XXIV СЪЕЗДУ КПСС - ДОСТОЙНУЮ ВСТРЕЧУ!

Но вот и приемный покой. Врач берет путевку, просматривает

Врач: Жену лупцуешь ?

Николаев: Я жену не трогал.

Врач: Детям игрушки ломал ?

Николаев: Я детям игрушки не ломал.

Врач: А обрез где прячешь?

Николаев: У меня нет обреза.

Врач: Почему на субботник-то не ходил?

Николаев: По идеологическим соображениям, но это не имеет отношения к психиатрии.

После этого короткого разговора меня повели в отделение №18.

Что будет дальше - я уже знал: сначала поднадзорная палата, затем обычная палата на беспокойной половине, а потом -спокойная половина. Отделение было переполненным, все кровати были заняты, меня поместили на раскладушку в коридоре около окна, забрав предварительно очки и другие личные вещи. Пижам для пациентов из поднадзорной палаты (а я хоть и лежал в коридоре, но числился за поднадзорной палатой) не полагалось: у Минздрава на пижамы средств не было. Одет я был только в нижнее белье, от окна дуло и было очень холодно.

 

К тому же я страшно проголодался, так как ушел в диспансер утром и не ел целый день.

Утро следующего дня началось с приключений: один больной выбросился из окна на улицу, конечно, насмерть. (Отделение находится на 4-ом этаже.) Глядя на него, другой больной тоже решил выброситься, но его успели вовремя схватить и положить на вязки.

После завтрака меня вызвал к себе на беседу психиатр Амосов Михаил Николаевич.

Амосов: Как вы себя чувствуете?

Николаев: Хорошо.

Амосов: Почему вы попали в больницу?

Николаев: Не знаю. Я ничего плохого не делал.

Амосов: Вы принимали дома лекарства ?

Николаев: Да, принимал.

Амосов: Какие?

Николаев: Трифтазин, мажептил, тизерцин, циклодол и элениум.

Амосов: У вас в семье нормальные отношения?

Николаев: Да, нормальные.

Амосов: А почему вас уволили с работы?

Николаев: С работы меня уволили незаконно.

Амосов: Вы жаловались ?

Николаев: Не успел.

Амосов: А чем вы занимались на работе?

Николаев: У меня были две научные темы.

Амосов: Какие?

Николаев: Испытание новых ратицидов и геморрагическая лихорадка.

Амосов: А вы разве врач?

Николаев: Нет, я зоолог.

Амосов: А почему же вы занимались медициной?

Николаев: Я занимался медицинской зоологией. Геморрагическая лихорадка - это природно-очаговое заболевание, в распространении которого принимают участие грызуны. Поэтому к изучению и к борьбе с этими заболеваниями привлечены и зоологи.

Амосов: А что такое лихорадка Q?^*

Николаев: Это тоже природно-очаговое заболевание.

Амосов: Вам нравилась ваша работа ?

 

 

Николаев: Да.

Амосов: А почему же тогда вы конфликтовали с сотрудниками?

Николаев: Я с сотрудниками не конфликтовал.

Амосов: А почему вы игнорировали общественно-политические мероприятия на работе ?

Николаев: Эти мероприятия следует проводить на добровольных началах, и то, что я в них не участвовал, не является признаком психического заболевания.

Амосов: А почему вы вышли из комсомола ?

Николаев: Потому что не согласен с линией комсомола, но к психиатрии это отношения не имеет.

Амосов: А как вы относитесь к партии?

Николаев: Отрицательно, но это не имеет отношения к психиатрии.

Амосов: А как вы относитесь к Ленину?

Николаев: Тоже отрицательно, но к психиатрии это тоже не имеет отношения.

Амосов: А как вы относитесь к выборам?

Николаев: Отрицательно, ибо фактически это не выборы. Но это тоже к психиатрии не имеет отношения.

Амосов: Вы голосовали против кандидатов блока коммунистов и беспартийных?

Николаев: Выборы формально тайные, и я на этот вопрос вам отвечать не буду.

Амосов: А почему вы не платили за ДОСААФ?

Николаев: Членство в любой организации должно строиться на добровольных началах.

