- 150 -

 Голод

Первые два-три месяца у нас было достаточно пищи: мясо, масло, молоко и муку можно было купить в Голышманово на рынке по вполне доступным ценам. Картофель приобретали в обмен на городскую одежду или постельные принадлежности: подушки, одеяла, простыни, так как в сельских районах Сибири была большая нужда в этих вещах. А хлеб, соль, сахар и крупы свободно продавались в магазине. Но после нового года продукты в магазинах полностью исчезли. Шла война, и постепенно в магазинах не стало ни хлеба, ни сахара, ни круп, даже спичек не было. Базары тоже быстро опустели, никто больше не привозил для продажи ни молока, ни масла, ни мяса. Да и картофель местные жители уже не обменивали на вещи: они сами стали нуждаться в продуктах, даже хлеб стал нормированным и продавался только по карточкам. Мама, как работник лесоучастка, получала в конторе по 6 кг муки в месяц на себя, и по 3 кг на каждого иждивенца. Скоро была съедена последняя картошка, кончились и другие продукты, и теперь лепешки, которые бабушка пекла из муки, стали нашей единственной пищей.

В марте 1942 года начался голод. У местных жителей было хоть какое-то подсобное хозяйство: многие держали коров, овец, кур, но для приезжих наступил настоящий голод. Население поселка Катышка, насчитывавшее до войны 10 тысяч человек, с началом войны удвоилось, а потом даже утроилось за счет эвакуированных с Украины, из Москвы и особенно из блокадного Ленинграда, и продуктов питания сразу резко стало не хватать.

Наша семья бедствовала. Бабушка варила какую-то похлебку из капусты и свеклы, которые мама иногда приносила с работы (ей кое-что давали сослуживцы, местные жители). Бабушка заправляла эту похлебку горстью муки, пережаренной с луком на подсолнечном масле, и тем мы питались. Но бабушка не унывала, за все благодарила Господа и с утра до вечера пела христианские гимны (все больше старинные, написанные еще в первые годы евангельско-баптистского

 

- 151 -

движения в России — в них звучал жизнерадостный дух глубокой веры и полной преданности Богу). Бабушка старалась ободрить и нас, внуков, но нас донимало постоянное чувство голода. Я решил заняться охотой на зайцев, множество их следов виднелось на снегу за поселком. Соседские мальчишки научили меня делать из стальной проволоки петли и ставить на заячьих тропах. Но у меня ничего не получалось, ни один заяц не поймался.

В конце марта бабушка совсем ослабела: еле ходила по дому, а в апреле уже и ходить не могла от истощения. Распределяя каждое утро пищу на всех членов семьи, она тайком все это время отдавала часть своей порции нам, детям. И вот теперь бабушка почти все время лежала в постели. Она на глазах угасала, но продолжала уповать на Господа: «Не плачьте, дети, не отчаивайтесь! Отец Небесный дает жизнь и здоровье, в Его руках все дни наши. Еще поживу, если Ему угодно!» Маму мы видели редко, она почти все время была на работе.

В Сибирь прибывали эшелоны с эвакуированными из блокадного Ленинграда. Несколько тысяч ленинградцев высадили на нашей станции: это были страшно истощенные люди, почти скелеты, многие из них уже не могли передвигаться. Блокадников разместили сначала в школе, в больнице, в колхозных помещениях, а затем развезли по деревням. Помню одну женщину, финку, с которой потом подружилась мама, как она на маленьких санках везла от станции в больницу своего еле живого, совершенно истощенного мужа. Она его укутала в одеяло, привязала в сидячем положении к детским санкам, и везла по поселку, а руки его в перчатках бессильно волочились по снегу.

Много было таких, кто от истощения уже не мог ходить (и не только эвакуированные ленинградцы). Среди беженцев, осенью и в начале зимы прибывших в поселок из европейской части страны, спасаясь от войны, многие были буквально на грани смерти. В апреле 1942 года местные власти открыли в поселке специальный госпиталь для умирающих от голода. Все лечение там было — это хорошее питание. Нашу бабушку тоже поместили в госпиталь, так как она уже не могла ходить и еле-еле говорила. «Прощайте, родные мои, — чуть слышно сказала она, когда ее увозили в госпиталь. — Я верю, что скоро вернусь домой здоровой. Только вот тревожусь за вас: как вы тут без меня проживете?! Кто вам будет похлебку варить?»

Мама тоже болела: у нее кровоточили десна и стали выпадать здоровые зубы. В 1942 году она потеряла большую часть зубов, а те, что уцелели, сильно шатались, и к концу войны у нее осталось не более пяти зубов, а ей было всего 38 лет. Трудно стало и мне ходить в школу: если раньше я бодро проходил два километра от дома до школы, то теперь с трудом преодолевал это расстояние,

 

 

- 152 -

особенно когда было много снега. Я медленно плелся, много раз останавливаясь для отдыха — сил оставалось совсем мало. «Ничего, крепись! Продолжай ходить в школу — пропускать нельзя. Пропустишь один, два урока, особенно по математике, потом трудно будет догонять!» — ободряла мама. Теперь она чаще бывала вечерами дома. С работы она приносила нам то несколько морковок, то свеклу, то кочан капусты, а однажды принесла мешочек кедровых орехов — я помню, как мы с сестрой радовались этим орешкам!

