ИГРА В ПРЯТКИ

Сразу же после выписки я пошел в диспансер к главному врачу, чтобы опротестовать незаконные действия Назарова, который направил меня в психбольницу.

«И зачем вы на него жалуетесь? - удивилась главный врач. - Он всё равно подал заявление об уходе и здесь работать больше не будет».

Много позже мне удалось подсмотреть в своей «истории болезни» такую запись: «Жаловался на врача, который его лечил и направил в психбольницу в связи с обострением психического состояния».

Впрочем, вскоре ушла из диспансера и эта главная врачиха. А я с тех пор решил диспансер принципиально игнорировать и принять необходимые меры предосторожности, чтобы избегать этих самых госпитализаций.

Дома в двери мне сделали глазок, и я завел правило: посторонних, которых я в лицо не знаю, в дом не впускать и дверей им не открывать. И не раз глазок сослужил мне добрую службу, не раз с его помощью мне удавалось избежать госпитализаций, когда за мной приходила милиция с путевками, выписанными в психдиспансере № 13.

Теперь мы с Тьян жили вместе. Бывшая жена больше не препятствовала моим свиданиям с дочкой (квартира была уже поделена, и дочка стала ей больше не нужна и переселилась к моей матери), а также отказалась от алиментов на дочку.

Сначала я довольно резво сел за книгу о психиатрическом терроре, по свежим следам. Но, как и ранее, не получалась у меня книга. Не хватало для нее зла, ненависти, желания ото-

 

мстить. А без этик факторов ежедневная текучка оказывалась более актуальной, чем книга. Так и забросил я ее.

А тут мне прервали все мои контакты с институтом сельскохозяйственной информации. Все редакторы, с которыми я до этого благополучно творчески сотрудничал, которым были нужны мои знания всяких редких языков и которые до этого все поголовно хвалили мои рефераты, вдруг как один стали утверждать, что я делаю рефераты плохо и в моих услугах они больше не нуждаются.

И только одна редакторша оказалась среди них всех честной. Она отозвала меня в коридор, на другой этаж, и там сообщила, что администрации института сельхозинформации стало известно, что я подвергался госпитализациям в психбольницы, состою на учете в психдиспансере, и что мои госпитализации были связаны с политикой. Как ни старался я скрыть в институте свои психиатрические приключения - не удалось. Ну, и поэтому дирекция отдала распоряжение во все отделы, в которых я сотрудничал, чтобы мне работы больше не давать. Так я был лишен последней возможности хоть что-то подработать. Да и в «Московском комсомольце», где меня до этого охотно печатали, тоже дали вежливый отказ, что в моих услугах они больше не нуждаются. Правда, в «Московском комсомольце» не нашлось честного человека, который так же сообщил бы мне с глазу на глаз истинные причины.

15 декабря 1974 года мне повысили пенсию и я стал получать уже 67 рублей 68 копеек в месяц.

А 20 декабря 1974 года я и Тьян оформили брак. В апреле 1975 года мы с Тьян поехали на Камчатку. Готовились мы к этой поездке давно. Тьян мечтала собрать материалы по ительменскому языку, и я ей в этом хотел помочь. Перед отъездом мы просмотрели с ней довольно много литературы, посвященной ительменам и Камчатке.

Провели мы на Камчатке шесть месяцев. Довольно скоро (мы в Москве на почте оставили свои координаты) к нам туда пришла открытка из психдиспансера: меня срочно просили в диспансер явиться, так как я там долго не был. Как же, как же! Держите карман шире! Так я к вам и побегу.

Примерно в середине мая мы с Тьянушкой поехали сначала в Палану, столицу коряков. Пробыли мы в Палане несколько дней, жили в гостях у одного ительмена-художника, который начитал нам на магнитофон книгу «Ntanselqzaalkicen».

 

Пробыли мы в Палане несколько дней и собирались дальше поехать в поселок Ковран, чистое и типичное ительменское село. А перед отъездом из Паланы мы решили немного погулять и пошли на берег Охотского моря, в восьми километрах от Паланы. Когда же возвращались обратно в Палану, нас остановила милицейская машина. У меня забрали паспорт и велели на следующий день прийти в Окружное управление милиции. Камчатка - пограничная зона. Пропуск мне был выписан в строго ограниченный пункт - деревню Пущино, где проживает семья Тьян. А мы мотанули в Палану. Ну, естественно, на следующий день в милиции долгий и нудный разговор: зачем приехали в Палану, где остановились, и так далее. В конце концов у меня взяли подписку о выезде в течение 24 часов.

Я уж не стал говорить этим ментовским кретинам, что собирали мы лингвистические материалы по ительменскому языку. Все равно это было бы им не понять.

На Камчатке я узнал, что принят новый закон о паспортах и с 1976 по 1980 год все должны поменять свои старые паспорта на паспорта нового образца. Я же решил свой паспорт принципиально не менять в знак протеста против тех незаконных репрессий, которым меня подвергали коммунисты.

