В ТРОИЦКОМ - АНДРОПОВЕ

Но вот и психиатрическая городская больница № 5, всюду известная под названием «Столбовая». Так она названа по имени ближайшей железнодорожной станции по Курской дороге. Фактически же она находится в стороне, в селе Троицкое Чеховского района Московской области, почтовое отделение Троицко-Антропово (точнее было бы Троицко-АнДропово, как метко заметил один из диссидентов).

В приемном покое дежурил заведующий отделением № 10. Пока мы с ним говорили, выписка, составленная на меня Белым и Туберт, была открыта и я смог прочитать, что они там обо мне написали:

«Писал несколько раз письма Солженицыну. Восхищался разгромом коммунистической партии в Индонезии. По политическим убеждениям вышел из комсомола. Октябрьскую революцию называет контрреволюционным переворотом. Разработал схему социального переустройства общества. Предсказывает скорое падение советской власти, после чего марксозавры свое получат. При разговорах на политические темы входит в состояние аффекта. Утверждает, что знает 30 языков. Злобен по отношению к врачам и персоналу. Угрожал врачам, которые его лечили, жестокой расправой. Себя больным не считает, постоянно требует выписки. Нуждается в длительном лечении в больнице загородного типа».

Дежурный врач задавал вопросы, исходя из содержания этой путевки.

Врач: Вы писали письма Солженицыну ?

Николаев: Я думаю, что это не имеет отношения к психиатрии.

Врач: Почему вы восхищались разгромом компартии в Индонезии?

 

Николаев: Сейчас надо уже восхищаться разгромом компартии в Судане, а вы все еще про Индонезию спрашиваете.

Врач: А почему вы вышли из комсомола ?

Николаев: Это мое личное дело.

Врач: Почему вы считаете, что октябрьская революция -это контрреволюционный переворот?

Николаев: Я думаю, что этот вопрос к психиатрии отношения не имеет.

Врач: А что это за схема социального переустройства общества, которую вы разработали?

Николаев: Я не разрабатывал схемы социального переустройства общества.

Врач: Почему вы считаете, что советская власть вскоре прекратит свое существование?

Николаев: Этот вопрос не имеет отношение к психиатрии.

Врач: А кто такие «марксозавры»?

Николаев: Коммунисты.

Врач: Странно, почему вы их так называете?

Николаев: Я - биолог и этим термином хочу подчеркнуть их архаичность.

Врач: Каковы у вас были отношения с персоналом?

Николаев: Я с персоналом не ссорился.

Врач: А с врачами?

Николаев: Белый меня заколол. Это самый настоящий садист.

Врач: Ну что вы? Не может быть! Я Белого хорошо знаю. Мы с ним вместе учились, а потом одно время вместе работали в Молдавии.

Николаев: Вы знаете Белого как коллегу по работе, а я знаю Белого как «лечащего врача».

Врач: Вы врачам угрожали ?

Николаев: Нет, не угрожал. Чтобы угрожать, надо хотя бы иметь потенциальную возможность осуществить угрозы. У меня такой возможности нанести врачам вред нет. Я врачам не угрожал.

Врач: Вы знаете языки?

Николаев: Да, знаю.

Врач: И много?

Николаев: Да, много.

Врач: А английский знаете?

Николаев: Немножко.

 

Врач: Вот вам книжка на английском языке. Вы сможете прочесть?

Николаев: (Читаю, перевожу. Процент понимания незнакомого текста оказывается равным 85.)

Врач: А вы арабский язык знаете?

Николаев: Изучал.

Врач: У меня в отделении лежит один араб^*.

Николаев: В таком случае можно мне попасть в ваше отделение?

Врач: Нет, вам не позволяет ваше психическое состояние. Вы считаете себя больным?

Николаев: Нет, не считаю.

Врач: В ваших ответах очень много резонёрства. Я вас отправлю в седьмое отделение, к Иткину.

И меня повели в отделение № 7. По дороге я успел заметить объявление в главном корпусе психбольницы:

«СЛУШАТЕЛИ УНИВЕРСИТЕТА МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА! ПРИХОДИТЕ НА ОЧЕРЕДНОЕ ЗАНЯТИЕ С ЗАЧЕТНЫМИ КНИЖКАМИ».

Как мне позже удалось узнать, седьмое отделение было одним из самых тяжелых в пятой больнице и считалось полурежимным. В нем 39 больных (примерно из ста) сидели за убийства. Сюда же коммунисты помещали и политических. Из рассказов старожилов отделения как минимум трое политических здесь были до меня, двое были одновременно со мной, а позже в этом же отделении лежали Пётр Григорьевич Григоренко, Пётр Старчик, Анатолий Поздняков.

Заведовал отделением Иткин Наум Григорьевич, моим «лечащим врачом» стала Жанна Николаевна Трухан.

Утром 29 ноября 1971 года она вызвала меня на беседу и начала с места в карьер.

Трухан: Расскажите мне о своих политических убеждениях.

