Бомбейский портсигар

Соседями нашими по квартире на Социалистической были три сестры. Когда-то, до семнадцатого года, старшая из них была видной петербургской дамой — замужем за управляющим у крупного промышленника. Ей принадлежала огромная — комнат на десять — квартира с шикарным парадным входом с улицы, тогда именовавшейся скромно — Ивановской. После же кончины мужа, как раз в том самом роковом семнадцатом, пошла полоса уплотнений и переездов, и оказались сестры проживающими в малой части своей бывшей квартиры — в двух комнатенках для прислуги с видом на двор-колодец. Впрочем, это не так уж важно, просто — для зачина.

Младшая — медичка Надежда — ни видом, ни манерами светскую даму не напоминала, в отличие от благородных сестер (как те пережили паспортизацию, а затем и чистку города после убийства Кирова — не понимаю!). Зато была общительной, веселой, и с первого же дня моего появления у нас с ней сложились приятельские отношения. Частенько мы вместе курили на кухне, под форточкой, обмениваясь новостями местного масштаба и анекдотами, в том числе и довольно рискованными, с точки зрения как ее сестер-моралисток, так и моей жены. Где-то в начале тридцатых она перешла на работу в портовую поликлинику и вскоре стала там главврачом. Неудивительно, что не только пациентами, но и приятелями ее были теперь исключительно моряки. Похоже, стала налаживаться и личная жизнь, хотя, полагаю, весь ее облик эдакого рубахи-парня отпугивал серьезных соискателей руки и сердца. Так или иначе, ухажеры появились, иногда она подолгу жила у кого-то из них, не обращая внимания на шипенье сестер...

Однажды, появившись после отпуска, проведенного с очередным кавалером на море, Надежда вызвала меня покурить и, для начала похвастав великолепным загаром, предложила угощаться ее папиросами: вытащила из кармана халатика новый портсигар красного дерева и, раскрыв его, протянула презренную "Звездочку".

Я отказался, намекнув, что пора бы ей и запомнить, что сосед всякую дрянь не употребляет — курит исключительно "Казбек".

Посмеиваясь, она сказала, что прекрасно помнит вкус любимейшего

 

из соседей, но тем не менее хочется ей, чтобы я закурил именно "Звездочку" и непременно из ее портсигара. В крайнем случае, хотя бы понюхал.

Я нюхнул папиросу, заранее демонстрируя отвращение, и от удивления, как пишут литераторы-профессионалы, лишился дара речи: обычная "Звездочка", о чем свидетельствовала надпись на гильзе, имела благородный запах марочного табака.

- Что такое? Где ты купила эту "Звездочку"?

Она засмеялась, довольная произведенным эффектом.

- Дело, дорогой сосед, не в папиросах. Дай мне хоть "Ледокол", хоть "Беломор", я положу их на ночь в мой портсигар — утром они будут лучше твоего "Казбека"!

И показала пальчиком на чудо-портсигар.

Оказывается, он был набран то ли из 13, то ли из 17 (не помню точно) вкусно пахнущих пород дерева, в сумме дающих обольстительный запах, способный облагораживать любую табакообразную дрянь в течение то ли 13* 10 = 130, то ли 17 * 10 = 170 лет. Снаружи запаха практически не чувствовалось: красное дерево плотно покрывал слой бесцветного лака, прочного настолько, что можно было царапать ножом — следа не оставалось. Крышка была окантована тонкой золотой полоской. В углу красовался золотой якорек, показывающий, что вещь изначально предназначалась моряку.

Стоило нажать изящную клавишу замка и раскрыть портсигар — сильный пряный и сладкий запах сразу вызывал романтический образ бородатого морского волка с носогрейкой в зубах.

- Сколько? — Поинтересовался я, показывая, что непрочь портсигар приобрести, но хозяйка оказалась непреклонна: "Продаже и обмену не подлежит, это — подарок человека, горячо любившего меня в течение всего сентября месяца..."

С трудом уговорил ее дать вещицу на пару дней — похвастать перед приятелями. Бывалый человек — наш начальник пожарной охраны, оказался единственным, кто хотя бы слыхал про такие портсигары. Он рассказал, что состоятельные англичанки дарили их уходящим в плавание любимым, чтобы местное курево, где бы они ни оказались, всегда имело привычный запах и напоминало о дарительнице.