В Пущино нам летом удалось почти на три месяца устроиться работать гидрометеорологами-наблюдателями на гидрометеостанции. Одна семья, работавшая на станции, уезжала в отпуск, и станции были срочно нужны работники. Мой университетский диплом тут сыграл большую положительную роль: никогда у них на станции не работали такие дипломированные люди, как я. Разумеется, для работы пришлось скрыть и инвалидность липовую, и госпитализации, и психучет этот проклятый.

Ведь какова ситуация глупая: в диспансере и на ВТЭКе только и делают, что спрашивают: хотите работать? Почему до сих пор работы не нашли?

А с этой второй группой инвалидности, да еще и по психиатрии, которую они сами же мне и закатили, никуда работать не берут! А если где и удастся устроиться, так до первой справки из психдиспансера!

Ну ладно, до Камчатки когти этого проклятого диспансера не дотягивались, скрыть группу и инвалидность удалось, на работу нас приняли. Каждому из нас выдали гидрометеопост, где наблюдения надо было проводить дважды в сутки: в 8.00 и в 20.00. Разумеется, все наблюдения на обоих постах вел я. Зарабо-

 

тали мы за эти три месяца неплохо, потому что, помимо оклада, как и всюду небольшого, нам полагалась надбавка за полевые условия работы, а также надбавка за работу в условиях Крайнего Севера и в районах, к нему приравненных. Суммарно это составляло 250% оклада, положенного за ту же самую работу на материке и в неполевых условиях.

28 июля 1975 года у нас родился сын, которому мы решили дать ительменское имя Эмемкут.

А 16 августа 1975 года в Пущино, где мы тогда находились, приехали два следователя из Петропавловска-Камчатского (один из них - старший советник юстиции, юрист первого класса - Тарасюнь). Они провели в доме у Тьян обыск, а потом четыре часа допрашивали меня по делу (как они сказали) Андрея Твердохлебова и Владимира Архангельского. Обыск они проводили формально: было ясно, что у нас не могло ничего быть. Да ничего они и не изъяли.

Во время допроса их интересовало следующее: что мне известно о деятельности Андрея Твердохлебова со слов Владимира Архангельского? Говорил ли Андрей Твердохлебов, что в Совдепии в психиатрических больницах содержатся психически здоровые люди?

«Так оно и есть на самом деле, - сказал я им, - я могу подтвердить, что в Советском Союзе в психбольницах держат психически здоровых людей за их убеждения».

И стал им рассказывать о тех психиатрических репрессиях, которым меня подвергали советские психиатры-коммунисты.

Однако они ничего не записали из того, что я им пытался рассказать.

Николаев: Почему вы не записываете? Ведь в Советском Союзе действительно психиатрия используется против инакомыслящих!

- Если и нашлось несколько непорядочных психиатров, которые с вами так поступили, то это еще не значит, что это характерно вообще для советской власти и советской системы.

Николаев: Нет, характерно. И вам просто надо скрыть преступления советских психиатров. Меня незаконно уволили с работы за отказ взять соцобязательство в честь XXIV съезда КПСС! А потом в психушку кинули, хотя я психически здоров! Это что, не доказательство использования психиатрии, по-вашему?

- У нас помимо писаных законов, есть еще и неписаные, которые тоже надо выполнять.

 

Николаев: Эти неписаные законы - не что иное, как советский произвол и беззаконие! И вы фабрикуете дело против честного и мужественного человека, вместо того, чтобы пресечь преступления коммунистов, преступления КПСС! Судить надо советских психиатров, коммунистов надо судить, а не честных людей!

-Ас чего вы взяли, что те психиатры, которые с вами, как вы считаете, неправильно поступили, - коммунисты? Они что, вам свои партийные билеты показывали?

Николаев: Партийных билетов они мне не показывали, но поступали как самые настоящие коммунисты - по-подлому!

- У вас ночевали в феврале прошлого года немцы из Эстонии. Вам их Григас рекомендовал?

Николаев: Ах, так вот еще один пример! За этих немцев меня коммунисты тоже в психушку бросили!

- Вас не за это бросили. Это чисто случайное совпадение. Между тем, что у вас ночевали эстонские немцы, и вашей госпитализацией нет никакой связи.

Николаев: Ах, случайное совпадение!? Так придет время, когда за такие случайные совпадения коммунистов вешать будут!

Пытался я в протокол записать от себя то, что мне известно об использовании психиатрии в Совдепии в целях подавления инакомыслия. Но они вырвали у меня из рук протокол допроса и ничего записать не дали.

- Ведь все, что вы нам говорили о том, что вас посадили в психбольницу за убеждения, - не проверено и не доказано. Это только ваши слова, и они ничем не подтверждены. А поэтому мы такие показания принять не можем.

Николаев: И не надо! Я приеду в Москву, встречусь с людьми, которые знают Андрея Твердохлебова лично, и расскажу им, какими методами вы фабриковали против него дело.

- А это уж как хотите.

Два дня после их отъезда мне потребовалось на раздумье: как писать и куда. Затем я стал писать письмо в прокуратуру РСФСР о том, как проходил допрос и как фактически в СССР психиатрия используется против инакомыслящих.

