Визит в редакцию

После какого-то совещания я освободился раньше обычного и позвонил домой — предупредить, что еду, а жена сказала, что пришла странная открытка с просьбой Казарову-старшему зайти в редакцию газеты "Ленинские искры". Зачем? Ни малейшего намека. Мы уже второй год выписывали эту детскую газету для сына — уже первоклассника, но никакого отношения к редакции наша семья, вроде бы, не имела.

Откладывать дела я приучен не был, да и директорский опыт подсказывал, что с любыми газетчиками лучше не ссориться, отношения не портить. Наконец, и самому было любопытно.

Приехал. Подымаюсь. В приемной — пожилая женщина, видимо — секретарь, и молоденькая машинистка. Представляюсь. Вижу, что обе, узнав, кто я, реагируют как-то странно: улыбаются — то ли смущенно, то ли даже ехидно. Это мне не понравилось, но поинтересоваться, чем вызвано такое отношение к моей персоне, я не успел: из кабинета редактора вышла стайка благонравных важных детишек, и меня пригласили зайти.

Кабинет редактора "Ленинских искр" ничем не отличался от кабинета редактора нашей многотиражки: те же столы буквой "Т", заваленные вперемешку рукописями, гранками, подшивками, просто бумагами, те же к чему-то призывающие плакаты на стенах, портрет Ленина, почетные грамоты.

Болезненного вида высокий немолодой еврей встает из-за стола, пожимает руку, предлагает кресло. И странное дело: на его узком морщинистом лице тоже мелькает некое подобие смущенной улыбки. Он, похоже, не знает, как начать разговор.

Пару раз крякнув и откашлявшись, начинает с извинений, что поневоле может показаться бестактным, но такова специфика работы, ничего не поделаешь...

Я ерзаю, теряясь в догадках. Откуда он взял мой домашний адрес? О чем же таком бестактном собирается беседовать?

Наконец он собрался с духом и огорошил меня странным вопросом:

- Скажите пожалуйста, как вы лично относитесь к усыновлению эвакуируемых из Испанской республики детей?

Как я ни был удивлен, но довольно быстро сообразил, что на самом

 

деле ничего особо неожиданного в таком вопросе нет: эта тема и в газетах, и по радио звучала все чаще. Вероятно, — решил я, — хотят узнать мнение директора женской фабрики. Но почему обратилась ко мне именно детская газета?

- Как и все, считаю, — бодро начал докладывать я, — что детей Испании надо от войны спасать. Это интернациональный долг. На фабрике, где я работаю директором, этот вопрос уже перешел в организационную стадию, но... причем здесь все-таки ваши "Ленинские искры"?

Вижу, что-то не так. Собеседник морщится.

- Вы меня не поняли, — говорит он. — Мнение директора меня нисколько не интересует. Я знаю, каким оно должно быть. К тому же, я понятия не имел, кем вы работаете. Меня интересовало ваше личное мнение — как главы семейства, отца, мужа...

- Это еще зачем? — возмутился я.

- Поясню. Только придется сразу же упрекнуть вас. В неискренности. Дома, насколько мне известно, вы говорите другое.

- О чем это вы? — взвыл я.

- О ваших семейных делах, поскольку невольно оказался в курсе, и потому еще, что воспитание детей — моя профессия.

Я уже ничего не понимал. При чем тут еще и дети?

Профессионал в деле воспитания огорченно вздохнул, еще пару раз крякнул и, наконец-то, начал говорить по существу.

- Мне известен разговор — ваш и вашей супруги. Говорили вы совсем не то, что следовало. Особенно, когда касались темы спасения испанских детей. Высказались политически неправильно — это раз. Обидели жену — два. И вели себя совершенно непедагогично — три...

Тут я обомлел, однако мгновенно вспомнил разговор, о котором могла идти речь. Как-то вечером, уложив сына, мы сидели на оттоманке в другом конце комнаты и вполголоса, не торопясь, беседовали. Жена сказала, что у них в "Главметаллосбыте" уже составляют список семей, которые хотели бы взять на воспитание испанского ребенка. Давай, — сказала она, — возьмем девочку, пусть у Юрика будет сестренка, хорошо бы на пару лет младше. Мне идея не понравилась категорически. Я сказал: на черта нам испанские дети, разве мы не можем сделать девочку своими силами? Обсуждение проблемы второго ребенка, действительно, вызвало слезы Эвелины. Чтобы перевести разговор, я стал уговаривать ее завести сынишке обезьянку. Как раз в эти дни один из друзей нашей соседки — моряк — искал покупателя на молоденькую мартышку. Уж как он ее расхваливал! Она и веселая, и смышленая, и чистоплотная. Я бы купил, но женщины хором загудели, что в нашей коммунальной квартире, где обитают четыре семьи, только обезьян не хватает...

- Извините, — подскочил я, — но откуда вам известно об этом разговоре? — К этому моменту в голове у меня все смешалось. Даже мелькнула

 

идиотская мысль о шпионских подслушивающих микрофонах. Но кто? Зачем? Проверяют, шантажируют? Бред какой-то.

- Элементарно. От вашего сына.

Видя, как я вытаращил глаза, знаток проблем воспитания тут же добавил, что мы с женой, видимо, недооцениваем развитие своего ребенка и это, в принципе, типично для современных молодых родителей, педагогически безграмотных...

- Сынишка не спал. Слышал взрослый разговор, который ни в коем случае не полагалось бы слышать. И понял все абсолютно правильно. Он огорчен вашим отношением к проблеме испанских детей. Он обижен на вас, ведь вы довели до слез его маму. Он очень-очень хочет, чтобы в семье был мир. И эти совершенно серьезные мысли он уже в состоянии излагать коротко и ясно...

Редактор достал из стола конверт с отчетливым штампиком "Доплатное" и протянул мне.

Я был ошеломлен несуразностью случившегося. Конечно же, я знал, что сынишка с шести лет бегло читает и вполне в состоянии написать простейшее письмо, но чтобы самостоятельно сделать такое?

Несколько строк на листке в косую линейку были написаны старательным почерком человека, только начавшего "изучать чистописание". Да, все было изложено точно.

Последние фразы меня просто потрясли: "Помогите нам с мамой уговорить папу. Он хочет вместо испанской девочки купить мне живую обезьяну. Только я ее никогда не буду любить".

Редактор внимательно следил за тем, как я по нескольку раз перечитываю каждое слово, и печально улыбался. Закончив, я хотел вернуть письмо, но он не взял:

- Вам нужнее. У вас чудный ребенок: найдите-ка другого мальчишку, способного отказаться от обезьянки...

Несколько вечеров подряд мы с женой шептались, мучительно размышляя, что и как сказать сыну. И смех, и грех. Только тогда ничего смешного в создавшемся положении мы не видели. И как выходить из этого положения, не придумали. В конце концов никакого разговора так и не состоялось. Уж не знаю, что Юрка подумал. Может, решил, что письмо не дошло?

А вскоре в нашей жизни началось такое, что шептаться пришлось о пропадающих знакомых, об исключении из партии и арестах людей, которыми еще вчера все гордились.