РАЗВЕ ЭТО НЕ ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА?

На следующий день, 1 октября 1979 года, я тут же написал письма-протесты по поводу вчерашнего задержания в КГБ и МВД и потребовал, чтобы меня быстрее выпустили из Совдепии. Тем временем я давал читать свою книгу знакомым. Отзывы, разумеется, были не одинаковы, но все сходились на том, что книга была написана интересно. А кроме того, так как уже не один, а несколько экземпляров книги попало на шмонах в архивы КГБ, я написал письмо министру здравоохранения, информировал его о своей книге и просил его содействия в издании моей книги в Советском Союзе. Ответа, разумеется, никакого тоже не получил. Как-то один из моих знакомых срочно пригласил меня к себе. У него дома гостил друг, приехавший из крупного довольно города, который прочитал запоем мою книгу за ночь и очень хотел со мной познакомиться, как с автором. Сам этот иногородний друг оказался преподавателем психиатрии в медицинском институте у себя в городе. Конечно, я тоже был заинтересован в этой встрече.

«Ну что, отпираться бесполезно, - сказал он мне при встрече, - конечно, сажают здоровых людей за политику. Против фактов возражать трудно. Но и психиатры, - продолжал он, -поставлены в такие условия, что ничего-то сделать против этого не могут. КГБ все решает - кого из неугодных посадить, кого выписать. А психиатры - просто игрушка в их руках, исполнители. Вон - мне хорошо. Я преподаватель, поэтому в это грязное дело не замешан. А работай я в лечебной сети - я бы тоже вынужден был держать в больнице здоровых людей. Так что мне повезло, что я - преподаватель».

Да, что ни говори, интересно слушать, что говорят сами психиатры тогда, когда они говорят от своего имени, а не как в отделениях или в диспансере, когда они говорят то, что им положено по службе.

И привожу я эти высказывания, сделанные в вольной обстановке, не для того, чтобы оправдать психиатров, допускающих злоупотребления психиатрией. Для понимания, для анализа

 

причин, для того, чтобы была выслушана и противоположная нам точка зрения - но отнюдь не для оправдания тем преступлениям, которым оправдания быть не может.

Встретил я как-то на улице случайно Станислава Александровича, врача - реабилитатора в психбольнице имени Кащенко из лечебно-трудовых мастерских.

Станислав Александрович: Здравствуйте, как ваши дела?

Николаев: Да ничего.

Станислав Александрович: Вы по-прежнему на инвалидности? Не работаете ?

Николаев: Да, по-прежнему на инвалидности, не работаю.

Станислав Александрович: Так шли бы к нам в мастерские. Восстановили бы трудовые навыки, перешли бы на третью группу. Я вас к себе в мастерские возьму.

Николаев: Да спасибо, мне это не надо. Я ведь вызов из ФРГ получил, сдал документы в ОВИР. Сейчас жду, когда решение придет.

Станислав Александрович: И вы надеетесь, что вас в ФРГ отпустят?

Николаев: Обещали отпустить. Как Беликов? Он у вас работает?

Станислав Александрович: Да, он теперь у нас заместитель главного врача по гражданской обороне.

Николаев: А как это понимать: как повышение или как понижение?

Станислав Александрович: Ну, как вам сказать? Формально, конечно, повышение. А фактически - понижение, потому что его от врачебной работы отстранили.

Николаев: Если вы его увидите, передайте ему, что мои беседы с ним по «Свободе» звучали. Он все у меня интересовался: куда я пишу и за чем. Тогда я не знал, куда пойдет эта информация, а сейчас - знаю. Так вот передайте ему.

Станислав Александрович: Вы уж сами ему это передавайте.

Николаев: И если по «Свободе» это все прозвучало, то значит Беликов говорил такие вещи, которые можно использовать в антисоветских целях.

Станислав Александрович: Ну, я не думаю, что он говорил что-либо антисоветское. Вы могли это сами придумать, чтобы дискредитировать, опорочить Михаила Ивановича.

Николаев: Да нет, придумать я не мог. Ложь-то она сразу чувствуется. Яне могу решить, насколько Беликов был искре-

 

нен, что он на самом деле думал, но то, что он говорил, - я слышал и отразил в своих записях. А кроме того, я книгу написал, рукопись уже на Запад отправил.

Станислав Александрович: Какую книгу?

Николаев: Да вот о психиатрических репрессиях, которым я подвергался.

Станислав Александрович: Не понимаю, как можно жить злом? Ведь вас давно выписали. Можно было и забыть о плохом, если оно и было.