Амосов: Вы состояли членом какой-либо нелегальной политической организации?

Николаев: Нет, не состоял.

Амосов: А вы читали когда-нибудь Самиздат?

Николаев: Нет, не читал.

Амосов: Вы верите в Бога ?

Николаев: Формально по конституции у нас свобода совести и на этот вопрос я отвечать отказываюсь. И вообще - все ваши вопросы к психиатрии отношения не имеют и я настаиваю на немедленной выписке.

Амосов: Выписать вас в таком состоянии я не могу.

Николаев: Но ведь это от лекарств.

Амосов: Вот мы это состояние у вас и снимем.

Николаев: Чем? Лекарствами?

 

Амосов: Нет, внутривенными инъекциями глюкозы.

Николаев: Ну тогда хоть переведите меня на спокойную половину.

Амосов: Это я смогу сделать не раньше, чем через неделю.

Меня снова вернули на раскладушку. Амосов назначил мне синопакс (три раза в день по одной таблетке) и еще какую-то голубую таблетку вечером. Таблетки я не принимал, а выбрасывал. По утрам до завтрака в процедурном кабинете мне делали внутривенные инъекции глюкозы. Пробыл я на беспокойной половине 8 дней.

3 марта после завтрака меня вызвал к себе заведующий отделением Гуревич, и тоже Владимир Ильич, между прочим.

Гуревич: Почему вы попали в больницу?

Николаев: Не знаю. Меня направил врач диспансера, хотя я ничего не делал плохого.

Гуревич: Как вы себя чувствуете?

Николаев: Хорошо.

Гуревич: А ну-ка, пройдитесь. (Прохожусь по кабинету. Он обращается к другому врачу, сидящему рядом с ним.) У него нейролептический синдром. (Ко мне.) Так, хорошо, ходите нормально.

Николаев: В таком случае выпишите меня. Раз вы сняли этот самый синдром, держать меня больше незачем.

Гуревич: Нет, выписать я вас не смогу.

Николаев: Почему?

Гуревич: Вас направил диспансер, а это значит, что вас надо лечить. И потом, если я вас выпишу, то вас немедленно арестуют.

Николаев: Почему?

Гуревич: За ваши политические взгляды. А здесь вы в безопасности.

Николаев: Чтобы меня арестовать, я должен был совершить преступление, а я никакого преступления не совершал.

Гуревич: Вы натворили достаточно много, чтобы вас посадить в тюрьму.

Николаев: Что же именно?

Гуревич: Занимались политикой: не ходили на политзанятия, митинги, субботники, не взяли соцобязательства в честь съезда.

Николаев: Это всё надо делать на добровольных началах.

Гуревич: Не стройте из себя наивного. У нас есть хороший термин - «добровольно-принудительно». Кто хочет - делает

 

добровольно, а кто не хочет - того заставляют. А если он чересчур упирается, то попадает в тюрьму или к нам.

Вскоре после перевода на спокойную половину Гуревич вызвал меня к себе в кабинет, Помимо него там были Амосов Михаил Николаевич и Матвеев Валентин Фёдорович.

Гуревич: Как вы себя чувствуете ?

Николаев: Хорошо.

Гуревич: Скованность больше вас не беспокоит?

Николаев: Нет.

Гуревич: Расскажите нам о своих политических убеждениях.

Николаев: Я думаю, что это не интересно и не имеет отношения к психиатрии.

Матвеев: Вы напрасно так думаете. Вас направили в психиатрическую больницу на лечение, а чтобы иметь представление о вашей болезни, нам надо знать о ваших взглядах.

Николаев: Но ведь к психиатрии это отношения не имеет.

Матвеев: Когда мы лечим больных, то рассматриваем их в комплексе. Сам по себе тот или иной факт не может служить признаком заболевания. Но комплекс признаков может об этом свидетельствовать. Именно поэтому нам надо знать о вас всё, в том числе и ваши взгляды.

Николаев: О взглядах мне бы не хотелось говорить.

Матвеев: Видите ли, руководствуясь своими взглядами, вы неправильно себя вели.

Николаев: Я не считаю, что я вел себя неправильно.

