БЕСЕДА В ЦК КПСС

 

КОМИССИЯ ПО СОСТАВЛЕНИЮ ХРОНИКИ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

 

СТЕНОГРАММА

беседы с т. МИНЦ Максом Григорьевичем

 

Беседу проводил научный сотрудник т. Лихтер Б.Л.

Записывает т. Рослякова О.А.

Москва. Секретариат. 13 ноября 1945 г.

 

Капитан.

Год рождения 1912.

Еврей.

Член партии с 1932 г., в комсомоле с 1928 г.

Образование военное - академия им. Фрунзе.

Родился г. Витебске. Отец - служащий, мать - домашняя хозяйка. Кроме меня есть еще одна сестра, сейчас она замужем.

Учился в средней школе в г. Витебске, затем переехал в Москву и поступил на курсы по подготовке во ВТУЗ при политехническом институте, которые закончил в 1929 году, по окончании курсов поступил работать на фабрику "Венбукмебель" в Сокольническом районе токарем по дереву. В 1930 году перевелся оттуда на Северную железную дорогу "Москва вторая", где работал кочегаром, затем слесарем. Потом был на комсомольской работе: представителем Московского комитета комсомола на Северной ж.д., работал в Мосрайсев ТПО в оргинструкторском отделе.

В кандидаты партии был принят в 1931 году, в 1932 году был переведен в члены партии.

 

В 1932 году предложили явиться в военкомат, как члену партии, хотя мой год еще не призывался. Так как было неспокойно на польской границе, должен был ехать туда. 18 февраля 1933 года прибыл в Полоцк в 13 стрелковый полк. Из 13 с.п. через четыре с половиной месяца был переведен в 156 артполк около Полоцка, ще был тоже приблизительно около четырех с половиной месяцев. Затем мне было предложено ехать в Одесскую артиллерийскую школу, куда я и прибыл в конце 1933 года. Держал испытания, выдержал, был принят курсантом. По окончании школы получил звание лейтенанта. В полку был секретарем комсомольского бюро. Последние два года учебы в артиллерийской школе был секретарем партийного бюро. Совмещал учебу с партийной работой.

В 1936 году окончил артиллерийскую школу по первому разряду и был отправлен на Дальний Восток, в г. Биробиджан командиром полубатареи при 20 корпусном артполку. Там приступил к работе командира взвода полковой школы. В этой школе я был приблизительно год. Выпустили курсантов - младших командиров. Потом был назначен командиром батареи звуковой разведки.

В 1938 году 23 февраля мне было присвоено внеочередное звание старшего лейтенанта - через год после окончания школы.

В 1938 году мне было предложено поехать учиться в Академию им. Фрунзе. Я поехал в Хабаровск держать предварительные испытания, которые выдержал. Из Хабаровска поехал в Москву держать испытания. Испытания длились около месяца. Благополучно выдержал. Затем вернулся снова на Дальний Восток - сдать свою батарею. В академию приехал к началу учебного года и стал заниматься.

 

Академию окончил 5 мая 1941 года. Это был знаменитый выпуск, коща тов. Сталин держал речь в Кремле (у меня сохранился пригласительный билет). В Кремле был первый раз. До этого Сталина видел только на парадах и то мельком.

Собрали нас всех в Андреевском зале. Пригласили всех выпускников военных академий г. Москвы: артиллерийской академии, нашей академии и других. Какое на меня произвела впечатление речь тов. Сталина? Я никогда до этого не слышал Сталина непосредственно. Помню, мне понравилось тогда, что он очень просто и ясно формулирует свои мысли, до каждого доходит его слово. Говорил он около сорока минут. Он поздравил нас с выпуском, ставил перед нами определенные задачи как перед командирами, которые имеют высшее военное образование. Говорил о культурном преобразовании армии, о техническом ее оснащении, потом много говорил о Германии. Хотя в этот момент у нас был с Германией договор о дружбе, но в речи тов. Сталина чувствовалось, что этой дружбе недолго быть, что нам надо готовиться к моменту, когда придется с ней столкнуться. Он говорил о том, что Германия политически несостоятельна, что она должна провалиться со своей политикой. Привел ряд исторических примеров из отношений Германии и Франции.

Потом Тимошенко пригласил всех к столу. Я был в Грановитой палате. Сталин произнес тогда, как помню, шесть тостов: за военно-морской флот, за летчиков, за истребителей и т.д.

Впечатление осталось такое, что скоро придется воевать. Сталин ушел немного раньше остальных. Его уход был сигналом, что и нам надо расходиться. Во время ужина был концерт.

 

Когда приехал в армию, я об этом рассказывал, -хотя речь не была опубликована, - командирам-коммунистам.

Затем я поехал в г. Полтаву, куда я был назначен начальником штаба полка. По прибытии явился к командиру полка (часть 2040). Командир полка хотел, чтобы я был начальником полковой школы. Я стал принимать полковую школу. Через несколько дней просил командира отпустить меня в Москву для того, чтобы привезти семью. Он дал мне отпуск на десять дней. Я поехал в Москву, потом снова вернулся.

Пока принимал полковую школу, грянула война. 22 июня была объявлена война. Мне было предложено формировать в Полтаве новый полк согласно мобилизационного плана генштаба, так наз. 645 корпусный артиллерийский полк, в котором был назначен начальником штаба. Формировал его в самом г. Полтаве в техникуме мясокомбината, формирование продолжалось до 1 июля из числа запасных. Они все были из Полтавской области. На базе 4-го дивизиона (части 2040), ще были кадровые офицеры, был сформирован новый полк (правда, их было очень мало).

1 июля выехали на фронт.

Жену оставил в Полтаве, сказал ей, чтобы скорее уезжала в Москву к своим, попрощался и уехал. При прощании последними ее словами были: не учись курить и не попадайся в плен к немцам. В той обстановке как-то смешно было слушать эти слова, особенно о курении. Она еще добавила: "Если о тебе ничего не будет известно, мы будем знать, что ты погиб, но главное, не попадайся в плен". Тогда уже было известно, как немцы издеваются над евреями, которые попадают к ним.

1 июля выехали на фронт. Воевал месяц-полтора в

 

районе: Старые Журавичи, Новые Журавичи, Сельцо (Холопеев).

В тот момент мы стояли в одном месте. Нашей задачей было поддержать пехотную дивизию, которая там была, огнем. Нужно сказать, что пехоты как таковой я там не видел. Принято считать, что пехота на линии фронта должна лежать в цепи, а мы, артиллеристы, должны ее поддерживать, помогать ей отражать атаки противника. Мы такой пехоты не видели. Пехота разбежалась, паника тоща была исключительная. Например, в Сельце (Холопееве), когда немцы взяли наш полк в полукольцо, пришлось два дивизиона нашего полка превратить в пехоту, чтобы сдерживать противника. Под Сельцом я по поручению начальника артиллерии корпуса и командира полка майора САДОВНИЧЕГО вел своих людей в атаку, чтобы дать возможность отвести нашу артиллерию и остальные части. Это не входило в нашу задачу, это была наша инициатива.

Об этом писали в какой-то прифронтовой газете, где упоминалась моя фамилия, так как я вел в атаку на немцев. Благодаря этому удалось сдержать противника. После этого я был представлен к Красному Знамени, но все это где-то затерялось, и сохранилось ли где-либо, не знаю.

Около двух месяцев был на этом Гомельском фронте. Затем полк перебрасывают по железной дороге на Брянский фронт, который был вновь организован при подходе немцев к Брянску. Наш полк прибыл на этот фронт в конце августа и стоял в районе Почепа, в ста километрах западнее Брянска, где все время держал оборону. С пехотой была такая же картина, как и на Гомельском фронте.

3 октября я посылаю одного младшего лейтенанта

 

этого полка в командировку в Курск. К вечеру возвращается обратно и докладывает: "Товарищ начальник, проехать не могу, Брянск занят немцами". Немцы были в ста километрах за нами - это было для нас совершенно неожиданно. Немцы выбросили большой десант в тылу у нас и заняли г. Брянск и ряд населенных пунктов. Одним словом, мы оказались в стратегическом окружении. В окружение попал весь фронт: 3 армии, штаб фронта и штабы армий.

Через несколько часов нас вызвал командир дивизии и сообщил, что мы в окружении. Получили приказ отходить за Десну. Нам нужно было пойти в лес по ту сторону Десны. Тогда мы были в составе 50-й армии. Собрались в одну кучу, чтобы, согласно приказу, пробираться в определенном направлении.

С большим трудом прорвались на ту сторону Десны под артиллерийским обстрелом противника. В этом лесу мы ждали приказа два-три дня. Никакого приказа. Когда послали в штаб армии, оказалось, что штаб 50-й армии был отрезан, и поэтому никаких указаний оттуда получить не могли.

Потом связались с одним стрелковым полком, не помню его номера, и решили вместе пробиваться. Штаб нашего артполка и штаб этого полка выбрали определенное направление, чтобы пробиться на соединение с Красной Армией. В ночь с 6 на 7 октября или с 8 на 9 мы этот вопрос обсудили. На этом совещании были: командир полка майор Садовничий, я и представители штаба стрелкового полка. Совещание наше происходило в лесной избушке у лесничего. Я предложил пробиваться через Брянские леса на север по направлению к Москве. Мы не знали тоща стратегической и оперативной обстановки. Так как у меня была топографическая карта вплоть до Москвы, и я

 

хорошо ориентировался, я сказал, что могу провести по этим лесам, несмотря на то, что Брянские леса славятся своей густотой.

Ночью вышли из этой сторожки. Я начал строить свой полк, чтобы соединиться со стрелковым полком и двинуться в заданном направлении.

До этого мы получили приказ от командира дивизии, чтобы всю артиллерию и материальную часть закопать в землю, часть уничтожить. К этому моменту снарядов не было, горючего не было, тащить на себе 152-х мм пушки-гаубицы было невозможно. Приказ командира дивизии нами был выполнен. У меня остались одни люди и их личное вооружение. Когда я стал искать командира полка, чтобы доложить ему, я его не нашел. Никто не мог мне сказать, где находится майор Садовничий. Комиссара полка я тоже не видел. Политрук ГОРДЕЕВ через несколько дней после окружения куда-то пропал. Когда я искал командира полка майора Садовничего, ко мне подошел политрук ЗАЯЦ - секретарь партбюро в полку - и говорит: "Товарищ капитан, пойдемте с нами?" Я, тогда не понял, что значит "пойдемте с нами". Ответил: "Товарищ политрук, у меня нет времени, я строю полк, мне нужно найти командира полка ц доложить ему о том, что полк готов двинуться". Он махнул на меня рукой и ушел. С этого момента я не видел ни его, ни комиссара, ни командира полка. Потом предположил, что они, видя такое тяжелое положение, решили спасти свою личную жизнь. С ними был еще уполномоченный особого отдела МАЖАЕВ.

Я, конечно, не оставил полк, решил возглавить его, поскольку не было командира полка. У меня было достаточно командиров, чтобы вести полк.

Итак, мы двинулись очень осторожно по лесу, что

 

бы выйти незамеченными противником, который был недалеко. Когда проходили мимо одного наблюдательного немецкого пункта на опушке леса, немцы фланговым огнем нас обстреляли. 1-й дивизион двигался сзади. Когда наша артиллерийская колонна вместе с пехотной колонной вытянулась и рванула вперед, в этот момент немцы отрезали 1-й дивизион. После этого 1-й дивизион старшего лейтенанта РАДСКОГО я не видел и о судьбе их не знаю.

Подошли к деревне Первомайская, которая была занята немцами. Нам надо было пробиться через эту деревню, расположенную недалеко от Брянска. Стали пробиваться боем. Пробились, потеряв значительное число сил. и двинулись дальше.