Иногда после школы я заходил на железнодорожную станцию посмотреть на поезда, на людей. Здесь всегда кипела бурная жизнь: на запад шли эшелоны с войсками, на открытых платформах везли пушки, танки, машины. Железная дорога была одноколейная, поезда могли двигаться только в одном направлении — на запад или на восток. Поезда на восток шли медленно, часто останавливались на запасных путях, пропуская на запад военные эшелоны. Много было санитарных поездов с яркими красными крестами на стенах и крышах вагонов. Когда они останавливались на нашей станции, из вагонов выходили солдаты и офицеры: перебинтованные, часто на костылях, они стояли около вагонов, дыша чистым морозным воздухом, а некоторые прохаживались вдоль вагонов. Женщины и дети из поселка стояли невдалеке и смотрели на них. Часто кто-нибудь из раненых возвращался в вагон и выносил хлеб с маслом, кусочки сахара или конфеты, и угощал детей. Подростки стеснялись подходить, но дети помладше с радостью принимали эти драгоценные подарки.

Несколько раз я видел особые эшелоны под охраной, которые тоже медленно шли на восток. Это были товарные вагоны с решетками на маленьких окошках и вооруженными солдатами на тормозных площадках. Иногда эти эшелоны проходили мимо нашей станции, не останавливаясь. По приближении к станции люди в вагонах начинали кричать и стучать в стены вагонов, взывая о помощи. Может быть, так они вопияли всю дорогу, а не только на подходе к станциям? Обычно в таких эшелонах вагонов было много, сорок-пятьдесят. Составы медленно шли мимо станции, и даже шум поезда не мог заглушить доносившихся из них душераздирающих воплей и стонов.

Кто они, эти тысячи людей под охраной? Куда их везут? В поселке такие поезда называли эшелонами смерти. Но кто в них: русские заключенные, ссыльные немцы с Поволжья, или немецкие военнопленные?! Трудно было сказать. Очередной эшелон медленно исчезал за поворотом, увозя в неизвестность взывавших о помощи заключенных. Молча, со слезами на глазах смотрели люди на станции вслед очередному эшелону страдальцев. Тут же прохаживались два-три милиционера, прислушиваясь к разговорам, но старые сибирячки безбоязненно осеняли крестным знамением уходящий на восток эшелон.

 

- 153 -

Однажды такой эшелон остановился на нашей станции, пропуская на запад военные поезда. Стоял страшный крик: «А - а - а! Помогите, спасите!» Я понял — это русские. Может, здесь и мой отец?! Солдаты охраны бегали вдоль состава, стуча прикладами винтовок в стены вагонов и требуя замолчать. Но ужасный вопль только усиливался. На платформе собралось несколько десятков женщин, в основном, старух, а также дети и подростки. Из маленького здания станции выбежали молодые женщины-милиционеры. «Разойдитесь! Нельзя здесь стоять!» — набросились они на нас. Нехотя люди стали расходиться. Одна пожилая женщина, опасливо оглянувшись, нет ли поблизости милиционера, тихо сказала: «У - у, антихристы! За что только людей мучают?! Кричат-то они от голода. Спаси, Господи, люди Твоя!» — закончила она православной молитвой и пошла в поселок. Печально возвращался я домой и вечером рассказал маме о стонущем, голодном эшелоне.

Как-то летом, собирая в лесу грибы и ягоды, недалеко от железнодорожного пути я нашел несколько писем. Они застряли в кустах и. видимо, лежали здесь еще с зимы. Письма были сложены в треугольники, без конвертов и марок, но с адресами. Большинство писем настолько размокли под снегом и дождем, что нельзя было разобрать ни адреса, ни содержания. Но одно письмо относительно хорошо сохранилось, и я принес его домой — это было письмо заключенного своей семье. Он торопливо прощался с родными, сообщая. что осужден на 10 лет лагерей. В конце письма была приписка: «Куда нас везут, никто не знает. Один только Бог знает, и на Него вся наша надежда!» Мы это письмо высушили, тщательно разгладили, положили в новый конверт, наклеили марку и отправили по указанному адресу. Но получила ли его семья это письмо? Во время войны была введена военная цензура на всю переписку внутри страны (а может, нашлась добрая душа, и цензор пропустил это прощальное письмо, брошенное прямо с эшелона смерти в расчете на добрых людей?).

Несколько раз мы посещали бабушку в госпитале. Она медленно поправлялась, питание было во много раз лучше, чем дома. Но даже в госпитале она пыталась сунуть нам с Гиной отложенные кусочки хлеба. Мы отказывались. Через три недели она уже ходила по коридору. «Вот видите, ожила я, не умерла! — говорила она. — Отец Небесный не оставил меня Своей милостью. Скоро приду домой!» Через месяц бабушка, окрепнув, вернулась из госпиталя. Она, как обычно, была бодра духом, и снова звучал в доме ее голос в задушевных песнях и молитвах благодарности Отцу Небесному.

Перед ее выходом из госпиталя мама ездила в командировку в какой-то отдаленный район и привезла мешок картофеля и несколько литров подсолнечного масла. Бабушка ликовала, глаза ее сияли радостью: «Отец Небесный опять послал нам все насущное!» Нам с

 

 

- 154 -

Гиной она говорила: «Скоро лето — пойдем в лес собирать грибы и ягоды, их так много в этом лесном крае! Все это приготовил для человека наш добрый и благой Бог». Бабушка часто вспоминала дедушку и Юлю, оставшихся в Омске: «Как они там, бедные, живут? Не обижают ли их квартиранты?» Но потом успокаивалась: «Отец Небесный не оставит их, как не оставил и нас Своей заботой!»