Глава II.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

 

Посвящается Д.С. Вигутову

 

И мы пойдем с тобою в сказку,

В то общежитие поэм,

Где мы с тобой отыщем ласку,

Которой не хватает всем!

 

Детство кончилось. Впереди взрослая жизнь с множеством неизвестных...

Я начала готовиться в институт. Мне порекомендовали преподавателя по математике, который присоединил меня к уже имеющейся у него группе. Это были три девочки. Одна из них прочно вошла в мою жизнь. И в минуты радости, и большого горя, которого у меня было в избытке, Дина Лошак вплоть до своей кончины была всегда рядом со мной.

Нужно было найти педагога, который подготовил бы уже всех нас четверых по общественным дисциплинам.

И вот тут случилось то, что было непредсказуемо, то, что перевернуло всю мою жизнь, заставив меня в 18 лет стать не только вполне взрослой, но и испить полную горькую чашу жизни.

«Да, я не ведала о том, что вдруг в какой-то день и час, раскрыв без стука двери в дом, невзгоды ринутся на нас». Как-то раз абсолютно неожиданно маму разыскала ее гимназическая подруга Софья Дальняя. Девушками они вместе участвовали в революционной деятельности.

Мама, выйдя замуж, отошла от политики, а Софья Дальняя продолжала оставаться членом партии.

В 1928 г. С. Дальняя участвовала в открытой троцкистской дискуссии, за что и была тогда же выслана в Ташкент.

 

К нам она приехала в 1931 г. и рассказала о том, что, пробыв год в Ташкенте (не помню точно год или два), она отказалась от троцкистской платформы, была освобождена, вернулась назад в Тбилиси, где ее назначили Наркомом Здравоохранения. Я ей очень понравилась. Она много беседовала со мной, рассказывала о себе и об одном молодом человеке, харьковчанине, с которым ее свела в Ташкенте судьба. Он тоже был туда выслан. В прошлом студент, он, по рассказам С. Дальней, был человеком уникальных способностей и огромного интеллекта. Она настоятельно советовала мне с ним познакомиться. Узнав от С. Дальней, что он учится в ИНХОЗе, в одном институте с моей сестрой, я пристала к Лизочке, чтобы она меня познакомила с ним. Звали его Давид Вигутов. Познакомить меня с ним я просила на предмет репетиторства. «Лизочка, - говорила я, - ну что тебе стоит познакомить меня с ним?» «Отстань, - отвечала мне она. -Он такой, что к нему не подступишься с подобными предложениями». «Ну, прошу тебя», - не унималась я. И все же допекла ее. Мне было тогда 16 лет, и я не могла предположить, что мне сулит эта встреча. В коротеньком старом пальто (мама меня нарядами не баловала) пришла я в ИН-ХОЗ на свидание с ним. «Знакомьтесь, моя сестра Дифа», -представила меня Лизочка ему и ушла.

«Я пришла просить Вас подготовить меня и моих подруг к вступительным экзаменам в институт по общественным дисциплинам». «Я репетиторством не занимаюсь», -ответил он односложно, сверкнув при этом иссиня-черными глазами. «Если хотите, могу порекомендовать вам своего друга». «Да, конечно», - разочарованно сказала я. Пришел его товарищ, очень веселый человек, по имени Миша, который с радостью согласился и начал с нами заниматься.

 

В тот день Вигутов, кроме злости, не вызвал у меня никаких эмоций, и, конечно, и на ум не приходило мне, что знакомство с ним - так перевернет всю мою жизнь.

Мы договорились с Мишей, что на следующий день он придет знакомиться с девочками и договариваться о начале занятий. На следующий день он пришел ко мне вдвоем с Вигутовым. Договорившись о занятиях, они сразу не ушли, а остались с нами сидеть. Я пела, играла, Давид художественно насвистывал «Баркароллу» Чайковского. Вечер подошел к концу, и они ушли. Позанимавшись с нами пару месяцев, Миша вдруг заявил нам, что его отправляют на хлебозаготовки. «Миша, как же будет с нами?» - в один голос спросили мы его все. «Девочки, не волнуйтесь, я уговорил Вигутова, он продолжит занятия с вами».

Как выяснилось позже, никуда Миша не уезжал, просто Давид захотел поближе со мною познакомиться. И вот начались наши занятия с Вигутовым.

Когда я шла к нему, в душе моей расцветала весна. Вскоре я заметила и его неравнодушное отношение к себе. Мы оба еще молчали, но понимали, что в нашу жизнь с ним вошло что-то большое, неожиданно от всего и от всех нас оторвавшее, - это было только наше!