Надо сказать, что люди по ночам стали разбегаться. Каждое утро командиры докладывали: "Товарищ капитан, сегодня не хватает ста человек, сегодня не хватает 50 человек". Люди были полтавчане. К этому моменту Полтава была уже занята немцами. Еще до окружения мы получили сообщение об этом. Так как Полтава была занята, то для них - полтавчан - война окончилась, и люди потянулись домой.

У меня осталась маленькая кучка бойцов и командиров. В сущности, единственными командирами, которые со мною остались, были лейтенант ДЖАНОВИЧ и старший лейтенант ... (сейчас не вспомню его фамилию). С ними я и двигался.

Когда подошли к деревне Кольцовка, мне пришлось выдержать бой с немцами, хотя мы старались избегать боевых действий, так как они ни к чему не приводили.

Шли по этим Брянским лесам с разными приключениями, без пищи, в окружении врага. Об этом можно написать отдельный роман. В каждой деревне нас

 

ждет враг, причем не обязательно в лице немцев. Очень часто мы встречали врагов в лице наших русских: старост деревень, полицаев, которые были поставлены немцами.

Было уже холодно (октябрь месяц), грянули довольно сильные морозы. Я вынужден был посылать людей в деревни для того, чтобы достать пищу. Приходилось искать сарай, так как спать "в лесу на земле было невозможно. Люди, которых я посылал в разведку, пропадали, потому что, когда они заходили в дом, - их встречали, угощали, а через несколько минут приходил староста с понятыми и их арестовывали.

Через тридцать три дня после начала окружения с 6 на 7 ноября 1941 года я подошел к линии фронта. Я совершенно не знал, где проходит линия фронта и что делается. Куда я ни шел, всюду были немцы и немцы. О русских я ничего не слышал.

В ночь с 6 на 7 ноября я подошел к реке Наре против селения Таширово. По артиллерийской стрельбе понял, что здесь проходит линия фронта. На том берегу были наши, на этом - немцы. Причем, и те и другие держали, по моим предположениям, оборону, потому что немцы сидели в земле и наши тоже. Это было приблизительно часа в два ночи. Я слышал голоса наших красноармейцев. Слышно было, как они рубили лес, готовили блиндажи. После тридцатитрехдневного нахождения в лесу, наконец, добрались до своих! Надо было перебраться через реку. Каких-нибудь тридцать метров отделяло меня от своих. Решил проползти между немецкими пикетами, но они заметили нас. Тоща пришлось боем пробиваться пробиваться на ту сторону. Я оказался на льду, в трех метрах от немецкого берега. В этот момент немцы и наши открыли стрельбу. К этому времени у меня осталась

 

небольшая группа - человек 35-40. Стрелковый полк совсем растаял. На реке Наре я был ранен в икру ноги; в трех метрах от нашего берега я провалился под лед, он был очень тонкий. Это я не рассчитал. Нужно было дождаться сильного мороза, когда река установится или нужно было раньше перейти по воде. В это время ни ползти, ни плыть было нельзя. Я провалился под лед, погрузился с руками и головой. Было на мне две пары обмундирования, шинель, документы. Начал терять сознание. Хватался за лед, лед ломался под руками. В полубессознательном состоянии немцы меня вытащили из воды и притащили в блиндаж. Что случилось с товарищами, которые были справа и слева от меня, я не знаю. Слышал выстрелы.

Немцы втащили меня в блиндаж. Все обмундирование было покрыто коркой льда, руки совершенно не действовали. С меня стащили обмундирование, гимнастерку. В левом кармане гимнастерки лежали партбилет и удостоверение личности. Все это бросили в угол блиндажа, мне же принесли старое обмундирование и под утро повели в деревню в штаб батальона.

При допросе, когда они спросили фамилию, я назвал себя МИНАКОВЫМ Михаилом. Почему я выбрал фамилию Минаков? Моя фамилия начинается этими же тремя буквами. В школе, где я учился, был курсант Минаков. Минцем я себя никак назвать не мог, потому что это было равносильно смерти.

Документы остались в карманах гимнастерки. Это было в 1941 году, когда немцы были уверены в своем успехе и когда они не копались в карманах. Может быть, это их не интересовало, может быть, там был солдат или офицер, который не обратил на это внимания.

Когда я сказал, что я не с этого фронта, они со мною

 

и разговаривать не стали, поскольку их интересовало то, что происходит здесь. Допрашивал русский переводчик.

После допроса меня посадили в какой-то сарай в деревне, ще я валялся на сене три или четыре дня. Постепенно в этом сарае собиралось все больше и больше людей, большей частью гражданское население. Через несколько дней собрали группу и под конвоем погнали километров 25 в лагерь. В этом лагере я находился несколько дней в сарае. Потом собрали человек 200 или 300, построили и опять погнали, причем охрана была со всех сторон. Гнали километров 60. Если кто-нибудь отставал на три шага, сейчас же подходил немец и расстреливал. Так что весь путь был усеян трупами. Каждый стремился обогнать другого для того, чтобы оказаться впереди, а не сзади, боясь, что если он будет сзади, его могут расстрелять. Поэтому это был не просто нормальный Доход, а в буквальном смысле бег. Большинство людей не ели несколько дней, обессилели. У кого было больше сил, тот выдержал этот путь.

Пригнали нас в Рославль. В Рославле был большой лагерь, ще было собрано 16.000 военнопленных. Перед Рославлем мы несколько дней пробыли в Верее, откуда нас отправили в лагерь.

Смертность была исключительная. Умирало в среднем 600-700 человек в сутки от недоедания, инфекционных болезней. Умирали больше от условий, в которых находились военнопленные, а не от расстрелов.

Когда прибыла наша группа, ее целую ночь держали на улице. Был страшный мороз, много было раненых. Они просили окружающих, чтобы их прикончили, всюду раздавались крики и стоны.

Утром пришел переводчик и начальник лагеря - немец. Первое приказание: евреи выходите вперед; ко-

нечно, никто не вышел. Было несколько евреев, в том числе и я. Он криво усмехнулся и говорит: "Нет евреев? Этого не может быть".

Отправляют всех в бараки. Я попадаю в барак комсостава, доложили, что я офицер. В бараке было 400 или 500 человек. Это было маленькое каменное помещение, где могло разместиться не более 70-100 человек, а нас было человек 500. Не только лежать или сидеть, даже стоять было невозможно. Люди все время умирали.

Полиция в лагере была из русских и украинцев. Там были украинская сотня и казачья сотня из числа военнопленных, которые были завербованы немцами. Они ходили по баракам и смотрели в лицо: еврей или нет? Помню до сих пор, как ходили и кричали, где здесь профессор Авербах? Когда находили еврея, вытаскивали и уводили куда-то. Однажды, когда я стоял в этом бараке, зашел переводчик. Я обратился к нему с просьбой дать мне какую-нибудь шинель, хотя бы с умерших. Когда я задал этот вопрос, он сразу спросил: "А какой вы национальности?" Я ему сказал, что я белорус. Повернул голову, ничего не ответил.

Я был в этом лагере около трех недель. Однажды приходят в барак и говорят, что старшие командиры по званию должны выйти (начиная с капитана и выше). Я вышел. Нас оказалось 24 человека.

Я забыл вам сказать, как я бежал из этого лагеря. Так как этот лагерь был наспех построен для того, чтобы принять большое количество военнопленных, которые все время прибывали, то он не был обтянут тройной проволокой. Часть проволоки слабо охранялась. Мне с группой товарищей ночью удалось бежать. Дошли до ближайшей деревни. Так как мы были крайне истощены, зашли в какой-то сарай и там просидели

 

день. На третий день наших скитаний по лесу зашли в деревню. Когда сидели в одном доме, зашел староста и с ним несколько человек с винтовками. Нас забрали и отправили снова в этот же самый лагерь, откуда мы бежали.

Тогда военнопленных не регистрировали, потому что люди прибывали массами. Каждый день люди умирали, а новые прибывали. Поэтому не знали, кто бежал. По лесам бродило много бойцов, вышедших из окружения, бежавших из плена. Всех этих людей немцы собирали и гнали в ближайший лагерь. Так как нас поймали недалеко от нашего лагеря, то привели опять в него.

Как я начал вам рассказывать, нас 24 человека отправили дальше. Прибыли в лагерь Кричево (Белоруссия). Нас всех, 24 человека комсостава поместили в отдельную комнату.

К нам подослали русских эсесовцев, которые служили у немцев. Их задачей было найти среди нас евреев и политруков, они прощупывали, кто коммунист, кто политрук, кто еврей. Среди нас не оказалось ни одного политрука, ни одного коммуниста, ни одного еврея. Что нет евреев - это они видят по наружности, в том, что нег политруков, они не уверены. Различными допросами и разговорами они старались это выяснить.

Приблизительно через месяц я и еще один военнопленный-казах - Николай - вдвоем бежали из лагеря. Мы вывозили дрова. Когда стояли около комендатуры, увидели, что никого нет и убежали. Но судьба была та же. Если бы это было летом, можно было бы никуда не заходить, но так как это была зима, нам пришлось ночью зайти в деревню, чтобы обогреться. Нас опять поймали, причем поймали немцы вместе с русскими,

 

которые донесли на нас. Опять отправили в тот же лагерь.

В этом лагере была масса народу. Я старался не попасть в группу офицеров, чтобы не узнали, что я бежал, старался раствориться в общей массе, никуда не показываться, назвался рядовым. С этого момента я и стал числиться рядовым, никому не говорил, кто я такой. Этот побег помог мне превратиться из офицера в раненого солдата-военнопленного.

Затем разразилась страшная эпидемия сыпного тифа. Люди мёрли, как мухи. В лагере объявили карантин. Это означало, что никто не может выходить из лагеря никуда, чтобы тиф не распространялся на население и на немецких солдат. Я тоже заболел. За мной очень хорошо ухаживали товарищи. Лежал с большой температурой дней восемь. Наконец, обо мне доложили, меня забрали с большими трудностями и поместили в госпиталь для военнопленных, который находился тут же рядом. Положили просто на землю, никакого ухода. Правда, русский врач ходит один раз в день, но он посмотрит - и уйдет. Питание очень скверное.

Нужно вам сказать интересную вещь. Те, которые были лучше упитаны и заболевали тифом, в частности, полицаи, умирали быстрее, чем мы, до последней степени истощенные. Мы лучше выдерживали сыпной тиф. Я видел многих здоровых полицаев, которые гибли буквально через несколько дней, несмотря на то, что они получали передачи от немцев.

Постепенно у меня сыпной тиф прошел, температура снизилась, но осталось осложнение на ноги. Не мог встать на ступни. Когда мимо проходил человек, я вскрикивал от боли. Чтобы выйти по естественной надобности, мне надо было ползти на коленях, ступни

 

держать кверху, чтобы не зацепить за что-нибудь. Боль была исключительная, я никогда такой не испытывал, ночами не спал. Ветерок подует, или кто одеялом или шинелью зацепит - я кричу.

Приходит однажды врач и меня выписывает. Он мне сказал, что ноги я должен закручивать тряпками. Но так как ноги горели, то я не выдерживал и сбрасывал все. Однажды врач заходит, видит - у меня голые ноги, стал на меня кричать и сейчас же спрашивает, какой я национальности, что-то ему взбрело в голову. Я опять говорю то же самое, что и раньше, что я -белорус. 'Что-то вы не похожи на белоруса".

