ЛЕНИН В ТЕБЕ И ВО МНЕ

1 сентября 1969 года я поступил на работу во Всесоюзный научно-исследовательский институт дезинфекции и стерилизации (ВНИИДиС) в лабораторию дератизации младшим научным сотрудником.

Работа была интересной, связанной с научными экспедициями. Моей научной темой была геморрагическая лихорадка -природноочаговое заболевание, в распространении которого принимают участие полёвки из рода Clethrionomys.

В состав научных комплексных экспедиций, которые отправлялись в природные очаги этого заболевания, входили врачи-эпидемиологи, энтомологи и зоологи, в числе которых был и я.

По возвращении из научных командировок я в лаборатории занимался обработкой собранных в поле материалов и проводил испытание ядов на предмет отыскания новых эффективных средств борьбы с грызунами.

Все это, с моей точки зрения, было интересно, и мой научный руководитель был доволен качеством выполняемой мною работы.

Впереди была перспектива: защита диссертации и получение ученого звания кандидата биологических наук.

Но ничего из этого у меня не вышло, а вся жизнь моя пошла по совершенно иному пути. Дело в том, что в СССР НИИ только называются научно-исследовательскими институтами, тогда как на самом деле сотрудников НИИ больше заставляют заниматься политикой в ущерб их научной деятельности и карьере.

Наступил 1970 год, год поистине «исторический», в который, не знаю уж как там все прогрессивное человечество, но партийные бонзы у нас в институте совершенно точно отмечали столетие со дня рождения Ленина.

И отмечали они это радостное для них всех событие не одни, а строго следили за тем, чтобы в этом активное участие принимали все сотрудники института.

Праздничный стол с коньяком и закуской из партраспределителей они приготовить для рядовых сотрудников института по случаю этого «юбилея» забыли, но зато не забыли закупить массу всевозможных плакатов с изображением давно почившего «юбиляра» в самых различных позах.

 

Эти плакаты развесили по всем коридорам и по всем лабораториям. Куда ни посмотришь - всюду Ленин.

Но это еще не все. Тут на ЦК КПСС нашло творческое вдохновение и они выпустили «тезисы». Эти «тезисы», наверное, во всех газетах были опубликованы, да и тиражом самостоятельным довольно большим вышли: пионерам для сбора макулатуры. Только мало кому была охота их читать, свое время на них тратить.

Вот и решили наши партийные боссы (а может - сверху им такая глупая инструкция была спущена) провести по всему институту «ленинские чтения».

Делалось это так: 1 раз в неделю сотрудников лаборатории собирали и всем эти «тезисы» вслух начинали читать. Так во всех лабораториях института. Сколько лабораторий - столько «коллективов» и участвовало в этих самых злополучных «ленинских» чтениях».

Когда в феврале 1970 года об этих чтениях объявили в нашей лаборатории, то я решил, что участвовать в этом далеко не цирковом представлении не буду. Никому ничего не сказав, я ушел в виварий, находившийся в подвале института, и пробыл там все время, пока остальные сотрудники выслушивали унылым голосом звучащие пламенные слова «тезисов». Благо и работы в виварии было у меня предостаточно: надо было подготовиться к экспериментам на следующую неделю.

Нельзя, конечно, сказать, что за годы советской власти никакого прогресса не произошло. Взять, скажем, время гражданской войны. На целый полк большевистской солдатни с трудом можно было найти хотя бы одного грамотея, который был бы способен по слогам прочитать очередную ленинскую директиву.

Другое дело сейчас: бесплатное образование, неграмотных среди взрослых почти не осталось.

Ну, вот, к примеру, наша лаборатория. В ней один профессор, доктор наук, один кандидат наук, аспирантка, три младших научных сотрудника с высшим образованием, несколько лаборантов, окончивших десятилетку (будущие студенты!). Высокий образовательный уровень налицо.

А вот коммунисты в своем умственном развитии застопорились. Им пока еще невдомёк, что люди уже не те пошли, сами читать умеют, да и к тому же способны за себя решить, что интересно, а что нет.

И собирают коммунисты нашу лабораторию с таким высоким образовательным уровнем на свои «ленинские чтения».