«Лизочка, - говорила я ей накануне ее дня рождения, - очень прошу тебя, пригласи к себе Вигутова». «Неудобно» - отвечала она. «Удобно, удобно, я знаю, он обязательно придет, он ждет приглашения». «Ну ладно, приглашу», -согласилась она. И вот 31 января 1931 года, в день ее рождения, среди гостей был и он. В этот день мне казалось, что это мой день рождения. Я была нарядная, в новом платье и новых туфлях. Вечер был полон веселья, музыки, танцев, а когда пробило полночь, все решили поехать кататься на санках по ночному Харькову. В то время в Харькове суще-

 

ствовали извозчики под кличкой «Ванько». Сани были двухместные. С меховым пологом. На облучке сидел этот самый «Ванько» и с гиканьем: «Ну, голубчики!» погонял запряженную в сани лошадь с бубенчиками. Экзотика этой ночи, усеянное звездами иссиня-черное небо, скрип снега под полозьями сделали свое дело. Начался роман. Это было так сильно, столько в этом романе было необычного счастья и радости! Весь воздух был напоен и наполнен любовью, весною, цветами и светлой радостью. «Я люблю тебя, - говорил мне он. - «Ты - моя сказка, ты пришла ко мне из сказки, маленькая моя, совсем беззащитная девочка (он был старше меня на 8 лет). Обопрись об меня, и мы вдвоем с тобою пойдем. Я покажу тебе мир, полный чудес».

Я внимала его словам как завороженная и готова была идти с ним хоть на край света.

Рано поутру, несмотря на расстояние, до работы он вбегал ко мне в комнату, лаская меня взглядом своих лучистых глаз, в любое время года - с цветами. Мой дом всегда был в цветах. Даже тогда, когда он уезжал в командировку, корзины с цветами в человеческий рост каждые две недели приносил мне посыльный из цветочного магазина. И зимой запах белой сирени наполнял ароматом весны мою комнату, а письма и телеграммы, полные любви и нежности, приходили ко мне каждый день.

Он научил меня любить книги особой любовью. Он очень любил музыку, и мы с ним посещали все симфонические концерты. Это был, безусловно, неординарный человек, целеустремленный, спешивший познать мир во всем его многообразии. Ему всегда не хватало времени, и потому на сон он отводил себе не более 4-х часов в сутки. Так спешил жить, словно предвидел свой близкий конец.

Он мне рассказывал о себе не так уж много. Сам он родился в 1906 г. в семье служащего в городе Лодзь, где

 

отец его работал коммивояжером (в буржуазном обществе -разъездной торговый агент какой-нибудь фирмы).

Отец его рано овдовел, оставшись с четырьмя детьми. Давиду было 11 лет, когда умерла мать. В семье он был самый младший, у него была сестра Маня - 12 лет, брат Иосиф - 14 лет и старшая сестра Поля. Дети в жизни пробивались сами. Подробностей, как семья переехала из Польши в Харьков и когда, я не знала. Когда я познакомилась с Давидом, брат его уже умер от туберкулеза. По рассказам, отец его был суровый и неконтактный человек. Давид мальчиком закончил ФЗУ и работал на заводе, одновременно занимался, занимался, занимался... Маня рано вышла замуж, до того работала машинисткой, а сестра Поля без конца училась и получила два высших образования. Институт иностранных языков окончила, уже будучи замужем и имея двоих детей.

Занятиями Давида никто не руководил, но будучи исключительно целеустремленным, он уверенно шел по жизни сам. Рано он вступил в ряды компартии. По натуре человек ищущий, он, как и многие молодые люди того времени, попал под влияние Л. Троцкого, который отличался исключительными ораторскими способностями и мог повести за собой молодежь того времени. Много Давид занимался изучением истории России, политэкономией и вообще гуманитарными науками. Мне он говорил, как жалеет, что не родился раньше, и что его удел был бы быть народовольцем, а себя считал профессиональным революционером. Знания он черпал из всего возможного, причем круг его интересов был очень широк, с одинаковой увлеченностью он занимался литературой, музыкой, языками и искусством. Сам подготовился в институт. Поступил на промышленный факультет Харьковского ИНХОЗа. Когда я с ним познакомилась, он самостоятельно изучал немецкий и английский языки.

 

Обладая хорошим слухом, умел подбирать на фортепиано любимые вещи. Очень любил романс Даргомыжского «Свадьба» («Нас венчали не в церкви»).

У него было очень одухотворенное лицо, с необычайно лучистыми глазами, с искристым взглядом, высокий лоб, окаймленный черной гладкой шевелюрой, и замечательная улыбка доброго человека. Будучи человеком гуманитарного склада, он обладал недюжинными способностями во всех областях, потому, видимо, сумел стать начальником экономико-исследовательского отдела и ученым секретарем Харьковского научно-исследовательского института углехимической промышленности.

Очень любил людей, был прекрасным другом, готовым всегда прийти на помощь. Моя жизнь с ним была очень короткой, поэтому, конечно, многое в нем осталось для меня неведомым. Но представляю, если бы жизнь с ним сложилась иначе, и мы прожили долго, я была бы обогащена незаурядными интересами. А пока что я была студенткой, занималась в институте, а он в нашем доме стал как бы членом семьи. Мама домой приходила поздно. Ключи от квартиры (общей) лежали в кофемолке на кухне. Давид, освободившись, приходил к нам, как к себе домой. Сидел, занимался и ждал моего возвращения из института.