Все врачи были из числа военнопленных, служили у немцев. Через два дня он меня выписал в таком состоянии, что я не мог двигаться. Выписал в третий лагерь в том же Кричеве, который назывался лагерем выздоравливающих, причем условия там были в десять раз хуже, чем в госпитале. В маленьких комнатушках находилось по 30-40 человек, буквально друг на друге. Количество вшей было ужасное. Их не нужно было собирать, а просто сбрасывали пригоршнями. Люди лежали вплотную друг к другу, многие с отмороженными ногами и руками, пальцы отваливались от рук и ног. Ели все, что только попадалось. Умирающих было очень много.

Я, находясь в такой обстановке, конечно, не думал, что я выживу: старался поменьше двигаться, но замечал, что чем больше становлюсь на ноги, тем больше боль начинает проходить. Слаб я был ужасно.

Когда я стал немножко приходить в себя, то узнал, что в соседнем лагере, в котором я был раньше и где заболел тифом, находится мой товарищ ВОЛКОВ Александр Семенович, старший лейтенант, который был со мною в этом лагере. С одним товарищем, который

 

ночью приходил в этот лагерь, я передал записку: "Дорогой Александр Семенович, я считаю необходимым, поскольку время подходит к весне и, по слухам, русские отогнали немцев от Москвы, уйти из плена и бежать к своим". Записку эту подписал: "Миша". Как я потом узнал, записка была перехвачена полицаем. Я не получил никакого ответа на записку и не видел товарища, который ее передавал. Решил бежать один.

Около уборной была колючая проволока. Я выгреб под этой проволокой снег и выполз. Отполз метров двадцать, потом тихонько встал и бросился бежать. Когда был уже в шести километрах от лагеря, как раз проводилась облава на партизан. Я попался, и меня отвели в тот же лагерь, откуда я бежал. Ввели в комнату полицаев, посадили и начали допрос. Один из русских (между прочим, все были русские) вытаскивает записку, которую я писал, и показывает мне:

- Это вы писали?

- Я писал.

- Почему? и т.д.

Мне показалось, что я имею дело с русскими. Я ему сказал, что считаю долгом советского гражданина бежать. Как они на меня накинулись: "Сталинец!" и прочее. Чуть меня не растерзали, но продолжают допрос, почему и зачем я писал, как фамилия и кто такой. "Очень грамотно пишете". Я что-то такое выдумал, но не говорю, что я командир. Во время допроса из двери неожиданно выходит старший полицай лагеря Иван Иванович - вот такой великан. Как только он меня увидел, сразу закричал: "Это же еврей!" Тем, кто меня допрашивал, и в голову не приходило, что я еврей. У этого глаз наметан, что ли, сразу определил. Я сказал ему:

- Вы ошибаетесь, я не еврей.

 

- Ну, расстегивай брюки!

Я подчиняюсь - что оставалось делать? Он смотрит.

- Да, еврей.

Что тут много со мной говорить! Еврей, совершивший побег, пойманный в районе партизан, писал записку, подстрекал к побегу других...

Меня вывели на улицу. Сняли плащ, теплую фуфайку, теплые портянки, оставили раздетым на улице. Иван Иванович стоит с трубкой, покуривает и смотрит, как все это происходит. Подходит немецкий лейтенант. Он немного говорит по-русски. Ему докладывают, что я еврей. Он спрашивает меня:

- Кто вы?

Я отвечаю, что из Витебска.

- Кто ваш отец?

- Сапожник.

- Ну, ясно.

Один из полицаев, стоявших тут же, говорит:

- Он не только еврей, но и политрук.

Я забыл сказать, что во время допроса зашел один из тех эсэсовцев, которые меня допрашивали в том лагере как командира. Когда он меня увидел, то сразу сказал: "Это командир".

Спрашивает: "Почему вы скрывали?" Я сказал, что считал лучше для себя, если буду скрывать, что я командир. А немецкому лейтенанту докладывает, что я не политрук, а старший политрук. Немецкий лейтенант пишет записку, и полицай ведет меня в комендатуру второго лагеря, который находился в Кричеве. Прихожу. На дворе шесть евреев из числа военнопленных. На груди и на спине у них пришиты шестиугольные звезды "Щит Давида". В это время выскакивает из комендатуры унтер-офицер немецкий:

- А, еврея привели! - обрадовался.

Меня ввели в коридор комендатуры. С обеих сторон стоят полицаи, два немца и немецкий переводчик. Прежде всего они стали меня страшно бить. Один ударил - я лечу к стене, другой ударил - лечу к противоположной, переводчик спрашивает: политрук или нет? Я говорю, что я не политрук, а командир.

В этот момент, когда смерть была на носу, как говорится, у меня было страшное спокойствие. Мне было все безразлично. Я совершенно не волновался, говорил, как с вами сейчас говорю. Чувствую, что мне все равно. Не буду же я говорить, что я политрук, что еврей.

- Как вы докажете, что вы не политрук?

- Очень просто. Может быть, среди ваших полицаев есть такие, которые учились в военных школах или имеют какое-нибудь военное образование. Они меня могут проэкзаменовать, особенно, если есть .артиллеристы. Политрук не знает много того, что знает командир, который имеет специальное военное образование. Политрук может служить в артиллерии, в танковых войсках и т.п.

- Да, у нас есть артиллеристы.

Устраивают мне экзамен, начинают спрашивать по теории. Первый вопрос был задан о математической формуле ожидания, потом о теории умножения и сложения, теории стрельбы и практические замечания по стрельбе, о материальной части пушки-гаубицы. Я очень спокойно на все вопросы отвечал. После этого он докладывает немецкому офицеру, что, мол, он безусловно не политрук, поскольку политрук так свободно разбираться в этих вопросах не может. Этот вопрос отпал.

Теперь насчет еврейства. Я должен извиниться перед вами, что должен говорить так, как все это проис-

ходило. Меня подвели к окну, где было светлее, и предложили обнажиться. В этот момент я не мог говорить, что нечего, мол, меня смотреть как еврея, потому что я действительно еврей. Внезапно мне пришла в голову мысль сказать следующее:

- Когда мне было 16 лет, у меня был нарыв (я такие случаи знаю). Мне врач сказал, что необходимо разрезать кожицу, чтобы можно было лечить. И он мне это сделал.

- Ну-ка, повернитесь туда, сюда.

Я слышу, что эти два немецких врача говорят: да, действительно "операцион".

До этого я не знал, что у меня что-то похожее на какую-то операцию. В действительности оказался какой-то разрез зигзагообразный, похожий на шов. Они решили, что действительно была операция. Я не был уверен в том, что они мне поверили. Слышу:

- Застегнитесь...

В комендатуре был подвал, глубокий, залитый цементом. Меня бросили, туда. На полу - замерзшая вода. Там сидел один русский за какой-то побег. Через некоторое время бросили туда шестерых евреев, которые на дворе кололи дрова. Я старался держаться от них в стороне. Если они со мной разговаривали, я не отвечал по-еврейски, говорил исключительно по-русски. Среди этих евреев был один переводчик в лагере по имени Ефим, его страшно избивали. Что над ним только не делали! Ему железными палками пробили в нескольких местах голову. Когда он терял сознание, обливали водой и снова через десять минут били по голове и приговаривали: "Вы нас хотели уничтожить за 25 лет, мы вас уничтожим за год, понял, Ефим?" "Вы" это, значит, евреи хотели уничтожить их всех... Ефим отвечал: "Понял".

 

Продолжаю сидеть в этом подвале. Причем нас совершенно не кормили. Только на второй или на третий день один раз в день стали выдавать жидкую баланду, которая варилась из каких-то отбросов, это была жидкая, мутная водичка, пол-литра или четверть литра приходилось на человека.

Однажды в воскресенье, это было через несколько дней после того, как я попал в подвал, заходит полицай. Я нашел в углу подвала заржавленный гвоздь и решил, когда меня поведут на смерть, а я был уверен, что приговорен к смерти, я вскрою себе вену, чтобы легче было умереть. Итак, утром в воскресенье заходит полицай и говорит: "Юда, выходи!"

Я не знал, имеет ли он меня в виду в числе этих евреев или обращается только к ним. Поэтому я продолжал стоять в углу. Все шестеро евреев встали и пошли к выходу. Когда последний вышел, он закрыл за ними дверь. Я остался. Я понял, что они меня евреем не считают. Тут же наверху этих шестерых евреев расстреляли. На второй день меня повели наверх, причем устроили очную ставку с Волковым, которому я писал записку. Спросили, знает ли он меня.

- Знаю.

- Получали записку?

- Нет, не получал.

Переводчик в это время сказал, что "если бы мы вас считали евреем, вас давно бы в живых не было". Когда мы с ним разговаривали, недалеко стоял немец и о чем-то говорил с полицаем. Видимо, этот немец изучал мое лицо и диалект, чтобы установить, еврей ли я. Вдруг оттуда раздается вопрос: знаю ли я немецкий язык? Говорю, что немецкого языка не знаю, знаю английский. Они считают, что если еврей, он обязательно должен знать немецкий язык.

 

После этого меня снова спустили в подвал. На следующий день говорят: "выходи" и ведут в лагерь. Это было после шести суток нахождения в подвале. Оказывается, на следующее утро должна быть отправка комсостава из этого лагеря. Я считался офицером. Отправляют в г. Могилев. Приводят в лагерь, помещают в комнату. Полицаи этого лагеря кладут меня на пол, ставят одного часового, чтобы всю ночь стоял возле меня. Наутро я должен был отправиться куда-то дальше. Утром с группой комсостава доходим до станции. Оказывается, нет свободных вагонов. Нас отправляют обратно. Доходим до ворот лагеря. Их отправляют в лагерь, меня опять в подвал.

Тогда было так: если отправка не произошла, нужно ждать отправки месяца два снова. Находиться в этом подвале хотя бы еще несколько дней было равносильно смерти, потому что к этому моменту я уже распух и еле стоял на ногах. О той обстановке нельзя даже рассказывать. Интересно туда поехать и там на месте показать и рассказать.

Когда проходил мимо комендатуры с этим полицаем, говорю ему,

- Разрешите мне войти в комендатуру лагеря.

- Зачем?

- Мне нужно попросить коменданта об одной вещи.

Он меня вводит. Стоит переводчик. Я ему говорю:

- Передайте господину лейтенанту, что я прошу меня или расстрелять или повесить, как вам угодно, если я этого заслуживаю с вашей точки зрения, или отправить меня в лагерь, где находятся военнопленные, больше находиться в этом подвале я не в состоянии, ибо тут меня ждет смерть, но медленная. Если вы решили меня уничтожить, то уничтожьте поскорее.

Этот лейтенант на меня смотрит, смотрит и говорит:

 

- Отправить его в лагерь.

Как все в мире бывает относительно, так и счастье относительно. Я вышел из комендатуры счастливый, несмотря на то, что этот лагерь был лагерем смерти. Люди там умирали от голода. Но лагерь по сравнению с подвалом был величайшим счастьем для меня. Я даже с полицаем по дороге поделился своей радостью.

Меня отвели в тот лагерь, где находились все военнопленные. Поместили в отдельной комнате. Приставили старика, который должден был за мною следить и не спускать с меня глаз. Из лагеря, как других, меня не выпускали на работу в лес или еще куда-нибудь. Должен был работать внутри лагеря. Началась ранняя оттепель. Впрягшись в тачку, я должен был свозить мусор в кучу во дворе. Но я был так истощен, что однажды в этой упряжке упал. Там был врач. Он сказал, что мне обязательно надо лечь в госпиталь. Такое разрешение было получено. Меня повели в госпиталь, где я раньше лежал с тифом. Через несколько дней выписывают. Попадаю в тот лагерь, где мне устраивали допрос и где полицай Иван Иванович меня, как еврея, разоблачил. Они считали, что я уже расстрелян, очень удивились, что я остался в живых.

На следующий день утром после того, как я прибыл в лагерь, была большая отправка почти всего лагеря. В числе других и я был отправлен.