Николаев: Да нет, Станислав Александрович, мне не дают возможности жить хорошими эмоциями. То больница, то диспансер, потом опять больница, опять диспансер - и так бесконечно. Вот и пришлось написать книгу.

Станислав Александрович: А вы в своей книге лечебно-трудовые мастерские тоже описали?

Николаев: Конечно, я ведь ходил три недели в лечебно-трудовые мастерские. И их тоже описал в своей книге.

Станислав Александрович: Ну а про мастерские-то вы за чем написали ? Мы ж вас в мастерских не кололи! Мы ж вас не репрессировали! Это вас в отделении кололи, а не в мастерских! Мастерские созданы для трудовой реабилитации больных. Они не используются для репрессий!

Николаев: А я и не писал, что вы меня кололи. Я описал режим работы, расписание, как работают больные ночного и как дневного стационара, сколько за работу получают.

Станислав Александрович: Но ведь в работе мастерских нет ничего плохого! Мы только восстанавливаем трудовые навыки у больных! Мы их возвращаем в строй, в производство! Мы репрессиями не занимаемся! Мы по горло заняты судьбами больных, их трудовой реабилитацией!

Было видно, что расстался со мной Станислав Александрович в плохом настроении и был не рад тому, что мастерские тоже в книгу попали.

30 октября, в день политзаключенного, мне пришла открытка из психдиспансера, датированная 27 октября 1979 года. Получив открытку, я тут же позвонил Кучерову.

Николаев: Здравствуйте, Алексей Юрьевич. Мне от вас открытка пришла. Спасибо, конечно, но я их больше не собираю.

Кучеров: Как не собираете?

Николаев: Да, понимаете, когда я книгу писал, то я к ней собирал иллюстративный материал. Пришла открытка из дис-

 

пансера - я ее в книгу. Пришла другая - еще раз в книгу. Две открытки вполне достаточно. Больше мне для книги не нужно. Да и рукопись уже на Западе. Досылать к рукописи ваши открытки с приглашением сложно.

Кучеров: У меня к вам дело серьезное. Вы до праздника должны прийти в диспансер.

Николаев: Ну что ж, Алексей Юрьевич, к Новому году я к вам приду.

Кучеров: Вы должны прийти в диспансер не к Новому году, а раньше.

Николаев: Так вы только что сами сказали, что к празднику.

Кучеров: До Нового года есть еще один праздник, к которому вы должны прийти.

Николаев: А я никаких праздников, которые должны быть до Нового года, - не знаю.

Кучеров: Вы должны прийти в диспансер не к своему празднику, а к моему.

Николаев: А когда у вас день рождения?

Кучеров: А за чем вам мой день рождения ?

Николаев: Чтобы прийти в диспансер к вашему празднику.

Кучеров: Я имею в виду не свой личный праздник, а праздник всенародный.

Николаев: Так это опять же Новый год.

Кучеров: Я имею в виду такой праздник, который отмечает вся страна, а вы не отмечаете.

Николаев: Уж случайно не октябрьский ли контрреволюционный переворот?

Кучеров: Да.

Николаев: Так я-то тут при чем? Отмечайте сами свой переворот.

Кучеров: У меня есть сведения, что вы хотите провести в этот день акцию!

Николаев: Алексей Юрьевич! С чего это вы взяли?

Кучеров: А почему вы ведете себя так, что по вашему поводу раздаются звонки? Что вы мне обещали? Вести себя так, чтобы ваше поведение не подпадало под инструкцию. А сами что делаете? Ходите по улицам с такими же больными людьми, как и вы сами! На всю улицу выкрикиваете антисоветские лозунги! И где?! Возле своего дома! Попадаете в свое родное отделение милиции. Было это?!

Николаев: Не совсем так, как вас об этом информировали.

 

Кучеров: А как же?

Николаев: Во-первых, люди, с которыми я шел, не больные

Кучеров: А зачем вы на всю улицу выкрикивали антисоветские лозунги?!

Николаев: Мы шли тихо и общественного порядка не нарушали.

Кучеров: Нет, нарушали. Мне звонили из милиции и сказали, что вы орали на всю улицу антисоветские лозунги. Вы знаете, что они хотели против вас уголовное дело возбудить ?

Николаев: Нет, не знал.

Кучеров: Почему вы орали?

Николаев: Мы шли тихо. И орать на всю улицу я стал только тогда, когда нас схватили.

Кучеров: И что же вы орали?

Николаев: «КПСС - банда!», «Долой коммунистов!» Вот что я кричал.