Николаев: Вы знаете, не могу.

Трухан: Почему?

 

Николаев: А я давал расписку в том, что я больше никогда не буду заниматься политикой и не буду ни с кем говорить о политике.

Трухан: Это правильно, политикой заниматься не надо. Но мне вы о своих политических убеждениях рассказать можете.

Николаев: Нет, Жанна Николаевна, никак не могу. Мне говорили, что если я буду с кем-либо говорить о политике, то мне же будет хуже.

Трухан: Совершенно верно, о политике ни с кем говорить не надо. Но я вас спрашиваю как врач.

Николаев: А разве политические убеждения имеют отношение к психиатрии?

Трухан: Негативное отношение к советскому строю в нашей стране считается психическим заболеванием. Может быть, через две тысячи лет это заболеванием считаться не будет, но в настоящее время считается так.

Николаев: И все же будет лучше, если вы меня будете спрашивать о здоровье. Я ведь здоровый человек и прошу меня выписать.

Трухан: Выписать вас мы не можем до разрешения социального конфликта в семье.

Николаев: У меня нет семьи.

Трухан: Как нет?

Николаев: Моя бывшая жена разошлась со мной еще в начале мая.

Трухан: А дети есть?

Николаев: Есть.

Трухан: Выплатите алименты?

Николаев: Нет.

Трухан: Живете пока на одной площади?

Николаев: Да.

Трухан: Квартира у вас большая?

Николаев: Трёхкомнатная.

Трухан: Вот и начинайте сразу же раздел жилплощади. Пока вы его не произведете, мы вас не выпишем.

Николаев: Почему?

Трухан: У нас такой порядок.

Николаев: Но как же я, находясь в больнице, смогу производить размен жилплощади?

Трухан: У вас родственники есть ?

Николаев: Есть.

Трухан: Кто?

 

Николаев: Мать.

Трухан: Напишите ей доверенность, пусть она занимается этим.

Николаев: А если этот размен жилплощади растянется года на два?

Трухан: Значит, будете находиться здесь.

Николаев: А если моя бывшая жена не будет возражать против моей выписки на нашу пока общую жилплощадь ?

Трухан: Если мы получим от нее письменное согласие, то тогда сможем выписать вас и до размена, в зависимости от вашего состояния.

Николаев: Тогда я должен ей написать письмо.

Трухан: Конечно, пишите.

Первые две недели я не получал вообще никаких лекарств. Это была передышка после уколов, которые назначал Белый и его сменщик. Обходов здесь почти не делалось, всё было пущено как-то на самотёк и обстановка была гораздо спокойнее, чем в 15-ой или в 3-ей больнице.

Сейчас я хочу дать описание седьмого отделения и режима в нем. Прежде всего, бросается в глаза большая степень внутренней свободы в отделении. Поднадзорные палаты есть, но в них никого целыми днями не держат: любому больному можно ходить по всему отделению. Есть библиотека, которой на общественных началах заведовал книжный вор Павел Гришкевич. Книги и журналы периодически обновлялись и через Павла можно было сделать заказ из общебольничной библиотеки.

Довольно регулярно группу больных по списку, утвержденному врачом, водили смотреть кино в больничный клуб. За кино надо было платить 20 копеек. При себе денег иметь не разрешалось, а деньги хранились у старшего медбрата. У кого был личный счет, списывал 20 копеек на кино. На личные деньги можно было также заказать продукты в магазине и предметы первой необходимости. Часто в подвале устраивался товарищеский чай. Пускали туда по списку, утвержденному врачом. Приходили также на чай гости из других отделений, мужских и женских, играл джаз-оркестр из больных. К чаю на деньги больных покупали фрукты, печенье, конфеты. Пациенты пили чай, танцевали, смотрели концерт художественной самодеятельности.

Если товарищеский чай устраивался в других отделениях, то из нашего отделения туда по списку всегда водили 5-6 человек. Иногда торжественные вечера с чаем устраивались в больничном клубе. Туда обычно водили человек по 10 из каждого

 

отделения. Списки каждый раз утверждал врач. Больничная одежда мало чем отличалась от гражданской.

В отделении были пластинки и проигрыватель. Пластинки можно было заводить и слушать.

Проще было и со свиданиями. Если в Москве выделялось только два часа в неделю, то в Столбовой на свидание выделялось три дня в неделю, и можно было находиться на свидании хоть целый день (с перерывом на обед и тихий час). А если к кому из пациентов родственники приезжали не в приемный день, то их все равно пускали на короткое свидание.

Периодически устраивались литературные вечера. Как-то Иткин предложил всем убийцам прочитать книгу Достоевского «Братья Карамазовы». А потом на литературном вечере в целях психоанализа организовал среди убийц дискуссию на тему правомерности и оправданности убийств вообще и того, которое описано в книге, в частности. Разумеется, каждый из выступавших в дискуссии, говорил то, что Иткин желал услышать: убивать - плохо, ни в коем случае нельзя. И никто из нас больше никого убивать не будет.