Перед отправкой этот самый Иван Иванович вывел меня из строя и сказал старшему' конвоя - немецкому офицеру, что это опасный человек, который убегал, и за ним надо все время следить.

Сели в эшелон и поехали в лагерь в г. Бобруйск. В этом Бобруйске я пробыл всего несколько дней. Нас отправили дальше в Молодечно. В Молодечно были недели две. Оттуда большим транспортом снова от-

 

правили дальше. По дороге узнали, что едем в Ригу. В вагоне было 10 или 11 человек, с которыми мы решили бежать из вагона. Вскрыли пол. Под утро, когда движение было очень медленным, мы на ходу поезда выпрыгнули. Один только человек не успел спрыгнуть из одиннадцати.

Шатались дней пять по лесам, по деревням. Через пять дней нас поймали в деревне. Поймал один поляк или латыш, который служил полицаем у немцев. Так как это было по дороге из Риги, нас направили в лагерь в Риге, где уже находился наш транспорт, причем они не узнали, что мы бежали из эшелона.

Оказались в этом лагере. Условия там в отношении пищи были ужасными. В Риге я был 15 суток. Вместе с другими меня отправили дальше в Германию.

1 или 2 мая, точно не помню, прибыли в г. Фаллингбрстель. Это центральный лагерь военнопленных, который носил название Х1-Б. Там всех военнопленных регистрировали (имелась картотека), фотографировали, брали отпечатки пальцев, записывали опреденные данные биографического характера, специальность и т.п. Я записался как Минаков Михаил, специальность - кочегар. Номер мой был 124045.

Через несколько дней 137 человек направили на работу в Брауншвейг на завод "Миаг". На этом заводе я работал чернорабочим в 16 цеху. Познакомился с одним немцем, который показывал себя нашим сторонником. В разговорах я чувствовал, что он симпатизирует больше Советскому Союзу, чем Германии, причем это был 1942 год,- год, когда немцы имели большой успех в Африке и на Востоке. Он говорил все время: "Конечно, Россия победит, Германия потерпит поражение". Мне это очень нравилось. Мы с ним подружились. Он меня познакомил со своим дядей-ста

 

риком, который работал в другой мастерской мастером. Он был на этом заводе секретарем подпольной коммунистической ячейки. Они особенно ничем не занимались, но они как бы держали свое ядро до определенного времени. Я с ними имел несколько бесед и вел очень частые беседы с немцами, которые работали в цеху.

За мной начали следить. Этот Гельмут мне однажды говорит, что некоторые социал-националисты, которые работают в цехе, начинают заговаривать насчет меня, а именно, что я занимаюсь пропагандой, что я, конечно, еврей. Очевидно, я навлек на себя подозрение потому, что здесь начал говорить по-немецки. В лагере среди солдат я по-немецки не говорил. Он мне посоветовал бежать, т.к. иначе меня здесь уничтожат. Такой случай уже был на заводе, когда за пропаганду в цеху нашего русского военнопленного повесили.

Сговорился с двумя товарищами о побеге.

В конце июля 1942 года, когда работали в ночную смену, в 12 часов во время перерыва вышли из цеха. Немец раньше нарисовал мне схему завода, где можно пройти так, чтобы выйти на окраину города, обозначил, куда двигаться дальше.

Я бежал ночью со своими товарищами. Шли ночью, днем отдыхали. Питались тем, что находили по дороге. Большей частью картошку варили, капусту, морковь.

Через пять дней - это было в воскресенье, - мы остановились в одном лесу. Немцы как раз находились в этом лесу. Увидели нас, крикнули "Иван!" и сразу вскинули винтовки. Мои товарищи растерялись, подняли руки и сдались. Я побежал через лес, где были густые кусты. Они стреляли вдогонку. Мне удалось скрыться. Взобрался на дерево и сидел на нем до самого вечера. Таким образом остался один. Двигался на восток.

 

Между прочим, у меня не было с собой ни компаса, ни карты. Ориентировался по звездам. Шел 25 дней. Приключений по дороге было страшно много, например, такого порядка.

Когда я остался один, то питался исключительно сырыми овощами и сырой картошкой, потому что разжигать костер не решался. Хлеба совершенно не ел. Был страшно истощен. Юноша молоко пил. В каждой деревне немцы выставляют молоко у дверей. Каждый хозяин имеет свой номер на бидоне. Утром приезжает машина с маслозавода и забирает это молоко. Когда идешь ночью, находишь это молоко, стоящее на улице. Мне страшно хотелось хлеба. Поэтому я даже решился забраться в чужую квартиру. Подошел к одному дому на окраине большого села. В первом этаже я ничего не нашел, во втором этаже все было закрыто. Увидел дверь на третьем этаже. Дверь открылась. В темноте нащупал некоторые предметы, по этим предметам определил, что это кухня, - плита стоит, кастрюля. Нащупал буфет, стал шарить по буфету. На буфере стояли стаканы, разная посуда. Когда я шарил в темноте, все это звенело, производило шум. Чем больше старался, тем больше шуму было.

Нужно сказать, что к этому времени я успел по дороге переодеться во все штатское. Костюм нашел, а шапка была военная, на ней написано: Совет Унион. Шапку в этой кухне нашел, сразу надел, а свою старую шапку военнопленного всунул в свой мешок. Когда я искал хлеб в буфете, услышал, что в соседней комнате кто-то разговаривает. Я мог бы уйти, но стремление найти хлеб было настолько сильным, что я решил: пока не найду - не уйду. Слышу, кто-то поднимается с постели и идет в кухню. В этот момент я нащупал буханку хлеба. Схватил этот хлеб в левую руку, мешок

 

взвалил на плечи. Человек подходит к кухонной двери. С левой стороны была ниша в стене, дверь открывалась внутрь комнаты. Бросив мешок на плечи, я прислонился к стене, думал, что меня не увидят, - как страус, который голову прячет под крыло. Мешок выглядывал из-за двери. Человек входит в кухню, включает свет. Я через щель вижу, что он в белье, лет тридцати пяти. Сразу подошел к буфету, видит, что там все разрыто, все не на месте. Тут же поворачивается в мою сторону. Увидел мешок, стал кричать и дверью прижимает меня к стене. Я в первый момент растерялся и стал с ним говорить по-русски. Он больше меня растерялся. Кричит своей жене: "Мари!" Она испугалась и не идет. Через несколько минут он отпускает дверь. Я стою перед ним. Вид у меня был ужасный: руки в ранах, потому что я копал картошку руками; большая борода. Ясно, что один вид мой его испугал. Причем стою в его фуражке: он этого и не заметил. Я тоща ему по-немецки стал говорить, что я двадцать два дни ничего не ел, что я вынужден был забраться в чужую квартиру, чтобы достать хлеба. Когда он услышал, что я двадцать два дня не ел, он вынул из моей руки хлеб, взял нож, отрезал ломоть хлеба и дал мне, причем сказал: "Этот хлеб на целый день для троих человек, у меня жена и ребенок, поэтому я дать больше не могу". Потом спрашивает: "А что у тебя в мешке?" Я вынимаю морковь, картошку. Говорит: "Клади обратно и уходи, чтобы я тебя больше не видел!" Я спустился по лестнице и ушел.

Обыкновенно, когда я подходил к какому-нибудь селению, я старался найти такое место, где можно было бы под утро спрятаться во ржи или в пшенице и целый день пролежать там.

Был такой случай. Подхожу к селению. Мне пока-

 

залось, что это деревня. У деревни не было удобного места, где можно спрятаться. Поэтому решил проскочить деревню в надежде найти подходящее место за деревней. Иду, вижу, что деревня не кончается, наоборот, дома увеличиваются. Начинают встречаться люди. Чувствую, что залез в какой-то городишко. Назад возвращаться тоже нельзя, значит, должен идти вперед. Навстречу стали попадаться военные немцы, спешившие на службу. Было часов пять утра. Я свой мешок, который нес на плече, свернул и взял под руку и принял беспечный вид. Когда военные равнялись со мной, я насвистывал какую-то песенку, будто я рабочий, который идет с работы или на работу, чтобы не вызвать подозрения. Стали попадаться навстречу хозяйки. Вижу, что меня скоро должны поймать, - кто-то в конце -концов обратит на меня внимание.

Проходя мимо сквера, заметил в стороне кусты. Причем раздвинуть их было очень трудно, так как они стояли сплошной стеной у деревянного забора. В момент, когда по улице никто не проходил, юркнул в эти кусты и там спрятался. Ни сидеть, ни лежать в этих кустах было нельзя. В таком скрюченном состоянии я там застыл. Через минуту прошел человек, потом проехал велосипедист. Таким образом просидел до семи часов вечера, пока стемнело.

Переживания были ужасными. Когда дети вблизи играли, мне все казалось, что они раздвинут кусты и меня откроют. Слышал каждое слово проходящих людей. Они могут случайно посмотреть. Вижу из-за кустов всю жизнь улицы. Напротив в доме хозяйка готовит обед на веранде, ожидая мужа. Вся жизнь с утра до вечера прошла у меня перед глазами. Когда стемнело, я вылез оттуда, причем оставил там перочинный нож. Таких случаев было несколько. В течение месяца

 

все время был под открытым небом, под кровлей ни разу. Обмундирование у меня было неважное. Был без пальто, без плаща, часто приходилось спать и "отдыхать" под дождем. Если залягу в пшенице или во ржи, подняться не могу. Я должен был в согнутом состоянии спать или забываться сном.

Через месяц прохожу через одну деревню. Ночь была светлая, светила луна. Вышел на край деревни. Слышу: музыка играет, потом аплодисменты. Из помещения выходят. Ожидал минут 10-15. Мне показалось, что все вышли. Вышел из палисадничка крайнего дома и пошел по улице. И тут навстречу - несколько солдат. Прошли мимо меня. Когца отошли шагов 15-20, они стали что-то кричать. Я им показался подозрительным. Это был крайний дом, дальше начинался лес. Им показалось подозрительным, что человек пошел из леса. Они меня догнали, задали несколько вопросов. Сразу поняли, что я иностранец. Тут же задержали. Повели в жандармерию ближайшего города. Жандарма долго не находили. Наконец, встретили его на улице. Мои провожатые доложили, что поймали беглеца. Он задал мне какой-то вопрос, я не понял. Шел он со своей женой. Он оставил ее. Не успела она отойти два шага, как он подбежал ко мне и с большой силой ударил по щеке.

Привели меня в жандармерию. Из жандармерии отправили в тюрьму. Когда он меня вел, бил меня носками сапогов. Сняли отпечатки пальцев. Через несколько дней за мной приехал солдат из Брауншвейга, т.е. откуда я бежал. Они навели справки. Между прочим, у них эта служба хорошо поставлена. Когда кто-нибудь из военнопленных бежит, они сообщают во все концы, что такой-то, с такими приметами, бежал, такие-то отпечатки пальцев.

 

Итак, за мной приехал солдат и повез в Брауншвейг. Там меня избили и посадили в карцер. В течение суток не получал никакой пищи. Перед отправкой из этого карцера ко мне пришел переводчик этого лагеря некто МИХАИЛ - военнопленный. Часовой стоял очень хороший: принес буханку хлеба, суп. Я все это в один присест съел.

Наутро в четыре часа меня отправили в штрафной батальон в Фаллингбостель, куда прибыл первого мая. Это центральный лагерь, где находился штрафной батальон, т.е. сюда помещали беглецов, которых поймали, или тех, кто вел пропаганду.

Прибываю туда, вхожу в канцелярию, меня регистрирует немец Пульман. Там был такой закон: когда приводят в штрафной батальон, делают "вступительное" избиение. Меня раздели, ввели в умывальную комнату. Я должен раздеться и встать в согнутую позу. Гриша-полицай стоит сбоку, у него длинная толстая плетка, которая к концу утончается. Внутри этой плетки проволока, на конце железный наконечник.

