Связь времен

Подходил конец моей производственной деятельности. Пора было и на покой. Но — уговорили поработать годик-другой, пока "хотя бы" не завершится затеянная пару лет назад реконструкция фабрики. А шансов закончить ее быстро не было. Надеяться на плановое начало не приходилось. Пробить финансирование на всю многолетнюю программу, осуществлять которую приходилось без остановки производства, не удалось. Вот и мучились. Вместо дающей эффект быстрой комплексной реконструкции — "кусочничали", латали, увязая в хаосе импровизаций: стоило расшить одно узкое место, обнаруживалось другое...

Помнится, я как-то рассказывал о сложностях реконструкции в период "развернутого строительства социализма". Увы, в годы "торжества социалистической системы" сложностей стало не меньше, а больше. От оценок происшедшего мы, пожалуй, воздержимся — не тот случай, вернемся к "нашим баранам" — известным мне фактам.

Отдыхал я в том году в Репино, в пансионате старых большевиков с никак не подходящим к случаю названием "Заря". Погода, помню, стояла ужасная — дожди шли без перерыва, а вот на соседа повезло. Даже очень. Разговорчивых людей я побаиваюсь больше, чем нелюдимых молчунов. А Сергей Иванович оказался, что называется, золотая середина. Было настроение помолчать — молчали... Играли в шахматы, в нарды, иногда выходили в холл на телевизор — смотреть футбол. Иногда предавались воспоминаниям.

Мужик был интересный. Ровно четверть века преподавал политэкономию социализма. В уклонах и ересях замечен не был. Выиграл конкурс на лучший учебник для вузов, получил за него огромный гонорар — хватило на "Волгу". Сразу защитил докторскую, стал завкафедрой ЛГУ, членом бюро горкома и т.д. Однако достижение высшего уровня благополучия совпало по времени с ощущением полного отрыва той самой науки, которая его кормила и поила, от жизни. Дальше — больше. Понемногу он не только убедился в некоторых, скажем осторожно, бездоказательных положениях этой своей науки в части, касающейся преимуществ социализма, но и смог сформулировать кое-какие принципиальные ошибки в руководстве народным хозяйством. А эти ошибки ни много, ни мало —

 

сводили к нулю теоретически возможные плюсы социалистической системы. Пока он ограничивался робкой полемикой с покойным Иосифом Виссарионовичем, его еще продолжали похваливать, хотя печатали неизменно под рубрикой "в порядке обсуждения". Когда же он позволил себе, хотя бы намеками, критиковать послесталинскую экономическую политику, его вызвали в ЦК и простыми словами образумили — объяснили, что сейчас не время культивировать сомнения, надо срочно догонять Америку по молоку и мясу, а вот потом, когда придет пора заняться теорией на будущее, ему и предоставят слово. "Да ведь будет поздно! — возопил без пяти минут академик, — наше поколение вот-вот уже будет жить при коммунизме, а мы, экономисты, вместо того, чтобы подсказывать дорогу вперед, тычемся в темноте, не зная броду!" Заухмылялись мудрейшие из мудрых и постановили создать для Сергея Ивановича лично НИИ по изучению перспективных проблем экономики. Пока подыскивали — не спеша — помещение для НИИ, стало ясно, что торопиться с его открытием не стоит: ученые и так увлеклись мелкотемьем. Нет, чтобы мечтать о будущем, — лезут в настоящее, критикуют, и не отдельные министерства, а Госплан и Совмин. Того и гляди, ЦК начнут критиковать!

Много грустного он рассказал. Осточертело ощущение полной бесполезности! Преподавать то, во что не веришь, не хотелось. Да понемногу его от преподавания и отшили. Печататься — не давали. Слушать по существу — не хотели. Юмор же заключался в том, что академика периодически вывозили за рубеж — даже в страны капитализма, и вот там он мог в какой-то мере обличать некоторые наши просчеты и недостатки, дабы все видели, что и теория, и критика у нас существуют.

В конце концов переключился "академик-консультант", которому некого стало консультировать, на писание детских книжек про утопистов. Только что вышедшую "Город солнца" он мне тут же и подарил, растроганный моим печальным рассказом о том, как в условиях планового хозяйства приходится "нестандартными" методами добывать деньги на запланированную по всем правилам реконструкцию.