 

Кончились политзанятия: тут я как раз наверх и поднимаюсь из вивария. А навстречу мне - Полежаев, заведующий лабораторией, коммунист, в ВКП(б) еще во времена Сталина вступил.

Полежаев: Вы почему не были на политзанятии?! Я вам выговор объявлю!!

Николаев: А я на политзанятия ходить не собираюсь.

Полежаев: Как это так - не собираетесь ?! Вся лаборатория сегодня в «ленинских чтениях» участвовала! Это - обязательное мероприятие!!

Николаев: Ничего подобного. Политзанятия проводятся на добровольных началах. Я даже об этом в «Известиях» читал. И я ходить на политзанятия не буду.

Полежаев: Да вы - самый настоящий анархист!

В таком духе наш спор продолжался очень долго. И в результате этого спора мне удалось временно отстоять свою индивидуальную свободу.

Но тут, как на грех, приблизилось другое важное политическое мероприятие, на котором следовало проявить коммунистическую сознательность и радостный трудовой героизм и энтузиазм: коммунистический субботник, посвященный столетию со дня рождения Ленина.

Оно, конечно, в годы разрухи, которую вызвала Гражданская война, «великий почин», быть может, был и к месту.

Починили девять облезлых паровозиков: они и загудели после этого. Но в наше-то время разве можно субботниками ликвидировать отставание в области промышленности и сельского хозяйства? Нет. Это вам не девять паровозиков отремонтировать. И я решил на субботник не ходить. Никому говорить об этом я не собирался: решил просто поставить всех перед свершившимся фактом. Да и Полежаев, к тому же, приболел, на работе его не было.

Но 10 апреля 1970 года, за день до коммунистического субботника, один из сотрудников нашей лаборатории, коммунист Тощигин, сказал мне тоном, не терпящим возражений:

Тощигин: Вы знаете, что завтра - коммунистический субботник?

Николаев: Да, знаю.

Тощигин: Приходите, как обычно, к началу рабочего дня.

Николаев: А я на субботник не пойду.

Тощигин: Как?! Как не пойдете?! Почему?!

Николаев: Потому что не хочу.

 

Тощигин: Что это значит: «Не хочу»?

Николаев: Очень просто. Субботники - дело добровольное. Хочу - иду, хочу - не иду. Вот я и не пойду.

Тут в разговор вмешался комсомолец Рефад:

Рефад: Да если ты завтра на субботник не придёшь - я тебе всю морду разобью!

Тощигин (Рефаду): Погоди, Рефад, так нельзя. (Снова ко мне.) Вы что, хотите сорвать коммунистический субботник?

Николаев: Почему же сразу «сорвать» ? Идите на субботник сами, если вам это так нравится. А я не пойду. Субботник - коммунистический, а я- беспартийный. Мне там быть совершенно не обязательно. Вы имеете право только пригласить меня на субботник, но не более того. Требовать же моего участия в субботнике вы не имеете никакого права. За приглашение спасибо, но я его не принимаю. А вам желаю ударно потрудиться.

В ближайшие дни мне по поводу моего отсутствия на субботнике никто ничего не говорил, но когда Полежаев вышел на работу после болезни, то первое, что он сделал, - вызвал меня на беседу.

Полежаев: Вы почему на субботнике не были?

Николаев: Не хотел.

Полежаев: Как не хотели?!

Николаев: Очень просто: не хотел. Субботник - коммунистический, а я - беспартийный. Кроме того, субботники, как и другие политические мероприятия, следует проводить на добровольных началах.

Полежаев: Вы проявляете политическую незрелость! Вам советская власть образование дала!

Николаев: Мне советская власть образование не дала, а только диплом. А вот вы совершаете беззаконие. Субботники и политзанятия - дело добровольное. А вы предъявляете мне претензии в том, что я на них не ходил. А между прочим, еще 20-ый съезд осудил подобные нарушения.

Полежаев: По поводу нарушений обращайтесь в ЦК, лично к Брежневу.

Николаев: В данном случае нарушение законности совершаете лично вы и Брежнев здесь ни при чём.

Полежаев (сорвавшись на визг): Не БрежнЁв, а БрежнЕв!!!

И в таком духе весь дальнейший долгий многочасовой разговор.