Когда он вел меня туда, я знал, что он будет меня избивать, говорил по дороге, что я ослабел, наверное, не выдержу, просил бить меня "немного полегче". Он сказал: "Мне все равно".

Первые три удара я выдержал, стиснув зубы, не кричал. На четвертом ударе я закричал не своим голосом, просто не помнил себя. Я руку старался все время подсунуть инстинктивно, но он руку отрывал, иначе он бы ее мне перебил. Страшны не так сами удары, как ожидание их. Бил он медленно. Я, наклонившись, не знал, когда он меня ударит. Нервное ожидание удара было страшнее всего. Я жду - вот-вот ударит, - а удар следовал не в ту секунду, когда я его ожидал. Это было ужасно. Он ударит - и затем протянет по телу. Рубцами

 

все тело покрылось. На восьмом ударе у меня нервы не выдержали... Он продолжал и после этого бить меня. И ударил не 10, а 11 раз, потому что я вел себя недисциплинированно с его точки зрения. Если бы он ударил быстро десять раз, это было бы не так страшно, больно, конечно, но не так.

После избиения отполз на нары. Минут через пять кричит полицай: "Иди, убирай за собой!" Нашел в углу тряпку, должен был все вытереть. Через полчаса погнал на работу. Я сказал, что не могу идти. Никаких разговоров, исключений нет.

Работа для штрафников заключалась в следующем: мы таскали во дворе песок в больших деревянных ящиках. Этот песок переносили с места на место: с одного на другое, с другого на третье. Над нами стоял другой полицай, ПАВЕЛ, с палкой. Нас заставляли раздеваться до пояса. Если кто-нибудь не так быстро работал, насыпал песку недостаточно полно, полицай бил по спине.

Я стал быстро опухать. У меня сердце было неважное после всего пережитого и после этого избиения. Питание было исключительно плохое. Давали грамм 200-250 хлеба очень некачественного. Суп давали из каких-то корней без всякого жира, просто корешки и вода, литр в день, не больше. Я опух, причем так, что меня родная мать не узнала бы. У меня глаз не было видно. Руки были такие толстые, лицо, ноги распухли. Вода везде, во всем теле. Самостоятельно не мог подняться на третью ступеньку лестницы в барак. Нужна была посторонняя помощь, ноги не слушались, они мешали друг другу, а на ногах у нас были деревянные колодки, которые резали ноги. Чувствую, что наступает конец. Очевидно, я должен погибнуть, а на работу ходить заставляют. Я должен все равно таскать

 

эти ящики. Единственный выход - попасть в лазарет, а штрафников в лазарет не кладут. Если начальник лазарета захочет, он может это сделать.

Иду однажды в лазарет. Ведет меня полицай. Там меня посмотрели, отправили обратно. Тогда я случайно вырвался за проволоку и пошел в лазарет. Вечером пришел. Начальником лазарета был русский АНАНЬЕВ Кирилл Герасимович. Вышел из своей комнаты. Я говорю:

- Доктор, разрешите мне с вами поговорить.

- Сейчас нечего вам приходить, приходите завтра, -говорит. Я говорю:

- Пришел с вами поговорить не как с врачом, а как с человеком.

Он посмотрел на меня, что-то почувствовал.

- Хорошо. Сейчас выйду.

Вышел. Сели мы с ним на улице на лавочке. Я ему рассказал все, мне терять было нечего. Если он меня продаст, я погибну, если не продаст, останусь в лазарете. Другого выхода у меня не было. Я ему говорю:

- Если вы меня положите в лазарет, я останусь живой.

Он подумал и говорит:

- Хорошо, приходите завтра утром, я вас положу в лазарет.

Я утром пришел и лег. За мной стал ухаживать старший фельдшер САП ЕЛЬ Иван Ефимович - добрый такой старик, который ко мне очень привязался, приносил мне суп, где-то доставал картошку. Правда, опухоль у меня долго не проходила. Иван Григорьевич (врач) сделал несколько уколов. Вода у меня вся вышла. После этого я превратился в скелет, ноги стали тонкие, как палочки. Я так ослабел, что самостоятельно под-

 

ниматься с постели не мог, даже поднести ложку ко рту не мог, потому что руки не действовали. Нашлись такие товарищи, которые меня кормили.

Итак, я лежу в этом лазарете. Около меня часто собирался медперсонал из русских. Большинство санитаров были без образования. Врачи, хотя бы тот же Ананьев, не имели никакого медицинского образования. Просто заявил, что он врач, а фактически около медицины и близко не стоял. Они любили слушать то, что я им рассказывал. Для того, чтобы заработать кусок хлеба, я выдумывал различные истории. Одним словом, я их развлекал, а они меня поддерживали.

В лазарете я лежал довольно долго. В конце 1942 года со мною из числа больных в лазарете начали знакомиться другие, которые лежали там. Мне рассказывали о Советском Союзе, о том, что там делается.

У нас возникла такая мысль, что мы, находясь в плену, далеко от своей родины, должны что-то делать, как-то помогать нашему Союзу. Как помогать? В какую форму это должно вылиться? Этого мы точно еще не знали и не представляли. Главное, к чему мы стремились, - во что бы то ни стало не работать на немцев. Если кто будет вынужден работать, он должен это делать спустя рукава и, наоборот, вредить. Немцы не должны получать от нашей работы никакой пользы, а нам нужно вести разъяснительную работу против тех, кто хочет вступить в немецкую армию, разъяснять политику Советского Союза, так как среди многих военнопленных находились такие, которые вели пропаганду против Советского Союза.

Этот Ананьев как врач ходил в другой лагерь - там была аптека, - где находились французы, сербы, югославы. Однажды он ко мне приходит и говорит, что его спрашивали французы и югославы, что из себя пред-

 

ставляют все партии, которые существуют в мире, программы этих партий, к чему стремятся такие партии как коммунистическая, социал-демократическая, монархическая, анархическая, лейбористы, рабочая партия. Какая между ними разница? Могу ли я им это объяснить? Я сказал, что могу. Я уже стал немножко лучше себя чувствовать. "Принеси мне бумаги и карандаш, я все это напишу, а те отнеси туда и расскажи".

В течение нескольких дней я писал. Он отнес это туда. Постепенно стали интересоваться все больше и больше, стали задавать другие вопросы. Я в письменном виде все описывал. Конечно, это было очень рискованно. Если бы немцы нашли эту переписку, то не поздоровилось бы тому, кто передает и кто пишет.

В конце 1942 года мы организовали группу, члены которой занимались пропагандой против национал-социализма, против полицаев, боролись за улучшение положения военнопленных в лагерях.

В 1942 году все это носило зачаточный характер. В 1943, году мы: я, Алалыкин Аркадий Владимирович, Чернышев, Карташев, Пчелкин Ф.Е. собрались и провели совещание. Выбрали руководителя. Руководителем все решили выбрать меня. Я согласился и взял на себя обязанность руководить этой группой.

В это время мы ставили своей задачей связаться с иностранными товарищами, которые находились в другом лагере, через Карташева Сергея. Мы познакомились с французом Леоном, фамилии я не знаю. К тому времени я стал довольно хорошо себя чувствовать.

Однажды я решил, что должен сам пробраться во французский лагерь. Для того, чтобы пробраться в этот лагерь, надо было подкупить часового у ворот этого лагеря. Немцев легко можно было подкупить. Если дади-

те несколько сигарет, он вас пропустит, а сигареты мы получали от французов.

Таким образом я однажды туда пробрался. И в этом французском лагере через Леона сговорился с одним социал-демократом МАРСЕЛЕМ. Это такой социал-демократ, который больше примыкал к коммунистической партии, чем к с,- д. Рассказываю ему о том, что у нас делается, какие перед нами задачи, что мы собираемся сделать. Я часто стал ходить к этому Марселю и ближе знакомиться. Он меня познакомил с одним сербом по имени Владек Крестник, студентом медицинского института, работавшим во французско-сербском лазарете врачом или помощником врача. Владек Крестник в свою очередь познакомил меня с некоторыми сербами - Чича, Чайничек (чех, но из Сербии), Мирко и другими. Это знакомство помогло развернуть нашу работу. Владек Крестник познакомил меня с бельгийцем Генри КОРНЕЛИ^[1], адвокатом по образованию, кличка его была Пит. Он организовал в это время коммунистическую группу из французов и бельгийцев. Член партии с 1938 года, участник боев в Испании на стороне республиканцев. Человек, который наши идеи воспринял сердцем в буквальном смысле этого слова. Он часто говорил: моя религия - это диалектический материализм. Человек исключительного обаяния. По характеру очень хороший. Предан этой идее, проникнут ненавистью к немцам и их системе и большой любовью к Советскому Союзу. В Советском Союзе никогда не был, но страшно любит русских.

Когда я говорю о нем, то без волнения не могу го-

ворить. Не любить его нельзя. Его любили все исключительно. Личной жизни он не знал. Если он получал какой-нибудь пакет из дома, то моментально это делил со своими товарищами и нашими русскими. У него была возможность достать часы, но он их не доставал, потому что считал, что в условиях плена это преступление: "Я могу узнать время и по солнцу, мне часы совершенно не нужны".

Обходился самым незначительным минимумом. Куска хлеба ему было вполне достаточно. Шоколад, консервы - все это он раздавал. Через этого Генри Корнели, которого мы называли Питом, достали пишущую машинку.

Этот Генри Корнели был фертраунгсман - доверенное лицо от военнопленных французов, бельгийцев. Так как французы, бельгийцы, сербы были зарегистрированы в Красном Кресте, то по международным законам Красного Креста каждая национальность должна была иметь своего представителя от военнопленных, которые защищали их интересы перед немцами. Допустим, бежал кто-нибудь. В суде этот доверенный выступал как адвокат. У русских таких защитников не было, потому что мы были вне закона. Мы не были зарегистрированы ни в каком Красном Кресте, никто с нами не считался, с нами можно было сделать, что угодно.

Пит был по образованию адвокат. Он достал стеклограф. А как фертраунгсман имел в лагере отдельную комнату, где у него были дела, папки. Он был официальное лицо в лагере, имел право под охраной немецких солдат посещать лагеря военнопленных, проверять их положение, выслушивать их жалобы и т.п.

Кроме того, в сербском и французском лазарете был отдельный барак, где находились заразные боль-

ные. Туда немцы очень боялись ходить, вообще они страшно боятся болезней. Там была отдельная комната, где находились личные вещи военнопленных: чемоданы, ящики и т.п. Ключ от нее был у одного из наших югославских товарищей. У нас в одном из чемоданов находился радиоприемник, стеклограф, машинка. Радиоприемник посылался из Франции по частям посылками, которые шли от родных. Кроме того, очень часто из Франции приезжали врачи, которые работали в лазаретах военнопленных. Отработает положенное время в лазарете, уезжает во Францию, вместо него приезжает другой врач. Так как наша организация была связана с компартией Франции, то устраивали так, что приезжали такие товарищи, кто уже был в курсе дела. Приезжали с инструкциями и привозили приборы в разобранном виде. Здесь мы эти приборы собирали. Но вся эта работа не выходила далеко за пределы нашей организации.

ШТАЛАГ - это центральный лагерь, куда прибывают военнопленные. Здесь они регистрируются. Из этого лагеря немцы посылают определенное количество людей на заводы в разные города, т.е. определенная область обслуживается определенным лагерем. Команд в этом лагере 600. Обслуживали такие города как Ганновер, Брауншвейг, Геттинген, Дрютте и др. Завод дает заявку в этот шталаг, что требуется такое-то количество рабочей силы, в зависимости от количества военнопленных в этом шталаге. Посылают 100 человек, 200, тысячу человек и т.д.

