Люди и звери

Симпатия ко всякой живности у меня с малых лет. Сколько помню себя, по отеческому двору, среди ореховых и вишневых деревьев, высаживаемых по случаю рождения очередного ребенка (и поныне живо немолодое "мое дерево"), бегали добродушные дворняги, к маминым ногам ластилась любимица-кошка...

Голуби

Самое счастливое воспоминание детства, можно сказать, первая страсть, — голуби. Даже не сами голуби, как таковые, а полет, парение их в высоком, выше крыш и окрестных гор, ясном небе.

Это было увлечение всех уважающих себя мальчишек. Один из них и помог мне заработать немалые по тем временам деньги, нужные для покупки голубя, голубки и хорошей металлической сетки на клетку. Вы спросите как? Очень просто.

По определенным дням все приличные тифлисские жители ходили в церковь. И при непременном поминовении близких считалось хорошим тоном, называя имя, выпускать ввысь голубя. Не буду уточнять, что это символизировало, но такой старинный обряд кажется мне и красивым, и по-своему значительным. Это сейчас. А тогда нас — голубеводов — больше интересовала прозаическая, оборотная сторона медали. Чтобы голубя выпустить, надо его иметь — у кого-то купить или, как говорят теперь, взять напрокат. А если надо упомянуть несколько имен, понадобится и несколько голубей, а людей у церкви полным-полно.

Спрос рождает предложение. Голубевладельцы с утра сажают лучших своих голубей в клетки-чемоданы и спешат на "рабочие места" — каждый к своей церкви (желательно подальше от дома и от знакомых). Выпущенный покупателем голубь, красиво покружив в небе, спешит к родной кормушке. А здесь его поджидает "ассистент" голубятника, сажает он двух-трех вернувшихся домой птиц опять-таки в чемодан и мчится к той же церкви. Таким образом голуби работают по нескольку раз, что и обеспечивает немалый доход.

Ясное дело — выручка во многом зависит от проворства помощника-

 

ассистента. Когда я завел свое "дело", моим неизменным напарником был младший братишка Амо. Это, я вам скажу, был орел! Ни у кого из конкурентов не было такого быстрого и ловкого помощника. Налаженное дело я спокойно передал в его надежные руки. Законным наследником Амо был следующий брат — Сергей, а вот занимался ли голубями самый младший из нас — Апик, уже и не знаю. Полагаю — занимался.

Раз уж упомянул конкурентов и низменную прозу жизни, должен сказать и о совершенно позорном явлении — подрезке крыльев. Таких голубеводов мы не уважали, но ничего поделать с ними не могли: чаще всего это были "деклассированные элементы" намного старше и сильнее нас. Их голуби при всем желании изобразить свободный полет в божественную высоту не могли: с грехом пополам дотягивали до ограды и падали на мостовую, а здесь их хватали жадные руки и снова тащили на продажу.

Не хочу, чтобы сложилось превратное представление. Деньги деньгами, но у нас они самоцелью не были. (Кстати сказать, я играл на кларнете в гимназическом оркестре и неплохо зарабатывал, когда приглашали на свадьбы и особенно — похороны.) Главным было то, с чего я начал.

Я и сейчас прекрасно помню все, что чувствовал, стоя наверху у раскрытой голубятни и глядя на своих птиц, кружащих высоко-высоко. Все долгие годы несвободы это незабываемое ощущение помогало выжить.

Мы затронули горькую тему. Во все времена для человека, лишенного свободы, парящая птица была поэтическим ее образом. Мне очень нравится картина Ярошенко "Всюду жизнь". Все просто. Никаких горных орлов. Зеки через зарешеченное окно тюремного вагона любуются голубями, что-то клюющими на платформе...

Вернемся в наши дни. Превратился я в престарелого пенсионера, живущего воспоминаниями и телевизором. На улицу не выхожу, все жизненное пространство — двухкомнатная квартира с высотой потолков 2,5 метра. И упросил я дочь купить голубей. Хоть каких-нибудь. Потом уже мне привез младший брат великолепную пару той самой породы, какая особо ценилась в добром старом Тифлисе времен моего детства. Жили они на балконе. Когда Тамара выпускала их полетать, я следил за голубями, сидя в кресле-качалке, и было мне хорошо, и именно в эти счастливые минуты вспомнил я многое из того, о чем рассказываю теперь вам.

Цербер

На мое отношение к собакам годы лагерей повлияли самым коренным образом: больших клыкастых псов, независимо от породы, — видеть не могу Но поскольку дом без живности — не дом, я и сейчас являюсь и собако- и кошковладельцем. Игрушечный той-терьерчик Коринна и сиамский кот Филимон — друзья и безотказные мои собеседники. Нельзя сказать, что они — весельчаки, скорее наоборот, тем не менее мы друг друга любим и ладим неплохо.

 

А вот до ареста было иначе — всяких мелких болонок терпеть я не мог, любовался крупными мощными собаками. Я уже как-то упоминал про красавца Цербера — полуволка, полуовчарку.

Теперь могу рассказать поподробнее.

Сначала о том, как у нас, на Социалистической, он появился.

