратно в 4-й. И тут я стала безумно хлопотать о Тамаре Владимировне, которая оставалась еще на 5-м.

Мне и нам всем очень не хватало Тамары Владимировны. Однажды отправлялся какой-то этап от нас на 5-й, я воспользовалась случаем и написала Тамаре Владимировне так называемую «ксиву» - записочку на тряпке, которую какая-то девушка зашила себе в одежду. Прошло сколько-то часов; вдруг меня вызывают. Я вхожу на вахту - там, откуда все выходили, и вижу - на столе лежит гора целая всяких записок. Оказалось, что и моя записка тоже, в том числе. Как-то про это узнали, их всех обыскали и эти записки нашли - не знаю, как, но моя записка лежала тоже в этом огромном ворохе. Надзиратель спросил меня: «Это вы писали?». Я сказала: «Да». Вскоре меня вызвал начальник лагеря и спросил: «Что же вы писали и зачем писали Вераксе на тот лагерь?». Я ответила, что надеюсь, что она скоро вернется к нам, и написала, что мы все ее ждем и чтобы она тоже терпеливо ждала своего возвращения. Тогда начальник говорит: «Ну, хорошо, на первый раз...». И тут я подумала, что он скажет...

И. Я вас прощаю?

И. Н. Да. Можете идти обратно... но он сказал: «Я вам даю трое суток карцера». Ну что? Я вернулась, стала готовиться; день шел, за мной никто не приходил, потому что всегда приходили, чтобы вызвать в карцер; я приготовила какие-то вещи, жду - никого нет.

И. А карцер - это что было?

И. Н. Это было совершенно отдельное, но тоже за колючей проволокой, помещение, где были крохотные комнатки, без окон; там не выводили гулять, вообще строгий режим: давали, кажется, только кипяток и хлеб - я уже не знаю точно. В общем, я готовилась, и никак за мной не приходят. Прошла ночь - за мной никто не пришел. Наутро я иду на работу, в свое КВЧ. Приходит мой вольный начальник, капитан Токарев, и говорит: «Да, начальник лагеря хотел послать вас в карцер, но я уговорил его этого не делать». Таким образом, я карцера на этот раз избежала. Правда, был другой случай, когда мы собрались встречать Новый год, и тогда все-таки нас отправили в карцер: меня и еще там одну... Но не надолго. Тамара Владимировна действительно через сколько-то времени вернулась обратно; потом, много времени спустя, Ольга Ивановна тоже возвратилась обратно, так что все кончилось благополучно. Время шло, и наконец наступил 53-й год. По всем радиоточкам сообщалось - главное событие, которое случилось 3 марта...

И. 5 марта.

И. Н. Пятого разве? Да, 5 марта 53-го года. Для нас оно имело три конкретных проявления. Первое: нас собрали всех на линейке и сказали, что мы можем спарывать свои номера. Все, конечно, начали срывать и

бросать эти самые номера. И второе: было разрешено большее количество переписки, я сейчас уже не помню - сколько, но не два письма в год. И третье: наконец были разрешены свидания. И вот так наступило лето, я оказалась в стационаре: то ли у меня был бронхит, то ли еще что-то. Во главе стационара стояла заключенная - врач Катерина Николаевна Розанова, терапевт из Ленинграда, которая очень хорошо относилась ко всем своим товарищам, и она меня там старалась держать как можно дольше. Там была совершенно другая обстановка, кормили гораздо лучше, конечно. И вот однажды я сидела в стационаре, мне уже было лучше, и вдруг я слышу, что меня зовут, кричат, бегут ко мне и говорят: «К вам приехала дочь». Ну, это было, конечно, фантастическое совершенно событие. Я и моя сестра — мы бросились к вахте. Все женщины - сотни, которые были в лагере и которые не были на работе, - все бросились тоже смотреть, потому что это было первое свидание с детьми; еще к некоторым приезжали матери, два случая таких были. Мужья, надо сказать, не приезжали, а вот дети — это был первый случай. И вот мы стоим и ждем, и я вижу - идет моя дочь Татиша и рядом с ней высокий тощий Иван, в тужурке техникума; такими медленными нерешительными шагами выходят из конторы и направляются по дороге в поселок; оказывается, что им дано разрешение на свидание только, скажем, в два часа дня, я уже не помню, или в три. В этот самый момент из нашей зоны выезжал какой-то рабочий на лошади с телегой, на которой стояла огромная пустая бочка: он привез нам в кухню какую-то кислую капусту. Тогда некоторые женщины, моментально сообразив, бросились к нему и сказали: поскорее поезжай, как можно скорее догони вот этих двух молодых и скажи им, чтобы они сейчас же подошли к воротам вахты. И тут все началось совершенно как в кино: он начал безумно нахлестывать свою лошаденку, которая изо всех сил с трудом бежала быстро, и все смотрели и говорили: приближается, приближается! Догоняет, догоняет! Нет, они идут вперед! Нет, догоняет, догоняет! Наконец, все увидели, что он-таки догнал эту парочку; они остановились, он им что-то такое сказал, и они повернули обратно¹². Вот таким образом они пробыли неделю, они, конечно, приходили на сколько-то часов...