Просто-напросто в финансировании работ нам "временно отказали". А позарез нужны были восемь миллионов. Чтобы получилось представление о том, какая это была громадная по тем временам сумма, скажу, что на такие деньги удалось бы построить чуть ли не сорок жилых домов-пятиэтажек! Нам дали мудрое указание — приостановить реконструкцию фабрики, хотя прекрасно знали, что оборудование завозится, идут закупленные материалы, в отделе капстроительства собрано около 800 рабочих, которых надо загрузить и которым надо платить. Как все это можно "приостановить"?

В обкоме посочувствовали, но дали понять, что в аналогичном положении и некоторые предприятия-гиганты, требующиеся которым суммы много больше.

 

Спасти нас могло только чудо.

И чудо произошло.

Руководство фабрики вызвали в Москву — на актив Минлегпрома с обсуждением итогов года. Приехали. Бросили жребий: кому идти на бесполезное сидение в первый день, а кому — на второй. Директорше, естественно, горькая судьба была "попасть" в президиум и, следовательно, сидеть на глазах у всех оба дня. Итак, директорша, главбух и я отправились во Дворец съездов, а главный инженер и парткомша — по магазинам и родственникам.

Все шло своим чередом. Сначала я читал, потом начал придремывать, прикрыв лицо.

Главбухша легонько толкает: "Вы знаете, я вот не сплю, все вспоминаю. Ведь я когда-то докладчика знала". А докладывал об успехах отрасли заместитель предсовмина Мазуров. Я мысленно даже выругался: "Нашла из-за чего человека тревожить!" Чувствую — просто хочется ей поговорить.

Точно, минут через пять толкает снова: "Я же вам рассказывала: во время войны довелось партизанить в лесах Белоруссии. Так он, конечно под другой фамилией, тогда он был Крюковым, прилетал к нам с большой земли — представителем центра. Один раз целый месяц у нас просидел.

Я была в штабе радисткой, так что общались. Вот ведь столько лет прошло, а изменился мало..."

— Очень, — говорю, — мило, только ныне эти славные воспоминания ни к чему!

А неожиданно подумал другое: почему бы этот шанс не использовать? Директорша идею восприняла с энтузиазмом, и тут же мы стали претворять ее в жизнь. Отвели партизанку в буфет, усадили, нашли лист бумаги и сочинили трогательное, чуть ли не интимное, послание. Мол так и так, я — Клава Родионова, бывшая радистка партизанского отряда имени Тельмана — сразу узнала вас, дорогой "подполковник Крюков", рада видеть в добром здравии на столь высоком посту, хотелось бы встретиться, вспомнить былое, рассказать о нашей фабрике им. Самойловой, где работают вместе со мною около 50 бывших партизан.

В конце "рабочего" дня к нашим местам подошел молодой человек и пригласил товарища Родионову в кулуары для встречи с Кириллом Тимофеевичем, Охнула главбухша, забеспокоилась, но — деваться некуда. Подкрасилась, пошла.

Все прошло на высший сорт. Зам. Косыгина вышел, расцеловались они как старые знакомые, можно сказать, чуть не дошло дело до слез. Вспомнили страшные двое суток, когда эсэсовцы подожгли лес, прижимая партизан к непроходимому болоту, а те через это самое болото все-таки ушли, оставив на мученическую смерть тяжелораненных. Вспомнили командира отряда, спившегося и умершего в конце сороковых... Что же касает-

 

ся нынешних дел, Мазуров пообещал посетить фабрику, о которой слышал много хорошего, при ближайшем приезде в Ленинград — через пару другую недель.

Тут же прибыл к нам из столицы некий референт — специалист по отработке плана визита. Расписали все наиподробнейшим образом. Наметили три маршрута осмотра фабрики (какой будет принят — неизвестно), определили, кто, где и когда будет встречать и сопровождать, что будут просить, с кем знакомить, чем собираются кормить.

С утра в "день икс" поступило указание выдачу пропусков посторонним прекратить, на чердаках и в переходах появились бравые молодцы в штатском, движение между цехами перекрыли.

Мазуров всем очень понравился. Схватывал все на лету, ничего не записывал, если что-то было не ясно — тут же просил уточнить, если не интересно, давал знать, чтобы переходили к следующему вопросу. На ходу менял маршрут по своему усмотрению.