На этом преимущества кончались. В Москве люди в псих-больницах сидят по несколько месяцев, хотя мне и приходилось видеть в 15-ой больнице людей, которые находились там 5 (пять) лет и 19 (девятнадцать) лет. Но это - исключительные случаи.

В Столбовой же люди сидят годами. У кого ни спросишь - всё годы называют: два года, три года, четыре, пять, а то и десять лет, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет, а то и больше!

В одном из отделений, говорят, сидит старик со времен Первой Мировой войны! Его я лично не видел, а вот таких, которые Вторую Мировую войну в больнице провели и ни разу с тех пор не выписывались, - видел. Интересно узнать, какова же квалификация психиатров в Столбовой, если они за такие длительные сроки людей вылечить не могут и превратили для многих больницу в пожизненную тюрьму? Я понимаю, что госпитализировать этих людей могли и в тяжелом психическом состоянии. Но не лечить же их десятилетиями!

Контингент пациентов был самым различным. Очень много было «чумы», тяжелобольных, совершенно неконтактных. Такие и в Москве есть, но мало. А в Столбовой их очень много, примерно треть всего отделения.

 

Особенно запомнился среди них мне один, которого звали Толя. Похоже на то, что парень он был не плохой. Но его мучили голоса. И когда у него начинались галлюцинации, то он хватал стул и начинал от своих «врагов», «которые на него нападали», ожесточенно стулом отбиваться. Тут уж держись от него подальше, чтобы он стулом по голове не заехал. А другие больные, обступив его, но оставаясь тем не менее на почтительном расстоянии, подзадоривали Толю: «Так его! Так! Сильнее бей!»

Вторая группа - принудчики. Надо сказать, что все они вполне здоровые ребята. Кто попал за воровство, кто за драку, кто за убийство, кто еще за что. Многие из них открыто говорили, что «косили» (симулировали) на экспертизе, чтобы в тюрьму не идти. Здесь уголовникам вольготно жилось. Сохранялась прописка, не было формально судимости, работать не надо, передачки и свидания частые. А на воровской квалификации признание невменяемости никак нe сказывалось. (В отличие, например, от диплома московского университета.)

Разговоры про воровство велись в отделении в открытую, при персонале. Это не пресекалось. Не считалось, что один «больной-клептоман» других «клептоманов» индуцирует и мешает им лечиться. А персонал даже участвовал в этих разговорах, подробности расспрашивал.

Свободно можно было говорить и о сексуальных преступлениях, которые совершали сидящие в психбольнице пациенты, и об убийствах, и об избиениях.

Конечно, это не политические разговоры, которые сразу бы пресекались. Хотя, как мне думается, если имеет место действительно политический бред, то и он не пресекается. Врачи между реальными бредами и здоровыми убеждениями разницу делают.

Ходил по отделению один больной и целыми днями повторял одни и те же несколько фраз: «Я - Гитлер из Германской Демократической Республики. Смерть жидам и евреям!»

И ни персонал, ни врач (а завотделением Иткин Наум Григорьевич - еврей) не пресекали этих политических антисемитских проповедей. Ну разве что какая-нибудь санитарка скажет:

«Ладно, кончай! И без тебя тут от шума голова трещит!»

Воры в отделении отнюдь не собирались расставаться со своим прибыльным ремеслом и продолжали заниматься воровством даже в отделении.

Они крали у других пациентов продуктовые передачки,

 

авторучки и стержни к ним, карандаши, почтовые конверты, зубную пасту, мыло и так далее.

В условиях психбольницы это отнюдь не мелочи, ибо система ценностей в больнице совершенно иная, чем на воле. Представьте себе, что вы хотите написать письмо, но у вас украли все почтовые конверты. А новые конверты взять просто негде!

Но несмотря на то, что воры упорно не собирались отказываться от «клептомании», врачи выписывали их довольно быстро.

Но вернусь к изложению своего пребывания в психбольнице. Через две недели после того, как меня туда доставили, Трухан назначила мне трифтазин, который я, естественно, выплевывал. А еще через некоторое время на обходе Жанна Николаевна спросила меня:

- Если хотите, то я переведу вас в другое отделение, где режим получше и не такой строгий? Там заодно и потеплее.

В седьмом отделении действительно было очень холодно. Я согласился.

- Вас по-прежнему буду вести я, так как я там тоже временно работаю. Состояние у вас хорошее, и вам нет необходимости находиться среди буйных больных, - добавила Жанна Николаевна.

Перевели меня в отделение № 1, которым заведовала какая-то старуха. Её фамилию, имя и отчество я не помню. Но знаю, что вскоре она ушла на пенсию.

Дня через два после перевода в первое отделение у меня с ней состоялся короткий разговор. Я отвечал на те ее вопросы, которые касались состояния здоровья, но когда она задала мне вопрос о моих политических взглядах, то я ей ответил так:

Николаев: Я отказываюсь говорить с вами о своих политических убеждениях, потому что политические убеждения - личное дело каждого человека.