Начать придется с того, что на фабрике много лет работал мой неизменный партнер по бильярду начальник пожарной охраны Веня. Это был не первой молодости — явно потасканный женолюб, обладавший огромным жизненным опытом. Будучи отцом неимоверного количества детей, Веня считался крупным знатоком воспитания "цветов жизни" и щедро одаривал советами всех, кто обзаводился потомством. Мне он с завидным упорством внушал в общем-то здравую мысль, что, поскольку мой сын пока остается единственным ребенком, совершенно необходимо завести собаку. И не просто собаку, а большого серьезного пса, чтобы у мальчугана был верный друг, чтобы ребенок привыкал заботиться о других и т.д. Услыхав, что жена купила Юрке ежика, он пришел в ужас и экспромтом прочел блестящий доклад на тему — чем завалящая собачонка лучше талантливейшего ежа. Словом, допек.

И вот, на фоне подобных бесед о пользе собак, наш управдом Петр Константинович, после появления "форда" у ворот вверенного ему дома ощутивший ко мне необычайную любовь, в приливе чувств предложил "устроить" пса. Такого, какого ни у кого в городе не было, нет и никогда не будет: неповторимой крови кобеля, по возрасту отбракованного пограничниками. Разве у кого-нибудь хватило бы духу сказать "не надо"?

Тянулось дело месяц-другой, я уже и напоминать при встречах перестал, как вдруг вечером, как раз накануне ухода моего в отпуск, управдом появился с огромным, потрясающей красоты широкогрудым псом. Придя в восторг от полуволка по имени Цербер, я как-то не сразу обратил внимание на то, что у самого Петра Константиновича вид был какой-то испуганный. Неуверенный.

Шепотом, чтобы пес не слышал, он предупредил: может статься, что я Церберу не понравлюсь — именно так, а не наоборот, — тогда пес ни в какую у меня не останется (такое, оказывается, уже было несколько раз!), и придется снова искать ему хозяина, а этим он занимается уже несколько дней...

Да, при такой постановке вопроса мне ужасно захотелось понравиться. Смотрины продолжались допоздна — часа три минимум. Пес держался с достоинством. Конфеты из моих рук брал как бы равнодушно, но при этом внимательно и, я бы сказал, сурово смотрел прямо в глаза. Вслушиваясь в наш разговор, он продолжал рассматривать меня со всех сторон, то и дело подходя поближе и снова удаляясь. Затем обошел, обнюхивая закоулки, всю мою 25-метровую комнату, встал передними лапами на подоконник и выглянул на улицу, знакомясь с пейзажем, потом вздохнул и улегся на медный лист перед печкой. "Ну, слава богу, не возражает! — об-

 

радовался Петр Константинович. — А то, по правде сказать, я уже с ним намаялся. Теперь, на сон грядущий, погуляйте и — порядок! С вас могарыч!"...

Наутро Цербер держался так, будто мы знакомы много лет. Настроение у него было превосходное. Сваренную впрок управдомшей овсянку с мясом он явно одобрил, в машину прыгнул спокойно — очевидно привык ездить с пограничным нарядом. И поехали мы в Сестрорецк.

Напомню, что на гражданку он попал после нескольких лет службы в погранчастях где-то в днестровских плавнях. Но и "демобилизовавшись", боевую выучку не забыл, что выяснилось самым неподходящим образом.

День стоял жаркий. И решили мы всем семейством погулять с Цербером в парке. Ничего не подозревая, вышли к берегу реки Сестры, в которой было полно купающихся. И вот тут-то наш благовоспитанный пес, степенно вышагивающий "у ноги", совершенно неожиданно ринулся вперед и решительно нырнул с обрывчика в воду.

Я оторопел, никак не мог сообразить, что происходит. И я, и жена, и сынишка — кричим, приказывая Церберу вернуться, но он почему-то не обращает на наши команды внимания!

Пес быстро поплыл к ближайшему мужчине-купальщику Да, нас сразу поразило, что он не трогал барахтающихся у самого берега ребятишек, игнорировал вопившую что-то пожилую матрону, стоящую по пояс в реке, а плыл к мужчине, красиво лежащему на спине. Что уж он рявкнул, оказавшись рядом, — не знаю, но мужчина мгновенно понял, что от него требуется: повернул к берегу, выскочил из воды и через пару-другую секунд лежал лицом вниз на травке и трясся от страха. А наш красавец бухнулся в реку — за следующим мужчиной, который до того с интересом наблюдал за происходящим, никак не ожидая, что и его сейчас извлекут из воды и разложат рядом...

Паника поднялась невероятная. Взрослые купальщики разбегались кто куда, детишки визжали от восторга, но никто ничего не понимал. Пока я Цербера ловил, а так как плавать не умею, зацепить его за ошейник мог только на берегу и времени это заняло не так уж мало, пятеро купальщиков оказались лежащими рядом. И стоило кому-нибудь из них приподнять голову, пес даже издалека многозначительно рычал.

Я был оштрафован. От более серьезных осложнений спасло только то, что в предвоенные годы все, связанное со службой на границе, действительно, пользовалось уважением. Жалобщиков собрали, приехал командир-пограничник (граница-то проходила совсем рядом, а в одном месте — по той же самой реке Сестре) и растолковал, что этот заслуженный пес в молодости прошел специальную дрессировку, о которой нынешний хозяин знать не мог: пес приучен был любого плывущего по реке мужчину рассматривать как нарушителя и выгонять на берег. Вот он и

 

выполнял свою службу, а остановить его могла только уставная команда, например, "отставить!", о чем хозяин опять-таки не знал.

Затем Церберу было приказано сесть на стул на сцене, чтобы все его видели, и командир сказал, что на боевом счету этого пса десять задержанных нарушителей границы, так что встреча закончилась аплодисментами, сынишка долго вспоминал ее как нечто, чем должно гордиться.