Нам было просто необходимо, чтобы на пути к новым участкам крашения гость, для сравнения, осмотрел и еще работающий старый цех. Специально сделали так, чтобы вход туда остался плохо "замаскированным". Высокий гость обратил внимание на выбивающиеся из щелей клубы желтого пара и приказал повернуть туда. А там — чистый ад, на свежего человека действующий "отрицательно": у дурно пахнущих горячих чанов орудуют полуголые женщины в длинных резиновых передниках, на лицах — маски, вроде противогазных, на ногах — бахилы. Возмутился зам. предсовмина, потребовал начальника отдела техники безопасности и охраны труда. Тот, однако, не зря репетировал три дня: доложил, что все самые строгие правила соблюдены, предъявил целую кипу актов и заключений, а директорша напомнила, что полностью избавиться от этого "открытого процесса крашения" дорогих тканей можно только переходом на автоматы, которые уже получены, но которые некуда ставить...

Придирчиво ознакомившись с 8-миллионной сметой и убедившись, что составлена она "по-божески" — без обычного завышения "на урезку", высокий гость деньги пообещал.

И точно в обещанный срок долгожданные миллионы пришли.

Неожиданно дело застопорилось только из-за того, что мы никак не могли заказать главный пульт оперативного, тогда еще нельзя было сказать автоматизированного, управления производством. Хлопот с его изготовлением предстояло много, денег, естественно, имелось в обрез. Забить этот пульт специализированным предприятиям можно было только через Госплан, а там это не проходило, как мы ни бились. В масштабах страны заказ выглядел пылинкой. Московские начальники, которые ворочали делами, куда более важными и срочными, спокойно отфутболивали нас то в одно, то в другое ведомство, но никому браться за невыгодную "мелкую" работу не хотелось.

 

Каждый день в пять вечера я звонил из Репино на фабрику, мне докладывали как и что, но с заказом проклятого пульта, без которого вся реконструкция становилась заведомо менее эффективной, дело с мертвой точки не двигалось. Я, вздыхая, рассказывал соседу о наших бедах, затем — в семь тридцать — мы шли на ужин и садились за шахматы. Сергей Иваныч уже не только сочувствовал моим заботам, но понемногу, оказывается, и заболел ими.

И вот в один прекрасный день, когда я вернулся с процедур, он встретил меня с загадочным видом: "Кажется, я, между делом, пристроил ваш паршивый пульт его с удовольствием сделают в городе Выборге".

Что оказалось? Он вспомнил, что несколько лет назад был руководителем кандидатской диссертации одной прелестной молодой дамы, защитилась она с блеском, и на банкете познакомила его со своим папашей, который представился как директор Выборгского завода приборов управления. Вчера жене удалось разыскать нужный телефон и только что Сергей Иванович втайне от меня разговаривал с Выборгом: директор вспомнил Сергея Ивановича и сказал, что в данный момент их завод не загружен и они готовы взяться за любые щиты и пульты, но, разумеется, надо посмотреть, о чем идет речь.

Конечно, я обрадовался, хотя, зная истинную цену светских разговоров и милых обещаний, не очень-то надеялся, что вопрос удастся решить так просто и "малой кровью", — у нас не дикий запад! Однако, с другой стороны, чего не бывает в жизни?

Я побежал на телефон, позвонил нашему главному инженеру домой, и тот поклялся, что завтра же съездит в Выборг. А Сергей Иванович заранее возгордился успехом своего мимолетного вмешательства, полагая, что кое-кто должен уже бежать за бутылочкой армянского за 26.60. Короче говоря, мы поспорили на коньяк. Мне, ясное дело, очень хотелось проиграть, но поход в магазин решили отложить до принципиального решения вопроса.

Вечером следующего дня главный инженер мрачным голосом сообщил, что надежды нет. Посмотрев чертежи, выборгский шеф закручинился, сказал, что вещь трудоемкая, потому работа должна быть забита в план, а завод их — опытное предприятие ЦНИИ, который именно сейчас передают из одного ведомства в другое — оборонное. Наш главный махнул в это ЦНИИ, с трудом прорвался к их главному, но и тот сказал определенно, что ничем помочь не может.

Не дожидаясь конца беседы, Сергей Иваныч побрел за коньяком. После дегустации "Ахтамара" мы пошли ужинать и так горячо обсуждали узловые проблемы экономики и возможные варианты реформ, что к нашему столику подсела зав. отделением — выяснять, в честь какой-такой радости два ее примерных "воспитанника" явно нарушили предписанную им диету?

 

Разговаривая с директоршей, я посоветовал, прежде чем "ставить на Выборге крест", послать туда Несравненного. Так, на всякий случай.