Заведующая отделением: Я с вами согласна. Но вы прививаете свои взгляды своим детям.

Николаев: Я своих взглядов моей дочери не прививаю уже хотя бы потому, что нахожусь здесь. И кроме того - ей только четыре года. Сами понимаете, что у ребенка в этом возрасте интересы совершенно другие.

Вскоре вышел из отпуска врач-мужчина, которого временно замещала Жанна Николаевна Трухан^*.

 

Он тоже вызвал меня на беседу для знакомства. Поначалу его вопросы касались в основном состояния здоровья. Но вдруг он задал мне вопрос политический. Самого вопроса я не помню, но помню сам тон, явно рассчитанный на провоцирование «аффекта», о котором писали Белый и Туберт. Я улыбнулся ему в ответ и сказал:

- Если вас так политика интересует, то лучше говорите о ней не со мной, потому что я ей не занимаюсь, а поступите в университет марксизма-ленинизма. Там вам все растолкуют, что вам до сих пор осталось неясным. У вас в больнице, кстати, он работает.

Письмо от моей бывшей жены пришло уже в первое отделение. Она категорически возражала против моей выписки. Оно и понятно: я в больнице, моя дочка у моей матери, ее ребенок в детском саду на пятидневке, а она одна в трёхкомнатной квартире.

«Вам надо добиваться раздела жилой площади, - сказал мне лечащий врач, - иначе мы вас не выпишем».

В первом отделении я познакомился с Витаутасом Григасом, очень приятным человеком, в прошлом учителем черчения. Он мне представился тогда как литовец и я, пока находился в первом отделении, взял у него несколько уроков литовского языка. Но о нём подробнее пойдет речь в будущем, когда я буду описывать события 1973-1974 годов.

Был в отделении интересный больной по фамилии Серебренников. У него были голоса, которые его всё время окликали. Другие пациенты знали об этом и тихо шептали ему издалека: «Серебренников, Серебренников, Серебренников...»

А Серебренников потом шел к врачам и жаловался им, что голоса по-прежнему продолжают его звать.

Однажды в отделении произошел такой эпизод: по телевизору показывали фильм-спектакль о Февральской революции 1917 года.

По ходу действия телефильма проходило заседание Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Вдруг открывается дверь, в зал заседания совета заглядывает монархист. Посмотрел, покрутил головой, послушал, затем закрыл дверь и побежал к своим друзьям-монархистам, которым сказал: «Не могу я смотреть, как заседает этот проклятый совет собачьих депутатов!»

Ну как тут было не зааплодировать? Я и зааплодировал. Да

 

не один: аплодисменты не жидкие получились: почти всё отделение усердно хлопало в ладоши.

Фильм-спектакль кончился, прошло еще часа два или три, я о фильме уже и позабыл.

И вдруг, совершенно неожиданно, меня переводят обратно в буйное отделение, к убийцам. Я теряюсь в догадках: за что? Почему? Вроде бы ни с врачами, ни с персоналом не поругался! Но тут меня вызывает к себе на очень содержательную беседу заведующий отделением Иткин Наум Григорьевич.

Иткин: Ну что, опять к нам?

Николаев: Да, к вам.

Иткин: И что же у вас произошло ?

Николаев: Не знаю.

Иткин: Вы телевизор сегодня смотрели?

Николаев: Смотрел.

Иткин: В ладоши хлопали?

Николаев: Хлопал.

Иткин: И чему же вы хлопали?

Николаев: Советскому искусству, игре актеров.

Иткин: Нет, вы не этому хлопали.

Николаев: А чему же?

Иткин: Там сказали: «Совет собачьих депутатов». Вот вы чему хлопали.

Николаев: Да, Наум Григорьевич, но только советы тогда были реакционные, эсеро-меньшевистские.

После моего такого ответа у Иткина отвалилась нижняя челюсть и он долго думал и собирался с мыслями: что же мне ответить? Наконец, выдавил: «Но ведь вы так и к современным советам относитесь!»

Моим «лечащим врачом» стал Колий Станислав Васильевич. Был уже январь 1972 года, моя инвалидность подходила к концу, для её продления требовалось снова пройти ВТЭК. В связи с этим Колий вызвал меня на беседу. Он уже начал кое-что писать обо мне для ВТЭКа. Я успел заметить фразу: «По политическим убеждениям вышел из комсомола».

Колий: Как вы себя чувствуете ?

Николаев: Хорошо.

Колий: Расскажите мне о своих политических убеждениях.

Николаев: Я вам о своих убеждениях ничего говорить не буду. К психиатрии это отношения не имеет. И если вы задаете такие вопросы, то это свидетельствует о преступном характере

 

советской психиатрии, о её использовании в целях политических репрессий.

Колий: Мы психиатрию в целях репрессий не используем.

Николаев: Нет, используете. Вон, видите, вы написали, что я по политическим убеждениям вышел из комсомола.