В институте, в своей группе, я была самой молодой. Тогда был бригадный метод учебы, и в моей бригаде были одни мужчины - парттысячники. Все они были на 10-15 лет старше меня. Эти взрослые «ребята» относились ко мне исключительно хорошо. В то время у меня не было отбоя от институтских поклонников. Это, конечно, вскружило мне голову. И я с наивностью неискушенной девочки все рассказывала Давиду и даже говорила, что не могу понять, кто мне больше нравится. Давид все терпел и говорил: «Ну что ж

 

Дифочка, природа не любит пробелов. Пусть уж все твои увлечения пройдут сейчас, я уверен, что все это обязательно минует». Но однажды, пообещав пойти с ним вечером, после института в гости, я устала и идти мне не хотелось. Когда он пришел за мной и позвонил в парадное, я не открыла дверь и быстро погасила свет (окна выходили на улицу). Оскорбленный, он ушел с тем, чтобы уйти навсегда. Утром с посыльным, «красной шапкой», мама получила от него письмо, в котором он благодарил за гостеприимство, оказанное ему и извинялся, что «вынужден так резко и заочно прервать отношения. А причину пусть вам расскажет Дифочка». Прочитав эту записку, я все бросила и вместо института опрометью бросилась к нему домой на Чеботарскую улицу. Жил он на мансарде, в крошечной комнатке. Поднимаясь по лестнице, я услышала, как он насвистывал какую-то мелодию. Вскочив к нему в комнату, я задыхаясь, сказала: «Это я, я пришла к тебе, прошу тебя выслушать меня и понять». В ответ мне вторило гробовое молчание. Он сел за письменный стол и углубился в работу. «Очень прошу тебя не мешать мне», - сказал он. Ни мои слова, ни слезы, ни просьбы - все оставалось без ответа. Время было уже позднее, и вдруг открылась дверь и вошла моя мама. Обстановка сразу разрядилась. «Давид, проводи нас домой». Он встал и пошел с нами. Когда Давид проводил нас до дому, мама пригласила его зайти. Дома, пройдя со мной в другую комнату, он мне сказал: «Или ты выходишь за меня замуж, или я ухожу на этот раз навсегда». «Конечно, я выйду за тебя замуж, только давай об этом скажем маме и папе после того, как они отпразднуют свою серебряную свадьбу». «Хорошо», - согласился он, и мы вышли веселые в другую комнату, где у родных были гости. Вскоре после этого его перевели на постоянную работу в Москву в

 

МУХИН (Московский научно-исследовательский углехимический институт) на должность начальника экономико-исследовательского отдела и ученого секретаря института. Узнав об этом, мама спросила его: «Как же ты, Давид, будешь в Москве без нас и без Дифы»? Он ответил: «Что вы, я без Дифочки не буду, мы поженимся». И тут дома началось настоящее горе. Как показала жизнь, опасения мамы были не зря, когда она ему говорила: «Пойми, ведь она еще совсем ребенок и не понимает, на какую жизнь ты можешь ее обречь. Никогда тебе не забудется то, что ты был участником дискуссии. Пусть это было твое юное прошлое, но суровое. Если ты ее действительно любишь, ты должен от этого отказаться». «Никогда, - говорил он. - Что Вы, я прекрасно отдаю себе отчет во всем. Все мое политическое прошлое кануло в вечность». Он нервно ходил по комнате и только говорил о том, какая чудесная жизнь с ним ожидает меня. Я в это время сидела в углу и плакала. Вся моя любовь к нему была пронизана романтикой. Мы с ним бесконечно бродили по Харьковскому лесопарку: летом - усыпанному цветами, золотой осенью - по шуршащей листве, зимой — по белому безмолвию, а весной, когда пробуждалась вся природа, сила любви и влечения друг к другу, невозможность быть друг без друга, сделали свое дело. Давид уехал в Москву. Оттуда ко мне летели телеграммы и ежедневные письма. После долгих уговоров мои родители разрешили мне поехать на 3 майских дня в Москву с тем, что я остановлюсь у двоюродного брата Давида, работающего врачом в Кремлевской больнице. В Москве я провела, вместо трех, девять волшебных дней. Давид, его лучший друг Михаил Светлов и поэт Михаил Голодный водили меня по всей Москве, по театрам, концертам, музеям, выставкам, ресторанам, по ночной Москве.

 

Время летело, я забыла о том, что отпущена была на 3 дня. Но в это время, Вася, муж Лизочки, через Харьков ехал в Москву за получением «Ордена Ленина» (кстати, орден был № 56), и мама поручила ему найти меня и немедля отправить в Харьков.

А в конце мая того же года Давид приехал в Харьков, и 21 мая 1932 г., мы пошли в ЗАГС и зарегистрировались.