Кстати сказать, при помощи лупы прочитали мы и надпись, гравированную внутри в уголочке: Бомбей, 1920.

Существует некий всеобщий закон казармы. Надолго оказавшись в замкнутом, лишенном притока впечатлений обществе, любой нормальный человек при малейшей возможности начинает усиленно хвастать. Чем угодно. Знакомством с сильными мира сего, причастностью к важным событиям, сногсшибательными любовными похождениями. На худой

 

конец — достоинствами какой-нибудь принадлежащей ему вещи.

Мне лично хвастать было нечем. Ну, разве что, своим псом-полуволком Цербером да "нетипичным" следователем Никиткиным. А вот, например, один из соседей по лагерному бараку хвастал опасной бритвой, действительно совершенно необычной. Хозяин брился ею двадцать лет без мыла и кипятка: перед жалом лезвия была натянута струна — проволочка из платины (так считал владелец), наклоняющая волоски под нужным углом. Всем желающим он с удовольствием живописал мрачную историю этой бритвы, тревожа, как минимум, четыре колена британских герцогов Мальборо. Действуя по самым кровожадным рецептам средневековья, герцоги убирали соперников и казнили неверных жен, непременно перерезая горло не каким-нибудь прозаическим кинжалом, а этим самым лезвием. Кончалась чуть ли не полуторачасовая история бритвы уже на территории СССР. Какой-то из потомков Мальборо с экспедиционным корпусом интервентов в 1918 году высадился в Архангельске, где и был сражен в честном бою метким выстрелом нынешнего владельца бритвы. Кто разберет, где здесь была правда, а где фантазия? Хозяин трофея в действительности был пулеметчиком у Павлина Виноградова, но не мог же он узнать тайные подробности семейной жизни Мальборо у их невезучего убитого отпрыска. Тем не менее, никто за очевидное вранье рассказчика не упрекал: вещь — его, стало быть, принадлежит ему и полное право получать удовольствие, излагая все, что заблагорассудится.

В конце концов подробности легенды о бритве рода Мальборо приелись. И вот однажды кто-то, вернувшись "из гостей", нагло заявил, что бритье без мыла — это, конечно, здорово, но вот он только что видел и нюхал гораздо более полезный предмет. А видел и нюхал он портсигар, в который можно положить любую махру и наутро она будет пахнуть лучше того табаку, которым набивает трубку Иосиф Виссарионович лично.

На другой вечер к соседям отправилась делегация знатоков табачных изделий. Любопытно было посмотреть и мне, так как я сразу вспомнил портсигар Надежды, но в тот вечер я чувствовал себя плохо. Пришлось довольствоваться их впечатлениями и результатами испытаний. Конечно, дерьмовый самосад таковым и остался, но его жуткий запах все-таки стал напоминать что-то приятное из "вольной жизни". Хозяин вещи — сплошь татуированный моряк, пострадавший за неудачный рейс в Испанию, сказал, в оправдание портсигара, что раньше он и такое сырье превращал в "Герцеговину флор", но теперь, когда много лет подряд в него грязными руками суют всякую дрянь, "чуток подвыдохся"...

Через несколько дней я все-таки зашел в соседний барак. Мне указали хозяина портсигара. Морской волк, ничем не отличавшийся от обычного пожилого уголовника-блатаря, был занят — играл в карты. Профессию его выдавала татуировка на открытых для обозрения частях тела. Так как он сидел в драной тельняшке с оборванными рукавами, я некоторое

 

время разглядывал украшения его ручищ. Можно было только восторгаться морским орнаментом, в котором среди неведомых мне предметов я различал якорь, цепи и штурвал. Спасательный круг с надписью S/S "Kuibishev" держала, растопырив руки, русалка с монументальными формами.

Наконец он проиграл, покинул поле битвы и, занявшись мною, с нескрываемой гордостью показал вытащенный из-под подушки портсигар красного дерева.

- Откуда он у вас? — буквально вскричал я, увидев знакомую вещь: якорек был на месте, надпись — та же самая.

- Торопиться нам, слава партии и правительству, некуда — впереди годы. С удовольствием расскажу, — сказал он и, красиво сев нога на ногу, начал излагать историю своей морской карьеры. Впрочем, нахлынувшие воспоминания какое-то время мешали мне слышать, о чем он толкует. Он же приписал мое замешательство достоинствам своего рассказа и, вдохновившись, "наддал".