А вообще-то пес был по-стариковски добродушным и обожал детей. Гуляя, считал своим долгом присматривать за Юркой. Если ему казалось, что "младшего хозяина" кто-либо обижает, он тут же вмешивался. Я был свидетелем такого случая. Мальчуганы стали бороться. Пока побеждал "наш", Цербера даже не было видно поблизости, однако стоило сопернику вывернуться и положить Юрку на лопатки, пес вырос, как из-под земли, и легонько зарычал, так что победитель вскочил и стал улепетывать.

Наша домработница Фаня со смехом рассказывала, что когда заигрывавший с ней дворник дядя Ваня в шутку замахнулся метлой, Цербер, "не говоря ни слова", сбил его с ног и заставил полежать пластом.

Зимой она сделала упряжь и Цербер с удовольствием катал ребятишек на санках по садику.

Несмотря на преклонный возраст, кобелиные способности пес не растерял. А надо сказать, стоило показаться с ним на улице, владельцы овчарок-сук не давали прохода — всем хотелось иметь больших красивых и сильных щенков. Накануне похода к очередной невесте, по совету всезнающего начальника пожарной охраны, мы кормили Цербера овсянкой с "усиленной" порцией мяса. Уловив связь между событиями, появление особо вкусного ужина пес приветствовал с удвоенным восторгом...

Драчуном Цербер не был, сам ни на кого не нападал, но уж если случалось драться, спуску не давал.

Однажды, опять-таки в Сестрорецке, я с Цербером у ноги шел в наш Дом ИТР. Пес был без намордника, но я был настолько уверен в нем, что опасным это не считал. Кстати сказать, в те годы к соблюдению любых правил общежития относились гораздо строже, чем сейчас. Появление на улице с собакой без поводка и без намордника могло быть наказано первым же встречным милиционером, так что хотя местной милиции Цербер был известен, цепной поводок я держал в руке готовым к употреблению.

Из-за поворота появился идущий навстречу по другой стороне узкой улички гражданин в точно таком же, как у меня, белом парусиновом костюме. На самого гражданина я особенно не смотрел, а вот на его собаку ~ огромного темно-серого дога — загляделся. Красивый был дог. И уверенно шел у ноги гражданина тоже без намордника и без поводка. Помнится, я подумал: как хорошо, когда две большие собаки так прекрасно

 

воспитаны, и даже приготовился выразить встречному собачнику восхищение его догом, но вместо этого как-то машинально, на всякий случай, пристегнул поводок к ошейнику Цербера. Мы поравнялись, и я, мысленно обругав себя за излишнюю осторожность, уже собирался снова отстегнуть поводок, когда дог метнулся через улицу, атакуя нас.

Цербер мгновенно оценил обстановку, повернулся, и встретил врага прыжком навстречу, таким резким, что я без всякого умысла выпустил цепочку из руки.

Они сшиблись на лету. Началась драка, вмешаться в которую ни я, ни владелец дога не могли, да и разобрать ничего было нельзя в этом рычащем клубке.

Летели клочья шерсти — это дог рвал Цербера, лилась кровь, непонятно чья.

Мы оба кричали и прыгали рядом. И только мне показалось, что дог мертвой хваткой взял моего красавца за горло, как Цербер мощным рывком стряхнул его, и дог, оказавшийся внизу, засучил лапами: это его держали за горло...

Сколько секунд или минут продолжалась схватка, не знаю, описать ее ход по порядку не мог и, тем более, не могу сейчас. Я оттаскивал Цербера от лежащего с распоротым горлом дога, а хозяин его лез на меня с кулаками. Как не дошло до нашей с ним драки, не знаю.

Когда я опомнился окончательно, уже собралась толпа, а владелец мертвого дога кричал, что дела так не оставит, что он — писатель Зощенко — знает, как надо поступать с хулиганами: ведь все видели, что я специально отпустил поводок, а если бы я так не сделал, его пес и не подумал бы драться. Дававшие показания зеваки, вдвойне счастливые тем, что довелось видеть и живого классика, и такую замечательную драку, дружно подтверждали его слова. Таким образом выходило, что спровоцировал драку и виноват в гибели прекрасной и очень дорогой собаки, подаренной писателю чуть ли не самим Максимом Горьким, именно я.

Тут уж я полез с кулаками, но меня сгребли и вместе с Цербером доставили в отделение. Милицейский протокол был составлен в соответствии с заявлением Зощенко, так что, когда он сказал, что завтра же обращается в суд, я даже обрадовался возможности объективного разбирательства.

Можно представить, как ужаснулась жена, когда мы с Цербером приковыляли на дачу — оба в крови, я с разорванной штаниной и вне себя от злости...

Великий собачий процесс не состоялся — Зощенко уговорили взять свое заявление из суда, причем в этом заслуга наших жен. Как уж они действовали, не знаю, но после нескольких тайных совещаний скандал им удалось погасить, и они стали приятельницами. Впрочем, следующим летом я встретил Михаила Михайловича на Литейном, у "Восточных сладостей", и мы раскланялись, как старые знакомые: вот что делает время! А

 

может быть, он просто не узнал меня?

И еще немного о Цербере.