Теперь надо сделать небольшое отступление, чтобы представить одного из главных героев реконструкции. Несравненный — это известный всему ленинградскому директорскому корпусу Ефим Моисеевич. Числился он у нас старшим инженером отдела снабжения. При соответствующем должности — не более чем скромном — окладе жил этот мой подчиненный, как Ротшильд. Ездил на собственной "Волге", дочерям справил кооперативные квартирки, дом и дача в престижном Комарово были, как говорится, полными чашами. И смею заверить: по большому счету все это было заработано честным трудом, ибо Ефим не зря считался виртуозом деликатного искусства доставать то, что достать невозможно.

Простые рутинные снабженческие дела, как и "силовые" операции типа "выбить, кровь из носу", ему не поручались. Слава богу, при нашем размахе строек хватало сложностей серьезных и аварийных. Да и не в одних стройках дело. Упомяну, что на отделку тканей годовой программы требуется не менее 320 названий различных и, как правило, импортных и дефицитных реактивов: неизменно хоть чего-то да не доставало и план "горел".

Секретами ремесла Несравненный не делился. Пожалуй, дело было не в тайных приемах, а в невероятной работоспособности и крайне редком в наши дни умении вести тонкие дела, никого не обманывая. Он знал нужных людей, и они его знали, были уверены, что за Ефимом не пропадет — при надобности выручит любого, кто не числится в его личном черном списке.

Вот только один из многих его подвигов. Строящиеся у нас фильтры оказались недостаточно мощными — не соответствующими огромному фактическому расходу воды. Однако по всем ГОСТам и СНиПам все было запроектировано правильно: беда была в том, что предусматривалась засыпка песка высочайшего класса, достать который нигде не удавалось. А если привезти даже лучший песок из доступных карьеров, то выходило, что габариты камер надо увеличивать вдвое, а делать больше размеры уже построенного здания было нельзя, поскольку оно и так уже упиралось в существующие строения.

Вызвали Ефима из отпуска. Вечер он провел у авторов проекта. Те показали ему документ, откуда они выкопали марку фильтрационного песка. Назавтра Несравненный был уже в Москве — сидел у "девочек", некогда разрабатывавших СНиП ("Строительные Нормы и Правила").

Это была сказка тысячи и одной ночи! Четыре дня ушли на то, чтобы напасть на след номерной организации, по требованию которой загадочный песок был включен в гостовские таблицы. Расплачиваясь шоколадками и коньяками, пришлось касаться жутких государственных тайн,

 

охраняемых всей мощью КГБ. Выяснилось, что за все годы советской власти использовался такой песок только один-единственный раз — при постройке самой первой атомной электростанции в Обнинске. Только один, поскольку в дальнейшем удалось перейти на более эффективные химические фильтры, в которых на долю песка приходилась лишь самая грубая очистка, для которой годился "нормальный" песок.

Откуда же брали песок для Обнинска? Поехал Ефим в строительное управление, которое было организовано на базе номерного коллектива, ранее строившего Обнинскую АЭС. Сверхсекретный архив той стройки был не только закрыт для посетителей, но еще и не разобран; кроме справок по отделу кадров ничего никому не давал. Пришлось ехать в закрытый городок у стройки новой и опять-таки секретной АЭС, чтобы разыскивать исполнителей, фактически имевших дело с обнинскими фильтрами.

Откуда тысячами тонн возили песок для общестроительных работ, знали все, а вот чем набивали фильтры, не знал никто. В конце концов назвали фамилию старикана, который, вроде бы имел с фильтрами дело непосредственно, но тот вышел на пенсию и жил у родни где-то в Волгограде. Добраться до него оказалось трудно, но еще труднее было "расколоть" этого "песочника", воспитанного в старых добрых традициях бдительности, когда дело касается служебных тайн.

Навещал его Ефим несколько вечеров подряд. Старик принимал только перцовку — спокойно поглощал ее стакан за стаканом, подробнейшим образом рассказывал об участии в Первой мировой войне, но про песок якобы ничего не помнил. Только на пятый день старикан случайно обмолвился, что у карьера того даже почтового адреса нет и он давно уже заброшен, так как некогда давал песок для ныне не существующей фарфоровой фабрики. А на шестой, поняв, что проговорился, назвал селение в низовьях Волги, до которого надо добираться по шоссе на Астрахань.

Этой победой над бдительным хранителем гостайн Несравненный гордился.