Под конец Полежаев сказал мне:

 

- Вас давно пора было посадить в тюрьму лет на 25, как при Сталине, или - расстрелять.

- Вас - тоже, - ответил я ему.

Прошло еще несколько дней. На вторник, 21 апреля 1970 года, было назначено заседание Ученого Совета. Обычно я всегда ходил на эти заседания: каждый раз на них делалось три-четыре научных доклада, что было полезно и нужно послушать.

И поэтому, когда Полежаев сказал мне об этом заседании, я, не возражая, пошел туда. Придя в зал заседаний, я узнал, что сегодняшний Ученый Совет посвящен... жизни и деятельности ихнего учителя, ихнего вождя.

Такие, с позволения сказать, «научные заседания», не для меня. «Детские и школьные годы Ильича» я давно уже по наивности прочитал.

Читатель уже, очевидно, догадывается, что меня на этом Ученом Совете не было.

Кончился Ученый Совет. И снова Полежаев вызывает меня к себе. Происходит душещипательный разговор на предмет моего отсутствия на заседании Ученого Совета, посвященного столь животрепещущей теме.

После каждого моего ответа Полежаев распаляется пуще прежнего: такое неповиновение для него в диковинку. В конце концов он заключает, что я - «враг народа и недорезанный буржуй».

Не надо думать, что только Полежаев был таким агрессивным. В этот день в коридоре я оказался совершенно случайно свидетелем того, как заведующий другой лабораторией и член партбюро института Кербабаев Кемиль Бердыевич (сыночек того самого туркменского виршеплёта Берды Кербабаева, подгонявшего под рифмы хвалебные дифирамбы в адрес КПСС) накинулся с криком на своего научного сотрудника:

Кербабаев: Вы почему прошлый раз на политзанятии не были?! Почему из-за вас на партбюро я должен нарекания выслушивать ?!

Кербабаева в институте не любили и за глаза называли «Кербабашкой».

И вот наступил долгожданный юбилей: 22 апреля 1970 года. Ещё когда я из дома вышел, из всех репродукторов, заранее по улицам развешанных, неслось:

«ЛЕНИН В ТЕБЕ И ВО МНЕ!»

Улицы Москвы все в алом кумаче, словно их кто в кровь измордовал. А из-под каждой подворотни на прохожих смо-

 

трело в ехидной улыбке лицо вечно живого Кузьмина, то есть, я ошибся, я хотел написать: «Ильича».

Приезжаю в институт, поднимаюсь наверх, а навстречу мне - Полежаев.

Полежаев: Идите в зал заседаний. Это - обязательно.

А в зале - принудительный митинг состояться должен и всех сотрудников туда силком загоняют идеологическим лассо. Я не хотел корчить из себя радостную толпу и на митинг не пошел. Другие сотрудники тоже по-своему пытались протестовать: вместо радостной толпы корчили из себя стадо баранов: так сподручнее.

А может, они и есть бараны, коли безропотно ходят на субботники, да на митинги, да на политзанятия? Грешно так о бывших сослуживцах писать, но против правды идти трудно.

Кончился митинг. Доктора и кандидаты наук, младшие и старшие научные сотрудники, аспиранты и лаборанты отблеяли «уря» положенное число раз и разошлись по своим рабочим местам как оплеванные.

А Полежаев после митинга сразу же на меня наскочил:

Полежаев: Вы почему на митинге не были?!!

Николаев: Не хотел. Я вам уже не первый раз говорю, что в политических мероприятиях я участия принимать не буду. Меня политика не интересует. Митинги должны проводиться на добровольных началах.

Полежаев: Этот митинг был посвящен Ленину!!!

Николаев: Ну и что ? Он же мне не родственник.

Тут Полежаев только рот смог судорожно разевать, совсем дара речи лишился. А когда способность говорить к нему вернулась, то он аж зарычал:

Полежаев: Вы - враг советской власти! Для вас нет ничего святого! Вас давно пора в тюрьму!

Николаев: Для меня святое есть - это прежде всего честность и принципиальность. И я своими убеждениями не торгую.

Полежаев: А их у вас никто и не покупает! Ваши гнилые убеждения никому не нужны! Ваша принципиальность тоже никому не нужна! Оставьте её при себе! И ваш героизм тоже никому не нужен!

