История первая

Учился я на курсах ИТР Ленхлоппрома и стал работать в отделе капстроительства на фабрике Текстильщик". Обзавелся семьей. Снял комнату на Социалистической улице. Одним словом, тифлисский комсомолец-вожак, еще недавно приходивший в родную Вторую гимназию — за аттестатом зрелости — с маузером на боку, превратился в типичного совслужащего.

Работал спокойно уже года два, как в одно дождливое весеннее утро заглянул кто-то из парткома и передал, что мне нужно срочно туда зайти. Я уже был членом партии со стажем, чистку только что прошел "на ура", служебные дела шли нормально, — одним словом, ничего плохого от такого экстренного вызова я не ожидал, хотя и удивился: что бы это значило?

В парткоме сидит энкавэдэшник в форме. Технического секретаря он куда-то отослал, а когда мы остались одни, отчеканил: "Вам, товарищ Казарьянц, надлежит завтра к 11.00 прибыть в Москву по указанному адресу. Предстоит серьезная командировка на месяц-полтора. Поскольку в РККА вы служили, приказано выдать личное оружие — сейчас поедете со мной. Вот билет на "стрелу". А больше ничего сообщить не уполномочен, да ничего и не знаю".

Посмотрел я на адрес — развеселился: "К чему, — говорю — конспирация, когда это наш наркомат легкой промышленности? Да и при чем тут НКВД?"

Чекист стоит на своем: "Понятия не имею"...

Пока собирался и прощался, выяснилось, что еду я не один, вызвано пять-шесть работников треста, все — члены партии, все примерно одного возраста. Мой приятель с фабрики "Рабочий" Леша Пузырев — уж на что проныра — и тот смог выяснить только то, что собирает и примет нас сам нарком Алексей Любезнов. А кто-то из приезжих москвичей обмолвился, что в наркомате собирают людей, чтобы отправить в Туркестан за хлопком. Ерунда какая-то: фабрики наши только-только начали выходить на довоенную мощность, старым хлопком забиты все склады. А вот упоминание о Средней Азии несколько настроение испортило: ходили глухие слухи о басмачах, с которыми уже несколько лет никак не может справиться Красная армия.

 

Собралось в приемной наркома человек двадцать. Вышел Любезнов. Начал издалека. Рассказал про экономическую блокаду, про пользу внешней торговли, про необходимость закупки станков для наших фабрик — и так далее. Длился его доклад минут сорок. Потом спохватился, попросил внимания: "Мы, — говорит, — впервые вырвались на мировой рынок, продали Франции партию высокосортного батиста, теперь французы дали очень выгодный повторный заказ на ту же ткань, но выяснилось одно крайне неприятное обстоятельство: батист сработан давным-давно из особо тонкого длинноволокнистого хлопка наивысшей десятой категории, которого, попросту говоря, сегодня у нас нет. И теперь вся надежда на вас, — т.е. на нас: надо за месяц-полтора перевернуть Туркестан вверх дном, найти то место, где этот хлопок рос и перерабатывался, и наскрести его хотя бы самую малость. Иначе — международный скандал, который СССР ни к чему".

Потом вышел старорежимного вида деятель в пенсне, повесил огромную карту и довольно вразумительно доложил, что в добрые старые времена хлопкоочистительных центров в Средней Азии было не менее полусотни, не считая самых мелких мануфактур, но сейчас практически все они не работают, а большинство, к тому же, сожжено дотла. По поручению правительства он пометил на карте вопросительными знаками все "подозрительные" места, которые надлежит вам (нам) проверить. Теперь он разрезает карту, и начальник Чрезвычайной экспедиции НКВД выдаст каждому из уполномоченных — бригадиров — карту его района поисков и соответствующий мандат...

Это я рассказываю коротко, а совещание в тот день продолжалось допоздна. Глянул я на свою карту и обрадовался: населенных пунктов и вопросительных знаков мало, а главное — моя часть каракумских песков отделена от ближайшей (афганской) границы чьим-то другим участком.

Пожал нарком руку каждому из нас, сказал, что на местах идет обостренная классовая борьба, поэтому рассчитывать на помощь властей нельзя — экспедицию берет под контроль НКВД. Начальник Чрезвычайной экспедиции тут же объявил, что мы с этого часа переходим на казарменное положение, а в Бухаре нас уже ждут.