Когда вплотную подступили плохие времена — я был исключен из партии и ожидал ареста, работая на складе и получая соответственно много меньше, чем директором фабрики, мы решили продать часть книг. Жена вызвала оценщика, но на беду пришел он в тот момент, когда она выносила на помойку мусор и дома никого, кроме Цербера, не оказалось. Увидев дверь открытой, оценщик вошел, но, застав одну собаку, решил ретироваться. А Цербер, как и многие сторожевые собаки, незнакомых впускал беспрепятственно, но до прихода домашних не выпускал. Храбрый знаток книжного рынка свои возможности переоценил: рассчитывая, что сможет опередить пса, метнулся к дверям, но укрыться за ними не успел. Поднявшись с пустым ведром, Эвелина застала на пороге лежащего ничком мужчину, а Цербер спокойно "дремал" на своем коврике.

Кончилось дело тем, что практически вся выручка от продажи двух-трех десятков томов, выпущенных издательством "Академия", пошла на приобретение оценщику новых брюк.^*

Судьба Дианки

Где-то сразу после войны я достиг вершин внутрилагерной карьеры: попал в ЧОС (часть общего снабжения), стал заведовать хлеборезкой. Это, надо сказать, сердце лагеря. Быстро нарезать нужное количество тысяч паек свежего хлеба, к весу которых все обитатели лагеря относятся более чем ревниво, дело нешуточное. Занималась этим целая бригада специалистов, способных не только без всякого взвешивания нарезать хлеб точно и быстро, но и при возникновении претензий доказать, что вес пайки грамм в грамм соответствует норме. Хлеборезка была отдельным цехом-бараком, в котором мы и жили.

Так или иначе, но при переработке многих тонн хлеба, а число зеков в центральном лагере доходило иногда до 18000, ежедневно в распоряже-

нии начальства ЧОСа какое-то количество драгоценного продукта оставалось, дележ его был делом дипломатически тонким и особо ответственным, на чем и погорел мой предшественник.

В тот день я получил записку от "короля" местных уголовников — Кузьмы Крючкова. Кликух у этого угрюмого бородатого мужика могучего телосложения, с бычьей шеей, было множество, но он любил, чтобы в общении с посторонними называли его именно так. Это, видимо, напоминало ему годы Первой мировой войны, когда он успел вдоволь навоеваться — дослужился до погон есаула и имел полный отбой "Георгиев". Затем он, подобно Григорию Мелехову, сражался попеременно то с белыми, то с красными, а ныне, как было убеждено лагерное начальство, отдыхал, пережидая войну (имел "мелкий" срок за соучастие в убийстве кого-то из воровских авторитетов). А подполковник наш говорил, что, если покопаться, наверняка светила бы Кузьме Крючкову вышка: ходили слухи, что он имел отношение к руководству бандой озлобленных раскулачиванием молодцов, некогда "гулявших" под Ростовом. Как ни странно, он был человек грамотный и начитанный, происходил, видимо, из зажиточной семьи. Однако я несколько отвлекся.

Вернемся к записке: "Сурен! После сытного обеда приходи ко мне на шашлык. Достали баранины. Если сможешь, прихвати буханочку. Еще лучше — две. Кузьма".

Портить с уголовными отношения без крайней нужды не следовало. Прихватив буханку, иду. Сидят человек семь-восемь. Картошка, лук, соленые огурцы, в кружках — спирт. Для порядка наливают на донышко и мне, хотя я и отказываюсь — белого не пью. Интересуюсь — откуда мясо? Говорят — купили четыре кило у вольных. Припоминаю, что действительно вчера какой-то разговор об этом слышал.

Вносят большой эмалированный таз с дымящимся шашлыком. Все по канонам высокой кулинарии — тут и уксус, лук, зелень, жарили на шампурах. Все с любопытством смотрят, как я отправляю в рот первый кусок, хором интересуются — вкусно ли, все ли по правилам? Нисколько не кривя душой, хвалю: высший сорт! Все как в лучших домах Стамбула! Конечно, до тифлисских шашлыков и даже до продукции ленинградского ресторана "Кавказский" — далековато, но ведь надо сделать скидку на место действия!

Съели шашлык, выпили спирт. Раскрасневшийся Кузьма Крючков и говорит: "А ведь ты, дядя Сурен, Дианку кушал..."

Будь это в нормальной жизни, не знаю, что было бы со мной при сообщении, что я съел собачатину, а тут — сплюнул, крякнул, да и засмеялся со всеми вместе. "Только, будь добр, — добавил Кузьма, — помни: Дианку знать не знаешь, ел баранину, которую мы для маскировки купили. А за хлеб — спасибо!"

Самое время пояснить, что Дианка была любимицей подполковника

 

Семенищева. С одной стороны, я всегда любовался красивой рослой овчаркой, думал — вот была бы невеста моему Церберу! С другой стороны, как и все зеки, люто ненавидел эту злобную суку, которая свирепела при одном виде плохо одетого человека.

Каждый вечер подполковник верхом объезжал огромную территорию лагеря с нарядом охраны, рядом бежала Дианка. Как же собаку заманили внутрь зоны — по эту сторону забора? Как ни часовые с вышек, ни конный наряд не заметили ее пропажи?

Начальство кое-какие подозрения имело, но никаких следов убийства любимой собаки Семенищева так и не нашли. Зам. по режиму, вызвав меня по какому-то пустяковому поводу (что-то насчет порядка оформления пропусков возчикам), неожиданно поинтересовался — как на вкус собачатина? Поскольку я психологически был подготовлен, врасплох он не застал: я довольно правдоподобно сказал, что понятия не имею — не пробовал.