Кучеров: За чем вы кричали. Вы что, не могли пройти тихо, если вас попросили?

Николаев: Не мог, Алексей Юрьевич, пройти тихо. Меня уже не первый раз берут, и я знаю, что если берут, - то надолго. И поэтому я орал. А будут еще хватать - еще буду орать. И похлеще!

Кучеров: А вы знаете, что вы бы тогда несколько бы лет за антисоветские крики отсидели бы.

Николаев: Нет, не отсидел бы. Мой опыт говорит о другом. В 1971 году меня взяли, и я - не орал. Отсидел почти год. А в 1978 году меня взяли, и я орал на всю улицу: «КПСС- банда!» И отсидел только семь месяцев. Я знаю, что если молчишь, покоряешься - то дольше сидишь. А если орешь на всю улицу - то сидишь меньше. Я не хотел год сидеть. Я хотел сидеть меньше. Поэтому и орал. И оказалось, что за антисоветские выкрики даже выпустили.

Кучеров: Но я все равно должен вас за эти выкрики госпитализировать.

Николаев: Они что, подпадают под инструкцию о неотложной госпитализации?

Кучеров: (молчит, тяжело дышит).

Николаев: Вы знаете, что в милицию был вызван психиатр ?

Кучеров: Да, знаю. Кто?

Николаев: Я не скажу вам, потому что я обещал ему не

 

оглашать его имени и содержания беседы с ним, если он меня отпустит. И он меня отпустил.

Кучеров: X. ?

Николаев: Да, X. Уж раз вы знаете.

Кучеров: А вы знаете, что только личное знакомство с X. спасло вас от госпитализации? А я вас госпитализировать должен!

Николаев: Нет, Алексей Юрьевич. Не должны. Меня обследовал X. И оснований для госпитализации не нашел. Он решил, что мое поведение в тот момент под инструкцию о неотложной госпитализации не подпадало. А X. - это не Британский Королевский Колледж, на который вам плевать. X. - это не Рабочая Комиссия. X. работает в психиатрической перевозке -официальный советский психиатр, в скором времени - доктор медицинских наук. Для вас и его мнение не авторитет, если он не нашел оснований для госпитализации?

Кучеров: Ну ладно. X. вас отпустил. Но милиция уже возбудила против вас уголовное дело по обвинению в хулиганстве. Потом они раздумали и позвонили мне, чтобы я принял меры.

Николаев: Ах, вот в чем дело! Вы считаете, что они меня пожалели? А вы газеты читаете ?

Кучеров: А при чем тут газеты?

Николаев: А при том, Алексей Юрьевич, что несколько дней тому назад в «Известиях» был напечатан указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии. И если они и возбудили в милиции против меня уголовное дело, как вы говорите, то из-за указа об амнистии они должны его закрыть.

Кучеров: На вас амнистия не распространяется, так как формально вы - больной человек.

Николаев: Нет, на меня как раз амнистия формально и распространяется. Под амнистию подпадают инвалиды I и II группы. А у меня, как вы знаете, - II группа. Вы сами мне ее из года в год назначаете.

Кучеров: Ну, ладно. Вы счастливо выкрутились благодаря знакомству с X. и благодаря амнистии. Ну, а не было бы амнистии - что тогда ? За чем вы кричали на всю улицу антисоветские лозунги? Разве нельзя было пройти, если вас пригласили пройти представители власти?

Николаев: А с чего вы взяли, Алексей Юрьевич, что это были представители власти?

Кучеров: А кем же они, по-вашему, были?

Николаев: Бандитами, воткем. Мы попросили у них предъ-

 

явить их документы. Они нам своих документов не предъявили. Значит - бандиты! Если бы они предъявили нам свои документы - другое дело. Вы бы могли утверждать, что это представители власти. Но так как они нам документов не предъявили – значит - бандиты.

Кучеров: Ну, допустим, в этом вопросе они не правы. Они должны были вам предъявить свои документы. Но зачем же кричать на всю улицу антисоветские лозунги?

Николаев: А затем, Алексей Юрьевич, что люди, прохожие, народ - должны знать, что вокруг них на улице делается. Вон - брали меня раньше, когда я еще по неопытности не орал. Со стороны посмотришь - компания хороших друзей идет, хотя один из них арестован. А начнешь орать, что КГБ ни за что людей на улицах хватает - люди услышат, родным, знакомым расскажут: вот, видел я, как на улице низа что человека арестовали, как во времена культа личности. И ради этого можно пожертвовать своей свободой, если меня хватают. И всегда буду так орать! Сам от себя без причины орать не буду. А когда будут меня хватать - всегда орать буду, чтобы люди знали, что вокруг них делается. Тишина вам нужна, вам нужно, чтобы аресты тихо проходили, незаметно для окружающих. А нам тишина не нужна. Нам шум нужен, на весь мир. А когда на весь мир невозможно, так хоть на всю улицу.