Я понимал, что в прокуратуре мое письмо положат под сукно, а поэтому сделал также копии для адвокатов и родственников Андрея Твердохлебова и Владимира Архангельского. Вре-

 

мени на это все ушло много, так как сам оригинал занял более 80 рукописных страниц^*.

Оригинал я отправил по почте в прокуратуру, а копии - родственникам подследственных с оказией.

В дальнейшем, эти показания были мною использованы для написания данной книги.

Произошел на Камчатке и забавный эпизод. Нашего Эмемкута в возрасте одного месяца коммунисты подвергли расовой дискриминации. А было дело так: его надо было зарегистрировать и мы обратились в Шаромский сельсовет Мильковского района Камчатской области. Узнав, что мы хотим дать сыну ительменское имя «Эмемкут», председатель сельского совета Шильникова сказала: «Никаких ительменских имен - только русские».

Тогда мы обратились в загс Мильковского района. Заведующая загсом Дарья Суртаева тоже сказала:

Суртаева: Только - русские имена!

Николаев: Мы напишем жалобу в Совет Национальностей.

Суртаева: А вы лучше Брежневу напишите! Людям больше делать нечего, как только вашему сыну ительменское имя давать и удовлетворять ваши прихоти.

Николаев: То, что вы делаете, это расовая и национальная дискриминация коренного населения Камчатки, ительменов; мы расизма не потерпим и, когда я вернусь в Москву, то постараюсь сделать так, чтобы об этом факте расовой дискриминации нашего сына стало известно за рубежом.

Суртаева: Если вы советский человек, то вы этого - не сделаете.

Николаев: Нет, я это сделаю, потому что я - не советский человек.

Когда я вернулся в Москву, то узнал, что Владимир Архангельский по совершенно другому делу был уже осужден на 2,5 года, и ему мои показания в прокуратуру уже никак помочь не могли.

Родственники Андрея Твердохлебова через своего адвоката добились того, чтобы мои показания были подшиты к его делу. О судьбе же оригинала, посланного в Прокуратуру РСФСР, мне ничего не известно, кроме того, что его переслали в Москов-

 

скую городскую прокуратуру. Ответа же из Московской городской прокуратуры я не получил.

Власти серьезно решили сфабриковать дело против невинного человека, если столь селективно использовали свидетельские показания и не принимали во внимание те, которые им невыгодны.

Но зато благодаря этому допросу я познакомился (ведь надо же было о допросе и об обыска сообщить тем, кто в этом был кровно заинтересован) со многими участниками Диссидентского движения.

Особенно хороши; и теплые отношения сложились у меня с Александром Гинзбургом, очень хорошим и приятным человеком, который был впоследствии незаконно осужден коммунистами, находился в концлагере в Сосновке, а в конце апреля 1979 года был вместе с четырьмя другими правозащитниками обменен на двух советских шпионов, пойманных в США с поличными.

Надо сказать, что мои показания в прокуратуру вызвали критику у многих диссидентов, которые их читали. Критика касалась, главным образом, того, что я в показаниях допускал непарламентские выражения в адрес советских психиатров и коммунистов. Как будто бы эта банда способна понять парламентские выражения? Коммунистам можно что-то доказать лишь только тогда, если с ними обращаться так, как в Чили!

Но помимо критики было и понимание, сочувствие. Александр Гинзбург посоветовал мне написать книгу о тех репрессиях, которым я подвергался. А чтобы я имел представление о том, что уже написано по этому поводу, дал мне возможность познакомиться с несколькими книгами, брошюрами и статьями, в которых уже описаны психиатрические репрессии.

«Имейте в виду, - сказал мне Гинзбург, - о психиатрических репрессиях написано уже достаточно много. И поэтому каждую новую книгу на эту тему писать всё труднее и труднее. Чтобы она была интересной, она должна быть как минимум не хуже того, что уже опубликовано о психиатрии».

Встречал я в некоторых из этих документов и свое имя. В частности, в «Хронике защиты прав в СССР» № 12 за 1974 год была опубликована в сокращенном виде моя беседа с Дмитриевским. На эту же беседу я видел ссылки в годовом отчете Международной Амнистии о положении политзаключенных в Совдепии в главе, посвященной психиатрическим репрессиям.

 

И еще в книге «Казнимые сумасшествием», выпущенной издательством «Посев».

Конечно, всё это я прочитал с большим интересом и вниманием: тема была мне близкой и понятной. Но сразу же бросилось в глаза, что вся критика и все разоблачение было направлено исключительно против советских психбольниц. А вот о психдиспансерах почти ничего не писалось и их роль в психиатрических репрессиях не получала никакого отражения.

А ведь это - существенный недостаток! Говорил я тогда на эту тему с несколькими диссидентами, очень опытными правозащитниками. Однако доводы, которые я им приводил по поводу роли психдиспансеров в психиатрических репрессиях, не встречали должного понимания. Разумеется, это просто от незнания фактического положения дел.

К счастью, сейчас положение изменилось, и правозащитники, занимающиеся проблемой психиатрических репрессий, обращают теперь также внимание и на психдиспансеры.