На три летних месяца в Москве Давид снял в Мертвом переулке комнату, и там проходил наш медовый месяц. Это были три волшебных месяца, действительно медовых, потому что даже воздух и все вокруг казалось было напоено медом. Ни о каком «вещизме» не было речи. Как радостно было быть свободной от всех житейских пут, и как радостно было пробуждение утром! По прошествии этих трех месяцев нам дают комнату прямо в здании института, где работает Давид. Комната - на 3 этаже. Там еще 2 комнаты (одна - рабочая комната Давида, а во второй - плановый отдел). Вместе с моей харьковской подружкой Раей Носовской (приехавшей в Москву к своей тете), мы пошли в магазин и там купили ковер, матрац, занавески на окна и создали минимальный уют, а работа нам дала два стола и три стула. И пошла нормальная жизнь. Я перевелась в Менделеевский институт на инженерно-экономический факультет, учусь, Давид работает. Казалось, что ничто не предвещает нам горя. Хозяйство в стенах института вести невозможно. Мы обедаем в Доме ученых. Но однажды (это было в октябре 1932 года), придя домой вечером из института, я застала двери нашей комнаты запертыми. Постучала. Дверь мне открыл незнакомый мужчина. У нас шел обыск. У окна стоял Давид и нервно курил. Как сейчас, вижу его глаза, чуть подернутые влагой, с горящим взглядом, взглядом, идущим прямо в меня. Наверное, у меня на лице было полное смя-

 

тение, потому что один из проводивших обыск (потом я узнала, что это был следователь), взглянув на меня и узнав, что я жена, подошел ко мне и спросил: «Девочка, у вас есть родители? Если да, то уезжайте к ним и лучше забудьте о том, что у вас был муж».

В то же время второй чекист жадно зачитывался моими любовными письмами к мужу, которые я писала из Харькова. Очень горько мне было это видеть. Чужой, незнакомый мне человек прикоснулся к моей душе. Я обратилась к старшему по возрасту с просьбой: «Скажите вашему товарищу, чтобы письма, подписанные «Дифа», он не читал. В них нет ничего, связанного с политикой. Это сугубо личное, и мне не хотелось бы, чтобы чужие глаза и руки перебирали мое сокровенное».

Обыск был закончен. Мне сказали, что муж уйдет с ними: «Дайте ему смену белья». Я достала белье, мыло, зубной порошок, бритву. «Он едет не в Дом отдыха, бритву нельзя», - сказал мне с удивлением молодой. Старший сказал молодому: «Выйдем, пусть они попрощаются». В последний раз, сдерживая свой испуг и подступающие слезы, прижалась я к Давиду, и... дверь захлопнулась. Я не в силах была осознать все, что произошло. Не знаю сколько бы я стояла посреди этого хаоса, если бы мое одиночество не было нарушено стуком в дверь. Вошел незнакомый мне мужчина. Он мне представился. Сказал что он начальник планового отдела Александр Ефимович Блюмкинов, слышал все и подождал, пока ушли. Спросил, куда меня проводить. В Армянском переулке жил сотрудник Давида, с семьей которого мы дружили (мама его и дядя). Они, вроде бы, очень любили нас. Я попросила проводить меня к ним. Когда я позвонила в парадное, было уже около часа ночи. Двери мне открыла Дусина мама. «Что случилось?» - спросила

 

она меня. «Давида арестовали». Дверь перед моим носом захлопнулась. Потом вышел Дуся и отвез меня к другому товарищу, Мише Володарскому, на Пятницкую улицу, где тот снимал комнату. Пока мы добрались туда, была уже глубокая ночь. До рассвета мы просидели, а потом Миша повез меня знакомить с географией месторасположения тюрем.

Вот когда я поняла, какое горе ударило меня как обухом по голове и что обрушилось на еще не поднявшиеся мои почти детские плечи.

И начались мои скитания по тюрьмам. Каждый день с рассветом я начинала в поисках любимого объезжать все тюрьмы: Лубянка, Таганка, Бутырка, Матросская Тишина, Лефортово. Везде был один ответ: «Такой не значится». Для того, чтобы освободить себе утренние часы, я перевелась на вечерний факультет. И вот 6 ноября 1932 года, рано утром, я поехала в Бутырскую тюрьму. Лил проливной дождь. Прождала у запертых ворот тюрьмы несколько часов, наконец, открылась дверь, и сказали, что сегодня передачи приниматься не будут.

Промокшая, озябшая, я поехала к Мише на Пятницкую. Он меня очень опекал. Каждый вечер после института встречал и вел в ресторан «Балчуг» обедать, ужинать и завтракать - все за один раз. Питание у меня тогда было одноразовое. Приехав к нему, я прямо-таки свалилась. У меня был жар. Я заболела воспалением легких. Ребята вызвали ко мне, без моего ведома, маму из Харькова.