Кучеров: В общем, если вы до 2 ноября не придете в диспансер, я вашу безопасность не гарантирую.

Николаев: Хорошо, я позвоню сегодня Котову.

Кучеров: Котов с вами разговаривать не будет.

Николаев: Ну, до свидания, Алексей Юрьевич, я буду сейчас звонить Котову, а там посмотрим, что будет.

Котову в этот день я так и не прозвонился. У него секретарша всем отвечает, что Котова нет, а по телефону проверить правильность этой информации невозможно.

Не дозвонившись до Котова, я в тот же день написал письмо-протест в Президиум Верховного совета Совдепии, с требованием, чтобы меня оградили от произвола КГБ, 137 отделения милиции и ПНД № 13. Я напомнил, что мое дело решается в Московском городском ОВИРе, и попросил, чтобы меня побыстрее выпустили из Совдепии в ФРГ.

Вечером в этот день я поехал к Андрею Дмитриевичу Сахарову, на квартире которого, как всегда, ежегодно 30 октября проходила пресс-конференция, посвященная дню политзаключенных. На квартире у Андрея Дмитриевича я сообщил запад-

 

ным корреспондентам о том, что меня снова пытаются госпитализировать, и передал им копии своего письма в Президиум Верховного совета.

Прошли для коммунистов те времена, когда они могли делать со мной всё, что хотели, для себя бесшумно!

В дальнейшем эта информация получила освещение в Информационном бюллетене Рабочей Комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях и в «Хронике текущих событий» № 54.

На следующий день я позвонил снова Кучерову.

Кучеров: Ну что, Евгений Борисович, скажете?

Николаев: Я звонил вчера Котову, но поговорить мне с ним так и не удалось.

Кучеров: Я ж говорил вам, что Котов разговаривать с вами не будет. Так что вам придется явиться в диспансер.

Николаев: Нет, Алексей Юрьевич, я в диспансер не пойду.

Кучеров: Тогда окажетесь в психбольнице.

Николаев: И немедленно будет шум на весь мир.

Кучеров: Ну и что ж, что будет шум? Вы-то все равно будете сидеть.

Николаев: На Западе быстрее выйдет моя книга.

Кучеров: Одной книгой больше - одной меньше, какая разница. Вы-то все равно будете сидеть.

Николаев: Я буду записывать беседы с врачом, выкидывать их в окошко, и они будут звучать по «Свободе».

Кучеров: Да, своему лечащему врачу вы карьеру испортите на всю жизнь.

Николаев: Испорчу, Алексей Юрьевич, сейчас не те времена пошли. И чикаться с врачами я не буду. А вам скажу следующее. Я тут подумал - время было. Смотрите: КГБ, чтобы мною не заниматься, спихнуло меня на милицию. Милиция спихнула меня на X. X. в данном случае поступил честно и на давление КГБ и ментов не поддался. А у милиции промашка вышла из-за амнистии. Так они теперь на вас спихивают. Что вы, психиатры, позволяете с собой делать?! Ведь учтите, Алексей Юрьевич, что подписи под путевками на госпитализацию ваши стоять будут, а не ментов или кагебешников, которые вам звонят. И если дойдет до Нюрнбергского процесса, то вы не докажете, что они вам звонили. Вы телефонных звонков к делу не пришьете. А они еще и будут отказываться, что вам звонили и просили кого-то госпитализировать. Вы думаете, что мы не знаем, как это делается? КГБ ж никогда прямо вам не говорит: госпитали-

зируйте такого-то. Они говорят: примите меры. А что такое -принять меры - вы уж сами решайте. Они хитрые стали, не оставляют после себя документов, все сваливают на вас.

Кучеров: Все это так. Но ведь я о себе тоже должен подумать!

Николаев: Вот и думайте о себе так, чтобы ваших подписей под всякими преступными документами не было. И если вы действительно хотите о себе подумать, то отошлите меня к ним. Пусть они мною занимаются, а не вы. И пусть их на очередном Нюрнберге судят, а не вас.

Кучеров: Ну ладно, вас никто не тронет. Будем считать, что я провел с вами беседу и меры принял. Только вы ничего на праздники не делайте.

Николаев: Не беспокойтесь, красных тряпок срывать не буду.