Колий: А что, по-вашему, на Западе за убеждения не преследуют, что ли? Там, по-вашему, что, лучше, что ли? В Америке Анджела Дэвис в тюрьме сидит только за то, что она - коммунистка!

Николаев: А ей так и надо!

Колий: Значит, вам нравятся репрессии на Западе против коммунистов ?

Николаев: Мне не нравятся репрессии в Советском Союзе, которым я подвергаюсь.

Колий: Вы репрессиям не подвергаетесь. Вы - больной человек и вас лечат.

Николаев: А вы тоже репрессиям не подвергаетесь. И хотя вы уголовник, но в отличие от Анджелы Дэвис пока еще не в тюрьме.

Инвалидность после такой беседы мне продлили еще на один год.

Тем временем моя мать пыталась осуществить размен жилплощади. Моя же бывшая жена выпроваживала всех из дома, кто желал ознакомиться с вариантом обмена. Выяснив, что прямой обмен при такой ситуации невозможен, я попросился на прием к больничному юристу. Юрист посоветовал мне не производить размен, а произвести сначала раздел лицевого счета: из трёх комнат квартиры получить после раздела на себя одну комнату, а затем эту комнату разменять и получить жилье отдельно от бывшей жены где-нибудь еще.

Но одновременно с этим в общем-то деловым советом зашел разговор и о моих политических убеждениях, без отказа от которых из больницы выписаться никак нельзя. При этом разговоре присутствовали юрист, Иткин и Колий. И стали они меня ловить на моей политической незрелости и безграмотности, да щеголять своими знаниями, почерпнутыми на политзанятиях и в университете марксизма-ленинизма. А я, как читателю известно, на политзанятия не ходил, куда мне с их политической эрудицией тягаться?

- Вот вы критикуете марксизм. А сами-то вы марксизм знаете?

Николаев: Нет, не знаю.

 

- Так вы хотя бы для начала почитали бы популяризаторов марксизма.

Николаев: Кого, например?

- Ну, хотя бы Плеханова. Николаев: Какого Плеханова ?

- У нас был один Плеханов, который популяризировал марксизим.

Николаев: Когда он популяризировал марксизм?

- Давно.

Николаев: Я и сам знаю, что давно. До 1903 года или позже ?

- Не знаем.

Николаев: Так вот знайте. Плеханов популяризировал марксизм, когда был зеленым и неопытным. А когда он созрел, то перестал популяризировать марксизм и с 1903 года стал меньшевиком. Так какие работы Плеханова вы мне советуете читать, ранние незрелые или поздние зрелые, когда он стал меньшевиком?

Ответа на свой вопрос я так от них и не получил.

В конце апреля выписался Летягин. Я знал, что он был связан с НТС, но не более того. Летягин провел на принудительном лечении пять долгих лет и разговаривать о прошлом ни с кем не хотел. Когда он выписывался, то я предложил ему обменяться адресами, но он отказался: «Нет, я от политики отошел, больше ей заниматься не буду. С меня хватит».

Другой политический, тоже в прошлом связанный с НТС, -Адик Тарасов. Того закололи, за несколько лет превратили «лекарствами» в больного. Было жалко парня, но помочь ему я ничем не мог.

А среди убийц был тоже один интересный человек - Борис Егоров, выпускник физического факультета МГУ. Добрейшая душа, спокойный, уравновешенный. Уж не знаю, каким подонком надо быть, какую подлость совершить, чтобы разозлить такого человека настолько, чтобы он совершил убийство. А замочил он своего парторга. Сидели мы с Борисом за одним столом. И как подавали на стол еду, он всегда мне говорил: «А я свой вклад в борьбу с коммунистами внёс».

К тому времени он отсидел уже пять лет за своего парторга.

А тем временем у меня дело с разделом лицевого счета не продвигалось.

Решил я пойти на хитрость. У меня в Сибири отец живет, у него там дом из трех комнат. И стал я Иткину и Колию говорить, что я в Сибирь поеду к отцу жить, только выпишите меня.

 

И отцу письмо написал. Ответа долго никакого не было. Я уже отчаялся ждать, как ответ из Сибири вдруг пришел. Но не от отца, а с места его работы, отпечатанный на машинке, да с печатями. Его учреждение просило меня выписать, информировало больницу о зарплате, которую мой отец получает, и о его жилищно-бытовых условиях. По всему выходило, что и места для жилья у отца достаточно, и обеспечивать меня материально он сможет.

Иткин и Колий вызвали Азерковича, заместителя главного врача по лечебной части на общих основаниях. Азеркович пришел, стал задавать мне политические вопросы. Я отвечать ему на эти вопросы отказался, сославшись на то, что политические убеждения - не область психиатрии. Это ему не понравилось, и он сказал: «Николаев к отцу не поедет, а останется после выписки в Москве. Выписывать его нельзя».

