Женская доля

 

Женщину, конечно же, неволя калечила беспощадно. С первого дня следствия она становилась легкой добычей тюремщиков, конвоя. А на этапе, на пересылке... В бане, сдав все вещи, до последней, в "вошебойку", она попадала в грязные лапы уголовников. Будучи в сговоре с надзирателями, они творили произвол, о котором рассказывать тошно... На колонне, на общих работах — произвол бригадирш из той же уголовной братии — "мокрушниц", "вороваек"... В жестокости они часто превосходили уркаганов, — спросите об этом тех женщин, что пережили лагеря.

Если же лагерница рожала, ребенка через два-три месяца отнимали, а мать возвращали на прежнее место. Южнее города Печоры (тогда еще поселка), в Красном Куге, была такая зона для "мамок" с новорожденными...

Была в неволе и любовь. Настоящая любовь, с непременным трагическим концом.

...Каким образом фронтовой офицер Задорожный, осужденный военным трибуналом за неподчинение какому-то генералу, получил должность помощника по труду,

 

мне неведомо. Начальник 2-й части Лапето, да и сам Иванов относились к нему с полным доверием. Он умел ладить с блатными, чей авторитет на пересылке был весом. И с оперчекистами был в ладах, иначе разве позволили бы ему столько времени жить в любви и согласии с медсестрой. Лариса держалась очень скромно, но облик этой цветущей блондинки бросался сразу всем в глаза. То ли лагерная доля, разлука с близкими обострили ее чувства, то ли Василий оказался достойным человеком, но Лариса полюбила его самозабвенно.

...Уводили Задорожного на этап в солнечный полдень. Он был в полувоенной форме — гимнастерка, брюки-галифе, заправленные в хромовые сапоги — и пытался о чем-то просить старшего надзирателя. Лариса стояла у входа в лазарет и что-то кричала вслед Василию. Ее держали за руки охранники...

Задорожного увели, отправили на погибель: таких служак, лагерных "придурков" на дальних ОЛП кончали сразу. А Ларису посадили в изолятор. Пусть остынет немножко.

Ночью она повесилась. Это было, наверное, очень трудно — привязать к решетке над дверью резинку от трусов и сунуть голову в эту петлю. Но она ждала смерти...

 

* * *

 

Несколько лет спустя, уже после войны, я попал на штабную колонну в Печоре. Нас, специалистов, выводили каждое утро под конвоем в управление. Человек 15, не больше, включая несколько женщин. Среди них — совсем молоденькая и очень смешливая Нина, недавно с воли. Срок пустяшный — полтора года по бытовой статье. Через пару месяцев она исчезла: то ли ее секретарские услуги оказались лишними, то ли надзиратель решил наказать неприступную девицу, но ее отправили на этап.

...Прошло полгода, я уже работаю в Хановее, под Воркутой. Поехали однажды на женскую колонну проверить укладку бетона. На вахте, на полу замечаю грязную шубку на красной подкладке, рядом — пара черных туфель. Это же шубка Нины!..

Попав на эту дальнюю колонну за шесть месяцев до

 

конца срока, она, такая здоровая, цветущая, угодила на самые тяжелые работы и очень быстро "дошла". Раз отказалась выйти на развод, второй раз, третий. Местный "кум" посадил ее в штрафизолятор и оперативно оформил — через "суд", разумеется, — новый срок — 10 лет за саботаж. Затем вернули в ту же зону, в тот же барак. Там, на чердаке, Нина наложила на себя руки.

На другой день, закончив дела, я возвращался на товарном в Хановей. Ехал на стальной раме четырехосного "хопра", а рядом, на другом хопре, пристроился какой-то мужик с грузом. На станции машинист чуть притормозил, я соскочил на ходу, сосед сбросил мешок и тоже спрыгнул. Он оказался нарядчиком той самой колонны, с поручением — доставить тело в морг.

Мешок с трупом девушки... Будничный случай.

Ольга Губа. Я впервые в жизни встретился с такой красотой, с таким обаянием. Нет, не буду описывать этот образ, он до сих пор не отступает в тень. Мой товарищ, Эдуард Касперович, драматический актер и блестящий график-оформитель, тот самый, что спас от лагерной погибели Светлану Тухачевскую. Они нежно любили друг друга, но трагедия поджидала их за каждым углом. Ольга попала в лазарет близ станции Мульда (на окружной ветке Хановей—Воркута). Там хозяйничала начальница, высохшая от неутолимой злобы. Ольге поклонялись все, даже вольные врачи и весьма высокие чины. Ревниво наблюдая эти сцены, начальница решила извести "гордячку". По лазарету гуляла инфекционная желтуха, выживали далеко не все. Остальное понятно.