Кучеров: И потом, этот эпизод может отрицательно сказаться на вашем выезде. Можете считать, что то, что я вам сейчас сказал, - как официальный ответ.

Николаев: Если мой отъезд они задержат - то сделают только хуже себе.

Кучеров: И еще я вас прошу больше не орать на всю улицу антисоветских лозунгов. Сейчас вам это сошло, а второй раз уже больше не сойдет.

Николаев: Я уже не первый раз орал, когда меня хватали. И я не буду вас обманывать и обещать вам, что я больше не буду поднимать шум в случае моего ареста. Сам от себя я кричать не буду. Но когда меня будут арестовывать - то тут уж терять нечего. Наоборот. Сейчас нашлись люди, которые сообщили о моем задержании жене.

Кучеров: А откуда они узнали ваш адрес?

Николаев: А я кричал, что живу в этом доме, и называл номер квартиры. Многие жильцы в лицо меня знают там. Вот и помогли, сообщили жене.

Кучеров: Неужели еще есть такие люди?

Николаев: А что ж вы думаете? Люди власть ненавидят. И если кричать, что КПСС - банда и что КГБ ни за что людей хватает, -той помогут, чем могут. Сейчас жене сообщили, другой раз - КГБешникам и морду набьют и меня освободят. Так что я кричу с дальним прицелом. Это вам тишина нужна. Нам тишина не нужна.

Кучеров: Ну, ладно, ведите себя так, чтобы вас больше на улице не хватали.

 

Николаев: Это вы уж у КГБ просите, чтобы они меня не трогали, а я сам от себя веду себя тихо.

После разговора с Кучеровым в первых числах ноября я решил зайти в ОВИР, чтоб узнать, в какой стадии оформления находятся мои документы.

В городском ОВИРе очередь была еще длиннее, чем в районном. Простояв несколько часов, я оказался невольным свидетелем и радостей, и горестей. Одни выходили счастливые: в руках у них были заграничные паспорта или визы в Израиль. Но большинство выходило ни с чем. Рассматриваются документы, решение пока не принято. Были и совсем несчастные: выходили с отказами, естественно, без объяснения причин. То, что помещается в «Хронике...» по вопросу права на выезд - капля в море по сравнению с тем, что действительно делается. Абсолютное большинство отказов совсем не получает никакой огласки в правозащитных документах. И дело здесь, очевидно, не только в том, что не у всех есть возможность связаться с диссидентами.

Я многим отказникам в этот день предлагал сообщить о своем деле в «Хронику...» Не хотели и боялись.

Но вот и моя очередь. Захожу на прием к инспектору ОВИРа Баймасовой Надежде Родионовне.

Посмотрев в ящик на букву «Н», Баймасова сказала, что ответа на мое заявление пока нет.

Николаев: А на какой стадии оформления находятся мои документы?

Баймасова: Этого я не знаю. Когда ответ к нам придет - мы вас известим открыткой.

Николаев: А куда мне можно написать, чтобы мои документы были рассмотрены побыстрее ?

Баймасова: Никуда нельзя. Ждите.

Николаев: Но ведь кто-то же моими документами занимается!

Баймасова: Туда, где занимаются оформлением документов, не пишут и не обращаются.

Как и многим другим посетителям, мне пришлось уйти в этот день из ОВИРа ни с чем.

А тем временем мне пришел еще один вызов: из Израиля от совершенно мне незнакомой Эстер Смородинской. Вызов из Израиля я отложил в сторону, в надежде на то, что если мне откажут в выезде в ФРГ, - то я им воспользуюсь. А раньше времени возиться с израильским вызовом просто не хотелось.

 

Ну, а рукописи моей книги гуляли по Москве. Прочитало их уже довольно много народу. И вот как-то один из моих знакомых из околодиссидентской среды, прочитав мою книгу, спросил меня: «А кто этот Немировский? Такой черный?» - «Да», - отвечаю. «Я его хорошо знаю, - продолжает мой знакомый, - Гриша - наш человек. Очень критически относится к строю, настроен откровенно антисоветски». - «Но почему же я тогда в его отделении пробыл четыре месяца? Если он настроен антисоветски -то мог бы сразу меня выписать, как только я попал к нему в отделение». - «Ну, значит, Гришка оказался слабаком. Боялся за свою карьеру. Не хотел рисковать».