Матвеев: Ну как же? Конфликтовали с сотрудниками на работе, не ходили на политзанятия, не былина коммунистическом субботнике. Вот нам и интересно знать, чем вы руководствовались, когда противопоставляли себя коллективу?

Николаев: Я себя коллективу не противопоставлял. Посещение политзанятий, субботников, митингов должно строиться на добровольных началах, на сознательности. А если кто-то не хочет посещать эти мероприятия, то он имеет на это полное право.

Матвеев: Но ведь вы не взяли соцобязательство в честь XXIV съезда КПСС!

Николаев: Соцобязательства тоже надо брать на добровольных началах.

Матвеев: А вы состояли когда-нибудь членом нелегальной политической организации?

Николаев: Нет, не состоял.

 

Гуревич: А вы читали когда-нибудь самиздатскую литературу?

Николаев: Нет, не читал.

Гуревич: Почему?

Николаев: Не попадала в руки.

Гуревич: А что вам известно о книге Джиласа «Технология власти?»^*

Николаев: Я ее не читал и мне о ней ничего неизвестно.

Гуревич: А что вам известно о книге Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года ?»?

Николаев: Ничего, кроме того, что Амальрик написал эту книгу.

Гуревич: Вы ее читали?

Николаев: Нет, не читал.

Матвеев: Скажите, а возможен ли в Советском Союзе тот ход событий, который был в Чехословакии в 1968 году?

Николаев: В принципе - да. Но с одной оговоркой. В Чехословакии было кому прервать процесс демократических преобразований. Если это будет в СССР, то этот процесс дойдет до своего логического конца.

Матвеев: И какой же это будет конец?

Николаев: Создание многопартийного демократического государства. Чехословацкие лидеры называли это плюралистическим социализмом. Я не знаю, как это будет называться у нас, но то, что будет многопартийная система, -я убежден.

Матвеев: Откуда вы знаете о термине «плюралистический социализм»?

Николаев: Из книги «К событиям в Чехословакии».

Матвеев: А почему вы считаете, что в СССР не будет сил, способных приостановить этот процесс?

Николаев: Когда процесс либерализации происходил в Чехословакии, то, чтобы его прервать, было достаточно ввести туда советские войска. Если этот же процесс начнется в СССР, то просто некому будет ввести в СССР свои войска, разве что Китаю.

Гуревич: Вот вы и проговорились. На самом деле вы читали книгу Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года», ибо Амальрик пишет о возможной войне с Китаем.

Николаев: Нет, я этой книги не читал.

Гуревич: А откуда же у вас тогда такое мнение ?

 

Николаев: Это мое собственное мнение.

Матвеев: Скажите, вы считаете переход от существующего строя к парламентской демократии прогрессивным?

Николаев: Безусловно.

Гуревич: И когда же это, по-вашему, произойдет?

Николаев: Это надо спросить у футурологов.

Матвеев: А вы занимаетесь футурологией?

Николаев: Интересовался, но не занимался.

Амосов: А каковы у вас были отношения с Полежаевым?

Николаев: Он давно уже умер, и говорить о нём я не хочу.

Гуревич: Скажите, при парламентской демократии КПСС будет запрещена или нет?

Николаев: Этого я заранее не знаю, но лучше бы, чтобы ее вообще не было.

Матвеев: Но ведь вы, очевидно, демократ. И если существует много партий, то почему не должно быть места коммунистам в этой демократии?

Николаев: Потому что коммунисты при однопартийном режиме проявили себя с нехорошей стороны.

Матвеев: Вот видите, у вас совершенно неправильные взгляды на жизнь, на будущее нашей страны.

Николаев: Мои взгляды не совпадают с официальными, но это еще не значит, что мои взгляды - проявление болезни. При любом строе есть оппозиционно настроенные люди. Взять хотя бы большевиков до 1917 года. Вы же не считаете их больными. А ведь они выступали против царизма.

Матвеев: До 1917 года у нас в стране существовало несправедливое эксплуататорское общество и борьба с таким обществом, где большинство угнеталось меньшинством, была оправданной. Сейчас же у нас в стране социализм, самая передовая общественная формация. И быть против социализма - это значит быть больным. Ваши взгляды -это проявление вашего психического заболевания. Вы думаете так по болезни. Но мы вас подлечим, выдумать так не будете и вернетесь в строй.