Тогда же, по совету Александра Гинзбурга, я вот уже в который раз опять начал писать книгу о психиатрических репрессиях. И опять из этой затеи ничего у меня не вышло тогда. Каким-то скучным и неинтересным было начало. В общем, не было творческого вдохновения, не созрела в голове еще моя книга.

На деньги, которые мы заработали на Камчатке, мы в Москве смогли позволить себе кое-что купить. Из этих покупок самой ценной была пишущая машинка. Месяц я потратил на то, чтобы научиться печатать по десятипальцевой системе. И потом кормила нас эта пишущая машинка, позволяла нам как-то сводить концы с концами, хотя бы не голодать.

Эмемкута мы зарегистрировали уже в Москве и не встретили здесь никаких затруднений.

Как-то мне попалась в руки брошюра с законодательными актами о браке и семье, из которой я узнал, что мы, как малоимущая семья, имеем право на государственное пособие в размере 12 рублей в месяц на ребенка. Остановка была за малым: собрать все необходимые для оформления пособия справки.

Но когда мы пришли в ЖЭК № 33^* Советского района города Москвы, то началось.

«А откуда у тебя ребенок?! - заорала на Тьян паспортистка Петрова Вера Андреевна, - я тебя беременной никогда не виде-

 

ла! Подумать только! Муж - пенсионер! Больной! А она ребенка родила! Думать надо было раньше, чем рожать! Нищету плодите! Висите медалью на шее государства!»

Я прикрикнул на паспортистку, чтобы она не оскорбляла Тьян, и назвал ее «проклятой коммунисткой». (Она и есть самая настоящая коммунистка, член партбюро ЖЭКа.)

«А вы не орите здесь, - накинулась она уже на меня, - а то я сейчас милицию позову и в психбольницу вас отправлю».

Но справку ради паршивой грошовой государственной подачки все же выдала. Нищета - это тоже следствие психиатрического учета в диспансере, равно как и оскорбления в ЖЭКе.

Наступил январь 1976 года. Я пришел в диспансер, чтобы снова пройти ВТЭК. Моим участковым «врачом» стала Ковешникова Людмила Степановна.

Ковешникова: Ну, давно приехал?

Николаев: Откуда?

Ковешникова: С Камчатки.

Николаев: А откуда вы знаете, что я на Камчатке был и уже приехал?

Ковешникова: От участкового милиционера. Мы с милицией контачим.

Николаев: В октябре приехал.

Ковешникова: Что, работать туда ездил?

Николаев: Нет, поработать^*.

Ковешникова: А почему ты до сих пор в диспансер так и не ходил?

Николаев: Во-первых, не «ты», а «вы»!

Ковешникова: Ишь ты, какой нашелся!? Выискался! А кто ты такой, чтобы с тобой на «вы» разговаривать ?

Николаев: Мне с вами говорить больше не о чем. Я сейчас же пойду к главному врачу и пожалуюсь на вас за вашу грубость.

После этого я встал и вышел из ее кабинета. А она кричала мне вдогонку еще какие-то гадости. Перед кабинетом главного врача своего рода предбанник, где сидит секретарша, которая к главному врачу никого не впускает за просто так.

Увидев меня, она пыталась меня не пропустить, но я все же прорвался.

Свищев: Что вам нужно?

 

 

Николаев: Я хочу вам пожаловаться на грубость врача Ковешниковой. Я - взрослый человек, с высшим образованием. А она обращается со мной как с мальчишкой, на «ты». А когда я ей на это указал, то она стала вообще на меня орать. В общем, я тут же вышел из ее кабинета, чтобы пожаловаться вам. Я хамства со стороны Ковешниковой терпеть не намерен.

Свищев: Хорошо, разберемся. Я поговорю с Ковешниковой. Еще у вас есть ко мне вопросы?

Николаев: Да, есть. Уж раз я пришел к вам, то мне бы хотелось бы узнать, почему я был госпитализирован в феврале 1974 года.

Свищев: Я тогда в диспансере не работал, не знаю.

Николаев: Вы можете посмотреть в истории болезни и мне ответить.

Свищев: Хорошо. (Запрашивает через селектор мою «историю болезни».) А как вы были госпитализированы?

Николаев: Ко мне пришли два милиционера и солдат, которые отвели меня тогда в милицию, а из милиции меня отправили в психбольницу.

Свищев: Если за вами пришла милиция, значит вы что-то натворили. Диспансер здесь не при чем.

Николаев: Нет, у милиционера была путевка, выписанная участковым врачом диспансера Назаровым.

Свищев: Такого не могло быть. Вы что-то путаете. Если мы выписываем путевку, то мы ее в милицию не направляем, а госпитализируем больных сами. Если здесь вмешалась милиция, значит вы совершили какое-то правонарушение.

Николаев: Я никаких правонарушений не совершал. (Приносят мою историю болезни. Свищев берет ее, читает.)

Свищев: Ну как же не совершали? Вот здесь написано, что вы поссорились с женой!

Николаев: Когда?

Свищев: Когда вы были госпитализированы?

Николаев: 13 февраля 1974 года.