Интересная аналогичная беседа прошла у меня с одним фармакологом, который лично знал Гуревича. Он прочитал всю книгу и особенно внимательно вторую госпитализацию, где я с Гуревичем общался. «Вообще-то, Гуревич не такой и плохой человек, как вы о нем пишете. Я внимательно прочел этот кусок особенно, так как хорошо его знаю. И, на мой взгляд, он к вам отнесся очень гуманно. Я, как фармаколог, знаю, что можно сделать с человеком с помощью фармакологических средств. Любого человека за две недели можно закормить лекарствами так, что он превратится в спаниэля. Гуревич же из вас спаниэля не сделал. А мог бы, когда вы находились в его руках».

Да, добрый Владимир Ильич, ничего не скажешь!

10 декабря 1979 года коммунисты установили за мной наглую демонстративную слежку.

Это, чтобы я, в случае чего, на демонстрацию у памятника Пушкину не поехал. И ради собственной уверенности в этом, еще схватили меня в районе метро Каширская и продержали в милицейском участке при станции метро в течение трех часов. Отпустили только в 21 час, когда все сроки демонстрации у памятника Пушкину давно прошли.

Естественно, что я после этого написал протест Андропову, в МВД Совдепии и в Президиум Верховного совета.

А на 20 декабря 1979 года меня вызвали в городской ОВИР. Я пришел. Но, как мне тут же сказали, инспектор, который меня вызвал, уехал. Просили зайти второй раз на следующий день.

И вот, 21 декабря, после долгого стояния в очереди, я попадаю снова на прием к Баймасовой.

Баймасова: Вам отказано в гостевой поездке к вашему другу в ФРГ.

Николаев: На каком основании?

 

Баймасова: Вы не участвуете в общественно-полезном труде и не участвуете в общественной жизни. Вот устройтесь на работу, принимайте там активное участие в общественной жизни, заслужите хорошую характеристику и тогда через полгода приходите снова к нам. И мы вас, когда вы принесете хорошую характеристику, с удовольствием к вашему другу отпустим.

Николаев: А с чего вы взяли, что я не занимаюсь общественно-полезным трудом и не принимаю участия в общественной жизни?

Баймасова: Потому что вы, согласно записи в вашей трудовой книжке, с 1971 года не работаете.

Николаев: Но это же формальный подход! Вы знаете - я написал книгу «Предавшие Гиппократа» и рукопись своей книги отправил на Запад. Разве это не общественно-полезный труд? Потом я написал много коротких работ. Они передавались по радиостанции «Свобода», печатались в издательстве «Посев». Денег, кстати, за все это я не получал. Значит, делал на общественных началах.

Баймасова: Это все не считается. Вы должны принимать участие в общественной жизни в советском коллективе.

Николаев: Интересно, как я могу работать, если меня незаконно уволили, репрессировали, дали вторую группу инвалидности?

Баймасова: У вас вторая группа ?

Николаев: Да. Я отразил это в анкете, когда ее заполнял.

Баймасова: Тем более мы не можем вас выпустить. Если вы - инвалид, больной человек, значит вам нужен уход, который вы за рубежом не получите. Там лечение платное, а у нас - бесплатное.

Николаев: А могу ли я обжаловать это решение ?

Баймасова: Конечно, можете. Вы можете обратиться в ОВИР МВД СССР. (Дает адрес.) Если они с вашими доводами согласятся, то они это решение отменят и отпустят вас.

Николаев: И еще вопрос. У меня есть вызов из Израиля. Можно ли мне сразу по нему оформлять документы или же тоже надо в связи с отказом ждать полгода ?

Баймасова: Подождите в коридоре. Я схожу к начальнику, уточню.

Минут через десять Баймасова вернулась:

- По израильскому вызову вы можете оформлять документы сразу. Это в другую страну, да к тому же на постоянное жительство.

 

С каким настроением я ушел из ОВИРа. Как-то за все эти годы привык я сравнивать все события с тем, что происходит в психушке. Вот и сейчас - психушки на память пришли. Ощущение было таково, что мне отказали в выписке.

Ходил я по улицам Москвы сам не свой — долго успокоиться не мог.

На следующий день пошел в районный ОВИР. Предъявив Аськову израильский вызов и сказав ему, что мне отказали в поездке в ФРГ, взял у него анкеты для оформления выезда в Израиль.

Выезд на постоянное жительство связан с более сложными процедурными формальностями. Следует представить, в частности, официально заверенное согласие родителей на отъезд совершеннолетних детей в Израиль на постоянное жительство.

Со сбором тех документов, которые можно собрать в Москве, мы не спешили. А написали письма: я отцу в Сибирь, а Тьян - своей маме на Камчатку с просьбой, чтобы они выслали такое согласие. Московские же документы мы надеялись собрать за неделю. А пока пусть придут дальние документы. И торопиться некуда.