После этой беседы я написал письмо в газету «Известия». Изложив подробно свой случай, содержание моих бесед с Иткиным и Азерковичем, я написал, что, вопреки утверждениям советской прессы и самой газеты «Известия», в Совдепии психиатрия все же используется для подавления инакомыслия, и просил расследования своего случая с участием западных психиатров.

Ответа на свое письмо от «Известий» я не получил, но уже после выписки в своей «истории болезни» в психдиспансере № 7 я видел какой-то документ, отпечатанный на фирменном бланке газеты «Известия».

А вопросы эти мне, политические, так надоели, как две капли воды друг на друга похожие. И спросил я как-то у Иткина:

Николаев: Наум Григорьевич, почему мне врачи одни и те же вопросы задают? Вот был я первый раз в больнице. Задавали мне некий комплекс вопросов. Отвечал я на них. Выписали меня. Значит, решили, что тот комплекс вопросов меня больше не волнует. Попадаю второй раз - опять те же вопросы. Выписывают. Значит - тема уже исчерпана. Попадаю третий раз -опять те же вопросы. Почему так?

Иткин: Я на этот вопрос вам не отвечу.

Николаев: Почему?

Иткин: Потому что вы тогда будете знать, как правильно на эти вопросы отвечать. А вы должны дойти до этого собственным опытом, а не путем подсказки.

Николаев: И еще вопрос, Наум Григорьевич. Задавая эти вопросы, скажу честно, часто врачи выводили меня из себя. Я не

 

всегда сдерживался, ругал их, обзывал, только до мата дело не доходило. Зачем они это делают? Может, они мазохисты? Их обругаешь подонками, а им на душе от этого приятно?

Иткин: Ситуация здесь в другом. У психически больных, мы не всегда знаем, почему, бывает очаг стойкого возбуждения. Когда больной что-либо вспоминает, даже давно прошедшее событие, то почему-то он реагирует на него так, как будто это событие произошло только сейчас. Такой больной, например, может ударить кого-нибудь, если вдруг вспомнит, что этот человек его десять лет назад чем-то обидел. И врачи просто проверяли у вас наличие очага стойкого возбуждения.

Николаев: Наум Григорьевич, а вы знаете, чем эти врачи от больных отличаются?

Иткин: Чем же?

Николаев: Больные, как вы только что сказали, в памяти держат обиды. А врачи - записывают в историю болезни, чтобы не забыть. А потом, когда ее перечитывают, то реагируют на давно прошедшее событие так, как будто оно только что произошло. Вот у меня к примеру: из комсомола я вышел в 1956 году. С того времени 16 лет прошло и возраст мой уже не комсомольский. Однако врачи с таким пристрастием меня о выходе из комсомола спрашивают, как будто я только что на стол им свой комсомольский билет кинул! У кого очаг стойкого возбуждения? У меня иди у них ?

Иткин: С вами поговоришь, так вы всем врачам диагнозы поставите.

Николаев: У вас научился.

А тем временем в отделении произошел трагический случай. Уже десять лет в больнице находился Симонян. Очень тихий, спокойный больной. Ему обещали выписку, и даже принесли в отделение его одежду из камеры хранения. И вдруг, совершенно для него неожиданно, выписку отменили. Да еще с комментариями, что вы, дескать, еще не вылечились, пока еще тяжело больны, вам еще полежать в больнице годика два-три надо, подлечиться. Проверка на реакцию по системе Ганнушкина. Сдержит себя человек или нет. Симонян смолчал, потому что... вообще не говорил: у него были повреждены голосовые связки. Но слышал и понимал он все отлично. Несколько дней он ходил по отделению еще тише, чем раньше, еще задумчивее. А однажды ночью он перерезал себе вены. И так освободился от пожизненного заключения в психбольнице, на которое его

 

обрекли врачи, освободился от их издевательств и от их варварских тестов.

Иткин заметался. В Столбовой, вообще-то, было строго: три выговора и катись на все четыре стороны. А Иткин уже успел за только что начавшийся 1972 год два выговора схлопотать.

Один больной сбежал (раз - выговор), а второй хотел сбежать, выпрыгнул со второго этажа больничного клуба, да ноги сломал (еще - выговор). А тут Симонян, самоубийство. Конечно, провокацию врачи от начальства скрыли. А чтобы избежать увольнения, Иткин задним числом оформил себе бюллетень. Вроде бы он ни при чем, сам болел гриппиком или ангинкой, на работе его по состоянию здоровья не было. Но мы-то все видели его на работе и до того, когда Симонян покончил самоубийством, - и после. И даже видели, как Иткин среди ночи пришел в отделение, чтобы Симоняна откачать (да поздно уже было!).

Вот он, добрячок Иткин, который не колол на всякий случай политических, а беззащитных больных доводил по школе Ганнушкина до самоубийства.

А у меня перспектив на выписку не было никаких, и ничто-то мне не светило в жизни, кроме больничных ночников.