Для меня ее приезд был крайне неожиданным. Не успела она приехать ко мне, как ее тут же вызвал директор института. Он просил маму как можно скорее увезти меня, так как тем, что держал меня в стенах института, он совершал противозаконное дело. Я не помню фамилию и имя директора этого института, но, если он жив, то и теперь, уже

 

старый человек, низко склоняю перед ним голову, понимая, как много он для меня сделал, не выставив из служебного помещения, не говоря уже о том, что он платил мне зарплату мужа, как сейчас понимаю, из своего кармана. Как только я немного оправилась, мама вместе со мной уехала в Харьков.

В это время Лизочка жила в Баку, у них росла дочка Витуся. Вася, муж сестры, был директором АзНИИ. Вскоре они переехали в Москву, куда Васю перевели на должность заместителя начальника и главным инженером Главнефти. Им дали на Смоленском бульваре № 17 квартиру. Я же в это время восстановилась в ИНХОЗ, жизнь моя была полна тревог и неясности.

Однажды, придя из института домой, я застала телеграмму: «Выезжай немедленно Москву. Здоров. Целую. Давид». Наутро я уехала. В Москве меня встречал Давид и повез на квартиру к Мише Володарскому, к которому он пришел прямо с Лубянки.

Уже в Москве я узнала, что он получил три года минус 10 городов, в которых ему не разрешалось жить. Десять дней ему дали на право выбрать город, где он будет жить. Мы выбрали г. Липецк. В последний, 10-ый день, мы с Мишей проводили Давида в Липецк, а потом Миша проводил меня в Харьков.

Приехав в Харьков, я еще не знала о том, что несла в себе новую жизнь. Летом, после окончания учебного года, я уехала в Липецк, а к осени вернулась в Харьков, где родила мальчика.

Помню, как горько было лежать в роддоме, когда ко всем приходили мужья, а ко мне только мама и друзья. Три месяца после выписки я прожила с малышом у родителей, а потом папу перевели в Москву главным инженером карь-

 

ерного управления Метростроя, и они должны были уехать. Мама меня отвезла в Липецк к Давиду и тут же уехала в Москву, так как получила телеграмму от Васи, что Лизочка должна рожать второго ребенка.

Да, лихо пришлось мне, что и говорить, любимой дочке, вдруг очутиться в чужом городе и окунуться в суровую жизнь. Надо было топить печь, носить воду, туалет был на улице, грудное молоко пропало, и мне, полной неумехе, надо было переводить ребенка на искусственное питание. Давид рано утром уезжал на Липецкстрой, а приезжал домой уже затемно. Я кругом была одна. Так в 19 лет жизнь заставила меня сразу стать зрелой женщиной, прошедшей уже хождение по мукам в поисках любимого, а затем стать матерью и жить в условиях не только трудных, но и морально чувствовать себя всегда отторгнутой от общества.

Правда, на короткий срок положение наше резко изменилось. Давида назначили заместителем начальника планового управления Липецкстроя. Нам дали квартиру вполне цивильную, и ко всему еще я взяла няню, которая вплоть до своей смерти была со мною. Она очень любила меня и баловала, как ребенка. У нас появились друзья. Я много читала, ходила на лыжах, каталась на коньках.

Но счастье было так недолго. Горе шло по пятам. Убийство Кирова в 1934 г. вернуло все на старое место. В этот день Давида сняли с работы, и мы с Лесиком и няней вынуждены были уехать в Москву, к моим родителям. Снова (в который раз) я пошла заниматься в институт и ждать окончания срока мужа.

В это время мой дядя, Яков Ильич Язвин, работал в Союзной прокуратуре, и он мне устроил свидание со своим другом, прокурором. Тот без обиняков опустил меня на землю без всяких иллюзий и сказал, что мне с Давидом не жить

 

нормальной жизнью. Что бы в стране не случилось, его в покое не оставят. Голос его оказался вещим.

Я училась, хотелось поскорее встать на ноги.

Окончился срок Давида, и он приехал в Москву. Тут-то и начались его хождения по мукам. Это надо пережить, двумя словами не сказать. На работу его никуда не принимали. Настроение было ужасное. Он был в отчаянии. Временами доходил до того, что единственным выходом видел уход из жизни.

Наконец, его направили на работу на Новотульский металлургический завод. Близость от Москвы нас окрыляла, можно было видеться. В первые же каникулы я поехала к нему. Он меня не встречал. От мыслей мороз стал пробирать по коже. По адресу добралась к нему и узнала, что его в этот день сняли с работы. Сложив нехитрые его вещи, мы уехали домой, в Москву. По приезде поздно ночью я с улыбкой сказала своим родителям, что Давид приехал в командировку. Утром рассказала им всю правду.

И снова начались хождения по мукам. Однажды утром, встав, как всегда, он, уходя, сказал мне: «Это мой последний визит в Наркомтяжпром. Или они дадут мне работу, или я на их глазах выброшусь из окна».

Потом, придя домой, он рассказал мне, как говорил с начальником ГУМПа: «В чем моя вина? В том, что мальчишкой участвовал в открытой троцкистской дискуссии? Так ведь я отказался от их платформы. Дайте мне возможность работать, ведь только работой я могу доказать свою честность. У меня маленький ребенок, у меня жена- студентка. Вы вынуждаете меня идти на крайние меры. Единственный выход - это уход из жизни».