25 декабря 1979 года я пришел на прием в ОВИР МВД Совдепии с обжалованием решения, принятого на уровне городского ОВИРа. Опять - длинная очередь. Всё люди, которым ОВИРы отказали на районном, городском, областном, республиканском уровне. Опять обилие людей и судеб, не запечатленных в «Хронике текущих событий». Подошла-таки, наконец, и моя очередь. Я подал сотруднику министерства заранее написанное заявление.

Прочитав мое заявление, работник министерства сказал: «Мы рассмотрим ваше заявление. Ответ получите в течение месяца».

Разумеется, никакого ответа от советских инстанций я на это заявление так и не получил. Но зато в в № 55 «Хроники текущих событий» (стр. 44) этот отказ получил освещение.

В самые последние числа декабря Совдепия совершила интервенцию против Афганистана. А так как Баймасова советовала мне принимать активное участие в общественной жизни страны, то я, естественно, решил следовать этому доброму совету, чтобы получить хорошую характеристику для ОВИРа, и написал заявление-протест с осуждением советской интервенции в Афганистане на имя Президиума Верховного совета СССР.

 

В конце заявления я просил Президиум известить ОВИР о том, что я - принимаю участие в общественной жизни.

Наступил 1980 год - последний год моего пребывания в Совдепии. Начался он с того, что было опубликовано постановление о достойной встрече 110-й годовщины со дня рождения Ленина. Я тут же написал заявление-протест в «Правду», где было опубликовано это постановление. Изложив то, как меня за неучастие в праздновании 100-й годовщины незаконно уволили с работы и репрессировали, я потребовал отмены этого принудительного мероприятия.

Ну, и конечно, как всегда в начале года, пошел в диспансер с целью переоформления пенсии.

Кучеров: Здравствуйте, Евгений Борисович, я слышал, вы что-то по поводу Афганистана написали?

Николаев: Написал, Алексей Юрьевич, написал.

Кучеров: И зачем же вы это сделали?

Николаев: А чтоб вы меня госпитализировали за это письмо. На Западе тут же шум поднимется.

Кучеров: А как у вас дела с отъездом?

Николаев: Отказали.

Кучеров: Потому что вы себя неправильно вели. И продолжаете вести себя неправильно. Ваше письмо по поводу Афганистана не будет способствовать вашему отъезду.

Николаев: Наоборот, Алексей Юрьевич, будет способствовать. Мне в ОВИРе посоветовали, чтобы я принимал участие в общественной жизни. Вот я и написал это письмо, чтобы принимать участие в общественной жизни. В ОВИРе об этом узнают и сразу отпустят.

Кучеров: Вы сейчас, как никогда раньше, должны сидеть тихо, если хотите выехать.

Знаем мы эти сказки. Интересно получается: кто из диссидентов хочет выехать - ни за что не отпускают. А кто хочет остаться - насильно выпихивают. Многие мне советовали изменить тактику, чтобы меня выпихнули. Сделать вид, что я больше не хочу эмигрировать. Сейчас такой момент и наступил.

Николаев: А почему вы думаете, что я так уж и стремлюсь уехать?

Кучеров: Как?! Вы разве больше не хотите эмигрировать?

Николаев: Почему же? Я очень хочу уехать. Но не прямо сейчас, а позже.

Кучеров: А почему позже ?

Николаев: Ну, уеду я сейчас. Кто уехал? Неизвестно - кто.

 

А вот когда будет моя книга опубликована -все будут говорить, что выехал из Советского Союза писатель. Я поэтому хочу эми-грировать после выхода в свет моей книги.

Кучеров: А если вас отпустят до выхода в свет вашей книги? Вы поедете?

Николаев: Ну что ж? Так уж и быть - соглашусь. А еще -Алексей Юрьевич - я новую книгу стал писать^*.

Кучеров: Какую же?

Николаев: Да вот о проблеме эмиграции: как трудно из Советского Союза выехать.  А для этой книги - сами понимаете - мне не один отказ нужен - а с десяток.

Кучеров: Ну вот что: материала для новой книги вы не получите. И уедете безвестным!

Николаев: Жалко, конечно, но, наверное, согласиться придется.

Кучеров: Только ехать вам придется не в ФРГ, а оформлять свою поездку «чеГез синагогу»**^**. Постарайтесь получить вызов из Израиля и по нему оформляйте выезд.

Николаев: А у меня вызов из Израиля уже есть.