Представился как-то случай задать вопрос о том, как добыли мясо для шашлыка, Кузьме Крючкову. Усмехнувшись, он сказал, что этого не знает, что в каждом ремесле есть и говнюки, и артисты, говнюкам скрывать нечего, а вот у каждого артиста — свои секреты. Он знает только то, что один фраер много брал на себя — хвастался, вот и решили проверить его "квалификацию" — поручили Дианку убрать. А шашлык — это попутно, это его доброе дело.

Несколько позже случай свел меня с этим фраером по имени Беня. Он сам намекнул, что невероятный трюк с Дианкой — его работа. Конечно, я насел с вопросами. Довольно долго он отделывался словами вроде того, что все это — "ловкость рук и никакого мошенства", но в конце концов кое-какие детали прояснил.

На это дело ему отвели неделю. За бараками, в плохо просматриваемой с вышек низинке, Беня подыскал подходящее для засады место. В течение нескольких дней с внутренней стороны глухого дощатого забора подкладывал здесь какое-то вкусно пахнущее лакомство. Унюхав его, овчарка каждый вечер подбегала здесь к самому забору, но, естественно, ничего поделать не могла.

В роковой для нее день (точнее — вечер) зеки вынули нижний гвоздь, оставив доску висеть на верхнем. Дианка подбежала к привычному месту с пикантным запахом, а в этот самый момент помощник Бени за привязанную проволоку доску чуть отодвинул, чтобы образовалась щель. Дианка наконец-то смогла просунуть нос и, почувствовав, что лакомство совсем рядом, стала носом доски раздвигать, а как только это ей удалось, Беня спикировал на нее и стиснул горло...

"Это, дядя Сурен, хреновина! Приходилось работать и не такие штуки, почище, чем у Кио!"

 

Как запрячь быка

Диковинный случай свел меня с Джеком Колманом — в дальнейшем, в годы ссылки, механиком молокозавода, а в те дни знакомства — таким же зеком, как и я. Впрочем, не таким же, а более опытным, поскольку я "сидел" в первый раз, а он — в третий или в четвертый.

На разводе дали команду выйти из строя всем, знающим деревенскую работу. Я естественно и не думал выходить, но оказавшийся соседом новичок — маленький худощавый брюнет со странным желтым цветом лица — шепнул: "Пошли, уверяю — хуже не будет!" И я бездумно шагнул следом за ним. Бригадир посмотрел на нас со вполне оправданным сомнением: не очень-то мы напоминали ветеранов сельского хозяйства. Но велик был соблазн сбыть подальше верных кандидатов в доходяги (он-то вел своих в лес делать план!).

Пару-другую дней все шло прекрасно. Нас пригнали в подсобное хозяйство ИТЛ, потом еще дальше — передали в виде шефской помощи ближайшему совхозу. Одним словом, два-три дня мы ходили по свежему воздуху и наслаждались природой. Стало известно, что нас "бросают на бороньбу". Полагая, что тащить бороны будут, если не трактора, то, по крайней мере, лошади, мы возликовали: разве плохо идти рядом и покрикивать! Как оказалось, радоваться оснований не было, благоприятный прогноз Джека Робертовича сбываться перестал: кто-то принес новость, что лошадей у совхоза нет, выделяют нам бычков, которые к упряжи не приучены...

Появилась совхозная бригадирша — краснощекая молодуха, при виде которой у зеков потекли слюнки, привела двух бычков, поставила к бороне и ловко запрягла. После этого каждый из нас по два раза запряг и снова распряг — "сдал экзамен". Пока эти привычные к упряжи бычки стояли, а мы по очереди прыгали вокруг, все и в самом деле выглядело сносно. Когда же наутро нас привели на скотный двор и выдали каждому по паре озорных бычков-новичков, началась суматоха. Бригадирша нещадно матюгалась, а ее помощник — одноногий дед причитал, напирая на то, что погубят эти гады его теляток без всякого толку...

К тому моменту, когда нас привели к краю огромного поля и нарезали участки, — мы едва видели один другого, такими они были большими, все буквально задыхались от злости. Когда же бороны перевернули зубьями вниз и мы начали работать, обнаружилось, что все и впрямь — хуже некуда. Бычки более или менее дружно тянули борону никак не дольше десяти минут. Затем начиналось нечто ужасное: они то по очереди, то одновременно разворачивали зады в стороны и в результате подобных танцев останавливались, упираясь лбами. На то, чтобы развести их и снова направить на путь истинный, времени и сил уходило с каждым разом все больше. А солнце жарило, а мы еще и по первому

 

разу не добрались до середины поля...

Ни мат, ни побои не помогали. К концу дня все умотались больше, чем если бы тащили бороны сами.

Хозяйка бычков, которую мы хотели попросить выйти в поле и лично показать, как надо управлять необычной тягловой силой, вечером не появилась. Допрошенный дед проговорился, что до нас с этими же бычками билась бригада "ребят" из канского ремесленного училища — толку не было, а, по его убеждению, и от нас не будет. Что делать?

Джек Робертович сразу сказал, что с той идиотской упряжью, которую придумали совхозные умельцы, ничего и не могло выйти. В конце концов он выяснил, где можно отыскать молодуху, и пошел к ней в сопровождении стрелка охраны. А мне (как потом выяснилось, не только одному мне) пришла в голову многообещающая идея: чтобы быки зады не отворачивали, соединить их.

Наутро, оказавшись на своем участке, я связал хвосты своей пары портянкой. Бычки возмущались — вопили, останавливались, подпрыгивали, но все же в целом продвигались в нужную сторону. Таким образом я и еще двое (из десяти) выполнили примерно по третьей части нормы и возвратились гордые собою. Однако похвал не дождались. Прибежала обрадованная молодуха, но, едва взглянув на потертые драные зады моей пары — я стоял с краю, все поняла, с дикой бранью набросилась на меня и хлестанула по лицу вожжами...