Работу он получил. Его назначили начальником экономико-исследовательского отдела, ученым секретарем

 

Восточного научно-исследовательского углехимического института в Свердловске. Ему дали 2-х комнатную квартиру. Директор института к нему очень хорошо относился и, приезжая в Москву, всегда останавливался у нас. Мы решили, что с окончанием учебного года я перевожусь заканчивать институт в Свердловск и летом с ребенком буду у него.

Но рождена я была в мае, а потому и была обречена на маету.

В феврале 1936 г. новое несчастье. Мой 2,5-летний сынишка заболевает менингитом. Восемнадцать суток он на моих руках, без сознания. Все поставлено на ноги. Такси дежурит у дома. В домашних условиях спинномозговые пункции, бесконечные уколы, анализы.

Для меня потеря ребенка равносильна потере жизни. И когда из Свердловска приезжает к нам Давид и, успокаивая меня, говорит о том, что мы еще молоды, что у нас еще будут дети, я в запальчивости бросаю ему в лицо слова, от которых до сих пор меня пронимает дрожь: «Уж лучше, чтоб тебя арестовали, чем смерть ребенка!».

Как я могла такое сказать? Ума не приложу. Через некоторое время мальчик мой, вопреки прогнозам медицины, выздоровел. Мы выехали с ним на дачу. И туда к нам приехал Давид.

Он пробыл с нами две недели. Казалось, что солнце снова взошло в моем окне. Две недели быстро промелькнули, и я поехала провожать мужа на вокзал. Поезд сошел с графика и никак не отправлялся. Как на грех, мне понадобилось в туалет. «Беги, - сказал мне муж, - успеешь». Когда я бежала назад, только дымок от паровоза таял вдали.

Резкой болью сдавило сердце. Это расставанье предвещало впереди горе. С опущенной головой, с тревогой в душе возвращалась я домой.

 

И горе не заставило себя долго ждать. Через две недели после приезда в Свердловск он был арестован. На все мои письма, телеграммы - молчание. Наконец, я получила письмо от начальника спецотдела. Писала мне начальник-женщина о том, что мужа моего арестовали, что к следователю вызывали директора института, что нового дела нет никакого, что все за ним тянется хвост - его участие в 1928 г. в открытой троцкистской дискуссии.

Через несколько дней по радио объявили о деле Каменева и Зиновьева. Все стало ясно. Сбываются слова прокурора. Я его больше не увижу. Вестей никаких. Только боль, только страх за него, за себя, за ребенка, за наше будущее. А было мне тогда 22 года. Осенью получаю письмо от него. Он пишет, что получил 5 лет высылки в УХТПЕЧЛАГ. Просит зимние вещи. Страх увидеть его за решеткой сковал меня.

Нервы не выдерживали (позор мне). Я договариваюсь с его отцом, что он, в случае разрешения свидания с ним, даст мне телеграмму, и даю ему купленные вещи. Телеграмму я получила тут же, только из двух слов: «Не выезжай!». А через два дня он приехал сам и привез мне письмо.

Рассказал, что в день его приезда к Давиду он узнал, что через несколько часов их отправляют по этапу. И тут же с глазу на глаз ему дали свидание с Давидом в течение двух часов.

Письмо, которое он привез мне от него, когда я читала, рвало душу мою. Читала я его много раз, заливаясь слезами, и запомнила почти дословно. Сохранить мне его не удалось, потому что после ареста в 1937 г. Васи и Лизочки я сама ежедневно ждала ареста и уничтожила все.

«Солнышко мое родное», - писал он. - «Когда мне сказали, что ко мне приехали на свидание, я был уверен, что это ты. Каково же было мое горе, что рядом с папой тебя не

 

оказалось. Приезжали женщины, оставляя на чужих своих маленьких детей. Как же ты могла не приехать, быть может, в последний раз прижаться ко мне и отдать меня неизвестному? Время, надеюсь, сохранит мне отца, который в трудную минуту оказался больше, чем отец. Лесик будет расти, не чувствуя отсутствия отца. Знаю, что твои родные полностью заменят меня. В это я верю. Самый больной вопрос для меня - ты! Ожидание Пенелопы не было жертвою. Жертв не надо. Поэтому, если сможешь не ждать, - не жди! Но Лесику очень прошу рассказать всю правду об его отце, и пусть он знает, что его отец ничто и никого не предал и перед ним ни в чем не виноват. Меньше всего я ожидал, что мне не придется его воспитывать. А еще скажи, что его отец - человек абсолютно честный был - и таким останется до конца своих дней. Что делать: «Лес рубят- щепки летят». Я не в обиде. Иначе, значит, нельзя. А впрочем, моя «старушка», не печалься и не хмурь бровей, кто может знать, вдруг все еще образуется, и мы с тобой проживем большую и яркую жизнь, как о том мечтали?