Николаев: И ваш марксистский бред, ваши митинги и субботники тоже никому не нужны.

Полежаев: Как?! Как?! Как бред?! Вы думаете, что вы говорите?! Да вас и близко нельзя допускать к работе и коллективу! Вы... Вы... Вы... контрреволюционер!

 

Николаев: Спасибо за комплимент.

Полежаев: Вы позорите коллектив! Весь коллектив был на митинге, кроме вас!

Николаев: Я не для того вышел из комсомола в 1956 году, чтобы таскаться на ваши митинги.

Полежаев: Вы не выходили из комсомола! Вас из комсомола с треском выгнали!

Николаев: Нет, не выгоняли. Я вышел из комсомола сам.

И в таком же духе целый рабочий день. Мое неучастие в митинге окончательно вывело Полежаева из равновесия.

Каждое утро в начале рабочего дня он вызывал меня к себе и начинались одни и те же, давно уже обсужденные вопросы:

- Почему вы не ходили на политзанятия?

- Почему вы не были на коммунистическом субботнике?

- Почему вы не были на заседании Ученого Совета?

- Почему вы не были на митинге?

Я ему опять всё досконально объяснял. Но к утру следующего дня его склеротический мозг всё забывал: и мои ответы, и то, что вчера мы на эти темы уже разговаривали. Он вызывал меня к себе снова и снова и начинались одни и те же стереотипные вопросы с некоторым разнообразием ответов на них.

Одновременно с этим Полежаев стал просто срывать мою научную работу. На май у меня была запланирована командировка в Тульскую область (и сам Полежаев её утвердил).

Когда же подошел срок отъезда, Полежаев вызвал меня к себе:

Полежаев: Вот вам новый препарат. Его надо исследовать до конца недели.

Николаев: А как же Тула ?

Полежаев: Исследовать препарат надо срочно. А Тула -отменяется.

Делать нечего, пришлось отказаться от командировки. Уже позже Полежаев сам сознался мне, что он отменил мою командировку из-за моих антисоветских взглядов.

«Вы могли там вести антисоветские разговоры», - объяснил он мне.

С кем? С вирусами геморрагической лихорадки? Оригинально!

Однажды Полежаев сказал мне:

- Зайдите, пожалуйста, в кабинет к Гвоздевой. Она хочет с вами поговорить.

Ирина Гвоздева - это исполняющая обязанности партсекре-

 

таря института. Была в ее кабинете еще одна женщина, член партбюро института. Беседовали они со мной часа два на темы, не имеющие никакого отношения к научно-исследовательскому профилю нашего учреждения, задавая мне вопросы, на которые я уже многократно отвечал Полежаеву.

И опять пришлось мне говорить и о добровольности, и о принципах законности, и о многом другом, что туго ими воспринималось при их откровенных диктаторских коммунистических замашках и марксистско-ленинской «принципиальности» и нетерпимости ко всякому инакомыслию и инакодействию.

- Да, но вы не только сами не были на субботнике, но и других сотрудников агитировали не ходить на субботник, - сказала в ответ на мои разъяснения Гвоздева.

Николаев: Яне агитировал против субботника никого.

Гвоздева: Нет, агитировали. Вы говорили, что участие в субботнике - дело добровольное и что субботники следует проводить на добровольных началах.

Николаев: Совершенно верно. Дело добровольное. А добровольность -это значит не только то, что я могу не идти на субботник, если не хочу, но также значит и то, что любой сотрудник может пойти на субботник, если он того хочет.

Гвоздева: Да, но вы всем своим поведением подаете дурной пример. Что будет, если, глядя на вас, и другие научные сотрудники и лаборанты тоже не будут ходить на политзанятия? Субботники? Митинги?

Николаев: Страшного ничего не будет.

Где-то в конце мая или начале июня меня вызвали в военкомат. Потребовалась характеристика с места работы. Полежаев мне её написал, но на руки не отдал: по его поручению характеристику в военкомат отвез Тощигин.

В военкомате я, как и все другие вызванные туда, прошли тщательную медицинскую комиссию из врачей всех профилей. Под конец каждому, в том числе и мне, было сказано, чтобы мы были готовы к призыву на военные сборы.