Николаев: Нет, я психически здоровый человек. А вот вы забываете об уроках истории. На примере коммунизма в нашей стране известно, что время от времени аппарат насилия у нас подвергается чистке. Так было в 1938 году, когда расстреляли Ежова, так было в 1953 году, когда расстреляли Берию и его сподручных. В каждом случае вышеупомянутых личностей расстреливали, как это писалось, «за нарушение социалистической законности». И где гарантия того, что вас за вашу верную

 

службу не привлекут в будущем к ответственности после очередного разоблачения культа личности или перетряски аппарата насилия?

Матвеев: Вы считаете это возможным?

Николаев: Да, считаю возможным, хотя и не знаю, когда это будет.

Матвеев: Вот видите, вы ненавидите государство, в котором вы живете. А государство к вам ненависти не питает, оно не испытывает к вам зла. Оно вам не мстит. Наоборот. Вы заболели - и государство пришло к вам на помощь. Вас бесплатно лечат, дают вам бесплатно дорогие лекарства, бесплатно кормят и еще выплачивают вам пенсию.

Гуревич: А нахождение каждого больного в больнице в течение суток обходится государству в 15 рублей!

Николаев: Я в этой государственной помощи не нуждаюсь. Я психически здоровый человек и требую, чтобы вы меня выписали.

Амосов: Сейчас мы этого сделать не можем. В связи с приближением съезда в больнице прекращена выписка.

Да, выписка прекратилась. Гуревич, Матвеев, Амосов и иже с ними встали на предсъездовскую вахту. Тут рядом с кабинетом Гуревича соцобязательство коллектива отделения № 18 к XXIV съезду КПСС висело. В нем весь коллектив обязался встретить предстоящий съезд достойно! И еще свою политическую сознательность повысить, да настойчиво марксистско-ленинской идеологией непременно всем овладеть, и в кружках политучебы заниматься.

Я и раньше слышал по западным радиостанциям о том, что перед съездами КПСС инакомыслящих изолируют и помещают в психиатрические больницы. Сейчас я смог видеть, как этот психиатрический ажиотаж вокруг съезда выглядит изнутри. Выписка была прекращена примерно за месяц до съезда. А новых больных всё везли и везли. Число раскладушек в коридорах постепенно возрастало. Сначала раскладушки были расставлены вдоль одной стены коридора. Затем постепенно они заняли и вторую стену вдоль коридора. Между двумя рядами раскладушек оставался узкий проходик, в котором двоим никак нельзя было разойтись. А в столовой люди ели в т р и смены. (Обычно едят в две.)

Оно и понятно: в честь съезда сталевары увеличивают выпуск стали, доярки - надои молока, хлеборобы больше убирают с полей золотистой пшеницы. А вот советские психиатры

 

(чтоб в передовиках производства ходить) решили в честь съезда увеличить количество пациентов в психбольницах.

XXIV съезд КПСС, судя по всему, оказался мощным психогенным фактором, вызвавшим массовые психические заболевания на воле и затруднившим выздоровление больных в дурдомах.

Но «психи» зато отпускали по поводу съезда вполне здоровые шутки:

- Знаешь, почему открытие съезда назначено на 31 марта?

- Нет, не знаю.

- Чтобы решения принимать первого апреля. Был в связи с началом съезда и курьезный случай. Нашелся один кретин-коммунист, который из далекой провинции, движимый паРТиотическими чувствами, приехал в Москву, чтобы лично поздравить делегатов и гостей съезда. Порыв его сердца и горячая любовь к родной коммунистической партии были оценены по достоинству: его схватили на улице и поместили в псих-больницу.

Вот ведь каковы выверты советской действительности: быть против коммунизма - опасно. Быть за коммунизм - не менее опасно. Вот и выбирай после этого правильную безопасную для себя линию поведения!

Когда я узнал об этом случае, то я решил познакомиться с этим человеком и выразить ему свое сочувствие. Всё же, ни за что пострадал человек.