И завертелось все в бешеном темпе. Наутро нас погрузили в военный самолет-бомбардировщик, а едва он приземлился где-то под Бухарой, выяснилось, что на аэродроме в самой Бухаре из-за нас с Пузыревым задерживают очередной рейс на местной только что организованной авиалинии. Ни помыться, ни поесть мы не успели, на грузовике нас привезли прямо к стоящему на взлетной полосе "Юнкерсу", набитому битком, втолкнули и тут же задраили люк.

Весь тот полет на 12-местном аэроплане ничем не напоминал нынешние рейсы на "ТУ". Сидели мы с Лешей на хилых табуреточках в проходе, было ужасно душно, мотало самолет по-страшному...

 

Часа через два, когда мы только-только начали привыкать к своему полуобморочному состоянию, появилось неожиданное осложнение: летчики, не меньше нас разомлевшие от жары, заволновались, посовещались, после чего один из них обернулся и что-то сказал ближайшим к пилотским местам пассажирам. В конце концов и до нас с Лешей дошло краткое, но весомое сообщение — будет вынужденная посадка: один из двух двигателей вот-вот выйдет из строя. Беспокоиться, однако, нечего, так как грунт внизу плотный, пригодный для приземления, летчики просто "тянут до последнего", чтобы сесть поближе к какому-то непонятному кружочку на карте.

То, что мы натерпелись страху, пока летчики "тянули", это чепуха, а вот когда они высмотрели внизу какие-то полузасыпанные песком строения и "Юнкерc" посадили, началось что-то вроде сцены из нынешних фильмов ужасов. Едва мы вывалились из раскаленного самолета, как со всех сторон появились бегущие к нам в облаках горячей пыли страшные люди. Оборванные и грязные, они что-то кричали и размахивали — явно угрожающе! — палками. Потом уже мы разглядели, что это были даже не "безобидные" палки, а ломы и кирки, а кое у кого кувалды... Все как один, пассажиры, не сговариваясь, повыхватывали браунинги и наганы, но оба летчика буквально взвыли: "Ради бога уберите! Это не иначе — каторжники с рудника! Не перечьте — отдавайте все, что потребуют!"

И верно. Несмотря на поистине грозный вид, заключенные — убийцы с пожизненным сроком каторги, работающие здесь с незапамятных времен, никого, можно сказать, не тронули. Пара-другая пинков непонятливым — не в счет! Оружие их не интересовало, мы как таковые — тем более. А вот у всех подчистую отобрали курево, спиртное, а у большинства и еду. Когда подошли стражи заключенных, ничуть не менее оборванные и грязные, их угощать уже было нечем. Один из них, которому Леша отдал неведомо как уцелевшую пачку "Красной звезды", сухо похвалил нас за выдержку, сказал, что, если бы хоть кто-нибудь "стрельнул", его подопечные разнесли бы все и вся.

Мы с Лешей так и остававшиеся голодными, лишились запаса лепешек и мешка с консервами. Спас нас в суматохе завалившийся под сиденье пакет сушеного инжира, да пару раз летчики приволокли с рудника по ведру подозрительной баланды. Трое суток сидели мы, спасаясь днем от жары под "Юнкерсом", а ночью — от жуткого холода в его "салоне". Самое непонятное — сидели как-то спокойно, хотя и не знали, на что надеяться. И кончилось все на редкость благополучно. Уж как нас нашли — не знаю, но прилетел маленький самолетик из Ашхабада и привез ту самую деталь, которая была необходима для ремонта мотора.

Восток есть восток. Оказывается, всем, причастным к рейсам тогдашнего "Аэрофлота", было известно, что у двигателей "Юнкерса" слабое место — эта деталь, и еще при нашем вылете все понимали, что до Ашхабада

 

самолет вряд ли долетит, но просто вовремя запасной детали под рукой не оказалось, а срывать расписание не решились...

Поскольку мы уже потеряли немало времени, расслабляться, как сейчас говорят, нам с Лешей не довелось. Не прошло и суток, обнялись мы с ним, салютовали гудками и поехали каждый в свою сторону на новеньких полуторках, каждый со своим экипажем.

Моим замом был чекист, разумеется в штатском, — флегматичный мужик, о котором даже рассказывать нечего. Разве только то, что баранину он жарил бесподобно, пил — тоже. Армейский шофер Вася дело свое знал великолепно, но родом был с Вологодчины, так что очень страдал от жары. А вот с переводчиком повезло — и повезло не только мне, но всей Чрезвычайной экспедиции. Где откопали туркмена — немолодого, но легкого на подъем, общительного, имеющего неисчислимое количество родственников, покладистого, смелого, да еще и говорящего по-русски, — не знаю! Как и чем его заинтересовали, чтобы он работал не за страх, а за совесть — непонятно. Словом, если бы не он, то, может, меня не было бы и в живых. А я даже имени его не запомнил: оно у него было длинное, многоступенчатое, так что мы все трое стали звать его Абдулом, против чего он не возражал...