Это - очень важный факт. Ведь среди врачей, которые меня обследовали в военкомате, был и психиатр. Значит, никто из врачей, в том числе и психиатр, не нашли у меня никаких отклонений. И в моем военном билете продолжает стоять запись: «Годен к строевой службе в очках».

Эту врачебную комиссию я прошел примерно за четыре месяца до своей первой госпитализации в психиатрическую больницу.

 

Приближалось лето, а вместе с ним и пора научных комплексных экспедиций. Почти весь состав нашей лаборатории, включая меня, должен был отправиться в Куйбышевскую область.

Но в самый последний момент Полежаев не утвердил меня как участника экспедиции, хотя мое участие в этой поездке входило в мой научный план и в научный план лаборатории. Я потребовал объяснения.

Полежаев: Вас с вашими взглядами вообще никуда пускать нельзя. И в Куйбышев вы не поедете. По этой же причине, кстати, я не утвердил вашу поездку в Тулу.

Николаев: Но какая связь между взглядами и работой?

Полежаев: Прямая. Вы - представитель московского научного института. Какой же пример вы можете показать там? Столичный специалист - и вдруг - такие взгляды?! Мы не можем позорить наш институт. И потом, вы на субботнике не были, на политзанятия не ходили, на митинг.

Николаев: А знаете, почему все демонстрируют такое единодушие? Из-за страха. А страх вот откуда взялся: еще Сталин на XVIII съезде ВКП(б) сказал: «В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали Советской власти 98,6 процента всех участников голосования. Вначале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали Советской власти 99,4 процента всех участников голосования. Спрашивается, где же тут признаки «разложения» и почему это «разложение» не сказалось на результатах выборов?»^*

Полежаев: Что же по-вашему, у нас за коммунистическую партию из-за расстрелов голосовали?! Не мог товарищ Сталин такую ерунду сказать!

Николаев: Нет, Сталин сказал именно это, а если вы об этом до сих пор не знали, то значит - вы его труды плохо изучали в свое время.

 

Разговоры о моих взглядах были у меня и с другим сотрудником нашей лаборатории, коммунистом Тощигиным, однако, намного реже, чем с Полежаевым.

Однажды я спросил у Тощигина:

Николаев: И что это вам сдались мои взгляды? Ведь я не прогуливаю, не пьянствую, порученную мне работу выполняю добросовестно.

Тощигин: Лучше бы вы пили и прогуливали. Это не так страшно, как ваши взгляды.

И вот почти весь коллектив лаборатории уехал в Куйбышев, а в Москве остались только я да Полежаев.

Воспользовавшись отсутствием сотрудников, я стащил со стены одно из соцобязательств, которое дала уехавшая в экспедицию лаборантка. Она в своем индивидуальном соцобязательстве обещала «К столетию со дня рождения В. И. Ленина овладеть методикой индивидуального кормления блох». Работа эта сама по себе с научно-прикладной точки зрения очень важная в целях разработки методов борьбы с переносчиками особо опасных природно-очаговых заболеваний. Но в контексте соцобязательства это выглядело очень забавно и над этим соцобязательством смеялся весь институт:

«Гниет рыба с головы», - сказал один из наших докторов наук по поводу этого соцобязательства. Об этой бумажке с соцобязательством, которое я стащил со стены, разговор ещё пойдет ниже.

Однажды, вопреки желанию Полежаева, мне удалось прочитать ту характеристику, которую он состряпал на меня для военкомата.

Характеризовал он меня с самой отрицательной стороны: и про политзанятия, и про субботник упомянул, и про митинг. Я оказался и аморальным, и аполитичным, и, оказывается, с сотрудниками конфликтовал. Но он всё же отметил: «К порученной работе относится добросовестно».

Я пришел к нему и попросил объяснить мне, чем вызваны такие отзывы. Это выяснение взаимных отношений проходило на довольно высоких тонах и привело к тому, что Полежаев последние две недели перед своим отпуском вообще со мной больше не то что о политике, даже о производственных делах не разговаривал.

Уйдя в отпуск, он умер через неделю у себя на даче.

Затем в отпуск ушел я. А чтобы не утруждать читателей описанием того, как я в отпуске ходил в лес по грибы да по ягоды

 

и купался в речке, я опишу другую сторону жизни некоторых сотрудников института, диаметрально противоположную той, какую им насильно навязывали коммунисты.