А тут и май наступил, первое тепло. Я слинял 6 мая 1972 года. Как я сбежал, описывать не буду, ибо это тайна всех пациентов пятой больницы. И как до Москвы, минуя все милицейские и прочие кордоны добрался, тоже писать не буду^*.

Ни домой, ни к родственникам я не пошел. Только с матерью ненадолго встретился: хотел у нее деньги свои взять и из Москвы уехать куда-нибудь.

Я ей все эти девять месяцев доверенность на свою пенсию выписывал. По моим подсчетам, должно было быть 355 рублей,

 

 

86 копеек. На эту сумму уехать куда-нибудь можно было и отсидеться. Только мать моя к моим деньгам как к своим отнеслась и все их растратила за эти девять месяцев. И на встречу со мной принесла только 10 рублей и про те сказала, что - последние.

Ну, сказал я ей то, что она заслужила, и что ей, естественно, не понравилось. А толку-то что? Денег всё равно нет.

А тем временем меня искали. На квартиру ко мне пришел милиционер и дожидался там меня до часу ночи. Иткин на квартиру моей матери поехал, да по другим родственникам искать меня начал. А я ушел к друзьям. Сочувствовали они мне, что так меня мать крепко с моей пенсией нагрела, деньги взаймы предлагали, да я отказался: не с моей пенсией потом с долгами расплачиваться.

И столкнулся я в побеге с тем, с чем сталкивается каждый беглец. Ходишь, как загнанный зверь. Негде ни переночевать, ни погреться, ни присесть, ни прилечь, не на что жрать! А кругом ходят счастливые, до поры до времени свободные люди, у которых все благополучно и которым не надо от ментов да от психиатров скрываться. И оказалась эта свобода, которую я добыл себе побегом, только в тягость.

8 мая я снова позвонил матери, потребовал еще денег. Как-никак, за ней должок в 345 рублей остался. А десятку я уже проел. А она мне в ответ говорит: «Встретиться надо, Наум выписать обещает».

Встречаемся у моей тёти. Привела она туда же и дочку Иночку. Иночке уже четыре года. Я беру ее на руки и спрашиваю:

«Ты знаешь, кто к тебе пришел?»

«Не знаю», - ответила Иночка.

И вспомнил я, как Шатохина, гадина марксистско-ленинская, угрожала мне, что «дети тебя забудут».

Иткин телефон оставил, по которому можно было с ним поговорить. Звоню ему.

Иткин: Я вас очень прошу вернуться в больницу.

Николаев: Мне там делать нечего.

Иткин: Если вы вернетесь, то я вас выпишу.

Николаев: А я вам не верю.

Иткин: Если вы не вернетесь добровольно, то вас привезут насильно и я вас буду колоть.

Николаев: А вы еще сначала меня поймайте.

Иткин: И поймаем.

Николаев: Пока вы будете меня ловить, вас с работы уволят. У вас уже есть два выговорёшника, А за меня будет третий

 

и последний. А мне к уколам не привыкать. Я уже колотый. А если вас с работы погонят, то вы попляшете. Вам-то это страшней, чем мне. Вас потом на работу никуда не возьмут.

Иткин: Я вас очень прошу вернуться. У меня семья.

Николаев: А у меня дочка, которая из-за вас отца родного забыла. Сегодня я ее спросил, кто к тебе пришел, а она ответила: «не знаю». Вам было плевать на меня, на мою дочь. А мне плевать на вас и вашу семью. Пускай вас выгоняют.

Иткин: Я вам даю честное слово, что вас выпишу.

Николаев: Врёте вы всё.

Иткин: Но даже если меня выгонят с работы, то вас все равно поймают.

Николаев: Как?! Я общественного порядка не нарушаю. Улицу перехожу при зеленом свете светофора. Если бы я действительно был болен и социально опасен, как вы утверждаете, то я бы не прошел дальше первого милиционера. А меня пока еще за нарушение общественного порядка никто не останавливал.

Иткин: Если вы не вернетесь добровольно, то будет объявлен всесоюзный розыск.

Николаев: Бросьте врать, Наум Григорьевич. Для объявления розыска надо совершить преступление. Я его не совершал.

Иткин: У вас же принудлечение.

Николаев: Врете. Вы же прекрасно знаете, что я - на общих основаниях.

Иткин: Я вам даю честное слово, что я вас выпишу.

Николаев: Каким образом? Вы же не выписываете до разрешения социального конфликта. Вы все время задаете мне вопросы о моих взглядах! Требуете отказаться от них и утверждаете, что только тогда я смогу выйти на свободу, когда откажусь от своих антисоветских взглядов. Вы находитесь под пятой у Азерковича. Если он не согласится меня выписать, то и вы не выпишете.

Иткин: Азеркович скоро уходит в отпуск. Я постараюсь вас выписать в его отсутствие. Даю вам честное слово.

Иткин не знал, что у меня по вине матери тоже было безвыходное положение. 9 мая я сам вернулся в больницу.