Мы использовали положение своего лагеря в своих целях. Так как люди уезжали отсюда в различные места на гранатные заводы, на танковые, на авиастроительные, перед ними ставим задачу, что по приезде туда должны организовать саботаж, что задача

 

состоит в том, чтобы не помогать Германии, а, наоборот, вредить.

В этот момент мы также проводили работу среди военнопленных против вступления в зенитную артиллерию. Немцы тоща проводили большую кампанию по вербовке в зенитную артиллерию. У них в артиллерии не хватало своих солдат, поэтому они брали военнопленных. Большинство брали насильно. Они должны были обслуживать батареи, которые стреляли по самолетам американцев и англичан.

Когда они уезжали, мы говорили: ты идешь не по своей воле, когда ты придешь, ты должен вредить, а не стрелять, или стрелять так, чтобы снаряды не попадали в самолеты, выводить из строя орудия, засыпать песком. Все делать, что только можно, и бежать!

Это была такая пропаганда, которая не носила стройного характера. Мы "встречали людей, говорили с ними, они уезжали, и мы их теряли из виду, никакой связи с ними не было.

Мы говорили с такими людьми, которых раньше проверяли. В военнопленных лагерях люди часто беседуют. Во время беседы узнаешь отношение, настроение, узнаешь, кем он был раньше. Чувствуешь, что он настроен против всех немецких порядков, что он ненавидит немцев, что готов совершить какой-либо акт, чтобы оправдаться перед лицом своей родины, перед своими родными, чувствуешь, что человек горит, но не знает, что делать. Начинаешь его постепенно подготавливать, ставить перед ним определенные задачи, разъяснять ему, что он должен сделать и как он это должен сделать. Мы вербовали, в основном, из числа штрафников, которые отбывали наказание, так как штрафники большею частью были люди наши, которые не могли примириться с пленом, которые долж-

ны были что-то сделать. Раз он бежал, значит, с ним можно разговаривать. Поэтому с штрафниками мы разговаривали смело. Узнаем, что штрафник такой-то должен ехать на такой-то завод. Начинаем его со всех сторон обрабатывать.

Я лежал в лазарете, но он не был изолирован от лагеря, можно было ходить из одного барака в другой. Наши бараки 57-58, там были бараки 55-56 и 54-45. Это все были рабочие бараки, в которых находились военнопленные. Мы могли туда ходить и они могли к нам приходить. Правда, ночью это было нельзя.

В это время в 1943 году начинает образовываться власовская армия, которая иначе называлась РОА. Начиная с 1 января 1943 года выпускается газета "Заря" -орган Власова. На страницах этой газеты ведется пропаганда против Советского Союза, за Гитлера и за вступление в эту организацию. Мы, конечно, вели пропаганду против вступления в эту армию. Говорили, что тот, кто идет в эту армию, является предателем и изменником: раз он помогает немецкой армии, он враг Советскому Союзу. Сотрудники власовской газеты и пропагандисты, которые были в лагере из числа власовцев, носили немецкую форму. Эти пропагандисты Власова старались доказать, что мы обязаны помогать Германии, поскольку она борется против общего врага - большевиков, мы должны освободить Россию от жидов и коммунистов. Наша святая обязанность - воевать рука об руку с немцами. Мы должны быть благодарны немцам, поскольку они подняли первые меч против "злейшего врага человечества".

Спустя несколько месяцев наша работа начала оформляться в более стройные формы. В мае 1943 года мы собрали более расширенное совещание, на котором конкретно составили программу нашей ра-

 

боты. В комитете распределили обязанности между членами, кто и что должен делать, каковы обязанности каждого члена комитета. Самое главное в это время -это работа по вербовке и отправке в команды с регистрированием каждого человека. Каждый человек, уезжающий в команду, получал от нас инструкцию, которая, между прочим, была написана мною. В этой инструкции было сказано, как он должен по прибытии на место организовать группу, какие перед ней ставить задачи.

Принцип нашей работы заключался в том, чтобы охватить большее количество людей, но так, чтобы люди друг друга не знали, потому что иначе при провале одного человека могли провалиться и другие. Поэтому у нас работа шла по системе троек - по цепочке. Это значит, что один человек из нашей организации подбирает себе двух человек, каждый из этих двух подбирает себе еще двух и т.д., причем каждый знает только эту тройку. Вначале работали пятерками, потом перешли на тройки. К этому пришли путем опыта в конспирации. Я по цепочке передаю этим двоим, они передают остальным тоже по цепочке.

Нужно сказать, что. были некоторые ошибки в нашей организации, а именно: мы слишком расширили руководящий состав организации и знали друг друга, т.е. мы участвовали в совещаниях, где было 14-15 человек. Это являлось нашей ошибкой, потому что при аресте в 1944 году некоторые товарищи, которые не выдержали пыток, выдали кое-кого. Если бы не такая система, то пострадало бы меньше людей.

В мае месяце 1943 года было совещание, на котором присутствовали следующие товарищи: Морозов Василий Матвеевич - москвич, Ананьев Кирилл Герасимович, Чернышев Михаил Иванович, Сахно Влади-

 

мир, Стэн Адам, Артамонов Иван, Приказчиков Василий, Корчагин Алексей - студент, Пчелкин Федор, Марченко, Падалко Павел и я - всего 13 человек.

На этом совещании был выбран Комитет, т.е. руководящее бюро этого комитета в числе трех человек, куда вошли: МОРОЗОВ Василий Матвеевич, ЧЕРНЫШЕВ Михаил Иванович и я (МИНЦ Макс Григорьевич), остальные были членами Комитета. Всего в Комитете было 13 человек.

В мои обязанности, кроме руководства Комитетом, входило еще руководство военным отделом этой организации, и, во-вторых, связь с иностранцами и иностранными лагерями. Эта же обязанность лежала и на Стэне.

В обязанности ЧЕРНЫШЕВА, кроме руководства Комитетом, входило руководство редакционно-издательским отделом (он сам писатель).

В обязанности ПРИКАЗЧИКОВА входило инструктирование отъезжающих команд и выдача инструкций.

В обязанности ПЧЕЛКИНА - руководство и организация побегов, помощь уходящим в побег.

На ПАДАЛКО лежало руководство особым отделом.

Все эти обязанности были распределены на только что указанном мной совещании.

В обязанности ЧЕРНЫШЕВА и СТЭНА входила подготовка листовок на немецком и русском языках, перевод английских листовок, которые сбрасывались самолетами, перевод их с немецкого на русский язык и распространение среди военнопленных. Затем, организация печатания на машинке и на стеклографе листовок на русском и немецком языках, а также воззваний, приуроченных к определенным дням, например, к годовщине Октябрьской революции, к годов-

 

щине войны. Они должны были написать содержание этих листовок и передать на рассмотрение Комитету. Печатанием листовок занимались мы все.

Военный отдел занимался (этим ведал я) подготовкой и учетом военного состава из военнопленных. Подготовка заключалась в том, чтобы проверить знание военного дела и даже, когда позволяло место и время, проводить теоретические занятия, составление схем военных объектов, лагерей и близлежащих объектов немцев, составление схем охраны лагерей и распределение обязанностей между членами Комитета на случай выступления в том случае, если придут русские или наши союзники, т.е. по цепочке передать приказ о выступлении, подготовка вооружения, план немецкого городка, где находились немецкие команды.

Оружие )» нас было спрятано. Мы находили его таким образом: наш человек, который работал по нашим заданиям на другом каком-нибудь заводе или фабрике, передавал гранаты, взрывчатые вещества, а мы прятали вд в землю. В особенности это делали девушки, которые были угнаны в немецкое рабство. При выходе из лагеря, конечно, были обыски, но гражданские, угнанные в немецкое рабство, не так строго охранялись, как военнопленные в лагерях. Поэтому гражданские умудрялись выходить за проволоку. У нас было даже несколько пулеметов спрятано в лесу. Это было сделано через наших товарищей, работавших на зенитных установках, тех, что были насильно угнаны как зенитчики. Во время воздушных тревог они по большей части прятались в блиндажах, если только самолет не пролетал через их зону. Но во время стрельбы немцы были так заняты, что русские, находившиеся на батарее, могли свободно разгуливать и в это время они крали оружие. Сначала украденное оружие пряталось

 

в укромном месте, потом переправлялось куда нужно было.

Обязанности особого отдела заключались в том, чтобы охранять нашу организацию от проникновения чуждых нам элементов, которые хотели бы войти в организацию с тем, чтобы ее разложить или предать гестапо, т.е. следить за чистотой организации. Затем, в задачу особого отдела входило разузнавать, кто из военнопленных работает на гестапо, и в случае какой-либо опасности для нашей организации, исходящей от военнопленных, завербованных гестапо или абвером, физически уничтожать такого человека, если только чувствовалось, что он узнал кое-что, у него есть материал и он собирается предать нас. Таких случаев было много, когда особый отдел или отравлял или просто убивал их.

В задачу тов. ПРИКАЗЧИКОВА, который инструктировал отъезжающие команды, входила обработка наших советских людей, особенно из числа штрафников. Но это было не только его обязанностью, но и всех членов Комитета. Он должен был регистрировать эти команды, отмечать, как они действуют.

Каждый человек, которого мы обрабатывали, должен был знать только того, кто инструктировал, и что он посылает его от лица организации, а он сам не должен знать, кто в нее входит. Поэтому, если мы обрабатывали, например, какого-нибудь Иванова, которого должны были использовать для работы на периферии, мы так и делали. Приказчиков вел толстую зашифрованную книгу, куда записывал всех отъезжающих на периферию, на заводы для организации местных групп, он снабжал их инструкциями, которые назывались "памятка-инструкция". В ней говорилось о том, что мы должны бороться с фашизмом в тылу

 

Германии и что этой борьбой мы помогаем Красной Армии победить общего врага человечества. Дальше говорилось о том, что по приезде на место этот человек должен организовать группу из 3 или 5 человек, в зависимости от величины объекта, на котором он будет работать. Потом указывалось, в каком направлении и как должна вестись пропаганда: куда должно быть направлено главное острие этой работы, как лучше организовать особый отдел, с какой целью и как должна быть организована связь с иностранцами и с нашими советскими гражданами. Причем на словах уже устанавливался пароль между французами, которые работали на местах, если там была французская организация, и мы об этом знали. Потом указывалось, как устроить военную организацию, указывались принципы саботажа и диверсий, как их проводить, чтобы это не бросалось немцам в глаза и чтобы зря не тратились, наши силы, не было лишнего риска, причем предлагалось выделить одного товарища, который указывал бы, как проводить ту или другую диверсию и вместе с тем не провалить этого человека. В той же инструкции указывалось, как должна осуществляться наша система по цепочке и принципы этого дела, рассказывалось о том, как один человек подбирает двоих, а каждый из них подбирает еще двоих. Эта система должна быть также и в военной организации. Таким образом на объекте организовывалось то же, что было и у нас, только в меньшем масштабе, и добавлялись диверсии. Но указания они получали от нас. Пишущие машинки, стеклограф, компас они получали от нас. Они получали от нас листовки, если в момент отъезда эти листовки были отпечатаны, или приезжал от них представитель, который получал от нас эти листовки для этих организаций.