Лесенька, сыночек мой! Помни, что ты теперь у мамы единственный мужчина, а она у нас маленькая и уже горькую чашу жизни выпила до дна. Береги же ее, сыночек, всю жизнь, и, если я не вернусь, - это мое тебе завещание!»

Много раз, обливаясь горькими слезами, я читала и перечитывала это письмо. И пошла сложная и трудная жизнь. С дороги я имела открытку и одно письмо с места. Его отец получил письмо, в котором Давид ему писал: «Дифочка и Лесик снятся мне каждую ночь, но я всячески стараюсь мысли о них гнать прочь от себя». Больше о нем я ни- I чего не знала.

До последних часов своей жизни никогда не забуду, каким необыкновенным другом в это лихолетье оказался

 

Миша Светлов. Он старался изо всех сил заменить мне потерю, он оберегал меня, всюду водил с собой. Благодаря ему, я очутилась в кругу очень интересных людей. Он щедро дарил свое тепло мне и Лесику. О его месте в моей жизни я напишу особо.

Да и вообще в то время, когда от нас (особенно после ареста сестры и ее мужа) все знакомые родителей отвернулись, были люди, которые, презирая страх, всегда были рядом и своим теплом помогали жить и пережить все. Такими были Алексей Александрович Золотарский, в то время зам. начальника санитарного управления Кремля, поэт Михаил Светлов, кинорежиссер Георгий Сергеевич Березко (после войны он стал писателем) и мой большой друг Дина Лошак и ее семья.

Прошло очень много лет. Жизнь моя резко изменилась. Я вышла замуж за замечательного человека, очень меня любившего и все понимающего, не побоявшегося моего прошлого и прошлого всей моей семьи, принявшего и любившего всех моих детей, как своих, а он в это время был заместителем начальника главного транспортного управления и главным инженером в Министерстве черной металлургии.

И вот в 1957 году меня разыскала Софья Дальняя. Мы с ней встретились. Она мне рассказала, что в 1937 г., будучи в Тбилиси наркомом здравоохранения, вновь была арестована и выслана в УХТПЕЧЛАГ. Когда она шла по этапу, на каком-то километре строительства дороги ее узнал и окликнул мой муж. Так вновь сошлись их пути. Ему разрешили проводить ее до лагпункта. По пути он рассказал ей все, о чем она не имела понятия: о том, что он женился на мне, что снова был выслан, что у него есть маленький мальчик. «И вот, - рассказывала она, - когда в 1938-39 годах у влас-

 

ти стал Берия, для заключенных порядки очень изменились, стали невыносимо жестокими. Ночами весь лагпункт выстраивали в линейку и по фамилиям вызывали вперед на какое-то количество шагов. Вышедших без суда и следствия на глазах расстреливали в упор. Никто не знал, когда его ожидает такая же участь. Слышала она, что Вигутов тоже был расстрелян. Софью эта участь миновала, и она дождалась реабилитации. Абсолютно душевно истерзанная, шла я домой. Слезы застилали глаза. Прошло больше 20 лет, но перед глазами в моем воображении всплыли картины страшной расправы. Бесславно, безо всякой вины оборвавшаяся жизнь, молодая жизнь моего мужа (31 год), мужа сестры (32 года) и моей сестры (27 лет). Жизнь в том возрасте, когда человек только вступает в период творческой зрелости и свершений своих чаяний и надежд. Без вины виноватые, они умерли, безгранично любя свою родину, не на поле боя, а заклейменные, как враги народа. После смерти Сталина я тут же начала реабилитацию сестры и ее мужа. Но своего мужа я не реабилитировала. Страх заставил меня скрывать, что у меня был муж. Везде я говорила, что ребенок у меня от случайной связи. Женившись на мне, второй муж моего сына усыновил. Свидетелями того, что ребенок безотцовский, при усыновлении были Миша Светлов и друг моего отца.

Всю жизнь я прожила с ощущением вины, что я предала память исключительного человека и даже не реабилитировала его.

Сейчас (в 1980-е - 1990-е годы), когда волна розыска невинно репрессированных людей приняла прямо-таки всенародный характер, я, уже немолодая женщина, как говорится, перед завершением своей жизни, решила снять клеймо «врага народа» с человека, незаслуженно и страшно

 

ушедшего из жизни. Все архивы оказались целы, и за довольно-таки быстрый срок я получила справку о реабилитации Вигутова, которая гласит, что «Указом Президиума Верховного Совета от 16.01.1989 г. Постановление Особого Совещания при НКВД СССР от 25.08.1936 г. в отношении Вигутова Д.С. 1906 года рождения, работавшего до ареста ученым секретарем Свердловского восточного Углехимического института отменено, производство по делу прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Вигутов Д.С. реабилитирован полностью (подпись)».

Но это все для живых, а он об этом никогда уже не узнает. И кроме меня, никто не расскажет о моем муже. Прошло больше полувека с тех пор, но воспоминания о том, как были потеряны самые дорогие и близкие люди, теснят грудь, как будто это случилось вчера.