Все было приготовлено заранее. В кузове, наглухо закрытом двойным тентом, были надежно закреплены бочки с бензином, бак с водой, ящик еды, койки-раскладушки и даже запас дров.

И вот грузовик свернул с наезженной колеи, и началась наша каракумская эпопея. Целый месяц колесили мы по пустыне. Двигались ночью, чтобы избавиться от жары и ветра с песком, исправно начинавшего дуть точно с восходом беспощадно палящего солнца. И никакие шлемы с очками-консервами от горячего песка не спасали. К концу этого месяца мы — все трое северяне — оказались на грани помешательства. Трясла лихорадка. В глазах днем и ночью стояло огненное марево, на зубах скрипел песок.

И чего только мы не повидали за эти кошмарные тридцать дней! Мертвые кишлаки со свежими могилами, пожарища, разлагающиеся на жаре трупы отравленных овец, змеи, каракурты. Я был уверен, что ничего более страшного никогда в жизни переживать не придется! (Увы, ошибся).

Однажды мы чуть не погибли, когда вода кончилась, а мы из-за неточности карты заблудились так, что ездили где-то в десяти километрах от оазиса, но никак не могли нащупать путь к нему. Если бы не наш Абдул, плохо бы это кончилось. Куда он ушел, сколько протопал за ночь, как ориентировался, чтобы снова найти нас, понятия не имею, но вернулся и вывел машину к колодцу.

Пару раз нам советовали ни в коем случае не появляться в том или ином населенном пункте — именно том, название которого было под-

 

черкнуто красной тушью и отмечено жирным вопросительным знаком. Проводник с готовностью уходил один, наказав ждать, и мы сидели в тени под машиной — ждали. Один раз ждали трое суток, уже не надеялись увидеть его живым. Он прибежал, как всегда, сытый и довольный жизнью. Говорит, погостил хорошо, благо родственников у настоящего туркмена, как звезд на небе! А подробно рассказав про беды и радости родни, мимоходом доложил: хорошего хлопка и раньше не сеяли, а сейчас и никакого нет.

Мы прокладывали курс к следующему "вопросительному знаку", однако и там, как и во всех кишлаках на пути, выяснялось то же самое. Хлопка нет, а тот, который был — до советизации, до басмачей, до ликвидации феодализма, не тянул и на пятую категорию. А однажды случилось так, что мы въехали в кишлак и вовсе не вовремя: то ли дело дошло до раскулачивания состоятельных декхан, то ли кого-то преследовали за поддержку наезжающих из-за гор басмачей, но вокруг шла стрельба, стоял плач. Наш храбрый чекист, посоветовавшись с первым встреченным красноармейцем, хмуро сказал, что здесь не до нас, а поскольку и "вопроса" у этого кишлака не нарисовано, лучше "сматываться" по-быстрому.

Обследовав последнюю точку с вопросительным знаком и снова ничего не обнаружив, мы обрадовались, что так или иначе, но все кончается и кончается лично для нас благополучно. Единодушно было решено перед тем, как двинуть домой с печальным докладом, денек отдохнуть-отлежаться.

На нашем обратном пути был расположен давно заброшенный кишлак, в котором семь дней назад мы уже побывали. Безлюдье нас вполне устраивало. Здесь, рядом с колодцем, и постановили разбить лагерь. От хлопкоочистительного заводика, который сожгли басмачи несколько лет назад, уцелели три-четыре обугленных бревна. Мы откопали их из песка, нарубили дров и к ночи запалили грандиозный прощальный костер. Я от лица службы благодарил свой экипаж и был пир горой. Жарили шашлык, выпили по стакану разведенного спирта и, умиротворенные, улеглись спать, наслаждаясь спустившейся прохладой. Легли все, кроме Абдула, который, туманно объявив, что пойдет, правда — еще не знает куда, проведать какого-нибудь из бесчисленных дядюшек, исчез.