Свищев: Ну, правильно. Вот здесь как раз и записано: непосредственно перед госпитализацией поругался с женой, в связи с чем и был госпитализирован.

Николаев: С какой женой?

Свищев: С вашей, разумеется. Вы ведь женаты?

Николаев: Да, женат.

Свищев: Вот вы со своей женой поссорились, она сообщила об этом в диспансер, и мы вас госпитализировали.

 

Николаев: Там написано именно это?

Свищев: Да, именно это.

Николаев: Знаете что, может, хватит завираться? Вы ведь врете, в наглую! Вы знаете, что у меня тогда семьи - не было! Первая жена развелась со мной еще в мае 1971 года, а со второй я оформил брак только в декабре 1974 года. И со второй женой я живу мирно. Так что уж если врать -тоне так, как врете вы! Хотя бы правдоподобно!

Свищев: Ну, я сказал вам то, что здесь написано. Я ничего не придумал.

Николаев: И опять вы врете.

Свищев: Ну, здесь так написано, а проверить, насколько это соответствует иди не соответствует действительности, я не в силах. Я тогда в диспансере не работал и вас вижу впервые. А тот врач, который это написал и вас госпитализировал, сейчас в диспансере тоже не работает.

На этом я со Свищевым расстался.

17 января 1976 года я проходил ВТЭК в диспансере.

Председатель ВТЭКа: Как вы себя чувствуете ?

Николаев: Нормально.

Председатель: Может, работать хотите? В мастерских, например?

Николаев: Нет, я работать не буду, тем более в ваших лечебно-трудовых мастерских.

Председатель: Интересно, почему?

Николаев: А потому что коммунисты меня незаконно репрессировали. И я на коммунистов работать не буду.

Председатель: Ив связи с чем вас репрессировали?

Николаев: А я отказался взять соцобязательство в честь XXIV съезда КПСС.

Председатель: Сейчас уже XXV съезд приближается, а вы все еще про XXIV забыть не можете.

Николаев: И очень жаль, что приближается. Лучше, чтобы этих бандитских сборищ вообще бы не было.

Вторую группу инвалидности мне продлили.

31 января 1976 года раздался звонок в дверь. Я поглядел в глазок: за дверью милиционер. Дверь я открывать не стал. Он позвонил еще с полчаса, затем спросил: «Открыть не можете?» - и после этого ушел.

А через некоторое время с предосторожностями из дома ушел и я.

 

1 февраля 1976 года, уже в мое отсутствие, ко мне на квартиру пришел участковый милиционер Пуляев Алексей Дмитриевич, тот самый комсомольский гадёныш, который арестовал меня в феврале 1974 гола. Он сам звонить не стал, а попросил соседку из 326 квартиры, Блохину Нину.

Увидев в глазок соседку, Тьян открыла дверь. Тут же появился Пуляев, который накинулся на нее.

Пуляев: Почему не открываете?! Я - представитель советской власти! Если не будете открывать, то я тебя и твоего мужа посажу на пятнадцать суток! Дверь сломаю!

Тьян: По какому закону?

Пуляев: По неписаному!

После этого в 137 отделение милиции пошла моя мать. Ее встретил там начальник по гласному надзору Клюев, который сказал, что это он приходил ко мне 31 января.

«Нам дано указание всем инвалидам второй группы рассказать о приближающемся XXV съезде КПСС, - нагло, прямо-таки по-ленински соврал он. - Вашему сыну ничего не грозит, и он может спокойно возвратиться домой».

Снова Пуляев пришел за мной через неделю и сказал Тьян, что у него есть путевка на мою госпитализацию из ПНД № 13 и что он должен доставить меня на лечение в психиатрическую больницу, а Тьян должна ему помочь найти меня.

«Я не знаю, где мой муж находится, - ответила Тьян, - его нет в Москве и он мне не пишет».

«Он напрасно прячется, - сказал Пуляев, - он болен и должен знать, что ему периодически надо проходить курс лечения в психиатрической больнице».

После этого моя мать вновь пришла в 137 отделение милиции, встретилась с Пуляевым и потребовала от него, чтобы он прекратил меня преследовать.

«Мне приказали - и я должен его задержать и отправить в больницу, - ответил Пуляев. - Если я этого не сделаю, то меня уволят с работы».

22 февраля 1976 года Пуляев встретил Тьян на улице и спросил: «Ну, где твой муж? Я должен его отправить в больницу. Он - социально опасен».

Тьян с моей матерью пошли в диспансер, чтобы выяснить, в связи с чем была выписана путевка.

«Где Николаев?» -вместо ответа спросил Свищев. «Его нет в Москве». - «Хорошо. Это нас устраивает. Нам главное, чтобы его не было в Москве во время работы съезда».

 

Путевку на мою госпитализацию выписала Ковешникова Людмила Степановна.

Получив все эти сведения, я передал их Александру Гинзбургу, а он на одной из пресс-конференции с участием западных корреспондентов рассказал о том, как меня пытались госпитализировать.

Одновременно с этим я написал письмо-протест в Прокуратуру РСФСР с требованием оградить меня от произвола психдиспансера и 137 отделения милиции и привлечь виновных к уголовной ответственности. Ответа на свое заявление я, естественно, никакого не получил.