«Меня правильно в психбольницу положили, - ответил он мне, - я нарушил партийную дисциплину».

Оказалось, что этот случай его ничему не научил и он остался по-прежнему верен своей родной коммунистической партии и своему родному советскому правительству. Ну, точь-в-точь по тому самому принципу:

«Видели,

как собака

бьющую руку

лижет?»

Слух об этом быстро разнесся по всему отделению, и «психи» над ним издевались:

- Эй, коммунист, расскажи, как ты съезд поздравлял?

- Брежневу руку-то хоть пожал? - не унимался другой.

-А когда XXV съезд будет, тоже приедешь делегатов поздравлять?

 

Ко всеобщему удовольствию, этот ортодокс злился и жаловался врачам на то, что больные его дразнят.

Как я уже писал, на базе 18-го отделения проходили курсы лекций по психиатрии студенты стоматологического института. Очень часто поэтому Гуревич делал обходы в отделении вместе со студентами и преподавателями. Подойдя ко мне во время очередного такого обхода, Гуревич сказал студентам: «Это - Николаев. У него всё хорошо. Но только у него - антисоветские взгляды».

«Значит, чтобы выздороветь и выписаться - надо изменить свои взгляды», - пояснила студентам их преподавательница.

Когда преподаватели читали лекции студентам, то они часто приглашали на эти лекции пациентов, чтобы на их примере продемонстрировать студентам те или иные признаки психических заболеваний. Как-то на одну из таких лекций был приглашен и я. Уж не знаю, что хотел на моем примере продемонстрировать преподаватель, но я решил использовать это в своих целях. Воспользовавшись возможностью пообщаться с будущими врачами, я стал рассказывать им об использовании психиатрии для подавления инакомыслия, иллюстрируя это известными мне примерами. Не оставил я без внимания и стол преподавателя, на котором лежала моя «история болезни». В ней мне удалось заметить фирменный бланк ВНИИДиС, однако, к сожалению, не удалось вычитать, что там обо мне написано.

Преподавателю моя импровизированная лекция явно не понравилась, и он несколько раз пытался выставить меня из аудитории, но студенты просили рассказывать им еще и еще.

Наконец, преподавателю удалось меня выставить. В тот же день во второй половине дня меня вызвал к себе Гуревич.

Гуревич: Послушайте, разве так можно ? Я же вас просил не вести политических разговоров!

Николаев: А я их и не вел.

Гуревич: А что вы сегодня наговорили студентам?

Николаев: Они - будущие врачи, и они должны знать, чем занимаются их старшие коллеги.

Гуревич: Я вам больше не советую вести такие разговоры, ибо это может плохо для вас кончиться. И вообще - прекратите заниматься политикой. Сейчас вы находитесь здесь на общих основаниях, а если и дальше будете заниматься политикой, то вам дадут через суд принудлечение. И не на полгода, как какому-нибудь уголовнику, а года на три.

 

Николаев: Скажите, а почему всё же вы держите в психиатрических больницах психически здоровых людей? Ведь вам же ясно, что я - психически здоров!

Гуревич: Вам же самому выгоднее находиться в больнице, а не в тюрьме. Если я вас сейчас выпишу, то вам по статье дадут 15 лет тюрьмы. А так я вас подлечу и выпишу. И вам ничего грозить не будет. Вы знаете, я бываю на комиссиях, которые экспортируют вашего брата. Экспортировал я и Марченко^*. Я предлагал признать его больным, чтобы его не отправили в лагерь. Но остальные члены комиссии меня не поддержали, признали его вменяемым, и он получил срок.

Николаев: И вы считаете ваши действия справедливыми и честными?

Гуревич: Конечно! Я делал ему добро! Я хотел избавить его от лагеря! И вам я хочу только добра!

Николаев: Мне от вас добра не надо.

Надо сказать, что студентов заинтересовало то, что я им рассказал об использовании психиатрии не по назначению. И когда у них бывали перерывы между лекциями и они выходили в коридор, то они искали меня и задавали мне по этому поводу вопросы. А преподаватели отгоняли меня, если видели, что я разговариваю со студентами.