Могу сказать, что главным на вооружении Ефима Моисеевича был принцип, который он именовал принципом взаимополезности сторон. Новое дело он начинал с изучения потребностей партнера. Проще всего был вариант, когда тот в чем-либо крайне нуждался. Мгновенно приводился в действие клан знакомых снабженцев — нащупывалась цепочка, и вот уже прокат менялся на кирпич, кирпич — на строевой лес, лес — на столярку и т.д. В результате все получали требуемое и при том были Ефиму благодарны. Не брезговал Несравненный и посещением профкомов-парткомов, которым всегда что-то требовалось для общежитии, пионерлагерей и т.п. И уж самый беспроигрышный был вариант — выделение супермодных тканей (из нашего кабинета образцов) для награждения

 

"передовых работниц" — читай: жен руководства.

Вернемся, однако, к нашему пульту. Примчался Ефим Моисеевич в Репино, посидел, выпил с нами стопочку, повздыхал. "Знаю, — говорит, — и завод этот выборгский, и институт этот. Прощупывал. Подробности неутешительные, зацепиться не за что. Расходные материалы — специфические, продукция — нормальным людям ненужная. Все у них есть, строек не ведут. Нет, конечно, для порядка в Выборг съездить надо — чем черт не шутит! Только иллюзии питать нечего".

Вечером звонит из Выборга, докладывает: "Чуда не произошло: всех обошел, включая партийного вождя, никто ни мур-мур. Под конец присел к директорской секретарше: баба хваткая, соображение имеет. Дала понять, что на ее патрона надеяться нечего — рохля. А вот его зам, которого сегодня на работе нет — тот может. Как повезет. С одной стороны, грубоват, насчет манер — слабовато, но в деловом смысле — мужик отличный. Рекомендует она завтра подъехать снова — поговорить с замом. Сообщила, что тот, вроде вас: "на два эр" — репрессированный-реабилитированный. В преферанс играет, любовницу имеет — при любимой жене, разумеется, но человек формации устаревшей: лично ему ничего не нужно, жила бы страна родная. Короче, ночую здесь, завтра еду до начала рабдня, ибо зам появляется на заводе первым..."

На другой день звонка нет и нет. Что бы это значило? На Несравненного не похоже. Мучаясь сомнениями, иду на злодейские процедуры. Получил укольчик в определенное место, лежу положенные четверть часа поплавком кверху — размышляю о важности автоматизации в ситценабивном производстве.

Вдруг — в коридоре шум, гам, крик. Распахивается дверь, влетает в обнимку с сестрой, препятствующей прогрессу, Сергей Иваныч и несвойственным советскому ученому голосом орет: "Надевай штаны! Беги! Снабженец твой в машине, тебя ждут в Выборге, готовься мне коньяк ставить!"

Да, действовал он на этот раз не по академическим канонам: охнуть я не успел — набросил на меня пальто, сунул в руку кепку и потащил к воротам, где и впрямь стояла знакомая "Волга".

Ефим сидит — важный, лицо довольное. Газанул — на все сто двадцать! Наслаждается моим нетерпением — рассказывает, не торопясь, со вкусом, с подробностями.

- Приволокся я, значит, к полвосьмого. Заводик во тьме, охрана храпит, но зам, действительно, уже в кабинете. Встретил без всякого энтузиазма. Любезности — никакой. Мою трогательную речь слушать не стал, сухо сообщил, что наши нужды ему до лампочки: без включения Москвой в план пальцем о палец он не ударит. Пару раз распрощались, а я не ухожу. Все известные науке любви варианты проигрываю, только никакого

 

КПД не ощущаю. Смотрю, мужик озлился, тем более, что уже и гудок дали, в приемной появились сподвижники с бумажками — назрела оперативка. Делать нечего, пришлось с мягкого кресла вставать. До свиданья, говорю, Петр Евгеньевич, после Москвы я к вам непременно приеду снова, а пока заявочку свою на пульт, на всякий случай, на столике вашем оставлю. Он как завопит: надоел, забери бумажонки! Да хвать ими о стол. А я, будто не видел ничего, сделал общий поклон и поковылял к проходной. Иду, а сам думаю; вот ведь и выгнал паршивец, а приятно с мужиком дело иметь — личность!..

Тут я буквально взвыл: "Не томи, подлец! Что же случилось? Почему заводу потребовался я, когда я в пультах ни хрена не смыслю?"