По институту вовсю гулял Самиздат. Среди изданий Самиздата был один из первых номеров «Хроники текущих событий», «Раковый корпус» Солженицына, последнее слово Андрея Амальрика на его судебном процессе, письмо Солженицына в Союз Советских писателей по поводу его исключения из Союза, работа Жореса Медведева о праве на свободный выезд за границу, «Доктор Живаго» Пастернака, «Машина от дурака» Фирсова, «Гадкие лебеди» и «Улитка на склоне» Стругацких (в варианте, который не был опубликован), какая-то из работ Сахарова и многое другое.

Передавалось это втихаря, из рук в руки, завернутое в газету, с глазу на глаз, преимущественно в виварии, где свидетелями были кролики, белые мыши и белые крысы.

И мы не действовали так нагло, как партийные пропагандисты. Мы никого не заставляли читать эту литературу и читок, подобных «ленинским чтениям», не устраивали, соблюдая, со своей стороны, принцип исключительной добровольности.

А тех, кто не читал «Хронику...», не прорабатывали и не обвиняли их во всех смертных грехах.

Когда я вернулся из отпуска, то вскоре поехал во вторую экспедицию в Куйбышевскую область: на этот раз мне никто мою научную работу не срывал.

Но вот я вернулся из экспедиции. Наступил сентябрь. Газеты объявили об очередном марксистском сборище: о созыве в марте 1971 года в Москве XXIV съезда КПСС.

В связи с этой публикацией ко мне подошел коммунист Тощигин и сказал:

Тощигин: Вы должны взять индивидуальное социалистическое обязательство в честь XXIV съезда КПСС. Подумайте, какое соцобязательство вы возьмете.

Николаев: Я вообще никакого обязательства в честь вашей партии брать не буду.

Тощигин (перейдя на крик): Как это не будете?!

Николаев: Так, не буду и всё. Яне собираюсь поддерживать политику вашей партии. Я - беспартийный, и ваша партия мне не указка.

Тощигин: В общем, идите и объясните это всё в партбюро.

Николаев: Я в партбюро не пойду. Мне с ними говорить не о чем..

 

Через несколько дней, однако, на столе Тощигина я увидел список сотрудников нашей лаборатории, а против каждой фамилии - индивидуальное соцобязательство, которое данный сотрудник взял в честь предстоящего съезда. Была там и моя фамилия, и «мое индивидуальное соцобязательство».

Николаев: Вы почему вписали меня сюда ? Ведь я вам сказал, что я не буду брать никаких соцобязательств в честь предстоящего съезда вашей партии. Какое вы имеете право приписывать мне соцобязательство, которое я не принимал?

Тощигин: Обращайтесь в партбюро, а не ко мне.

Николаев: Если вы сейчас же не вычеркнете отсюда мою фамилию, то я напишу письмо в ЦК КПСС о том, что вы подаете в партийные органы ложную информацию.

Тощигин: Я вам уже сказал: обращайтесь в партбюро!

Я вышел в коридор из лаборатории. Там я встретил секретаря профсоюзной организации, коммунистку, и еще одну женщину, члена партбюро института. Я остановил их и сказал:

Николаев: Я отказался взять соцобязательство в честь XXIV съезда КПСС. Однако, несмотря на мой отказ, Тощигин приписал мне какое-то соцобязательство, которое я якобы взял. Когда вы получите эти сведения, то не верьте им. Я никакого соцобязательства брать не собираюсь и не брал.

Секретарь профсоюзной организации: А можно узнать: почему?

Николаев: Потому что я ненавижу вашу партию.

И вот в институте срочно назначается заседание Ученого Совета. На этом заседании несколько младших научных сотрудников (в том числе и я) должны сделать отчет о проделанной научной работе.

Я стал готовиться к своему отчету, а тем временем ко мне несколько раз подходили всякого рода советчики, смысл советов которых сводился к следующему: «Подавайте заявление об уходе по собственному желанию. Вас все равно на Ученом Совете провалят. Партбюро решило вас уволить. Ведь лучше уйти по собственному желанию. А если вас уволят, то больше вы нигде на работу не устроитесь».