Тем временем в отделение поступил один интересный пациент, Миша Эдельштейн, еврей и ярый сионист. Миша был прекрасным знатоком иврита, влюблен в Израиль, о котором он очень много знал.

Однажды Миша подозвал меня к себе и дал мне книгу, завернутую в газету. Это был «Справочник невропатолога и психиатра». Читать такую литературу в условиях психбольницы надо с предосторожностями, словно это Самиздат, а не Медиздат, ибо персонал такую литературу у пациентов отбирает. В этой книге, в частности, я вычитал следующее:

«Направление в больницу производится по согласованию с больным или его родственниками. Больной, представляющий социальную опасность, может быть отправлен в больницу без согласия родственников по решению врачебной комиссии»^**.

Значит, Шатохина направила меня в больницу необоснованно! Я ведь социальной опасности не представлял, и никто из родственников согласия на мою госпитализацию не давал.

Дождавшись, когда Миша Эдельштейн вернул эту книгу своим родственникам, я добился беседы с Гуревичем.

Николаев: Владимир Ильич, а ведь Шатохина направила меня в больницу необоснованно. В «Справочнике невропатолога и психиатра» написано, что госпитализация больных осуществляется только с их собственного согласия или же с согласия родственников. Я такого согласия не давал, и мои родные тоже такого согласия не давали. Социально опасных действий я тоже не совершал, так что не было оснований госпитализировать меня без моего согласия.

Гуревич: А вы поменьше верьте тому, что у нас в законах пишут. Вы лучше расписку мне напишите, что политикой больше никогда заниматься не будете, если хотите снова оказаться дома, а не торчать здесь всю жизнь.

Николаев: Я расписку вам писать не буду.

Гуревич: А это мы еще посмотрим. Я из вас ее выжму.

Амосов поместил меня в поднадзорную палату, очки у меня забрали. Каждый день мне трижды делали уколы аминазина, никуда не выпускали из палаты, в том числе и на прогулки.

Когда мне удавалось ускользнуть из палаты, то санитары искали меня. Санитар Лёнька, белобрысый наглый комсомолёныш, вернув меня однажды в палату, сказал мне с наглой ленинской ухмылкой: «Тебя здесь надо гноить всю жизнь».

На следующий же день я пожаловался Гуревичу на Амосова и на то, что он назначил мне уколы.

Гуревич: Ничего не могу поделать. У вас ухудшилось состояние.

Николаев: Я - психически здоровый человек. И я отказываюсь от Амосова как от врача.

Гуревич: Хорошо. Вас буду вести я.

Николаев: Но тогда отмените мне уколы.

Гуревич: Уколов я вам отменить не могу. У вас - суицид.

Дождавшись появления на беспокойной половине Матвеева, я обратился с аналогичной просьбой к нему.

Матвеев: Ничего не могу для вас сделать. Ваше состояние ухудшилось. Вы нуждаетесь в том, чтобы вам провели интенсивный курс лечения.

Две недели, которые я провел в поднадзорной палате, были сплошным кошмаром. Мягкие ткани через 2-3 дня стали от уко-

 

лов твердыми, каждый укол приносил нестерпимую боль. Все время хотелось пить и спать, во рту ощущалась непрекращающаяся сухость. Перед глазами все время стояли цветные круги. После каждого укола состояние ухудшалось еще более, появился вновь нейролептический синдром, правда, слабый.

Больные вокруг были тяжелые, многие из них агрессивные. За эти 2 недели на беспокойной половине было сделано 3 попытки самоубийства разными больными. У моего соседа по койке были императивные голоса, по приказанию которых он надевал другим больным на голову урны с мусором и тарелки со щами.

Всех, правда, веселил один еврей-жалобщик из Молдавии. Ему неправильно (как он нам всем говорил) начислили пенсию. У себя в Молдавии он справедливости не добился. Тогда он приехал в Москву, лично на прием к Косыгину, и никак не мог понять, за что же его посадили в психбольницу.

«Нет, но почему я не могу попасть на пГиём к товаГищу Косыгину?» - на потеху всему отделению по много раз в день спрашивал он и у врачей, и у персонала. А из-за еврейского акцента его вопрос звучал особенно уморительно.