А в Москве тем временем началось очередное бандитское сборище, которое коммунисты громогласно назвали XXV съездом КПСС. Выступавшие «делегаты» взахлёб расхваливали социалистическую демократию и те права, которыми «пользуются» советские люди. Конечно, и психиатрию не забыли.

Первый секретарь ЦК компартии Белоруссии (ведь есть же и такая компартия! До чего только не додумаются идиоты!) некий Машеров в своем выступлении от имени своей фиктивной компартии вообще отрицал факт использования психиатрии в Совдепии в целях политических репрессий. Очевидно, мой пример, как, впрочем, и многие другие, пану Машерову известны не были.

Но вот кончил хрюкать их паршивый съезд. Нализавшись до поросячьего визга, «делегаты» пропели невпопад свой интернационал и разъехались по домам, чтобы в кругу семьи на все вопросы отвечать только поднятием руки вверх да рукоплесканием, если предложат поллитровку.

А я смог вернуться домой. После этого бандитского съезда за мной уже никто не гонялся.

Диспансер долгое время меня не беспокоил. В апреле 1976 года состоялся судебный фарс, сфабрикованный коммунистами против Андрея Твердохлебова. Меня, в качестве свидетеля, на этот фарс, естественно, не вызвали. Но как и многие другие, я был возле здания суда. Фарс откладывался несколько раз. И несколько раз я приходил на это позорное закрытое судилище. Естественно, что никого из нас, диссидентов, в зал суда не пустили. Но зато возле суда появились у меня и новые знакомства среди диссидентской среды. В частности, познакомился я в эти дни с Владимиром Клебановым, с которым потом пришлось мне делать много полезных дел. В апреле же (меня, к сожалению, в это время дома не было) приходили к нам домой люди, принес-

 

шие с оказией письмо от Херберта. Надо сказать, что сразу же после его отъезда, в 1974 году и в начале 1975 - у нас с ним была очень интенсивная переписка. Но вдруг она совершенно неожиданно прервалась. Я Херберту писал, а ответов от него никаких не было. Я даже, грешным делом, на него обиделся. Но это письмо, которое пришло ко мне в обход КГБ и Министерства связи, многое прояснило. Оказывается, Херберт постарался, и в 1975 году при его участии мне было выслано как минимум три вызова, чтобы я мог эмигрировать из Совдепии. Естественно, что ни одного из этих вызовов я не получил и впервые об их существовании узнал только сейчас. Тьян написала Херберту ответ, извинилась, что меня не было дома, и все ему объяснила.

Лето было насыщено всякими хорошими делами, о которых пока писать рано. А в начале августа мы всей семьей поехали в Эстонию. Очень хорошо там отдохнули. Для меня самым главным была психологическая разрядка. Диспансер далеко, не надо каждый день в напряжении ждать этих чёртовых госпитализаций.

Вернулись в Москву мы в первой половине сентября. Где-то во второй половине октября мне пришла открытка из диспансера, чтобы я туда явился. Я в диспансер не пошел и на всякий случай уехал из Москвы, в Тарусу, где до 10 ноября пробыл на квартире у Александра Гинзбурга. Тогда власти готовились его арестовать и вели против него всякие подкопы. Ежедневно в Тарусе к нему домой приходили менты, которым я каждый раз отвечал: «Ночевал, сейчас поехал на работу, вернется вечером».

А в Москве, где жила семья Алика, тоже были ежедневные визиты ментов. Искали Алика: чего доброго, придет к жене и детям. Ведь нельзя же, раз он в Тарусе прописан, а семья - в Москве живет. Нарушение паспортного режима!

Наступил 1977 год. 4 января бандиты из КГБ ограбили квартиру Александра Гинзбурга и квартиры нескольких других членов группы «Хельсинки».

Утром 5 января я поехал к Гинзбургу. У него на квартире состоялась пресс-конференция, на которой, среди прочего, было объявлено о создании Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Весть о создании этой Комиссии я встретил с радостью. Сразу же после пресс-конференции я поговорил с одним из членов этой Комиссии и сказал ему, что при разоблачении советской психиатрии нельзя оставлять без внимания психдиспансеры.

 

«А вы возьмите и напишите об этом статью», - посоветовал он мне в ответ.

Я согласился. Но статью о психдиспансерах написал уже позже, осенью, так как происходившие в начале 1977 года события сбили все наши планы.

Прежде всего, снова надо было идти в диспансер, для того, чтобы снова пройти ВТЭК.

Участкового врача по каким-то причинам на работе не было, и я беседовал с патронажной сестрой по своему участку Бандалетовой Лилией Николаевной.

Бандалетова: Ну, как, уже устроились на работу?

Николаев: Интересно, как я могу устроиться на работу ?

Бандалетова: За этот год вы вполне могли подыскать себе работу.

Николаев: Интересно, как? Вы даете мне 2 группу инвалидности, с которой никуда на работу не берут! И кроме того, зачем я буду работать? Ваш диспансер мне жизни не дает, все время меня преследует. Вы только и делаете, что выписываете путевки, чтобы меня госпитализировать. В таких условиях работать невозможно.