Но я не собирался уходить «по собственному желанию». Наступил день заседания Ученого Совета. Проходило выступление каждого младшего научного сотрудника следующим образом: сначала научный сотрудник рассказывал о своей научной работе. Затем ему задавались вопросы по поводу проделан-

 

ной работы и плюс обязательно вопрос: «Какой кружок политучебы вы посещаете?»

Конечно, все сотрудники посещали какой-нибудь из кружков политучебы. Затем зачитывалась характеристика на научного сотрудника и предоставлялось слово его научному руководителю.

Но со мной было несколько иначе. Сначала, как и все, я сделал отчет по двум своим научным темам. Я отметил, что годовой план изучения новых препаратов я к сентябрю 1970 года выполнил на 260%.

Когда я кончил, то по проделанной мною работе мне не задали ни одного вопроса!

Вопросы, которые мне задавали присутствующие в зале коммунисты, напоминали заранее спланированный ими спектакль, ибо касались исключительно причин того, почему это я не принимал участия в общественной жизни коллектива. Один из коммунистов умудрился даже спросить меня: «А почему вы не платили за ДОСААФ?»

В заключении этого спектакля слово было предоставлено члену партбюро института Павловской.

Она зачитала характеристику, которую составил на меня Полежаев для военкомата. При этом она опустила фразу «К порученной работе относится добросовестно».

Затем слово было предоставлено секретарю партбюро института Волковой.

«От имени партбюро, - заявила Волкова, -я предлагаю уволить Николаева из института. Подумать только! Не явился на коммунистический субботник! Он, видите ли, беспартийный! Для него субботники не обязательны! Не посещал ленинские чтения! Пропускал заседания Ученого Совета! На митинг, посвященный столетию со дня рождения Ленина, не пошел! ЛЕНИНА!!! А сейчас социалистическое обязательство в честь XXIV съезда нашей партии взять отказался! НАОТРЕЗ!!!

Разве может быть научным сотрудником такой человек?! Всем своим поведением он позорит высокое звание советского человека! Советского гражданина! Какой пример он может показать нашим лаборантам, нашим комсомольцам, всему нашему коллективу?! Все его поведение аморально, я бы даже сказала - аполитично! Но аполитичность - это тоже политика!...»

После Волковой слово взял директор института коммунист Вашков: «Я добавлю следующее: Николаев по собственной инициативе вышел из комсомола, а потом ему в связи с его анти-

 

советскими взглядами было отказано в почетном праве служить в рядах советской армии. Я думаю, что нам нет необходимости заслушивать мнение научного руководителя о проделанной Николаевым работе. На чёрта нам производственная характеристика, когда такая политическая?!»

Вот и не дали моему научному руководителю слова! Всех попросили удалиться из зала, кроме членов Ученого Совета.

Примерно через полчаса я узнал результаты «голосования». Ученый Совет подавляющим большинством принял решение уволить меня из института. За меня при тайном голосовании было подано только три голоса.

И вот я стою в коридоре. Ко мне подходит руководитель одной из лабораторий, член Ученого Совета, пожимает мне руку и говорит: «Я голосовал за вас. Но вы вели себя неосмотрительно. Разве вы не знали, что вы имеете дело с бандой?» - «Спасибо», - ответил я ему.

Кто были двое других, проголосовавших за меня, я не знаю. Но им я тоже очень благодарен за то, что они не поддались давлению со стороны партбюро и нашли в себе мужество остаться людьми.

Здесь я хочу отметить ещё одного человека. Он, как и все другие, сидел на Ученом Совете, слушал все эти «выступления», видел, как коммунисты топтали меня, и не вступился. Смолчал. Но он сделал для меня другое, о чем я узнал только через несколько лет, когда мне в руки попала книга «Казнимые сумасшествием», изданная в ФРГ в 1970 году. В этой книге, посвященной психиатрическим репрессиям в Совдепии, я совершенно неожиданно для себя обнаружил несколько строк, посвященных мне и тому, как во ВНИИДиС меня уволили с работы, а затем поместили в психиатрическую больницу.

В книге приводится ссылка на №16 «Хроники текущих событий», откуда составители сборника^* заимствовали эти сведения.