 

Каким образом составлялись и выпускались эти листовки? Мы составляли какую-нибудь листовку, предположим, на немецком языке. Эти листовки писал или Генри Корнели по прозвищу Пит (бельгиец), или француз Марсель, или Стэн Адам. Он приходил к нам в лагерь как будто к часовщику для починки часов. Мы все вместе обсуждали текст листовки, делали свои поправки, затем печатали. Кроме того, часть этих немецких листовок согласовывалась с одним немецким коммунистом - унтер-офицером, который работал на кухне. Он был когда-то заключен в концлагерь. Хотя он и был в немецкой форме, но хорошо к нам относился, правда, был порядочный трус, боялся активно выступать. Мы потому обращались к нему, что нам трудно было попасть в тон немцам, а писать листовки нужно было так, чтобы до них лучше доходило. В этом он нам помогал и никогда нас не предавал. Мы с ним были знакомы с 1942 года. Он работал шефом кухни, и было видно, что он симпатизирует иностранцам и особенно русским. Когда выдавалась возможность, он крал со склада консервы и прочие продукты. При встречах с нами он высказывал свои взгляды. Он старый коммунист - с 1933 года, был заключен в концлагерь, потом выпущен как-то.

Когда эти листовки обрабатывались, они направлялись во французский лагерь и там печатались на стеклографе или на пишущей машинке. Все это делалось у Пита, и все было спрятано в отдельной комнате - в комнате Пита, потом была еще комната - во французско-сербском лазарете для инфекционных больных. Затем мы печатали в 58-м бараке, где лежали по большей части тифозные больные, и куда немцы не ходили. Там потолок был сделан из щитов, которые можно было поднять. Барак строился на большой

 

высоте от земли, пол был высоко над землей, а под полом ничего не было насыпано. Можно было поднять доски и сидеть там, и никто об этом не знал. Бумаги у Генри Корнели было много. Мы доставали ее через нашего человека, который работал в батальоне, потом в картотеке. Эти листовки в количестве 600-1000 экземпляров постепенно переносились из французского лагеря к нам или, если печатались у нас, то во французский лагерь. Они закладывались под рубашку, под брюки и таким образом переносились. Листовки часто переносил Иван ПАВЛОВ, москвич, родители которого живут по улице Радио, д. 16, кв.24. Хотя он не был членом нашего комитета, но он нам помогал. Мы эти листовки прятали или под полом, или в матрацы засовывали, или на- чердаке. Потом листовки передавали товарищам, уезжавшим в команды. Они зашивали их за подкладку пиджака и увозили.

У "Нас был такой принцип: не давать эти листовки на мелкие предприятия, а распространять на крупных фабриках и заводах. Это объясняется, во-первых, тем, что мы хотели их распространить среди большего количества людей, так как листовки имеют значение для подрыва мощи Германии. Во-вторых, чтобы распространять листовки в больших городах, потому что там гестапо не так легко могло бы догадаться, откуда они идут. Если же бросить листовки в деревню, где нет больших фабрик, гестапо, конечно, обратит внимание на русских или французов. Если же взять Брауншвейг, или Ганновер, или Геттинген, то там труднее узнать, откуда исходят листовки, потому что мы, чтобы ввести в заблуждение немцев, подписывали свои листовки от имени Ганноверского комитета.

Листовок издавалось очень много, но их мало оставалось, потому что в 1944 году происходили аресты,

 

листовки были уничтожены и только случайно осталось некоторое количество.

Листовки выпускались примерно раз в месяц, иногда чаще, например, к 11-й годовщине национал-социализма, к Октябрьской революции, к 1-му Мая, к годовщинам войны, иногда просто в связи с успехами Красной Армии. Мы распространяли большое количество листовок с фотографиями, написанных на немецком языке, сброшенных англичанами. Они переводились на русский язык. Англичане там описывали положение на фронтах, материально-экономическое положение Германии, положение Советского Союза, положение союзников и т.д. Мы целыми газетами распространяли среди военнопленных и гражданских.

Кроме того, мы распространяли услышанные по радио последние известия. Мы имели радиоприемник, который находился в отдельной комнате в сербско-французском лазарете для туберкулезных больных. В половине десятого я или другой товарищ приходили и вместе с сербом-студентом Чиче слушали радио. Мы слушали московское радио. Если нам не удавалось почему-либо слушать Москву, то слушали Англию. После слушания мы письменно или устно распространяли последние известия в лагере, или сербские товарищи, которые состояли в командах, их распространяли. Последние известия мы распространяли среди военнопленных и цивильных в противовес тем сведениям, которые сообщались немцами и власовской прессой.

Организации, которые работали под нашим руководством и получали листовки и памятку-инструкцию, работали по той системе, которая была в нашем центральном комитете. Под нашим руководством было 156 групп. Было послано 156 представителей, которые уже на местах организовывали свои группы. Эти 156

 

фамилий (даже больше) записаны в зашифрованной книге. Мы не считаем тех, которые были нами посланы, но связь с ними потеряна. Может быть, они что-нибудь и делали, но с ними не было связи, и мы не знали об их работе. Начиная с 1942 года мы все время инструктировали, посылали и проч., но не все это нашло отражение в соответствующих документах.

Нами было охвачено 46 городов и деревень, ще находились военные заводы германской промышленности.

Эта книга появилась немного позже организации комитета. Записывалось все в зашифрованном виде и имеется ключ для расшифровки. С момента освобождения она лежала зарытая в земле и сейчас немного покрыта плесенью. Написана она чернилами и карандашом, там имеются разные значки и отметки.

Связь у нас была с французами, сербами, вообще иностранцами. Большую помощь нашей организации и всей нашей работе оказывали французско-бельгийская и югославская организации. Дело в том, что французы, бельгийцы и сербы получали пакеты из дома и из Красного Креста. Благодаря этому мы имели возможность получать какую-то нелегальную литературу из этих стран, в частности, "Юманите", которая доходила через Пита. "Юманите" складывалась в 8 или в 16 раз и вкладывалась в пакет фабричной упаковки. Немцы не вскрывали пакеты фабричной упаковки. Это было по закону. Поэтому, если Пит получал пакет фабричной упаковки, он уже знал, что там будет что-то нелегальное. Например, получали такие вещи в пакетах с манной кашей. Старались вкладывать в такие вещи, которые немцев не соблазняли, потому что они часто крали посылки или отдельные вещи из посылок. Вот получатель вскрывает пакет с манной кашей и там

находит воззвание коммунистов Франции, в котором указывается, какие первоочередные задачи стоят перед нашей организацией. У Пита была невеста, которая в 1944 году закончила в Бельгии курсы врачей. Она знала, что он работает, и помогала ему.

У немцев существовал такой порядок, что медицинский персонал, который работал в лазарете для военнопленных из числа французов и сербов, часто отправлялся обратно во Францию или Сербию для сопровождения эшелона, так наз. "Д.У." - "Динст унфеиг" (неспособный к труду). Среди русских не было таких. Людей, которые неспособны у немцев работать, чтобы их не кормить, отправляли обратно к их семьям, а для сопровождения посылали санитаров и врачей, которые оставались там служить, а вместо них французское правительство (правительство Виши) присылало других. Поэтому в своей организации мы имели много таких людей, которые работали во французско-сербских лазаретах как санитары, врачи, фельдшеры, и через них мы могли все это делать. Они прибывали с новыми инструкциями и привозили радиоприемники в разобранном виде и другие необходимые нам вещи.

Нужно сказать, что югославская организация была более слабая, чем французско-бельгийская, не такая активная. Поэтому нам часто приходилось руководить сербско-югославской организацией, указывать, подталкивать, чтобы она была активнее. Французская организация работала очень хорошо. Может быть, это объясняется тем, что сам руководитель был такой человек, который вообще был непосредственно этим делом заинтересован.

Французско-бельгийская и сербско-югославская организации имели своих представителей на местах. Мы знали, что такие-то команды имеют французских

 

и сербских представителей. Очень часто работали в одних и тех же командах французы, сербы и русские. Например, нам известно, что в Ганомаке от французской компартии работает уже Марсель. Мы посылаем туда Иванова с запиской, написанной Корнели. Он прибывает с этой запиской от Пита, и они вместе работают, производят различные акты саботажа, диверсии и т.д. Так устанавливалась связь.

Лагерь Берген-Бельзен был в 22 километрах от Фаллингбостеля (центрального лагеря). Кроме концлагеря там был крупный лазарет для военнопленных на несколько тысяч коек. С концлагерями вообще нельзя было иметь связь, потому что лагерь окружен проволокой, через которую пропущен электрический ток. Но там был большой лазарет, который существовал с 1941 года. Там находился ОВЧИННИКОВ Георгий Григорьевич и др. Овчинников возглавлял подпольную организацию с 1941 гада. Туда входили товарищи из числа медперсонала, т.е. русские. У них тоже имеется отчет о своей работе. Это самостоятельный комитет, но работал он в непосредственной связи с нами. Эта связь устанавливалась в 1943 году таким образом. В этом лазарете был Адам Стэн - переводчик. Он служил в бане. В начале 1943-года Адам Стэн и еще 4 человека перерезали проволоку и бежали, троих поймали, а Стэн и ГОЛОБОРОДЬКО ушли дальше. Их поймали на польской границе и водворили в штрафное отделение Фаллингбостельского лагеря. Я через него установил, что там имеется организация, которой руководит Овчинников. Мы установили связь. У нас в лагере был лазарет, где находились не особенно тяжелые больные, которые через определенное время могли пойти на работу. А в Бельзенском лазарете лежали тяжелые больные. Когда у нас в лазарете обнаруживался человек,

 

которого нельзя больше держать, потому что у него туберкулез или абсцесс, его отправляли в Берген-Бельзен. Этих больных сопровождал кто-нибудь из русского медперсонала. Через этих людей мы могли связаться с Берген-Бельзеном - с Овчинниковым. Он узнал о моем существовании. Я знал, что он делает. Однажды ЧЕРНЫШЕВ ездил для сопровождения больных. Немцы решили устроить какой-то концерт силами военнопленных. Чернышев хорошо декламировал, он пришел в организацию и спросил, не следует ли использовать этот момент. Я сказал, что нужно использовать, поехать для связи и декламировать такие вещи, которые не на руку немцам. Он уехал и завязал связи с этими товарищами. Работа проводилась в следующем порядке. Выздоравливающие люди направляются из лазарета Берген-Бельзен через наш Фаллингбостельский лагерь в рабочие батальоны. Вместе с тем эти выздоравливающие проверяются комитетом Берген-Бельзена и уже с рекомендацией комитета и с паролем прибывают или ко мне или к Приказчикову. Мы направляем их в рабочие батальоны. Там был писарь БАЖОРА Филипп, который устраивал так, что нужного человека направляли туда, куда мы считали нужным.

В Берген-Бельзене наши товарищи имели свою типографию, имели кустарную мастерскую для изготовления компасов для бегущих.

Недалеко от нашего лагеря был завод, где работали девушки, которые входили в организацию. Одна из этих девушек - Катюша КОЛЕСНИКОВА могла свободно ходить в этих местах. Она крала шрифт и передавала нам, а мы переправляли его в Берген-Бельзен.

К началу 1944 года насчитывалось примерно 156 групп. Кроме того, мы посылали представителей и в

 

другие шталаги (центральные лагеря), которые были не только в северо-западной Германии, но и в других ее частях. Наш лагерь обслуживал 600 рабочих команд, но таких рабочих команд в Германии было сотни тысяч. Мы хотели, чтобы и другие шталаги распространяли эту работу, но это было очень трудно. Как мы это делали? Посылали в побег какого-нибудь товарища, его ловили очень далеко от нашего лагеря. Если его ловили за границей этого шталага, его водворяли уже в другой шталаг. Его спрашивают, из какого он шталага. Он отвечает, что забыл номер, не знает, откуда бежал, неграмотный. Его водворяют в другой шталаг. Перед побегом мы инструктировали этого человека. Он нарочно шел так, чтобы его поймали там, где ему нужно. В том шталаге он организует свой комитет. Таким образом были посланы: в Альтенграбов (лагерь Х1-А) - 5 человек, Санбостель (Х-Б) - 2 человека, Гельмштедт - 2 человека, лагерь русских офицеров в Эрбке (П-Д) - 1 человек, шталаг 326 (У1-К) - 2 человека.

