В старом Тифлисе

Начну издалека.

Когда мою маму Айкануш Алиханову выдавали замуж, ей было тринадцать, она еще играла в куклы. Первые два года супружеской жизни спала не с мужем, который был более чем вдвое старше (не женился, пока не счел себя достаточно обеспеченным), а со свекровью. Происходила молодая из сугубо пролетарской, бедной и многодетной семьи, жили в которой едва ли не впроголодь, но — красива была на редкость. Случайно увидев ее, мой будущий отец, к тому времени обзаведшийся галантерейной лавкой, удачно расположенной на бойком месте людного Авлабара, тут же решил, что она во что бы то ни стало должна стать его женой. Остальные члены богатого семейства Казарьянцев дружно и категорически возражали, но — ничего поделать не смогли — сватовство состоялось.

Церемония происходила по полной схеме, с соблюдением всех тифлисских традиций, включая дотошный осмотр невесты (вернее, кандидатки) в бане, проводимый уполномоченными на то мамками из семейства жениха. Приданое, однако, приобреталось на деньги Казарьянцев. По требованию единственного в семье сына им пришлось согласиться и на совсем уж неожиданное предложение сватов: вместе с молодой взять в свой дом и одного из многочисленных ее братьев, которые все до одного души не чаяли в красавице Айкануш.                             

Это обстоятельство в дальнейшем сыграло важную роль в жизни, по крайней мере, двух поколений Казарьянцев-Казаровых (кстати сказать, по-армянски фамилия эта произносится, скорее, как Газарьянц и может быть переведена на русский язык как Гусев).

Дело в том, что этот самый брат, поселившийся в их доме, вскоре стал активным революционером — видным то ли меньшевиком, то ли дашнаком. А другой ее брат — Геворк, очень часто навещавший сестру и охотно, обедавший у состоятельных Казарьянцев, вырос не менее видным большевиком, т.е. превратился в его ярого противника. В бурлении политических страстей, продолжавшемся в нашем родном Тифлисе чуть ли не десять лет, братья не жалели друг друга, но, сталкиваясь в доме любимой сестры, неизменно соблюдали перемирие.

Так или иначе, благопристойная и законопослушная семья оказалась

 

втянутой этими братьями в самый водоворот событий. И какая бы из властей ни брала верх, Казарьянцев трясли в поисках того или другого из скрывшихся Алиханянов. Правда и то, что один из них чаще всего оказывался наверху и семейство сестры по-серьезному в обиду не давал.

Братья-революционеры настолько плотно внедрились в быт этого дома, что оба считали его в полном смысле слова своим. Так, в печально знаменитом 15-м году, когда во время турецкой резни многие тысячи армян-беженцев хлынули в российское Закавказье, брат-меньшевик без всякого обсуждения с хозяином — главой семьи, мирно сидевшим весь день в лавке у кассы, продал имевшиеся в доме ковры, чтобы как-то помочь голодающим. Большевик не отставал. Когда его родную партию очередные хозяева жизни загнали в подполье и ее надо было поддерживать материально, поступил не менее решительно. Полагаю, подобных случаев было больше, чем два. Во всяком случае братья общими усилиями в конце концов довели своего зажиточного родственника до такого состояния, что, разорившись, он стал пролетарием и в самые страшные советские годы мог заполнять любые анкеты без опаски, да и сыновьям (мне — Сурену, Арменаку, Сергею и Арташесу) и дочери (Рузанне)^[1] анкетные данные уже не портил.

Теперь о главной теме этого рассказа. Мое участие в политической жизни как раз и связано с подпольной деятельностью Геворка Алиханяна, т.е. моего дяди, и поначалу оно было, разумеется, по-детски неосознанным.

Летом 17-го года Геворку потребовалось срочно спрятать от преследования своего друга и товарища по партии. Где он законспирировался сам — неизвестно, но предварительно ночью привел этого товарища к сестре. Подчеркну, муж ее ко всему этому никакого отношения не имел, ничего не знал, и потому служил хорошей ширмой. Да и из всех домашних кое-что было известно только мне — старшему из детей.