Под утро он растолкал меня и уговорил встать, чтобы уважить пришедшего приветствовать нас весьма почтенного родственника. Снова был костер до небес, снова жарилась баранина и произносились цветастые речи. Я посвятил свое выступление заслугам Абдула, что и было переведено на туркменский дословно. Очередной дядюшка, оказавшийся растерянным, сморщенным и слезливым старичком, после первого и последнего глотка спиртного преобразился решительным образом: начал что-то скороговоркой рассказывать, угрожающе размахивая костлявыми коричневыми ручками. Племяннику, который тоже молчуном не был,

 

он и слова не давал вставить, не то что задавать интересующие нас вопросы.

Сообразив, что конец монолога наступит нескоро, я поднялся и стал изображать огорчение тем, что должен покинуть общество, так как спешу по неотложным делам. И в этот-то момент Абдул ухватил меня за ногу:

"Стой-стой, начальник! Он дело говорит..."

Оказалось, старичок, вспоминая о былом, добрался до той поры, когда в первый раз нагрянули из-за гор басмачи. Здесь-то они не задерживались: опасаясь погони, быстро все, что можно, пожгли и ускакали. А вот на соседнем заводике (замечу, на нашей карте необозначенном) сидели несколько дней. Там их кзыласкеры и накрыли. Многих постреляли, но всех взять не смогли. И кишлак, и завод спасти от огня тоже не успели. А кишлак был богатый. Там издавна хлопок растили только самый дорогой. За их хлопок при царе платили в сто раз дороже, чем за обычный. Они потому и семян никому не давали. Так вот — басмачи там попались по-глупому. Накрыли их, когда они хлопок этот увозили...

Мне все это показалось смешным: им что, нечего было делать, как, отстреливаясь от погони, увозить кипы хлопка за хребет? Старичок, однако, узнав об этих сомнениях, посмотрел на меня, как на слабоумного. "Да нет, — перевел его пятиминутную тираду племянник, даже вскочивший на ноги от возбуждения, — зачем за хребет? Они думали, что вернутся. Значит, просто увезли и спрятали".

Тут уж я от изумления раскрыл рот: "Да где же здесь можно что-нибудь спрятать?" Старичок развел руками, но, подумав, добавил, что упрятали, пожалуй, где-то неподалеку, так как один из его знакомых встречал своего дальнего родственника, который водился с басмачами и возил эти самые кипы хлопка на вьючной лошади, за три-четыре дня пару раз... Сна как не бывало. Весь "отпускной" день мы пролежали над картой — пытались отгадать, где можно спрятать объемистый груз? О том, что его можно утопить, благо прессованный хлопок воды не боится, я подумал сразу, но на карте ничего хотя бы отдаленно похожего на водоем, на дно которого удалось бы уложить сотню кип, просто не было.

Пришлось отправить Абдула за драгоценным дядюшкой. На этот раз он искал его чуть ли не целый день — тот, оказалось, отсыпался после "пьянки". Притащил. Старикан был какой-то заторможенный и ничего не понимал, пока Абдул не догадался уговорить его "опохмелиться", а мы все трое показывали, как это делается и как благотворно действует. Выпив под общим нажимом глоток-другой, дядюшка снова стал гораздо более шустрым, но все равно никак не мог понять наших сомнений, поскольку не знал, что такое карта, на которую мы ссылались. Уж не знаю, что он понял из наших популярных объяснений, но в конце концов начал мерзко хихикать, показывая на "московского начальника" пальцем.

 

Думаю, Абдул переводил с купюрами. И если отбросить все, что относилось к оценке моих умственных способностей, то выходило, что вода — дело живое, никому не подчиняется, никто за ней не уследит, и чтобы мы ни говорили, а где-то поблизости есть такие большие озера, в которых можно спрятать целый кишлак, сотню аскеров и в придачу такую большую машину, как наш замечательный грузовик.

Несколько смущало меня и то, что прессованный хлопок, с которым мне приходилось иметь дело, обладал удельным весом 0.7-0.8, т. е. тонуть не должен был. Но тут уж оба туркмена мои сомнения начали высмеивать, причем их доводы можно было понять и без перевода: в этих краях главное — найти воду, все остальное — мелочи.

Оставалось одно — искать эту воду. Усадили старика в кабину (поскольку в машине он ехал впервые в жизни, это было расценено как знак высочайшего уважения) и поехали — не "домой", а снова совсем в другую сторону. Должен сказать, в машине старый туркмен чувствовал себя не очень-то уверенно. Мы долго колесили, меняя направление, пока не наткнулись на хилое озерцо с соленой водой, действительно не указанное на генштабовской двухверстке. Наш новый проводник воспрянул духом, потребовал глоток-другой для поддержания бодрости на нужном уровне и уверенно указал курс на второе озеро. Увы, и оно было слишком маленьким, чтобы уместить в нем груз хлопка. Но теперь мы уже уверовали в то, что "уследить за водой" из далекой Москвы нельзя.