И. Это было в каком-то помещении?

И. Н. Да, на вахте была такая специальная комната для свиданий; вечером они уходили и ночевали у наших знакомых, уже раньше освободившихся, которые жили в поселке Инта; кто-то приютил Ивана, а кто-то приютил Татишу. По-моему, Ивана приютила Наталья Ивановна Постоева, она была из Ленинграда: астроном, математик, которая чита-

ла лекции в Политехническом институте; по-моему, Иван жил у нее. Так что мы имели с ними свидание, причем после Инты Татиша поехала прямо на Воркуту для свидания со своим отцом. И совпало же это так - значит, это был конец июля уже 54-го года - совпало так, что Шушу получил сведения об освобождении как раз в то время, что Татиша была там. Но вместе им выехать не удалось.

И. 54-й уже?

И. Н. Да, 54-й. И вот однажды я утром встала и направлялась к месту работы, в свою кабинку при сцене; и вдруг услышала какой-то необычный, совершенно звенящий голос Пьеретки, этой француженки, которая кричала на весь лагерь: «Ирэн Николай - так она меня звала, - Ирэн Николай!». Голос был совершенно необычный. Я пошла к ней; она подбежала ко мне и сказала, что только что пришло сведение в спецчасть о том, что я освобождаюсь, и чтобы я как можно скорее собрала свои вещи; раз уж освободили, то надо было как можно скорее покидать лагерь.

И. А вашу сестру?

И. Н. Нет, она еще оставалась, на нее это не распространялось. Ну, что тут поднялось моментально, как я собиралась, как меня все провожали... Я хочу сказать, что все старались мне как-то помочь, чем-то снарядить, а Тамара Владимировна кинулась и, не отрываясь, шила мне какой-то кошелечек или сумочку, потому что буквально некуда было положить, например, деньги - какие-то давали подъемные, я уже не помню, сколько; потом справку — что-то мне такое нужно было вроде сумочки; она ее, не отрываясь, шила. И потом на следующий день, а может быть, в тот же день, я точно уже не помню, наша одна на грузовике повезла меня в поселок Инту; адрес у меня, где остановиться — был: бывшая наша заключенная, которая отсидела десять лет и освободилась до меня, жила там на Школьной улице. Я направилась прямо к ней. Конечно, она меня очень хорошо приняла и поместила, и на следующее утро мы пошли с ее дочерью в Управление лагерями, где я должна была получить направление. Пришла я туда, и тут за мной выскочила в коридор какая-то женщина и быстро мне сказала: «Обязательно говорите, что вы проситесь в Москву, иначе вы там не получите прописки»; это была, кажется, начальница нашей спецчасти; я так и сделала. И потом мы с дочерью этой Гали Терещенко, у которой я остановилась, вышли на широкую улицу Инты, шли и смотрели на магазины - для меня это было, впервые за шесть лет, совершенно необычное зрелище.

И в один прекрасный момент я вдруг почувствовала, что сзади кто-то на меня набежал и меня обхватил. Оказалось - Шушу. Он, который

получил освобождение накануне, очевидно, выехал из Воркуты и уже успел приехать в Инту; решил меня там разыскивать. И вот на улице мы так встретились. Мы вместе отправились к этой Гале, где я остановилась; вечером мы были приглашены в гости - такой был замечательный грузин-врач у нас - Амиран Марчиладзе, которого все страшно любили, прекрасный терапевт, хотя был арестован еще студентом 4-го или 5-го курса; он нас пригласил к себе. И там же встретились мы с... нет, это Марчиладзе тоже там был в гостях, а пригласил нас Старостин, из известной семьи спортсмена Старостина -Александр. И там же еще был Толя Рабэн, который освободился, а к нему тоже только что приехала жена на первое свидание. И мы вместе с Толей и его женой поехали в Москву. Первое впечатление мое в пути было необычное - когда мы приехали в Котлас. В Котласе уже была нормальная какая-то растительность: деревья с листьями большие, там поезд стоял очень долго, и мы с Шушу пошли на рынок. И вот первое мое впечатление - как шевелятся крупные листья деревьев и от солнца блики гуляют по земле, то есть то, чего в последние годы я абсолютно никогда не видела, потому что деревьев, конечно, в Инте никаких не было: карликовые, малюсенькие, кривые березки - и всё.