Не долго думая, мама засадила революционера-подпольщика — щуплого молоденького брюнета — в погреб. В обширном подвале нашего дома имелся закуток, отделенный от основного погреба глухой стеной и "освещаемый" лишь оконцем-бойницей с задней стороны здания. Люк, ведущий в этот закуток, находился в маленькой маминой комнате. На сведущий же день, дождавшись, когда муж уйдет в лавку, она затеяла перестановку мебели: люк закрыла половиком, задвинула на него — с моей помощью — монументальный комод, и вскоре все приобрело такой вид, будто ничто не двигалось годами.

Сразу скажу, что за полтора месяца, которые безвылазно просидел в нашем подвале революционер, обыск у нас производили дважды: разу-

меется, дом, в котором известный большевик гостил так часто, значился как подозрительный. Однако агентам охранки мысль о том, что в подвале имеется отдельный отсек-тайник, почему-то в голову не пришла, а уж двигать по всему большому дому мебель никому не хотелось. Как вспоминала мама (я свидетелем не был, так как спал с братьями в другом конце дома), один из агентов в ее комнату заходил, но ограничился тем, что заставил выдвинуть все ящики из того самого комода, порылся в шкафу и заглянул под кровать. Гораздо позднее я узнал и то, что после этого обыска ей пришлось выволакивать через узкое окошко матрасик, обмоченный подпольщиком, на просушку. Ни у кого сушка матраса подозрения вызвать не могла, поскольку сестра Рузанна была совсем маленькой.

Вероятно, этот обыск стал боевым крещением молодого революционера. Самое время сказать, что был это не кто иной, как 22-летний Анастас Микоян. (Забегая далеко вперед, упомяну, что, когда вышли два тома его мемуаров, я прочитал их от корки до корки, но так и не обнаружил хотя бы краткого упоминания о нашем подвале. Есть, правда, фраза о том, что воспоминателю пришлось целый месяц скрываться "на квартире одного товарища", но речь шла о преследовании Микояна в Баку и совсем в другое время.)

Поясню, к чему сводилась моя роль во всей этой истории. Во-первых, мне было поручено наблюдение за улицей. Днем я практически все время проводил, гуляя перед отеческим домом. При появлении подозрительных я должен был сразу дать знать маме и через окошко — подпольщику. Ну а во-вторых, все полтора месяца по вечерам, когда обитатели дома ложились спать, я, убедившись, что свидетелей нет, носил ему еду и через то же окошко принимал пустую посуду. Разговаривать было запрещено, но иногда он что-нибудь спрашивал, а я отвечал. Однажды он простудился, и мама очень боялась, что кашель сможет привлечь ненужное внимание. Но все обошлось. И как-то утром, что-нибудь в конце сентября — начале октября, мама сказала, что прошлой ночью Геворк заходил и они выпустили парня, худого и бледного, из заточения. На радостях, что заключение его кончилось, он даже забыл в погребе личное оружие: много лет спустя дети нашли наган, засунутый в щель между балками.

Теперь перенесемся на двадцать лет вперед. Геворка Алиханяна арестовали: он был к тому времени заворготделом Коминтерна и, по слухам, Сталин считал его одним из виновников того, что у испанских республиканцев дела шли все хуже и хуже. Сестра бросилась к Микояну за защитой, поехала в Москву, пробилась на прием. Тот сказал, что хорошо помнит и Геворка, и заслуги нашей семьи, но заступаться за вредителей не имеет права как член ЦК Мама "нехорошо ругала Анастаса" за неблагодарность (Микоян, однако, распорядился прикрепить ее к распредели

 

телю для тбилисских начальников, посчитав, видимо, что после этого они с мамой квиты).

P.S.: Рассказывала это она мне в 1959 году, когда мы встретились в родном доме после многих лет разлуки. Она долго не верила, что этот лысый толстяк — ее сын, пока собственноручно не задрала мне рубаху и не убедилась, что известная ей родинка на месте. Тогда же она рассказывала, что, узнав о смерти брата, очень жалела его жену Руфь и особенно их дочь — Лену.