Когда число уколов достигло 40 (через две недели), меня вызвали в кабинет Гуревича. Помимо него там были также Матвеев и Неймировский Григорий Моисеевич, заведующий отделением № 1.

Гуревич: Как вы себя чувствуете ?

Николаев: Плохо. Отмените мне уколы.

Гуревич: Вот видите, вы не слушались моего совета, вели в отделении разговоры на политические темы.

Николаев: Эти разговоры к психиатрии отношения не имеют. Я психически здоровый человек.

Гуревич: Вот мы тут посоветовались и решили прекратить уколы и перевести вас на спокойную половину. Но только при условии, что вы будете принимать лекарства.

Николаев: Я буду принимать лекарства.

Гуревич: Но только лекарства надо принимать per os, а не «per карман». И еще: напишите нам сейчас расписку в том, что вы больше никогда не будете заниматься политикой.

Николаев: Я такой расписки писать не буду.

Гуревич: Тогда я верну вас обратно в поднадзорную палату и вам будут продолжать делать инъекции до тех пор, пока вы не согласитесь написать такую расписку.

Николаев: Хорошо. Давайте бумагу и авторучку.

 

Гуревич: Давно бы так. Мы здесь и не таких героев обламывали.

Подает мне бумагу и авторучку. Смотрю на них. А они - на меня. Они - вольные, а я - в клетке, заколотый аминазином. Сидят довольные, ухмыляются: сломили потому что. Беру авторучку, пишу. Затем отдаю расписку Гуревичу. Тот берет мой лист, читает. Его морда из самодовольной постепенно превращается в кислую.

Гуревич: Что вы здесь написали?

Николаев: То, что вы меня просили. Расписку в том, что я больше не буду заниматься политикой.

Гуревич: Нет, но что вы тут написали?

Николаев: Расписку, которую вы так долго от меня добивались

Гуревич: Но я такую расписку не приму.

Николаев: А я другой расписки писать не буду.

Немировский: Разрешите мне, пожалуйста. (Берет у Гуревича мою расписку, читает.) Да, ничего не скажешь, Николаев творчески подошел к порученному.

Матвеев: Можно мне? (Берет расписку у Немировского, читает, затем передает расписку обратно Гуревичу.)

Гуревич: И что вы мне прикажете с такой распиской делать?

Николаев: Что хотите.

Гуревич: А вы знаете, что я вас после такой расписки не выпишу!

Николаев: Вас не поймешь, Владимир Ильич. То вы угрожаете мне, что не выпишете меня до тех пор, пока я вам не напишу расписку. Теперь же, когда я вам такую расписку написал, вы опять грозитесь не выписать меня.

Гуревич: Вы прекрасно знали, что вам надо было в вашей расписке написать.

Николаев: Я и написал то, что надо было. Даже расшифровал, чтобы понятнее было.

Гуревич: Вы должны были написать, что вы не будете заниматься антисоветской политикой!

Николаев: Значит, вы оставляете за коммунистами право заставлять меня заниматься просоветской политикой?

Гуревич: Сейчас вас этого делать никто не заставляет.

Николаев: А на работе заставляли. И уволили за отказ заниматься просоветской политикой. И уже второй раз в психбольницу положили!

 

Немировский: Да, Николаев человек интересный, злопамятный. Он обид не прощает.

«РАСПИСКА.

Я, Николаев Евгений Борисович, обещаю, что я больше никогда не буду заниматься политикой. Я не буду ходить на политзанятия, не буду ходить на митинги, не буду ходить на коммунистические субботники, не буду брать социалистических обязательств в честь съездов КПСС, не буду принимать участия в выборах и голосовать за коммунистов. Я прошу принять меры к тому, чтобы меня никто не заставлял заниматься политикой, чтобы я имел возможность выполнить данное обещание.

Е. Николаев. Дата».

Больше Гуревич ко мне по поводу всяких расписок не приставал.

В отделении находился в то время еще один инакомыслящий: Анатолий Поздняков. Он попал в психбольницу за то, что приклеил к зданию Моссовета антисоветскую листовку. Но я не буду писать об Анатолии подробнее, ибо надеюсь, что он сможет написать о себе сам^*.