А Ефим не торопится:

- Я ведь тоже должен удовольствие поиметь. Так что торопливость — ни к чему, нам еще около часу по шоссе шуровать. Продолжаю излагать по порядку. Прихожу, значит, на вахту, отдаю пропуск, а дева вдруг хватает меня за штаны и говорит, что мне надо вернуться. Я естественно изображаю гнев, выгибаю грудь, но возникает начальник вохры, чуть ли не с саблей наголо, и конвоирует меня обратно. Вталкивает, значит, в тот самый кабинет, откуда только что меня выперли. Зам. прерывает свою пламенную речь перед аксакалами, хватает со стола нашу заявку и подскакивает ко мне: "Скажи-ка, — говорит, — кто эту муть подписал?" Я обозлился:

"Разве тут нет грамотных прочитать подпись? Сурен Георгиевич Казарьянц!" Тот прямо зашелся, машет у меня бумажкой перед носом и кричит громче прежнего: "Скажи, твой Казарьянц — сидел? В лагере в Саянских горах — был?" Я подтвердил, что такое место имело — сидел и именно там. Вот тогда этот зам Петр Евгеньевич при всех и говорит: "Если ты, бумажная душа, этого самого Казарьянца сегодня — тридцатого числа — вот об это место доставишь, завтра твой дерьмовый пульт будет запущен в работу!"

В проходной даже не стали оформлять пропуска. Появился какой-то деятель в форме, откозырял, будто я — обожаемый генерал, от которого зависит благополучие дивизии, и пригласил следовать за ним. Мы поднялись на этаж заводоуправления, долго шли по широкому коридору, наполненному гулом невидимых станков, тяжкими ударами прессов, лязгом металла, а я все пытался сообразить, кто же это из былых товарищей по несчастью хочет меня видеть? Только вошли в кабинет зама, высокий худощавый человек примерно моих лет выскочил из-за стола и бросился навстречу, протягивая ко мне руки. Я угодил в его объятия. Он довольно сильно тискал меня и, всхлипывая, приговаривал: "Как же я тебя долго искал, Сурен, как я тебя искал! Неужели не узнаешь?"

Он немного отодвинулся, и я смог, изображая радость, встретить сияющий взгляд усталых темных глаз под толстенными стеклами очков.

 

- Неужели не вспомнил? — изумился он, и вдруг лицо его как-то разом съежилось, побелело, помертвело, губы посинели, он отпустил меня, схватился за грудь и стал, задыхаясь, оседать на ковер. Его подхватили, потащили к окну. Кто-то закричал: "Света, звони в санчасть, у Петра Евгеньича приступ!"

Меня затолкали в чей-то скромный кабинетик, усадили под форточку и, как я ни отбивался, заставили выпить то ли корвалол, то ли валокордин.

Минут через десять зашел огромного роста тучный мужчина, оказавшийся начальником планово-производственного отдела, и сообщил, что Фомина увезли в больницу. Приступ, увы, не первый, так что у него там чуть ли не постоянная койка. Помолчав, сухо добавил, что хотя лично он категорически против того, чтобы браться за наш внеплановый пульт, но как Петр Евгеньич сказал, так и будет: нужно завтра же привезти чертежи, чтобы нормировщики могли срочно обсчитывать их.

Хозяин кабинета — главбух — видя, что даже решение судьбы пульта меня не обрадовало, так как я по-прежнему мучаюсь, но так и не могу вспомнить Петра Евгеньича, подсел рядом и внес ясность. Оказывается, шеф много раз рассказывал, что остался жив благодаря встреченному на этапе ленинградскому армянину по имени Сурен, который не бросил его подыхать на дороге, а на себе доволок до села и, рискуя жизнью, уложил в ворота местного родильного дома...

- Какая чепуха, какой родильный дом? — только успел удивиться я, и в ту же секунду вспомнил Петра.

Познакомились мы с ним "в дороге". Сначала были соседями по нарам в кишащем всеми видами насекомых вагоне. Потом пути наши на время разошлись, и снова встретились мы уже в колонне зеков, которых гнали вверх, в горы, по старинному каторжному тракту. Оба были не в лучшем виде, но особенно тяжело доставался путь наверх Петру: болела нога — сказывалась забытая травма колена. Вообще-то я знал о нем только то, что он работал инженером-электриком в каком-то оборонном конструкторском бюро, что-то они сделали не так, как надо, и всех "взяли". Ему по молодости повезло — получил пять. Нелепость заключалась в том, что арестован он был давным-давно, еще в начале тридцать седьмого, приговор был вынесен сразу же, а его еще года три мурыжили в тюрьме.