- Азеркович скоро уходит в отпуск, - сказал мне уже в больнице Иткин, - его будет замещать Сиумян. Она женщина добродушная и всех выписывает. Я напишу в истории болезни, что на политические темы вы больше ни с кем не разговариваете. Но я прошу вас, чтобы в отделении вы ни с кем о политике не

 

говорили. По поводу побега я напишу, что к бывшей жене вы не заходили.

- А я и правда к ней не заходил, - вставил я свое слово.

- Поведение в побеге у вас было упорядоченным, -продолжал Иткин, - вот что я напишу, чтобы вас выписать.

Весной все мы были свидетелями того, как врачи и персонал эксплуатировали труд больных. У большинства врачей и персонала в Троицком были приусадебные участки. Огороды надо было вскапывать. И вот персонал с согласия врачей брал к себе на огород двух-трёх пациентов, которые за бесплатно этот огород вскапывали. Разумеется, их за это еще и кормили. И конечно, домашняя пища намного вкуснее больничной. Но вскопать огород, в общем-то, тоже стоит гораздо дороже, чем просто вкусный обед.

С отсутствием уколов за побег Иткин наврал. Сразу же после возвращения ничего не назначил, но потом придрался к пустяку и посадил на одну неделю на инъекции аминазина.

А в отделении тогда висел стенд с собаками: всякие овчарки, пудели, фокстерьеры на картинках. Стоит Иткин, их рассматривает. Я подхожу к нему (уже колотый) и говорю:

Николаев: Знаете, Наум Григорьевич, какой породы здесь не хватает?

Иткин: Какой же ?

Николаев: Иткин-терьер.

Помурыжил Иткин меня еще два с лишним месяца, потом и Азеркович в отпуск ушел. Сиумян должна была прийти в отделение меня смотреть. Иткин проинструктировал меня, что отвечать ей на какой вопрос надо. Я так на беседе и отвечал. А Сиумян политических вопросов мне на беседе не задавала и сразу поверила, что после выписки я к отцу в Сибирь подамся.

Но это еще было полдела. По рекомендации Иткина и Сиумян, меня 25 июля 1972 года осматривала общебольничная комиссия. Было там врачей 40 или 50. Все они, разумеется, молчали, хотя теоретически каждый из них мог мне задать тот или иной вопрос. Вел комиссию какой-то врач, который все время провоцировал меня.

Врач: Скажите, вы больны или здоровы?

Николаев: Я здоров.

Врач: Ну вот, как вас можно выписать, если вы считаете себя здоровым? Вас еще долго лечить надо.

Николаев: Насколько я понимаю, выписывать надо здоро-

 

вых людей, а не больных. И если здесь собрана выписная комиссия, то я - здоров.

Врач: У вас нет никакой самокритики. Вы - больной человек, а тем не менее считаете себя здоровым. При такой ситуации мы вас выписать не можем.

Николаев: Меня к выписке рекомендуют два врача вашей больницы. Если они рекомендуют меня к выписке, то значит - я здоров. Или вы не доверяете их мнению ?

Врач: Почему же? Их мнению я доверяю. Но допустим, что вы сейчас уже здоровы. Тогда скажите, вы были больны тогда, когда поступили к нам в больницу?

Николаев: Нет, я был тогда здоров.

Врач: Вот видите, вас нельзя выписывать. Вы не критически относитесь к своему заболеванию. Скажите, что за схему социального переустройства общества вы разработали?

Николаев: Я не разрабатывал схемы социального переустройства общества.

Врач: Чем вы занимаетесь в отделении?

Николаев: Ничем.

Врач: Как так - «ничем» ? Можно было бы найти себе дело по душе.

Николаев: Если бы я был на воле, то я, возможно, нашел бы дело по душе. Но так как я сижу, то возможности выбрать дело по душе у меня просто нет.

Врач: А вы здесь эти тюремные словечки бросьте. Что значит, «воля», «сижу». Здесь больница, а не тюрьма. Вы не сидите, а лечитесь. Здесь та же самая воля, что и у всех людей.

Николаев: Для меня это - не воля. И если бы вас полечили таким же образом с годик, то вы бы тоже такую волю тюрьмой бы назвали.

Повели меня в отделение. И никакой надежды на выписку после такой беседы уже у меня не было. Не первая это беседа, да и не последняя. Но тем не менее Иткин меня выписал. 26 июля 1972 года состоялся наш последний с ним разговор.

«Никогда больше не занимайтесь политикой, - сказал он мне на прощание, - сейчас вы год отсидели. А следующий раз -всю жизнь просидите. В любом случае - не меньше года. У нас такое неписанное правило. Если человек попадает в психиатрическую больницу повторно, то держать его надо не меньше, чем он находился в больнице последний раз. Если вы сейчас год отсидели, значит в следующий раз будет еще больше. А политикой заниматься бесполезно. Все равно ничего не изменишь. Только себе навредишь. Сейчас вы ко мне попали. Я с трудом, но вас выписал. А к другому попадете - тот за вас биться не будет.