Примечание: Эта племянница ее — ныне известная правозащитница и политический деятель Елена Георгиевна Боннэр, вдова академика Сахарова. Как-то, выступая по телевидению, она заметила, что у отца ее вряд ли могли быть чистыми руки — такой страшный пост он занимал в непосредственной близости от Сталина.

Любопытно, что в популярной литературе, включая последнее издание БСЭ, вообще обходятся без упоминаний об Алиханяне (Алиханове). Единственное встретившееся мне упоминание о нем — в книжке Аркадия Ваксберга "Нераскрытые тайны" (М.: Новости, 1993). Да и то говорится о нем лишь в примечании (стр. 140) в связи с рассказом о "деятельности" садиста Лангфанга, специализировавшегося на допросах деятелей Коминтерна.

Сказано следующее:

"Среди жертв Лангфанга и его команды был и заведующий отделом кадров исполкома Коминтерна, член партии с 1917 г. Геворк Саркисович Алиханов — отец Елены Боннэр. Как и почти все арестованные коминтерновцы, он категорически отрицал предъявленные ему обвинения и отказывался клеветать на невиновных, пока не был сломлен "Лефортовкой" и всем тем, что происходило в ее стенах." — Ю.К

 

Итак, вернемся к осени 17-го года, когда большевиков жестоко преследовали. Вообще моя датировка эпизодов весьма условна, но то, что дело было в начале учебного года, я помню хорошо. Только начался первый урок, распахнулась дверь и влетел кто-то из моих братьев: он забежал за мной. Состояние гимназической дисциплины в то бурное время было таким, что я, не обращая внимания на гневную отповедь преподавателя, вскочил и выбежал из класса. Оказывается, брата послал дядя Геворк, ожидавший меня в садике рядом. Я даже не сразу узнал его — он был в пенсне и при щеголеватой бородке. Он, будто бы не торопясь, двинулся навстречу, а как только мы поравнялись, быстро назвал адрес и ска-

 

зал буквально несколько слов: "Беги, выручай, постучишь в дверь четыре раза, а у того, кто откроет, возьмешь листок бумаги и печать, нельзя, чтобы у него их нашли! Спрячь..."

И я побежал. Когда же отыскал нужную улицу и приближался к тому дому, о котором шла речь, понял, что опоздал. Двое вооруженных карабинами людей в устрашающей черной форме с черепом и костями на папахах, из той самой двери, в которую нужно было постучать, уже выводили пожилого хорошо одетого человека. Руки он держал за спиной. Выглядело все довольно мирно. Заметив меня, в нерешительности остановившегося у соседней подворотни, человек явно догадался, что это и есть посланец от Геворка. Повернувшись лицом к конвоирам, а спиной ко мне, он несколько раз разжал пальцы правой руки, показывая, что в кулаке зажат какой-то белый комок. Я сообразил, что это и есть то самое, что мне поручено взять.

Видимо, он хотел выбросить комок, чтобы я его подобрал, но один из конвоиров пошел сзади, так что сделать это незаметно оказалось нельзя. Арестованный шел между солдатами, по-прежнему держа сжатые кулаки за спиной, и временами оборачивался к заднему конвоиру, заговаривал с ним и одновременно посматривал на меня. Я шел следом, надеясь, что он сможет улучить момент и избавиться от опасного "груза", но надежды на это становилось все меньше: рядом пристроилось несколько зевак, появились и местные мальчишки.

Я понимал, что арестованного должны вести в замок, но конвоиры повернули совсем в другую сторону. Я не сразу догадался, что им просто-напросто лень топать пешком и они собираются... воспользоваться трамваем! Да, такие были "милые" времена.

Как все вышло, я даже не могу подробно описать. Когда трамвай подошел, один из конвоиров вскочил в него и стал выгонять всех стоящих на задней площадке. У ступенек образовалась толкотня, в которой смешались выходящие и желающие войти. В этой суматохе я подскочил поближе, на секунду оказался прижатым к спине арестованного и спокойно взял у него из руки пакетик.