После возвращения на спокойную половину мне назначили три раза в день по 2 зеленых таблетки аминазина и к ним давали три раза в день по таблетке циклодола. Принимал я их, вопреки советам Гуревича, «per карман».

Несколько раз на обходах Гуревич говорил мне:

- При вашем состоянии находиться в больнице совершенно нет необходимости. Но я вынужден вас держать из-за ваших антисоветских взглядов.

Аналогично высказывался также профессор Матвеев:

- Ваше состояние не такое, чтобы держать вас в психбольнице. Но весь вопрос в ваших взглядах. Чтобы вернуться домой, с ними надо расстаться.

Отделению Гуревича «везло» на самоубийства, да и на попытки к самоубийству. И хотя я был на спокойной половине, а все такие случаи происходили на беспокойной, нам они все равно становились известными. Но однажды произошло ЧП. Один больной, Прейскурантов, который находился в больнице уже полтора года, получив от Гуревича очередной отказ в выписке, выбросился из окна, естественно, насмерть. (Отделе-

 

ние находилось на четвертом этаже.) Это уже было самоубийство на спокойной половине!

Гуревич перетрухнул за свое будущее. Уж не знаю подробностей, как он отбрехивался от начальства, но отбрехаться ему удалось. Однако вскоре после этого ЧП 18 отделение разделили на два. На бывшей беспокойной половине сделали 21 отделение, а на бывшей спокойной половине под руководством Гуревича оставили 18 отделение. Одну из палат сделали поднадзорной, а все отделение стало беспокойным: режим сразу ухудшился.

Пациенты, у которых было развито чувство антисемитизма, говорили про Гуревича: «Хитрый жид! Выкрутился».

8 июля 1971 года Гуревич вызвал меня к себе в кабинет, где находилась также моя мать.

Гуревич: Я вас сегодня выписываю. Вы посидите в коридоре полчаса, я скоро вернусь, мы с вами немного поговорим и вы пойдете домой.

Сказавши это, Гуревич ушел. Вернулся он часа через четыре

Николаев: Владимир Ильич, ну мы с вами поговорим перед выпиской?

Гуревич: Перед какой выпиской?

Николаев: Ну как же ? Когда вы уходили, вы обещали меня выписать сегодня.

Гуревич: Я?! Обещал вас выписать ?! Ничего подобного! Ни о какой выписке мы с вами не говорили. Вы тяжело больны, и вас надо еще долго лечить. Несколько месяцев. А сейчас идите в отделение, а то уже обед начинается и вы можете опоздать и остаться голодным.

Каково пережить-то это мне было? Все эти четыре часа я мыслями был уже дома. И вот - опять ждать еще несколько месяцев! Я до сих пор не понимаю, как я нашел тогда в себе силы, чтобы сдержаться? Этот перепад настроения, который мне устроил Гуревич, было очень тяжело перенести.

Прошло еще три дня, которые были даже тяжелее, чем те две недели, когда меня кололи аминазином.

11 июля моя мать пришла снова с вещами. Мне дали возможность в них переодеться. А потом уже два часа подряд Гуревич в своем кабинете мне, уже одетому в домашнюю гражданскую одежду, угрожал снова, грозился вернуть меня обратно в отделение, обещал переодеть меня обратно в больничную одежду и неоднократно повторял, что он раздумал меня выписы-

 

вать и домой я сегодня не вернусь, что сейчас он позовет санитаров и они меня переоденут...

Поиздевавшись надо мной всласть, Гуревич открыл передо мной двери отделения и, отпуская меня домой, протянул мне на прощание руку.

Николаев: Нет, Владимир Ильич, я вашу руку пожимать не буду.

Позже я узнал от других пациентов, что у Гуревича любимая забава - обещать пациенту выписку, затем тут же в ней отказывать и смотреть, как человек на это издевательство реагирует.

Бывали реакции разные. Одни сжимались в себе, находили силы сдержаться. Таких Гуревич через несколько дней выписывал. Но были такие, которые не выдерживали этой жестокой пытки и срывались. Их Гуревич держал дополнительно еще несколько месяцев.