Узнав о гибели Ольги, в Хановей примчался ее брат, летчик-фронтовик. Он потребовал отрыть могилу, благо Ольгу похоронили бережно. Брат простился с ней, а потом началось следствие: кто позволил, да почему могила именная... Такая вот тризна.

Сколько горестных историй вместила моя память. Помню большой женский ОЛП, куда загнали молодых и

 

совсем юных "бандеровок", с монашками заодно. Какой родине они "изменили", кому навредили?.. Однако по 15— 20 лет им всем дали именно по этой статье. Всех — на общие работы, на медленное угасание.

И у каждой невинной жертвы — своя трагедия.

 

* * *

 

У блатных была своя "любовь" — изворотливая, жестокая, под стать воровским законам. Иному урке удавалось годами содержать лагерную кралю-жену и встречаться с ней вопреки запретам и расстояниям. За деньги можно было устроить любое передвижение в пределах пятисоткилометровой трассы Печорстроя. И горе той "Марухе", на которую пало подозрение в измене. Явившись в ОЛП или лазарет, где обитала его зазноба, лагерный кавалер вооружался парикмахерской машинкой и первым делом простригал широкую полосу на ее голове. Затем наступала очередь "шмуток". Урка забирал все вещи — пальто, платья, белье, туфли, рубил все это топором на мелкие куски и бросал в горящую топку. Делалось это в бараке, на глазах у публики. Таков ритуал. Знаменитый на всю Печору Цаликов однажды отрубил своей крале ногу. На то он и Цаликов.

 

* * *

 

Сравнительно благополучно отбывали срок женщины на Центральном пошивочном комбинате (ЦПК). Работали в тепле, нормы терпимые, опытные швеи выполняли их на 120—150 процентов, за что получали дополнительное питание. В бараках — чистота, нары отделены самодельными занавесками, на окнах — шторки, на тумбочках — салфетки. Это напоминало домашний уют, и обитательницы той зоны дорожили своим местом. Однако на Печоре большинство женщин трудилось в сельхозах.

Сельские хозяйства существовали во многих лагерях. Несколько крупных сельхозов было на Печоре и Воркуте. Нет, не о заключенных заботилось Главное управление лагерей, организуя эти хозяйства. Овощи, фрукты, мясо и молоко, — все, что удавалось добыть под скупым полярным солнцем, — шло на стол охране и вольнонаемным

 

служащим. В мисках и котелках обреченных плескалась пустая баланда, хотя в летний "рацион" включали иногда и лук, и капусту. Что ж, полусгнивших листьев и всякой шелухи на продовольственных базах хватало... Случалось, подневольной рабсиле выдавали турнепс, который обычно скармливали скоту.

Как правило, сельхозам поставляли женщин, а мужчин посылали лишь для заготовки леса и на строительные объекты. Верховодили в зонах уголовницы, жили они вольготно, сытно, некоторые предавались лесбиянской любви, иным доставались залетные мужчины. От сельхозов отпочковывались подкомандировки: рабочая бригада, пара охранников, две—три телеги с инвентарем, мешки с мукой, большая брезентовая палатка, одна на всех. В колючей проволоке надобности не было: туда брали малосрочниц, бежать ни к чему, да и кто рискнет кинуться в тундру, многократно изрезанную "своими" и "чужими" зонами.

Подкомандировка, о которой пойдет речь, находилась километрах в тридцати от железной дороги. Рабочей силой — двумя женскими бригадами — распоряжался агроном Пилипенко, весьма дельный специалист. По характеру своему, доброму, открытому, мало приспособленный к лагерному производству. Женщины обращались к нему не иначе, как "гражданин начальник", однако для бригадирш, бывалых уголовниц, он был просто — Василий Иванович, а то и — Иваныч. Его заботами бригады вырабатывали хороший урожай картофеля, капусты, моркови. В одинокой ледяной речке водился хариус, соорудили с помощью конвоиров печку-пекарню. Словом, голод им не грозил, и на плановые заготовки хватало.

Благополучные сводки побудили начальника сельхоза послать на тот лагпункт мощный трелевочный трактор. По зимнему бездорожью ЧТЗ достиг места благополучно, но в июне, когда стаял снег, трактор угодил в трясину на берегу безымянной речки. Начальство планировало расчистку малорослого леса и расширение полезных земель... Но женщинам многотонная махина оказалась не по силам. Из штаба отделения прислали двоих инженеров с заданием — изучить, ускорить, доложить. Один из них, многоопытный специалист, отсидевший свой срок и оставшийся на Печоре по вольному найму, Николай Куренков, начал с бригадирш. И попал в самую точку:

 

— Слышь, начальничек, — обратилась к нему старшая, — ты со своим напарником возьмешь нас с подругой, вот с ней. И еще по одной девке выберешь из каждой бригады. А поутрянке вытащим ваш трактор.

— Но для этого ведь техника нужна, по крайней мере — второй тягач с лебедкой. Самим не осилить...