Не знаю, чем закончился бы этот опыт привлечения меня к сельскому хозяйству, если бы вовремя не появился Джек с новой упряжью, которую он придумал и за ночь, не имея ни толкового инструмента, ни материала, сумел для пробы подготовить. Меня оттеснили на задний план, чтобы не нервировал руководство, мою пару запрягли, соединив тулова бычков общим поясом, имевшим вид восьмерки, середина которой закреплена на оглобле, и бычки, как ни в чем не бывало, дружно поперли ту же самую борону "прямо по курсу"...

Восторг был полный. Мы — трое "передовиков" — были прощены, а я даже включен в бригаду шорников, которой поручили пошив упряжи конструкции Колмана. Три недели мы жили по-царски, получая усиленное питание.

Колман, имевший орден за создание дизеля для подводных лодок и несколько авторских свидетельств на серьезные изобретения, очень гордился этой упряжью, вскоре получившей распространение по всей Сибири.

Помню, мы лежим, надравшись парного молока, на сеновале, наслаждаемся чудовищной силы храпом нашего стража, а Колман вслух перебирает возможные названия для своего великолепного изобретения. Заснул я при обсуждении очередного варианта. Это было что-то вроде "черезседельника двухвостного Холмана-Колмана"...

 

Лошадь без имени

Теперь о лошадях, точнее — о рабочих лошадях. После двухлетнего пребывания в переполненной камере и долгого путешествия — пересылки, мой вид никак не позволял рассчитывать, что из меня получится многообещающий вальщик леса, способный давать четыре куба за смену. Прораб верхней командировки, едва взглянув, без колебаний приказал топать к бездельникам вспомогательной бригады. Это было в какой-то мере спасением: при голодном пайке большой затраты сил никто из "бездельников" не выдержал бы — здесь оказались горожане-интеллигенты, а главное — в лесу пока еще удавалось между делом найти что-нибудь съедобное. Совали мы в рот все без разбора, всех мучил понос, но на такие мелочи внимания никто не обращал.

Я попал в число тех, кого отрядили на перегон лошадей бригаде трелевщиков. Поначалу меня ужасала необходимость как-то на лошадь взгромоздиться (язык не поворачивается сказать — сесть верхом), потом забота была другая — не свалиться с костлявой лошадиной спины. Деваться некуда — верховую езду я освоил: на третий день влезал "на коня" без особых осложнений, тем более, что мне всегда выбирали самую тихую из очередного "табуна" кляч, которые и смолоду-то не были горячими скакунами. Сама езда выглядела так: ко всему привычные лошади без вмешательства "всадников", умудрявшихся "на всем скаку" еще и вздремнуть, брели одна за другой сквозь тайгу по единственной проторенной тропинке.

Все шло хорошо, пока в горах не начались дожди. Речушка, которую мы обычно спокойно переходили вброд, вспухла и превратилась в серьезную реку. На самом тихом плесе, к которому выводила тропа, с гулом несся поток черной тяжелой воды, на мелких-мелких волнах закручивались беленькие пенные завитки. А где-то совсем рядом, ниже по течению, поток сужался и ревел, разбиваясь о камни. Я как истинно кавказский человек воды боялся панически. Но обычно лошади здесь было по колено, и я переезжал реку более-менее спокойно, а теперь... Впереди идущая лошадь невозмутимо шагнула в этот ужасный поток и почти сразу поплыла, двигаясь к прогалу — продолжению тропинки на той стороне, где маячила фигура встречающего нас всадника — охранника из правобережной бригады. Голова "наездника", прижавшегося к лошадиной шее, была едва видна. Очевидно все шло как надо. Через сколько-то минут лошадь вывезла его на ту сторону, тихо и мирно они скрылись в кедраче.

Только в этот момент я услышал матерщину: торопили меня оба охранника — с обоих берегов, орали едущие позади. Я в ужасе натянул поводья, но кляча моя топталась, не двигаясь с места, пока наш стрелок не спешился и не подошел. Отрезвил меня его спокойный голос: "Кобыла у

 

тебя грамотная, таких придурков, считай, перевезла тысячу. Так что главное — ейную гриву не отпускай, глаза закрой..."

Все было как в страшном сне. Он шлепнул клячу по тощему заду, она дернулась, мы провалились куда-то вниз. Едва я успел закрыть глаза и обхватить ее шею, как оказался по плечи в холодной воде. Поток захлестывал лицо, норовил свалить с лошади, казалось, я уже тону, но вот я почувствовал какое-то облегчение — кляча поплыла. Выходит — ничего страшного?

Только даже обрадоваться этому я не успел, так как сразу же начало казаться, что мы плывем очень долго — слишком долго, а гул потока, разбивающегося где-то внизу о камни, стал таким близким, что я перепугался, решив, что нас уже понесло вниз и вот-вот расшибет. Сколько-то секунд я крепился, но, когда очередная волна накрыла меня с головой, а грохот и рев потока стал невыносимым, я открыл глаза. То, что я увидел, было ужасно: берег был еще очень-очень далеко, будто река сделалась вдвое-втрое шире, а перед самым моим лицом в пене неслись щепки, листья...

Не знаю зачем, не знаю почему, но я расцепил руки, будто нашел верный путь к спасению, повалился на бок и тут же с головой ушел в воду...