Сделали привал. Родственнички долго размахивали руками, в чем-то убеждая друг друга, и, наконец, пришли к согласию: показали куда-то на восток — северо-восток со словами, что то море, о котором вспоминал дядюшка, где-то в той стороне.

Устроили военный совет. Флегматик-чекист высказался в том духе, что он в историю с утоплением хлопка не верит, но на вопрос — продолжать поиски или возвращаться — ответить отказался, сказав: пусть решает главный. Шофер сказал, что топливо на исходе, бензина хватит в одну сторону на сто — сто двадцать километров, поэтому он предлагает ограничиться таким расстоянием и, если ничего не найдем, поворачивать...

Поехали. И когда добрались до "точки возврата", так запахло водой, что единодушно решили рискнуть и искать дальше.

Это было невероятным везением. Мы нашли "море". Оно оказалось совсем не столь большим, чтобы вместить кишлак, но необычайно для этих мест глубоким. Уже темнело, все устали, но стоило начать шарить по дну единственным багром, как мы зацепили кипу хлопка. Не берусь описывать нашу радость, когда расковыряв ножом намокший поверхностный слой, мы с первого взгляда поняли, что это хлопок того самого высочайшего сорта, который нужен, чтобы спасти страну от международного скандала.

Да, к чему я все это так подробно рассказывал?

История эта в дальнейшей моей жизни имела странное продолжение,

 

связанное с тем, что во время Чрезвычайной экспедиции я научился водить машину.

Ездили мы по пескам, как ходят в море корабли. Автомобильных дорог здесь не было, а показанные на карте немногие караванные тропы устраивали нас очень редко: почему-то они не походили на прямую линию, соединяющую две точки. Зато под тонким слоем песка чаще всего расстилался плотный "наст" — дно пересохших столетия назад озер или морей. Ни тебе препятствий, ни встречного движения, ни пешеходов! Прокладывали курс напрямую по карте, правили по компасу. Наш шофер, больше всех страдавший от жары, на неответственных участках пути с большим удовольствием уступал место за рулем желающим. А мне очень нравилось вести машину, так что единственным желающим был я.

Это все к тому, что к концу месяца я чувствовал себя завзятым шофером. Теперь надо сказать, что за успешное выполнение задания правительства фабрику (заметьте, не лично меня!) наградили легковым "Фордом". Вскоре я стал заместителем директора фабрики и все чаще эту машину стали по утрам подавать мне, так как директор — старый большевик Жукровский — считал это буржуазным вывихом.

И стал я упрашивать фабричного водителя дать порулить. Посмотрел он, как я вожу машину по территории фабрики, одобрил, и иногда доверял вести "Форд" на глухих улицах за Невской заставой.

Я пытался сдать экзамены и получить водительское удостоверение, но никак не удавалось пройти испытания на быстроту реакции.

Не знаю, сдают ли этот экзамен сейчас. Выглядело это так. Сверху спускают на веревочках две бутылки — то справа, то слева, то обе одновременно, а испытуемый должен успеть за какую-то долю секунды ухватить правую бутылку обязательно левой рукой, а левую — правой. И вот эту игру в бутылочки я преодолеть никак не мог, хотя все остальные экзамены сдавал успешно.

Конечно, пока это дело тянулось, я не раз садился за руль и несколько обнаглел. Однажды упросил Михаила Васильевича дать вести машину на пути от дома. Ехали по Загородному, я спокойно пересекал Разъезжую улицу, когда чуть не прямо под колесами "Форда" откуда-то появилась старушка. Как я успел оценить, что на тротуаре никого нет и можно повернуть туда, не знаю, но я резко крутанул вправо и... въехал в витрину булочной в низке на одном из пяти углов. Пока сыпались стекла, Михаил Васильевич успел вытолкнуть меня и занять место за рулем.

Поскольку никто не пострадал, а стекла в магазине наш начальник АХО на другой же день вставил, особого скандала не было.

После этого Михаил Васильевич меня к рулю не подпускал полгода, пока я ненавистные бутылочки не ухватил, как надо. И стал водить "собственный" "фордик" с полным сознанием своих прав, и водил нормально, без всяких, говоря по-нынешнему, дорожно-транспортных происшествий.