— Это уж наша забота, — отрезала бригадирша.

Но ни в первое утро, ни во второе трактор не вытащили. Видно, одной ночи женщинам показалось мало. Зато на третий день многотонная махина уже стояла на сухом берегу. Отвели воду, подсыпали речной гальки, приспособили бревна, стальной канат и вытащили.

Пилипенко был женат, но супруга сбежала от него с молодым офицером. Агроном, служивший до этого в главном сельхозе Печорстроя, близ станции Княж-Погост, попросился в дальнее хозяйство, в Заполярье. За три года работы на подкомандировке он успел одичать, отпуск проводил на месте. Да и кому он нужен теперь? Родители умерли, детьми не обзавелся...

На лагерниц Василий Иванович привык смотреть, как на свою собственность и, обходя после вечерней поверки барак, отличал каждую по-своему: нерадивую обругает, пригрозит этапом, молодую старательную наградит по-мужски. "Нет, тебя сегодня не буду, плохо работала. А тебя ... снимай штаны!"

Потенцией он обладал незаурядной, мог за ночь пропустить пять—шесть ударниц.

Выходных в лагере не полагалось, но Пилипенко своей волей назначал праздничные дни, какие — по церковному календарю, какие — по советским датам. В эти дни Пилипенко надевал чистую сорочку и свой единственный костюм, вызывал женщин в контору. Бригадницы выстраивались в очередь у крыльца и входили по одной в кабинет. Василий Иванович принимал всех стоя, выложив на стол обнаженный внушительных размеров член, и женщины по очереди прикладывались к этому чуду, уподобленному плащанице.

Слухи о странном поведении агронома дошли до Управления. Нет, не слухи, — точные сведения: добровольные и штатные стукачи водились везде. Начальство

 

реагировало по-разному: в сельхозотделе посмеивались: коль скоро художества Пилипенко не мешают выполнению плана, можно его простить... Первая реакция 040 — арестовать! Но по какой статье УК привлечь? Нет подходящей статьи... В политотделе возмутились:

— Как, в дни революционных праздников надругательство над советскими женщинами?!..

Нашелся бдительный инструктор, который спросил:

— А советские ли они?

Позвали начальника 2-го отдела, потребовали точной справки. Оказалось, каждая вторая бригадница сидит по статье 58, многие по литерной — ЧСР, член семьи репрессированного. Значит, Пилипенко действует как настоящий патриот.

Но если эта история дойдет до Москвы и о ней узнают в ГУЛАГе... Пожалуй, следует вызвать Пилипенко в Абезь, продержать недельку—другую в изоляторе, а потом отправить под Воркуту, в Сивую Маску, где требуется опытный агроном. Так и сделали.

В одном сельхозе отбывал десятилетний срок Михаил Маркович Поляк. В начале 20-х он служил начальником бюро печати Главного политического управления Красной Армии, которое тогда возглавлял мой отец. В тридцать седьмом Поляк окончил Военную академию и гордился дипломом, подписанным маршалом Тухачевским. Именно это обстоятельство и вменили ему в вину после ареста маршала. В тюрьме Поляк тяжело заболел, потом вместе с группой "военных заговорщиков" попал на дальний этап, отлежался в лазарете. Кто-то, неведомый ему, отправил Поляка в лагерный сельхоз. Начальник ОЛП, из бывших военных, поставил его статистиком, и Поляк мог считать свою судьбу устроенной. Но случилась беда: среди лагерниц Михаил Маркович приметил девушку с большими испуганными глазами. Родом они оказались из одних мест Тамбовщины. После школы Наташа поехала в Москву, сдала экзамены в педагогический институт, но скрыла свое "кулацкое происхождение". Суд оказался милостивым: дочери врага народа дали всего пять лет, и вот — зона в заполярной тундре.

Как она сумела сохранить чистоту на следственном конвейере, во время этапов, на пересылке, — одному богу

 

известно. В Михаиле Марковиче Наташа нашла старшего брата, живую опору в этой омертвелой жизни. А что он мог сделать для нее, как защитить? В бригаде девушка держалась скромно, тихо, блатные ее не трогали: нечем было поживиться. Редкие посылки, приходившие от мамы, — сало, сухари, чеснок, махорка — она отдавала бригадирше сразу, предпочитая побоям голод.

Миновала последняя военная зима, весной в зону привели несколько механиков. Как среди них оказался рецидивист по кличке Сопатый, верзила с наглой ухмылкой на рябом лице, известно только в УРЧе. За взятку лихие ребята из учетно-распределительной части могли перебросить урку в любую точку огромного лагеря.