Когда я пришел в себя, речь шла о последнем рейсе в республиканскую Испанию и встрече с крейсером франкистов:

- ...Спас нас туман. Котел парит, рулевая машина разбита вдребезги, управляемся вручную — талями. Кое-как отползли в сторонку и глубокой темной ночью приткнулись к стенке в крохотном рыбацком порту, милях в 10 от Алжира. Кэп Гриша очнулся, запрашивает центр — что делать? Там удивляются — как же так, почему вы не утонули? Все газеты напечатали фото, как вы тонете в клубах дыма и пара. Кремль уже врезал ноту о бесчинствах фашистских пиратов, расстрелявших судно с грузом продуктов. Лига наций заседает, не знает, что решить. Одним словом: замрите, соблюдайте радиомолчание, не высовывайтесь. Флаг уберите, название закройте мешковиной. И вот — сидим. Сидим, не высовываясь, два месяца. Самое смешное — с помощью рыбаков отремонтироваться сумели. А приказа нет! Поизносились. Оголодали. И вот — одно светлое пятно в сугубо мрачных обстоятельствах: познакомился я с удивительной девой. Испанка Валенсита. И не какая-нибудь портовая Кукарача, — артистка! С мюзик-холлом из Бизерты гастролировала по всему Средиземноморью. Номер ее всюду шел на бис: отбивала чечетку, стоя на барабане, под дуэт гитар. Огни погашены, светится только барабан, освещая ножки... Когда танец кончился, я, наверно, больше всех вопил от восторга! Вот тогда она и обратила внимание. Что во мне нашла — не знаю. Одним словом — любовь. Она по-русски ни слова, я по-испански. Денег лично у меня ни сантима. Только нам ничто не мешало, так обезумели. После судового рабочего дня — бегу на пляж, под пальмы. Лежу — жду Валенситу. А ее после концерта целая толпа идальго сопровождает с музыкой и танцами. И всех она посылает подальше ради безденежного "руссо марино", которого одного любит и обожает...

 

К этому моменту рассказа меня мучил только один вопрос: как попал к нему портсигар, который в 1936 году уже принадлежал моей соседке. А бравый моряк увлекся описанием прелестей Валенситы, намекая, что дальше будут и подробности любовных сцен. Когда он мимоходом упомянул, что его чудесную татуировку лучшие мастера сделали безвозмездно только из уважения к другу знаменитой танцовщицы, а один из них даже создал на память ее портрет во весь рост у него на груди, я пожелал взглянуть на это произведение. Он с готовностью задрал тельняшку. Да, творческой удачей это едва видное изображение красотки, поросшее рыжей шерстью, назвать было никак нельзя. Но надпись Valencita была различима. Требовалось похвалить произведение и поощрить рассказчика, — так я и сделал.

Пытаясь ускорить ход событий, я попробовал прямо спросить: "Так чем же кончился ваш роман? Это она подарила вам портсигар?

- Да-да, именно! Но послушайте, как было дело, по порядку, — не сдавался он.

- Ходил я тогда старпомом, а капитанил мой друг Гриша. Эх, горячий был парень! Не по временам горячий. Получив в конце концов целый ворох невнятных указаний, противоречащих одно другому, потерял он терпение и всех нас погубил. Решил прорываться в Картахену на свой страх и риск. План был таков. Идти не прямым путем, а зайти с запада, со стороны Гибралтара. Понимаешь? Представь себе карту Сначала — смотри сюда — идем вдоль африканского берега, крадемся до самой Сеуты, потом ночью — раз! Пересекаем море, шлепаем в Картахену так, как никто не ждет!

Ясное дело — побежал я к Валенсите прощаться, еле разыскал. После номера берем авто, едем к ней в гостиницу. И вот, поверишь, она часа два рыдает у меня вот на этом самом плече. И дарит дорогой портсигар, чтобы, закуривая, вспоминал я своего бесенка. А сделан портсигар был для ее папаши, который плавал капитаном шхуны и умер год назад.