Почему я не утонул — непонятно. Пришел в себя от страшного холода. Я лежал лицом вверх наполовину в воде, запутавшись в ветках затопленного ивняка, но даже не видел неба — надо мной был целый лес. Ни опустить ногу, чтобы нащупать дно, ни раздвинуть ветки, чтобы попытаться вылезти на берег.

Где-то над головой грохнул выстрел. Последнее, что я помню — сообразил, что принимающий нас стрелок дал сигнал побега. Выходит, я бежал?..

Нашли меня и кое-как выворотили из кустов в конце дня, то есть часов через пять-шесть после падения. Мудрый охранник, столкнувший меня в воду, прекрасно понимая, что ни о каком побеге не может быть и речи, рассудил, что хорошо было бы для спокойствия начальства разыскать труп. Стал в бинокль просматривать берег на всем участке от тропинки до порога и разглядел в кустах тело. Кое-как вытащили. Взвалил он меня полумертвого поперек своего жеребца и в конце концов в том же полумертвом состоянии сдал фельдшеру.

С тех пор воды я стал бояться еще больше, а к лошадям испытываю симпатию особую.

Соколок

Часто вспоминается одна горькая история. Чуть было не сказал — лошадиная, хотя, конечно, совсем она не о лошади.

В самое что ни на есть тяжкое время нашелся-таки у меня покрови-

 

тель, можно сказать — спаситель, из могущественных уголовников. Оказался им знаменитый на весь Красноярский край стахановец — возчик леса Лев Садчиков. О трудовых его подвигах нам прожужжали все уши: начальство славило героя всеми доступными в сибирской глуши способами. Про статьи в многотиражке и плакаты я не говорю, их никто не читал и не замечал. А вот огромный, чуть ли не в три метра, портрет стахановца, "украшавший" административную площадку — плац лагеря, волей-неволей приходилось разглядывать каждое утро на разводе. Хочешь-не хочешь, но читали и подпись. Регулярно. Так что и теперь, спустя столько лет, я помню, что норму он перевыполнял на 35-40%. Ту самую, выполнить которую удавалось далеко не всем возчикам. Лев заслуженно пользовался у лагерного начальства полным доверием и был переведен в барак расконвоированных.

Не помню уж кто из моих знакомых услыхал, что этот самый Лев родом из Тифлиса и ищет кого-нибудь из земляков — поговорить по-грузински. Представился случай, нас познакомили, мы разговорились и были оба очень довольны. Выяснилось, что батоно Леон и впрямь — коренной тифлисец и больше того, вырос там же, где и я, на Авлабаре; что, хотя он и старше на сколько-то лет, есть у нас общие знакомые. Даже лавку моего отца он припомнил...

Это был рослый красивый наполовину — грузин, наполовину — русский. Можно было представить, каким он пользовался успехом у тифлисских красавиц! Он и сейчас не походил на обычного лагерного зека: его легко было представить себе эдаким холеным хозяином жизни — в элегантной тройке, с сигарой, повелевающим.

В лагере авторитет он имел своеобразный: вором в законе не был, в дела местных паханов не вмешивался, тем не менее уголовники нередко обращались к нему как к независимому третейскому судье — знатоку и хранителю законов преступного мира.

В газетенке, прославлявшей трудовые подвиги Садчикова, который "стал на верный путь к исправлению", упоминали, что "в прошлом" он — грабитель и убийца. Расспрашивать о таких вещах было не принято, а сам батоно Леон на темы уголовной биографии не распространялся. Только однажды коротко обмолвился, что "ни капли крови за всю жизнь не пролил". Лагерные сплетники уточнили этот тезис довольно неожиданным пояснением: крови, может, и верно — не было, но только потому, что, совершая ночные визиты в квартиры состоятельных граждан Ростова и Одессы, Лев, обладающий необычайной силой рук, давил невовремя проснувшихся свидетелей "двумя пальчиками". Якобы однажды он пощадил видевшую его домработницу и в результате поимел "вторую ходку" и большой срок, который теперь и старается "скостить" ударным трудом.

Симпатизируя никчемному соплеменнику, батоно Леон пару раз подкидывал мне по изрядному куску хлеба, а где-то перед новым годом пред-

 

ложил идти к нему в подручные — помогать накатывать бревна на сани. Я с великой радостью согласился: это гарантировало выполнение нормы и полную пайку.

Только смог продержаться я на этой хлебной должности всего три дня.

И не потому, что не слишком-то ловок в обращении с бревнами, которые под его могучими руками летали буквально сами. Я просто начал бояться его, не мог смотреть в глаза.

В первый же вечер, сразу после нашего сговора, я буквально опешил, увидав, что Лев и сам не доел хлеб из своего стахановского доппайка, да еще и получил с кого-то долг — грамм четыреста, чтобы скормить Соколку. Мне он пояснил это присказкой, знакомой по веселому долагерному фильму: "Хлеб с солью — психоз у этого мерина!" Я, помню, подивился такой любви к лошади.

Но то, что произошло наутро, произвело совсем иное впечатление. Возчики выходили запрягать и разъезжались по делянкам первыми, поэтому подъем и завтрак им давали раньше, так что на разводе в тот день я не был. Выехали затемно, я еще около получаса сладко дремал. Вообще настроение было праздничное, я радовался счастливому повороту судьбы, никак не ожидая ничего плохого.