Кучеров: А почему же вы оформлялись в ФРГ? Это была с вашей стороны ошибка.

Николаев: Вызов из ФРГ просто пришел мне раньше. Но я уже был в ОВИРе и взял анкеты, чтобы оформлять выезд в Израиль.

Кучеров: А еще, Евгений Борисович, ваша книга -хорошо написана.

Николаев: Вы ее читали?

Кучеров: Нет, не читал.

Николаев: А откуда вы знаете, что она -хорошо написана ?

Кучеров: Мне передали люди, которые вашу книгу читали.

Николаев: А откуда они взяли мою книгу?

Кучеров: Этого я вам не могу сказать. Но книга написана очень живо, интересно, с юмором. У вас, несомненно, есть литературный дар. Но только в ней очень много повторений.

Николаев: Это естественно, так как разные психиатры задавали мне одни и те же вопросы.

Кучеров: И потом, ваша книга насыщена диалогами, которые тоже затрудняют чтение.

Николаев: Диалоги с врачами, хотя они и затрудняют чтение, очень важны. По ним можно судить о том, какие вопросы врачи задают, как я на них отвечаю, и в конце концов, как о моем здоровье, так и о деятельности врачей. Эти диалоги могут быть полезными для честных психиатров в целях анализа.

Кучеров: А вы можете мне принести прочитать свою рукопись?

Николаев: Нет, она ведь не хранится у меня дома. А доставать сложно.

Кучеров: Жалко. Ну ладно, идите к Ковешниковой. Она вам назначит дату ВТЭКа.

В другое бы время я к Ковешниковой ни за что бы не пошел. А сейчас - пошел, чтобы сказать ей о книге. Ковешникова начала о книге первая. Оформляя мне документы для ВТЭКа, она заговорила со мной елейным лисьим голоском, ничего не имеющим общего с тем тоном, которым она меня впервые встретила в январе 1976 года.

Ковешникова: Евгений Борисович, здравствуйте. Я слышала: вы книгу написали?

Николаев: Да, написал книгу и рукопись уже переправил на Запад.

Ковешникова: И о чем же ваша книга ?

Николаев: Да вот о психиатрических репрессиях, которым я подвергался.

Ковешникова: Вы там только о психбольницах писали? Или о нашем диспансере тоже ?

Николаев: Конечно, я о диспансере тоже написал. Обычно в правозащитной литературе, когда пишут о психиатрических репрессиях, всегда пишут только о психбольницах. А о психдиспансерах, которые играют не менее важную роль в психиатрических репрессиях, умалчивают. Я считаю это очень большим недостатком и описал в своей книге также и роль диспансеров в психиатрических репрессиях.

Ковешникова: Конечно, вы писали о врачах, с которыми вы общались ?

Николаев: Да, я писал о врачах, с которыми я общался.

Ковешникова: И про меня вы в своей книге написали?

 

Николаев: Да, в том числе я написал и о вас. Вы ведь были в 1976 году моим участковым врачом.

Ковешникова: Но про меня-то вы зачем написали? Ведь у меня с вами были всегда только хорошие отношения. И с вашей мамой тоже.

Николаев: Нет, Людмила Степановна, как раз с вами у меня отношения были плохими.

Ковешникова: Ну почему же ? Я к вам всегда хорошо относилась. Разве я вам сделала зло?

Николаев: Да. Вы выписали путевку на мою госпитализацию, которую я избежал чисто случайно.

Ковешникова: Но ведь я думала о вашем здоровье.

Николаев: Вы прекрасно знали, что я здоров. К тому же вы, выписывая путевку, не провели предварительного медицинского обследования. И я в тот момент не представлял социальной опасности. Вы действовали по указке КГБ. И вот это я и написал в своей книге.

Ковешникова: Ну что вы? При чем здесь КГБ? Мы КГБ не подчиняемся.

Николаев: Подчиняетесь. Когда моя жена пришла в диспансер, чтобы выяснить у вас, почему вы выписали на меня путевку, то вы ей ответили, что мною интересуется КГБ.

Ковешникова: Что вы, что вы? Я не могла ей так сказать.

Николаев: Так мне передала жена и я верю ей.

Ковешникова: Ну вот, я назначаю вам ВТЭК на 8 февраля. И поверьте мне: я никогда не была вашим личным врагом. Я к вам всегда хорошо относилась и не хотела причинять вам зло. Если что плохое и было - то вы уж - извините. Я думала только о вашем здоровье. И потом - вы ж тогда избежали госпитализации, вы ж не попали в больницу. Так что не так уж и много зла я вам причинила.