Идти приходилось в гору, хоть и не круто, но тяжелее, чем по равнине. Хорошо — с погодой повезло: солнце, мороз несильный, ветра нет. Петляет дорога среди молчаливого леса, блестит снег.

Первые два-три дня мы шли в голове колонны. Казалось — так легче: сзади подпирают, идешь, как на гребне волны. А когда тянешься в хвосте, среди кандидатов в отстающие, нервы начинают сдавать: боишься, что и сам вот-вот упадешь без сил, перед глазами одна трагедия за другой. Задних охрана подбодряет штыками, рвут их овчарки, а вид у этих собак та-

 

кой, что у новичка волосы встают дыбом. Веришь, что в любую минуту могут схватить. Так они и выучены — любого свернувшего с дороги сшибать, рвать горло. Шаг вправо, шаг влево — побег! Бредут зеки из последних сил по утоптанному снегу. А тех, кто отстал, никто никогда не увидит: конвоиры отдельно никого не ведут, за ближайшим поворотом пустят пулю — хоть в спину, хоть в затылок, главное — чтобы сзади. А на привале "сактируют" — впишут в список пытавшихся бежать. Позади колонны так и тащатся сани с покойниками...

Села большие, но расположены далеко одно от другого. Редко, когда за день встретятся две деревни, а бывает, что и ни одной. Проход заключенных по тракту — событие. Мужиков не видно. Из каждой избы выходят пожилые бабы — то ли старые все, то ли кажутся старухами, швыряют в колонну страдальцев картошку, брюкву, вареную свеклу, редко — лепешки или хлеб. Куда упало — свалка. Если уголовников много, политическим ничего не достается. Тон задает главный из уголовников. (Рассказывали, что недавно на этапе был такой случай. Пахану захотелось молока. Подал он знак — посреди села колонна остановилась, все до одного сели и сидели, как конвой ни беленился, пока не вынесли пахану кринку молока и краюху свежего хлеба.)

При проходе населенных пунктов, в которых имелись медицинские учреждения, больные имели право обращаться за помощью. Это теоретически. А практически для этого, во-первых, требовалось знать заранее, где есть эти самые учреждения, а во-вторых, надо было успеть выскочить из колонны и забежать туда, не схлопотав удара прикладом, избежав овчарочьих клыков. Конвой подобные шутки терпеть не может: придется время терять, оформлять бумаги! Поэтому перед каждым селом предупреждает, что медпункта нет, следовательно — выходить из колонны себе дороже! Да и вообще, через любую деревушку всегда стараются гнать зеков быстрее — чуть ли не рысью.

Где-то на четвертый день Петр едва волочил ноги. Стонал при каждом шаге. Лоб в испарине, глаза красные. Заговариваться начал. Тощую котомку его давно уже несли по очереди те, кто посильнее. Деваться некуда: после привала "на обед" перекочевали мы в последние ряды. Вызвался мне помогать москвич — Андрей. Подхватили мы Петра под руки и поволокли, командуя, чтобы шаги делал подлиннее да старался идти с нами в ногу: на счет "раз" — выставлял, как можно дальше, здоровую левую, на счет "два" — подтягивал, с нашей помощью, больную правую. Поначалу выходило довольно браво — мы все трое приободрились, только часа через полтора-два выбились из сил.

Конвойный нас с Андреем пожалел. "Идиоты, — говорит, — все одно до зоны его не допереть, еще верст сто, а сами, верное дело, загнетесь!" Да мы уже и сами поняли, что надежды дотащить мало.

Лес расступился, впереди, в распадке между горами, замаячило селе-

 

ние. Колонну остановили, подогнали доходяг. Предупредили, что никаких медпунктов нет, останавливаться запрещено. Петр висел на нас, как куль. Начал бредить. На секунду, вроде, пришел в себя — отчетливо сказал: "Все. Отпустите, будь что будет".

Двинулись. Петр уже и ноги переставлять перестал. Да и я выдохся, едва ноги тащу.

Мне все завидовали: у меня были легкие боты с галошами — и сухо, и не холодно. Боты размера на два больше. Чтобы ноги не натереть, наворачивал на них все, что было, включая шарф и полотенце. Каждый шаг давался с трудом. А тут еще вес Петра...