А дальше — совсем хреново. Вышли мы ночью, разумеется — без огней, вроде бы — незамеченными. Но только вылезли из территориальных вод, попали в ловушку: нас, оказывается, ждали. Мятежники пароход остановили. Со свидетелями из комиссии по невмешательству составили веселенький актик, что в трюмах "Куйбышева" — не пищевые продукты, а "И-15" со сложенными крылышками. Даже сфотографировали меня с Гришей на фоне истребителя. Еще, слава богу, засвежело — буксировка стала опасной, так наш ржавый пароходик им пришлось затопить.

Да, скандальчик состоялся, доложу я вам! Нас интернировали. Через два месяца — выпустили. Никому мы оказались не нужны. Ровно год слонялись, добираясь до СССР. Только лучше бы не спешили. Троих — под суд. Мне записали связь с иностранкой, которая работала на итальянскую

 

разведку — выдала информацию о нашем выходе.

Я этому не верю, но — поди докажи! Ну я хоть жив. А друга-то моего — Гришу Горохова — расстреляли...

Тут я подскочил. Сухопутная фамилия Горохов именно по необычности для моряка сразу показалась знакомой. Через пару секунд я вспомнил почему — все стало на свои места!

Как-то летом, когда мы жили на даче, а старшие сестры поехали отдыхать на море, в пустой квартире оставалась одна Надежда. И вот мне пришлось неожиданно вернуться ночевать в город. Здороваясь, я сразу заметил, что глазки у моей Надежды бегают, подумал — "рыльце в пушку". И верно: утром нос к носу столкнулся с ночевавшим у нее гостем. "Познакомьтесь, мой друг — капитан дальнего плавания Горохов", — представила его несколько смущенная соседка.

Точно: фамилию назвала именно такую — Горохов. Выходит, Валенсита — мифическая или реальная, все равно, отношения к портсигару иметь не могла. Он попал в Ленинград до истории с "Куйбышевым". Вероятнее всего, Надя подарила его своему очередному приятелю Горохову, а уж когда тот отдал его нынешнему владельцу, своему другу и подельнику, — неважно.

Только как же сказать, что мне все известно, и при этом не выглядеть совсем уж неблагодарным?

И тут, как-то неожиданно для себя, я решил рассказчику подыграть.

- Стойте, стойте! — решительно прервал я его сетования на печальную судьбу честного советского моряка. — Я только сейчас сообразил, что тоже знал владелицу портсигара!

Резавшиеся в карты зеки насторожились. Моряк вскочил:

- Как? Вы знали Валенситу?

- Да-да, прекрасно знал. По долгу секретной службы. И знал ее как Надежду. И она очень даже неплохо объяснялась по-русски, так как упомянутый вами папаша был колчаковец, вовремя бежавший в Шанхай. И могу дополнить рассказанную вами историю. Она точно была связана с итальянской разведкой. Больше того, до мятежа сколько-то лет шпионила в СССР! Она работала в Ленинграде в портовой поликлинике — специализировалась на капитанах торгфлота. И врезали вам за дело — захват парохода устроила именно она. Но тут-то ее мы и прижали. Перевербовали. И стала она работать на СССР. И моряков наших всегда вспоминала с огромным чувством. Только вы не упомянули, что Горохов тоже был ее любовником — еще в Ленинграде. Мне кажется, портсигар этот самый она подарила именно ему. Впрочем, может я неправ?

Картежники сидели, раскрыв рты. Моряк стоял, вытаращив глаза.

Через несколько дней, заметив меня, он подошел и поздоровался как с хорошим знакомым.

 

- Эх, красиво ты меня разыграл! Я не сразу тогда сообразил, откуда ты про портсигар в курсе дела. Вспомнил, как Гриша рассказывал, что, бывая у Наденьки, нарвался на соседа. Ну, у него столько баб было, столько историй он рассказывал, что все запомнить немыслимо! А когда нас арестовали, Гриша понял, что ему не жить. От него на память я и получил вещицу Только остальное — без туфты. И Валенсита — никакая не Мата-Хари. Нормальная дева, вспомнить приятно. А что касается Наденьки, так кто ее не знал? Мы же все под богом — медкомиссию-то проходить надо...

Оба невесело посмеялись. Прощаясь, он сказал:

- Разживешься махрой, приходи. Превратим ее в капитанский, вспомним Ленинград, общих знакомых...

Только плану этому не суждено было осуществиться. Слух о диковинном портсигаре дошел до местного короля уголовников. Он и стал следующим его владельцем. А капитану устроил "повышение": его перевели с общих работ в контору.