Только мы въехали в лес, сани остановились. Лев без всяких объяснений высадил меня, сухо буркнув, чтобы я немного "потопал пешим". Ничего не понимая, я брел за санями, все больше отставая от них, а Лев, оторвавшись от меня метров на сто, зачем-то съехал с ледянки и стал привязывать занервничавшего Соколка мордой к дереву. "Зачем это?" — только успел я удивиться, как пришлось ужаснуться: Лев достал из саней плеть, спокойно подошел к Соколку и... вытянул его изо всей силы.

Взвился ни в чем не повинный Соколок, насколько позволила узда, заметался, а хозяин все так же, не торопясь, молча, зверски лупил своего, как мне до того казалось — любимого, мерина. Несчастный хрипел и стонал так, что даже издали слушать было страшно. А хозяин, выбирая места, где удар чувствительнее, хладнокровно продолжал истязать его...

Когда я подбежал и стал хватать Льва за руки, он все так же спокойно отшвырнул меня в сторону, сказав: "Не лезь, не твое дело!"

Выбравшись из сугроба за колеёй ледянки, я снова ринулся к нему с воплем: "Ты что, очумел?"

Лев не спеша убрал плеть, затем, не обращая никакого внимания на мои крики, подтянул, где нужно, упряжь, помочился и только после этого подошел.

Его дальнейший монолог я запомнил. В немногих фразах он выложил всю лагерную философию:

- Мне жалеть никого нельзя. Мне перевоспитываться, если не скостят, еще тринадцать лет! Чтобы выжить, я должен быть стахановцем. А закон

 

тайги жесток: или я, или лошадь. Когда Соколок боится, работает за двоих. Он должен меня бояться. Сдохнет — другого дадут. Я и другого бить буду, выхода-то нет...

Три дня я был невольным свидетелем: с утра — плеть, зато в течение рабочего дня — стоит хозяину на Соколка гаркнуть, тот рвет с места любой тяжести воз, прет, не разбирая дороги. А в конце смены, когда Соколок, весь в мыле, едва держится на ногах, тот же Лев даст ему здоровенный кус хлеба, припорошенный солью, обтирает попоной, приговаривая что-то. И все эти три дня мы шли к лагерю пешком, а Соколок тащил сани пустыми.

А на четвертый день ехать в лес с батоно Леоном я решительно отказался. Ему я сказал, что выдохся, просто не могу ворочать эти проклятые хлысты, но он, конечно, все понял и, криво усмехнувшись, подвел итог нашей совместной деятельности: "Жаль, жаль, что ничего ты в этой проклятой жизни не уразумел, прямой тебе путь — в доходяги"...

Однако и после этих трех дней относился Лев ко мне хорошо, можно сказать, спас жизнь, только я старался пореже попадаться ему на глаза. Много жестокости довелось видеть, но храп ни за что хладнокровно избиваемого по утрам Соколка до сих пор стоит в ушах. Да, таким был секрет высокой производительности труда стахановца Садчикова.

Через год, когда многое изменилось, когда я уже был влиятельным человеком, мы с ним тепло распрощались: не заработав свободы стахановским трудом, Лев объявил, что идет добровольцем на фронт, где после первой же атаки ему обещают снять судимость. Он даже выступал, призывая уголовников — социально близкий элемент — следовать его примеру. Мне он сказал: "Уверен, свидимся. Только выживи, я тебя на дне морском найду, вместе в Тифлис поедем, гулять будем!"

Пока, во всяком случае, не нашел. Думаю, живым с фронта не вернулся.

Майка

Поскольку речь зашла о роли животных в моей жизни, непременно надо упомянуть Майку.

Через три года после смерти в Ленинграде моей жены Эвелины я, уже будучи ссыльнопоселенцем, завел новую семью. По иронии судьбы, женой репрессированного врага народа стала молоденькая учительница, возглавлявшая местную комсомольскую организацию. Прожили мы с ней совсем недолго — она умерла при родах, оставив мне крохотную девочку.

Чтобы выкормить новорожденную, требовалось парное молоко. Выход был один: завести корову. Того, что было накоплено, разумеется, не хватило бы и на козленка. Пришлось собирать деньги у знакомых и не-

 

знакомых. Кому обещал деньги отдать. Кого-то сагитировал "внести пай" и стать совладельцем и получателем доли молока, так что образовалось своеобразное акционерное общество. Нашелся среди ссыльных ветеринар, который продемонстрировал высочайшую квалификацию, безошибочно выбрав великолепную корову. Сколько помню, никогда она ничем не болела, хлопот не доставляла, молока давала на удивление много. А главное, имела совершенно исключительный добрый характер. Так и хочется сказать — добрейшей души была корова!

Обихаживала Майку с удовольствием, хотя дело с коровой имела впервые в жизни, Тамаркина няня — старая грузинка Нина Жгамадзе, получившая срок как дочь какого-то из многочисленных в Закавказье князей. Все прекрасно знали, что княжеская дочь она незаконная, выросла в крайней бедности и никакого отношения к эксплуататорам трудового народа не имеет, однако местным энкавэдэшникам требовалось "выполнить план" по числу ликвидированных представителей привилегированных классов.

Тот, кто познакомил меня с Ниной Семеновной, по секрету шепнул, что на самом деле ее репрессировали как дальнюю родственницу "усатого", хорошо знавшую его первую жену. Когда при случае я поинтересовался, так ли это, княжна ударилась в слезы: "Вай ме! Только этого мне не хватало..."

Мне довелось покинуть Сибирь раньше нее. Так и не знаю, суждено ли ей было увидеть родимые горы.

Так или иначе, но только благодаря им обеим дочь Тамара осталась жива.