На площадке никому стоять не дали, пришлось протиснуться в вагон. Арестованный так и стоял, глядя в окно и не оборачиваясь, но, когда его стали выводить, скользнул взглядом по толпе пассажиров и подмигнул мне.

Когда я добрался до дому, меня встретил Амо и сказал, что у нас только что был обыск — даже спрашивали детей, не приходил ли сюда их дядя Геворк? Я сообразил, что тащить мой груз домой опасно, и в конце концов придумал, куда его запрятать. Отец моего одноклассника держал питейное заведение, расположенное в первом этаже их жилого дома. На лестнице, у входа в зал, гостей встречало чучело огромного медведя с подносом в лапах. Тот, кто поднимался выше — в квартиру, мог дотянуть-

 

ся до медвежьей головы с разинутой пастью, в которой мой приятель частенько хранил папиросы. Я пошел в гости к Леше и, убедившись, что на лестнице никого нет, сунул пакетик в эту пасть, в самую глубину, за смятую пачку "Лиры"...

Дядюшка долго хохотал, когда потом я рассказал ему, где находился тайник тифлисского комитета.

Касьяну устроили побег. Но теперь за ним начали настоящую охоту, за поимку обещали солидную награду. Комитет постановил, что ему надо покинуть Тифлис. Разумеется, и к этому делу оказалась причастной наша родня.

Один из моих двоюродных дядьев имел подводу и зарабатывал на хлеб тем, что развозил по городу разные грузы и регулярно, раз в неделю, вывозил на свалку отходы с расположенной рядом с конюшней столярной мастерской. Вот его-то и уговорил Геворк выполнить опасное задание.

Помню, я был крайне удивлен, когда дядя Оганес, бывавший у нас не так уж и часто, специально заехал за мной и предложил сопровождать его в рейсе на свалку. Еще больше я удивился, когда мама разрешила, хотя "по плану" мне предстояло заняться чем-то скучным по дому.

День стоял великолепный. Я с достоинством восседал на здоровенном ящике с опилками и даже управлял лошадью, когда мы поднимались по пустынной загородной дороге.

На выезде из Тифлиса была застава. Нас остановили вооруженные люди. Похоже, дядюшку они знали. Он предложил им закурить, рассказал что-то веселое из хроники городской жизни, не забыл "представить" меня, упомянув, что это мальчик лавочника Казарьянца. Начальник заставы подошел к подводе и приказал открыть ящик. Я откинул крышку, и тот мог убедиться, что ящик доверху забит стружкой, опилками, обрезками досок.

Прогулка удалась на славу. Дядя Оганес не очень-то торопился возвращаться. Мы перекусили, часок-другой он подремал, лежа в тени у кустов ежевики, а я вдоволь полазал по окрестным скалам.

Ясно, что когда через пару дней я услышал цоканье копыт по булыжной мостовой и увидел знакомую подводу с дядюшкой на козлах, то сразу кинулся к маме с просьбой снова отпустить меня. И опять-таки был удивлен тем, что она разрешила.

На этот раз дядя Оганес вел себя как-то странно. Был хмур, нервничал, несколько раз начинал рассказывать одну и ту же историю про то, как стражи порядка ловили недавно какого-то разбойника. Подержать вожжи не дал. Когда же подъехали к заставе, стал жаловаться знакомым охранникам (дежурили те же солдаты, что и в первый раз) на головную боль, так как накануне пил на поминках, подробно рассказывал, кого хоронили, как провожали. Закурили. Дядя всячески давал понять, что никуда не торопится. Заметив, что из домика выглянул начальник, сам крик-

 

нул мне, чтобы я открыл ящик. Крышка и так не была плотно закрыта — мешали какие-то обломки доски, но я открыл ее полностью. Начальник издали махнул рукой...

Стоило отъехать от поста, головная боль у дяди прошла, он начал весело насвистывать. На этот раз мы остановились, не доезжая до свалки, — на длинном прямом участке горной дороги. Дядя пояснил происходящее непонятными словами на счет того, что это очень хорошее место — далеко видно всех, кто едет. Сейчас он займется починкой подводы, а мое дело — забраться повыше и дать знать, когда сверху появится пустая, без седока, пролетка, запряженная вороным жеребчиком, потому как он обязательно должен этого извозчика встретить. Приставать с расспросами я не стал, полез в гору, а дядя Оганес достал большой молоток, забрался под свою подводу и что-то там делал. Я заметил, что он спокойно лежал в тени, а стучать начинал только тогда, когда на дороге кто-нибудь появлялся.