В эти же годы из лагеря пришло письмо, из которого я узнала, что в конце декабря 1937 года Вигутов Д.С. с рядом заключенных поднялся против режима, царившего в то время в лагере, за что был арестован и тройкой 07.01.1938 года приговорен к расстрелу. 11 марта 1938 г. приговор был приведен в исполнение. Два месяца ждал он расстрела. Боже мой! Даже неизвестно место захоронения его - так сообщили!

Совсем недавно, совершенно случайно мне пришлось встретиться с человеком, который после окончания Губкинского института был распределен на работу на Ухту, где остался жить. Там он заинтересовался изучением периода Сталинских репрессий и, в частности, Ухтпечлагом. Я при встрече узнала о том, что там есть музей, и с ним туда отправила воспоминания о Вигутове и его фотографию.

Так, через много лет, я хоть как-то сумела воссоздать память о нем.

 

ПОСВЯЩАЕТСЯ ДАВИДУ, ВАСЕ, ЛИЗОЧКЕ

(После просмотра кинофильма «Покаяние». Т. Абуладзе)

 

Не за горами та черта, что отделит меня от жизни.

И потому, наверно, я весь путь свой вижу,

словно в призме.

Вот детство босоногое бежит за мной вдогонку,

Река Донец бурливая зовет к себе девчонку.

С девчонками, мальчишками я часто к ней спускалась

И даже было как-то раз на дне чуть не осталась.

А время все вперед неслось, семья Донбасс покинула,

Мы в Харькове уже живем, судьба туда нас кинула.

Вот серый двухэтажный дом,

Кругом он садом обнесен,

То наша школа тридцать шесть,

И мне теперь судьбу с ней свесть.

В четвертом классе уже я, я с черным бантом школьница,

Подружек много у меня, жизнь мчит меня, как конница.

О, детство! Радости пора –

Оно несется, как река,

Бежит - не остановишь,

Летит - не повернешь.

В то время жизнь ты гонишь,

А дни ведь не вернешь.

Спокойно, радостно жила вся наша дружная семья,

Детей нас было двое: отец и мать, сестра и я...

Промчались зимы с веснами,

И стали мы уж взрослыми!

Вот Лизочка - уже жена,

Живет с семьей в Баку она,

Теперь ее там с Васей дом,

И детский шум в нем поселен.

То маленькая дочка - Витусей названа,

В любви, как в солнечных лучах, купается она

А я расту тем временем, боюсь, словно отстать,

 

И очень, очень рано женой решилась стать.

Да, первая любовь! Тот тихий лепет,

И вздохи, вздохи на скамье,

Зимою - белое безмолвье,

А в осень - шорохи в листве.

Весной природа оживает, и как же жаждешь счастья ты!..

Не устояв перед природой, перед любовию большой,

Решилась я и в восемнадцать я стала взрослою женой.

Мне счастье так недолго улыбалось,

И очень рано мне узнать пришлось,

Что перед горем даже горы гнутся,

Во мне же сил и вовсе не нашлось.

Я поняла, что мне с любимым не ждать,

Как будет нежиться закат,

И что ко мне ему уж не вернуться,

Хоть он ни в чем, ни в чем не виноват.

Не думалось мне раньше и о том,

Как страх стучится, как он входит в дом.

Не представляла, что копна моих волос

Так рано превратится в пепел лоз.

И женщина-девчонка, с сыном я останусь

вдруг совсем-совсем одна.

Не знала я, не думала о том,

Что вновь беда придет в тридцать седьмом.

И что в июльский летний зной

Она войдет так прочно в дом.

Как страшны ежовщины года!

Не вернется муж мой никогда!

Не вернется Вася в отчий дом!

И над Лизочкиным холмиком - коль цел,

Желтый месяц тихо песню спел!

Уводили Лизу на рассвете,

 

Полыхала красным знаменем Москва,

А в кроватке мирно спали дети,

Виточка и Ирочка - совсем еще дитя.

Не забыть, невозможно не помнить,

как троих молодых от семьи,

От детей, от родных и от жизни

на тот свет без суда увели.

Да, перед этим горем гнулись горы,

Имя жертвам было - легион.

И теперь, хоть и промчались годы,

Горе в горле - словно страшный ком.

Столько долгих дней, часов безмерных,

По тюремным всем очередям

Приходилось проводить с надеждой,

Что-нибудь узнать о близких нам.

Ничего нам там не говорили,

В горе и слезах брели домой,

Мы себя надеждою томили –

Вдруг они вернутся в брошенный свой дом.

Но мечты - мечтами оставались,

Мир надежд померк совсем и навсегда,

Мы тогда со счастьем расставались,

И о детях дума лишь была.

Дети выросли. У них свои уж дети.

С внуками водить мне хоровод,

Но как только вспомнишь на рассвете

Все, что было, в горле ком встает.

Невозможно простить и не помнить,

Как троих молодых от семьи,

От детей, от родных и от жизни

На тот свет без суда увели!