На первых порах Сопатый держался в тени, пытаясь войти в роль слесаря-ремонтника. Осмотрелся, наладил связь с блатными и скоро утвердил свое главенство. Перебрав довольно женщин, заметил Наташу и пронюхал о дружбе ее со статистиком. Михаил Маркович не вышел ни ростом, ни силой, и Сопатому связь тщедушного полковника с молодой кралей показалась обидной. Коща же громила узнал от лекпома, что Наташа сохранила невинность, он решил не упустить столь редкий случай.

Баня в лагере полагалась раз в десять дней, и когда подошел срок для Наташиной бригады, Сопатый подговорил банщицу, и та неожиданно начала выгонять женщин из раздевалки: дескать, начальство идет... Наташино тряпье не выдали еще из вошебойки, ей пришлось задержаться, и тут появился Сопатый.

Никто не слышал криков девушки, стены толстые, бревенчатые, двери двойные... Сопатый потом бахвалился: "Слышь, полковник, попользовал я твою красючку, целина — во! Ничего, привыкнет..."

Так она и пропала в Печорском лагере, бедная... Много лет спустя, уже в Москве, вспоминая о той поре, Михаил Маркович повторял с горькой улыбкой: "Я так любил ее, берег..."

 

Александр Тарасов

Женщину — на кон!

 

После войны в лагерях было голодно. Зека ходили как тени. Поэтому частенько на одном предприятии вкалывали вместе женщины и мужчины. Такой порядок сложился и на лесопильном заводе в Усть-Выме. Впрочем, бригадиры, десятники и другие "держиморды" работали меньше, питались лучше, и слабый пол их интересовал, даже очень. Это были не воры, а простые мужики, но крутые, "домом подпоясанные", как тогда говорили. Как-то четверо парней сей "масти" забрались в ночную смену на заводской чердак и резались в карты. Выигрывал веснушчатый Васька. Двое уже бросили игру, и только азартный красавчик Сема пытался отыграться. Он в ту ночь успел задолжать Ваське тысячу рублей и снова попросил у него тысячу. В лагере это — большая сумма. За нее знакомые вольняшки могли потихоньку пронести в зону бутылок тридцать водки или жратвы на целый месяц.

— Поверь на слово, — продолжал упрашивать Сема. — Падло буду, если через три дня не верну. Хочешь — тряпками, хочешь — бабками.

Семка блефовал и понимал, что Васька не верит. Но его трясло от азарта, и он был готов на все ради шанса отыграться. Васька подумал, прикинул так и сяк, затем четко предложил свои условия:

— Бабки мне не нужны: их всегда выиграю, но на бабу твою согласен. Тащи на чердак свою Анну-Марию. Раздень ее и посади, для надежности, между нами. Отыграешь должок — забирай и уходи. Нет — оставишь ее нам на троих и будем квиты.

Анна-Мария была из Германии. Посадили ее за дерзкую красоту. Кому-то из чекистов она понравилась, но не далась. Попала поэтому за решетку как политическая, а потом к нам на Север. Здесь она удивительно быстро освоилась. Со своими не зналась. Да и кому нужны полуживые немецкие военнопленные, "тонкие, звонкие, прозрачные". Анна-Мария овладела лагерным жаргоном русского языка. Пожалуй, никто и не слышал, чтоб она говорила

 

по-немецки, разве только бранилась. Научилась драться и воровать, где плохо лежит. Она уже полгода жила с Семой, под его защитой и опекой. Никогда ему не изменяла, хотя многие ее обхаживали.

Когда Сема спустился к конвейеру и, найдя Анне-Марии подмену, позвал ее на чердак, она обрадовалась. Однако, увидев в укромном местечке троих мужиков, насторожилась. Тут Васька все толково разъяснил немке, велел раздеться и сесть рядом. Двое других уже отрезали ей дорогу обратно. Сема отвел взгляд в сторону. По озверевшим глазам мужчин Анна-Мария поняла, что не открутится. Она сникла и стала медленно раздеваться. Но потом к ней вернулась гордость. Она выпрямилась и завершила стриптиз словно на сцене. Затем, накинув на обнаженные плечи черную телогрейку, присела возле Васьки.

Пошла неровная, напряженная игра. Маятник удачи отклонялся то в одну, то в другую сторону. Лицо немки быстро менялось, хотя в картах она ничего не смыслила. Наконец, Сема ликующе вскочил с места. Он отыгрался полностью и зло крикнул подружке, чтоб она одевалась. Анна-Мария непонимающе смотрела на него, словно вмиг забыла чужой язык. Сема разозлился, как склонны злиться все виноватые. Видно, вся эта история натянула его нервишки.

— Одевайся, стерва, тебе говорят!

Но немка не двигалась, что-то мучительно обдумывая. Потом зашла чуть за спину Васьки, намекающе посмотрев на него. Затем ответила Семе, как отрезала:

— Пошел прочь, ду шайсе! А вы, мужики, валяйте, как задумали. Не возражаю. Будет потом, чем Север вспомнить!