Прошло часа полтора. Сверху проехало несколько разных пролеток и линеек, однако той, которую мы ждали, все не было. Я пробежал дальше — еще с версту за поворот — и увидел ее; Черный жеребчик стоял, помахивая хвостом, а извозчик суетился вокруг пролетки, встревоженно размахивая руками.

Я домчался до дяди Оганеса и застал его совершенно не в себе. Уяснив, что ожидаемая им пролетка стоит, видимо, поломанная, совсем недалеко, он едва не прослезился от радости. Я был снова послан наверх — следить за дорогой, а дядюшка вскочил на козлы и чуть ли не рысью погнал свою меланхоличную кобылу. Сверху мне было отлично видно, что, подъехав к ремонтируемой по-настоящему пролетке, он даже не стал спускаться, а первым делом взялся опорожнять ящик и из него... вылез человек. Его держали под руки, он едва стоял на ногах. Еще бы! Столько времени пролежать, скрючившись, под слоем стружки! Его отвели в сторону от дороги, за кусты, и уложили отдохнуть, а сами дружно взялись за починку пролетки.

Какое-то время спустя, отдохнувший и переодевшийся человек — я сразу увидел, что это Касьян, сел в пролетку. Он улыбнулся мне, узнав того, кто помог избавиться от печати и важной бумаги в день ареста. Извозчик развернул пролетку, и они скрылись за поворотом, удаляясь от Тифлиса. (Как я потом узнал, вынырнул Касьян уже в Армении, где взялся за редактирование подпольной большевистской газеты).

Когда мы поехали домой, дядя Оганес сказал: "Ты ничего не видел, ничего не слышал, никого не узнал. А задержались — что-то у дяди поломалось. У него вечно что-то ломается..."

Появление частей Красной 11-й армии, которая вошла в Тифлис 25 февраля 1921 года, сделало возможной полную победу большевиков и со-

 

ветизацию Грузии, однако по настоящему мирная жизнь началась в Закавказье нескоро. Во всяком случае еще три года спустя, пришлось ставить под ружье и переводить на казарменное положение всех партийцев и нас — комсомольцев: начался очередной меньшевистский мятеж.

Я стал бойцом "Летучего отряда". Это было что-то вроде оперативного отряда частей особого назначения, действовавших в России. Участия в боях мне принимать не довелось, а вот конвоировать арестованных приходилось не раз. Потом, когда меня самого водили под конвоем, я не раз вспоминал эти завершающие дни гражданской войны и то, как мы приводили в замок Метехи безоружных людей. Обычно каждого вели двое с примкнутыми штыками — один спереди, другой сзади. Старшему вручали запечатанный конверт с приговором, его следовало отдать тому, кто будет принимать арестанта в замке. Нам было известно: если конверт голубой — тюрьма, розовый — расстрел...

Однажды с моим другом Ваней произошел такой случай. Пришлось ему вести рослого сильного парня. Тот откуда-то узнал, что означает розовый цвет его конверта, и решил рискнуть: когда шли через мост, выдернул у зазевавшегося конвоира, который шел сзади, винтовку, ткнул штыком в Ванину спину (слава богу, не очень сильно) и прыгнул вниз, в Куру. В беглеца стреляли, но не попали. В конце того же дня его нашли мертвым: оказалось, разбил голову о камни. Только это и спасло незадачливых конвоиров.

P.S.: Когда я вступал в партию, кандидатский стаж не потребовался — сыграли роль справка командира "Летучего отряда" и то, что рекомендации мне дали Саркис Касьян (настоящая фамилия его была Тер-Каспарян) и Геворк Алиханян. Да и всевозможные чистки я всегда проходил без осложнений.

И все шло хорошо, пока не наступил тридцать седьмой год.