Бандалетова: Кому вы нужны, чтобы вас преследовать ?

Николаев: Значит, кому-то нужен. И еще по вашим путевкам, которые вы выписываете здесь, менты за мной гоняются!

Бандалетова: Не выдумывайте. Никто за вами не гоняется. У людей других дел полно, чтобы они неизвестно за чем за вами гонялись. Вы никому не нужны, и вас никто не трогает.

Прошло несколько дней после этого разговора. 11 января 1977 года Бандалетова Лилия Николаевна звонила моей матери и очень настойчиво выспрашивала у нее, где я находился 8 января 1977 года и что я в этот день делал? Моя мать, в свою очередь, поинтересовалась, чем вызваны эти пристрастные вопросы.

«Ничего особенного, - ответила Бандалетова, - простая проверка».

Потом-то выяснилось, что проверка была не простая. Оказывается, 8 января 1977 года в Москве в трех местах, в том числе и на Щелковской линии метро, были произведены взрывы самодельных бомб, и ответственные советские работники проверяли всех диссидентов: где они находились и что в тот день делали.

А 13 января 1977 года меня опять пытались госпитализировать. Вечером в этот день раздался звонок. В глазок я увидел незнакомого мне мужчину в штатском и открывать дверь не

 

стал. Он же продолжал звонить, затем стал стучать кулаками в дверь, затем - ногами. Орал во всю свою луженую коммунистическую глотку: «Николаев! Открывай! Я из милиции!»

Видя, что я не открываю, он проник к соседке в 326 квартиру и стал с ее балкона стучать палкой по нашему окну. Эмемкут страшно перепугался и стал громко плакать. Мы с Тьян еле его успокоили. Наконец, этот уголовник-коммунист ушел. И мне пришлось снова с предосторожностями уйти из дома. В бегах я тут же написал протест в прокуратуру РСФСР и в МВД. Тьян же на следующий день пошла к начальнику отделения милиции за выяснением.

«Ничего особенного, - ответил начальник 137 отделения милиции, - это была обычная проверка. Вашему супругу ничего не грозит».

Еще через несколько дней я проходил ВТЭК. На ВТЭКе я заявил, что ни при каких условиях работать не буду, так как диспансер совместно с милицией продолжают меня терроризировать и в таких условиях работать невозможно. Вторую группу инвалидности мне продлили.

А тем временем Александр Гинзбург слег в больницу. Я несколько раз навещал его там. Узнав, что всех диссидентов тягают по поводу взрыва в московском метро, Алик отшучивался: «Ну, слава Богу, я в больнице. У меня уж точно безупречное алиби».

Утром 30 января я снова поехал к Алику Гинзбургу. Тогда же, на квартире у Алика, мы решили, что нам всей семьей надо уехать на несколько месяцев из Москвы, если диспансер не дает нам житья.

Это уже была моя последняя встреча с Аликом в России. Тут же, на квартире у Алика, я написал заявления-протесты в Прокуратуру и МВД с очередным требованием: прекратить произвол в отношении меня со стороны диспансера и милиции. Ответа, разумеется, я никакого не получил.

Вечером 30 января я уехал примерно на месяц из Москвы. Тьян осталась с Эмемкутом одна. Уследить за ним было трудно. В домашней суматохе она не досмотрела за ним, он сунул в рот какую-то гадость, отравился и 1 февраля 1977 года в 13 часов с острым отравлением желудка на скорой помощи был отправлен в больницу.

Эмемкут пролежал в больнице три недели. А в Москве тем временем коммунисты проводили бандитские погромы. Были приняты жесткие меры, чтобы разгро-

 

мить и прекратить существование и деятельность Московской группы «Хельсинки». По поводу каждого ареста я писал индивидуальные письма-протесты и подписывался под коллективными обращениями.

В конце февраля я с предосторожностями вернулся в Москву. И до самого отъезда на Камчатку вел себя очень осторожно, чтобы не попасться на глаза Пуляеву. Я или вообще не выходил из дома, или, если мне нужно было куда-то пойти, выходил рано утром, часов в 6-7, а возвращался поздно вечером, часа в 23-24.

В конце марта мы уехали на семь месяцев на Камчатку. А в первых числах апреля, мне вдогонку (мы опять оставили на почте свои координаты), пришла открытка из диспансера, чтобы я туда явился.

Возникает в связи с этим вполне резонный вопрос: человека вообще нет в Москве. Как он, будучи вдалеке от Москвы, может что-либо натворить такого, чтобы его за его проступки в Москве разыскивать? По какому принципу работает этот чёртов диспансер?