Тащимся, еле успевая за всеми. Уже пошли крайние избы. Охрана забегала, загавкали псы. Кричат: "Живо, живо! За деревней — привал!" Нажимаем из последних сил. Уже и глаза закрыты, ничего не вижу, не слышу. Только бы не завалиться, только бы дожить, дотянуть до привала!

И вдруг, как сквозь сон, слышу тонкий, будто бы мальчишечий голос. Кто-то из середины расползшейся, торопливо шагающей колонны кричит: "Доходяги! На горке справа, похоже, больница!" Я даже споткнулся. Открыв глаза, уставился на Андрея, он — на меня. Ни слова сказано не было. Хватило взгляда.

Мы поняли — надо рискнуть.

Справа на горе и впрямь показался опрятный дом побольше других. На веревке между деревьями сушатся белые халаты.

Наверное, если бы мы с Андреем хоть как-то заранее сговорились и готовились, опытные конвойные непременно обратили бы внимание, а тут, — конвоир с овчаркой спокойно пробежал мимо, матюгая кого-то впереди. Явно решил, что у нас покинуть строй прыти не хватит.

Так вот: хватило!

Как только поравнялись с решетчатой калиткой, от которой наверх вилась тропа, оба слаженно, будто натренировались, метнулись шага на четыре вправо, распахнули калитку, повалили Петра в сугроб за хилой оградой и так же быстро прыгнули обратно — растворились в колонне до того, как успел подбежать ближайший из охранников.

В колонне дружно заржали, радуясь, что конвой проморгал.

Один из стрелков пошел было за Петром, отворил калитку и остановился над безжизненным телом в нерешительности. Уверен, если бы Петр был в состоянии встать, конвоир поднял бы его и вернул в строй, но Петр на пинки не реагировал. В этот самый момент из дома на горе появилась дородная женщина в докторском халате поверх тулупа и с места в карьер зычно шуганула охранника матом. Что было дальше, мы не видели, нас принялись усиленно подгонять пинками и наскоками натравливаемых псов.

На привале подошел старший конвой — уточнил имя и фамилию "сданного в медучреждение" в связи с открывшейся травмой ноги.

 

Только теперь, тридцать лет спустя, я узнал, что медпункт, куда мы подбросили Петра, оказался фельдшерско-акушерским. Провел Петр среди рожениц около месяца. Ногу ему вылечили, подкормили. Тот же конвой, возвращаясь, забрал его и снова вернул в Красноярск, а здесь — ждала спасительная телеграмма: приказано было заключенного Фомина Петра Евгеньича немедля этапировать через всю страну обратно — в Ленинград. Оказалось, что его шефа по секретной работе поставили во главе "шарашки" и он смог настоять, чтобы ему "вернули" ведущие кадры. Так и случилось, что Петр вернулся в Ленинград и много лет работал по специальности в кругу коллег, но за тюремной стеной, находясь при этом в трех трамвайных остановках от своего дома.

Много лет он безуспешно разыскивал меня. Армянское имя Сурен помнил, а фамилию позабыл и вспомнил ее, только увидев подпись под заявкой.

Обо всем этом Петр Евгеньич рассказал при нашей следующей — уже вполне благополучной встрече. Отлежав пару недель в больнице и кое-как отдышавшись от очередного инфаркта, он приехал в ту же "Зарю". Было, что вспомнить. Оба плакали и глотали таблетки.

К этому моменту наш пульт был, по крайней мере, наполовину готов, его частями перевозили на фабрику и уже начали монтажные работы.

Так, благодаря совсем незначительному в масштабах страны факту удалось завершить реконструкцию крупнейшей в Европе (а может, и в мире) ситценабивной фабрики.

Сергею Ивановичу мы отвезли ящик специально доставленного из Еревана лучшего коньяку. Жаль только, что, как оказалось, ничего академик в коньяках не смыслит.

 

P.S.: Из рассказа моего выходит, что тогда совершили мы с Андреем чуть ли не геройский поступок. Сейчас я довольно часто возвращаюсь мыслями к тому солнечному зимнему дню на Саянском тракте, к тому прежде забытому случаю. К тем секундам, когда мыс Андреем безмолвно решали судьбу Петра. И должен сказать, если разобраться трезво, бессознательно двигало нами не только благородное желание спасти человека от верной смерти, но и инстинкт самосохранения. Отчетливо помню, как, избавившись от ужасной тяжести его тела, я ощутил прилив сил: впервые появилась надежда дойти и выжить.

Так что спасены были все трое.

1994-1995