Надо сказать, что если соседи сначала помогали ментам и Пуляеву (ему удалось их убедить в том, что я - опасный преступник), то потом они встали на мою сторону и уже информировали нас о всех действиях ментов, которые они предпринимали. А произошел такой переворот событий по вине самого Пуляева. Как и всякий мент и коммунист - он был прежде всего идиотом и кретином. Прийдя как-то ко мне, он начал звонить. А так как мы были на Камчатке, то ему никто не отвечал и не открывал. Тогда он позвонил к соседке, надеясь по старой памяти, что она за нами подследит и сообщит ему, когда мы появимся дома. Но соседки дома не было. Сидела же там ее мать, которая приехала в Москву дней на десять и, разумеется, на эти десять дней не прописалась временно. Пуляев не нашел ничего более умного, как оштрафовал эту старушню за проживание без прописки.

И тут началось! Соседка пошла к начальнику милиции, подняла шум, что Пуляев преследует нас, заставляет ее за нами следить, хотя мы - люди тихие и общественного порядка не нарушаем. И еще она сказала, что больше Пуляеву ничего о нас говорить не будет, так как ему в доносчицы не нанималась и пускать его к себе, чтобы он стучал с ее балкона по нашему окну, -больше не будет. Встретив случайно на улице мою мать, она ей все это рассказала, извинилась за все неприятности, которые

 

она нам доставила по просьбе Пуляева, и стала информировать после этого нас обо всех инициативах ментов.

Аналогично произошло с соседом в квартире № 328. Там живет простой работяга, пьяница. Не проходит недели, чтобы он не напился и не побуянил. Пуляев часто заходил к нему и просил его за нами следить: что мы делаем, что говорим, кто к нам ходит, с кем мы дружим, куда ходим?

Это все нужно, как объяснил этому пьянице Пуляев, чтобы проследить наши преступные связи, по заданию КГБ. Не знаю, нравилось ли этому пьянчуге быть контрразведчиком на общественных началах или нет, но однажды он так напился, что побуянил больше обычного. И Пуляев запихнул его на 15 суток за мелкое хулиганство. Этого оказалось достаточным, чтобы пьянчуга все переиграл и при первом возможном случае, после нашего возвращения с Камчатки, рассказал нам о том, как Пуляев уговаривал его следить за нами.

А мы тем временем на Камчатке постарались по возможности продолжить сборы образцов ительменской речи. На этот раз мы приехали со своим магнитофоном и с набором кассет. Хотели снова поехать в Ковран. Но прикинули: денег на двоих не хватит. И я поехал один. Четыре дня плыли до Усть-Хайрюзова на пароходе. Вместе со мной плыло несколько знакомых ительменов, которых я нещадно эксплуатировал. Им импонировало то, что я хорошо говорю по-ительменски. Один из них вспомнил, что давно, когда он был еще мальчишкой, к ним в село приезжал северовед Стебницкий, прекрасно говоривший по-ительменски. И вот я напоминал ему его молодость. Помогали мне ительмены охотно. Как ни как, язык маленький, около четырехсот говорящих на нем.

Однако положение на Камчатке за эти два года в смысле пограничного контроля осложнилось. Если в 1975 году, когда мы первый раз были в Ковране, в Усть-Хайрюзове никаких пограничников не было, то сейчас в Усть-Хайрюзове у всех сходящих с самолета паспорта и пропуска в пограничную зону проверяли пограничники. У меня же пропуск был в Пущино, а не в Усть-Хайрюзово. Мой паспорт забрали пограничники, сказав, чтобы я на другой день зашел за ним на пограничную заставу. Ночевал я у знакомых ительменов. И весь остаток этого дня использовал на то, чтобы записать на магнитофон их речь. Специально для меня они нет-нет, да сбивались на русский, но я все время их поправлял и просил говорить со мной только по-ительменски.

 

А на следующий день мне в пограничной заставе вернули под расписку о выезде из Усть-Хайрюзова паспорт, посадили в самолет (за мои же деньги, разумеется) и отправили в Петропавловск-Камчатский. Интересно, что тогда рейсов между Петропавловском и Усть-Хайрюзово по погодным условиям не было. Но в порядке исключения самолет предоставили, только чтобы убрался из запретной пограничной зоны.

Вернувшись в Пущино, мы с Тьян совершили поездку по ительменским селам в долине реки Камчатки с магнитофоном. Здесь ментовско-пограничный контроль был не таким строгим. К тому же всем этим ительменам Тьян приходилась то сестрой, то племянницей, то внучкой.

В июне 1977 года был опубликован проект насквозь лживой и лицемерной новой советской конституции, да еще было объявлено всенародное обсуждение конституционного проекта. Не откликнуться на «проект» конституции - значит корить потом себя всю жизнь. И я написал большое критическое письмо и отправил его в «конституционную комиссию». Ответа от «конституционной комиссии» я, естественно, не получил.

Регулярно, почти каждый вечер, слушал я на Камчатке «Голос Америки» и был в курсе всех событий, происходящих в мире и в Совдепии.

В августе из передач «Голоса Америки» я узнал, что в Гонолулу состоялся Международный конгресс психиатров, который, несмотря на противоборство советской «делегации», осудил использование психиатрии в политических целях. Это было очень приятно слышать.

По свежим следам я написал письмо министру здравоохранения Совдепии с призывом принять меры к тому, чтобы в Совдепии психиатры соблюдали решения Гонолулского конгресса психиатров и не использовали более психиатрию в политических целях^*.