В центральный лазарет в Берген-Бельзен попадали больные не только из нашего Фаллингбостельского лагеря, но и тяжело больные из других лагерей. Мы через них могли узнавать о других организациях. Бывали случаи, коща убегавшие из этих лагерей попадали к нам в лагерь как штрафники, и мы через них тоже узнавали, как обстоят дела с нашей организацией в этих лагерях. Например, я разговаривал с одним врачом из 326-го лагеря, куда мы посылали своего представителя. Он нам докладывал о том, как там идут дела. Иногда мы нарочно посылали человека и говорили ему: 'Ты должен попасть в такой-то район, чтобы там организовать работу".

Например, в район Гамбурга. Особое внимание было обращено на такие города, как Ганновер, Браун-

 

швейг, КДФ ("крафт дурх фройде" - "сила через радость"), Гетгинген и др., где была сосредоточена крупная военная промышленность.

Кроме того, организация пустила грубокие корни в немецкой армии через насильно мобилизованных в зенитную артиллерию. Туда были посланы наши люди для подрывной работы и порчи зенитных установок: в Бремен - 5 человек, в Брауншвейг - 3 человека, в Гамбург - 2 человека, в Остенбрюк - 1 человек, в Ганновер на все заводы города было послано 25 человек; например, на танковый завод, выпускавший "тигры" послан был ЛЕБЕДИНСКИЙ № 83596 и БАРАНОВ Николай № 27598, на гранатный завод - ЕМЕ-ЛЬЯНЕНКО № 125173, на Ганноверском сталелитейном заводе "Айзенштельверк" была организована подпольная группа под руководством тов. СОРОКИНА Дмитрия Васильевича. Эта группа совершила ряд вредительских, диверсионных актов, например, повреждала 11 раз мощный подъемный кран, останавливала электропечь, 5 раз была сварена в Бирмановских печах негодная сталь. Люди приезжали и докладывали нам об этом. Иногда мы сами посылали человека на этот завод как рабочего. Потом он "заболевал" и приезжал к нам. Мы проверяли его, посылали человека из нашего комитета. Частично нам сообщали французы, которым можно было верить. Особенно при проверке помогал Пит, который везде мог разъезжать, потому что он был адвокат военнопленных. Тов. УТКИНЫМ было пущено в брак 1500 гусениц "тигров" на общую стоимость 465 тыс. марок. Тов. Уткин был отправлен в концлагерь, дальнейшая судьба его неизвестна. Неоднократно выводились из строя различные станки, ломались шестерни у фрезерных станков, запарывались детали, резались приводные ремни. На завод "Ган-

 

номак" были посланы товарищи: ВОСКОБОЙНИК и лейтенант КОШМАН (настоящая фамилия СВИСТУНОВ). В это короткое время было сожжено несколько моторов, от чего получились большие простои 15 станков. Вывели из строя 2 автоматных станка, 4 токарных путем засыпки песка, срезано в течение месяца 200 метров приводных ремней, много электромоторов заливалось водой, вместе с мусором при уборке выбрасывались на свалку Ценные детали, закапывались в землю ценные детали и инструмент. Между прочим, в инструкции было сказано: "Помните, что каждый килограмм металла, зарытый в землю, в общей своей сложности наносит удар Германии, т.е. стремитесь ежедневно, ежечасно делать хоть маленькие порчи. Если ты не можешь сломать станок, возьми хоть один болт и брось его в воду или зарой в землю. Таких болтов по всей Германии много, и это наносит ей большой вред".

На гранатной фабрике "Беттенбрюк" в ноябре 1943 года была организована, согласно инструкции Фаллингбостельского комитета, подпольная группа во главе с тов. ДОБЕЛЬ Натальей, МАЛИНОВСКОЙ Любой, ТОЦКОЙ Галиной, ЩЕРБИНОЙ Верой. В январе 1944 года эту группу возглавила ПЕЧЕРИЦА Александра Ивановна. Из 400 девушек, работавших на фабрике, 150 состояли членами этой организации, которая передавала в Фаллингбостельский комитет шрифт для печатания, ручные гранаты и т.п. Готовые гранаты на фабрике зарывались в землю, вагоны при погрузке систематически не догружались. Из ящиков выбрасывались гильзы, и ящики отправлялись пустыми. На ящиках со снарядами ставили неверную маркировку, например, упаковывали в ящики 120 мм снаряды, а писали 100 мм. На гранатах тоже ставили

 

неверные штампы: гранаты под №3 шли под №4-5. Это можно было делать потому, что на заводах в последнее время большинство было русских и вообще иностранцев, на 100 иностранцев был 1 немец. Немцам и в голову не могло прийти, что рабочие занимаются такими вещами, а между тем такими приемами достигались большие результаты, например, в полк, где 120 мм пушки, они посылали 100 мм снаряды, т.е. пушки стрелять уже не могли. Все это можно было делать потому, что немцы думали, что они так сильны, что их обмануть невозможно. А у них из под носа даже уборщицы крали чертежи. При отправке эшелонов закладывались мины, которые должны были взорваться через определенное время. Это проделывала Тоцкая Галина, которой на заводе во время взрыва гранаты оторвало руку. С помощью фотоаппарата делались снимки новых изобретений и отправлялись в Фаллингбостель.

Листовки, получаемые от комитета, передавались Щербиной Верой. Она была отправлена в концлагерь и по полученным сведениям там погибла, не выдав своих подруг.

На шахту "Альчердорф" послан был инженер СЕМЕНОВ Алексей Иванович. Он вел работу совместно с французской организацией. Им был пущен под откос мощный подъемный кран. Было испорчено большое количество бурового инструмента, сожгли трансформатор, был устроен большой пожар, затоплена шахта. Чтобы вернуться обратно в шталаг с докладом, Семенов вынужден был кипятком обварить себе ногу. В Ганновере, куда он был послан для дальнейшей работы, он был арестован гестапо и повешен вместе с 8 другими товарищами.

Большая работа была проделана на заводе КДФ в 36 километрах от Брауншвейга, выпускавшем тор-

 

педы "Фау-1", автомашины "Амфибия", ремонтировавшем самолеты. Всего там было 15000 человек рабочих, из которых 7000 было советских граждан. Руководителями были посланы СТЕПАНЕНКО и ТКАЧЕНКО. Там одна турбина была выведена из строя, была попытка взорвать электростанцию. 5 человек были отправлены в концлагерь. Подожгли самолетный цех, который после этого так и не возобновил своей работы. Детали делались с перекосом, выводились из строя станки.

В 1944 году было организовано 36 побегов. Организация на КДФ начала свою работу в 1943 году.

На заводе Дрютте около Брауншвейга руководителем организации, начавшей свою работу в мае 1943 года, был послан из Фаллингбостеля СИМОНЕНКО Федор. Было» выведено из строя 15 важных машинных агрегатов, остановлена мельница, которая не могла быть пущена в ход в течение месяца. Было вылито 1500 тонн металла. Был убит немецкий мастер-гитлеровец. Был остановлен весь сталелитейный завод.

Организация приобрела большое количество оружия и зарыла в землю. Побеги стали частым явлением. Но некий цивильный Борис, работник гестапо, продал организацию, и гестапо арестовало 23 человека. После ареста этой группы вся рабочая команда была распущена и разослана по другим командам.

Организация под руководством Федора Семенова связалась с другим лагерем цивильных и иностранцев. На допросе Семенов сказал: "Я знаю все, но ничего не скажу".

Остальные были отправлены в концлагеря, судьба их неизвестна.

Комитет проводил большую работу по борьбе с власовской пропагандой. В Фаллингбостеле 50 военно-

 

пленных подали заявления о вступлении во власовскую армию, но после нашей разъяснительной работы забрали их обратно.

С югославской и французской организациями в 1943 году был выработан интернациональный договор на случай военного выступления. Югославская и французская организации помогали очень много нашей организации в материальном отношении: снабжали картами, компасами для побегов, пищей. Мы поставили вопрос о том, чтобы бельгийская, французская, югославская организации собирали, что у них остается, и присылали русским, так как русские голодали. Посылался бачками суп и очень много хлеба. Французы заявляли, что у них очень много остается, потому что они получают пакеты из дома и что они хотят это передавать русским. Немцы не возражали. Они не думали, что это идет от нас. Некоторые французы жили так хорошо, как мы сейчас живем. Они нас подкармливали, и летом 1943 года мы жили хорошо.

Ряд документов и листовок комитета были уничтожены оставшимися товарищами после волны арестов в июне 1944 года. Сохранилась книга записей, посланных в команды с зашифрованным обозначением, маршруты для побегов, письма, интернациональные договоры последнего образца, листовки.

В интернациональном комитете, членом которого я состоял, мы обсуждали общие вопросы на случай выступления. Интернациональный комитет был организован из представителей французской, бельгийской, сербской, русской и чешской организаций в октябре 1943 года по инициативе Пита. Было решено, что туда должны входить представители всех партий, в частности, французских, бельгийских, которые заинтересованы в борьбе против фашизма, но не должны туда

 

входить коммунисты. Туда должны были войти такие влиятельные лица из лагерей военнопленных, как врачи, которые должны были скоро выехать во Францию и которые были настроены против коммунистов. Сюда относятся некоторые люди из правого крыла социал-демократии, потом французские националисты и представители некоторых других партий, которые были против Германии, но в то же время и против "красного милитаризма". Мы вошли" в этот комитет не как коммунисты, а как русские. В интернациональном комитете состояли я и Адам Стэн. Генри-Пит туда не входил, потому что он был известен как коммунист. Чтобы не отпугивать членов других партий, мы не вводили его, чтобы они даже не подумали, какие вопросы мы хотим проводить. Коща мы разговаривали, то говорили от имени русских, но ни в коем случае не выдвигали наши коммунистические идеи. На этих совещаниях от французской организации присутствовал только МАРСЕЛЬ, который .числился у них социал-демократом, а в сущности он был коммунистом. Он примыкал к левому крылу социал-демократов и все, что он там узнавал, он передавал Генри Корнилю. С этим комитетом у нас был очень интересный договор, в составлении которого и я. принимал участие. Он был составлен на французском, сербском, чешском и русском языках. Там ни одним словом не упоминалось ни о коммунизме, ни о советской власти. Просто говорилось о борьбе, в которой заинтересованы французские националисты и другие партии и национальности. Мы старались не затрагивать их интересов.

У нас сохранился интернациональный договор, последний, в котором говорилось о вопросах, касающихся поведения перед падением Германии. Там же говорилось о снабжении и питании военнопленных, о

 

поведении в отношении арестованных немцев, об аресте немецких офицеров и проч., о распределении постов в лагере, о руководстве в лагере, о вооруженной охране. От каждой национальности были свои представители. Первые же договоры носили более общий характер, где ставился вопрос о вооруженном выступлении и т.д.

Такие документы, как приказ товарища Сталина к 1-му Мая и к празднику Великой Октябрьской революции, распространялись и прорабатывались нашими представителями среди советских граждан, причем работа проводилась в индивидуальном порядке. Первомайский приказ товарища Сталина мы получили в отпечатанном виде. Напечатан он был на красной бумаге с портретами Ленина и Сталина. Сбросил этот приказ наш самолет, только не на ту территорию, где мы находились, а на территорию, оккупированную немцами, а оттуда этот приказ вывозился советскими гражданами. Они привозили с собой русские газеты, и мы через них узнавали новости. Приказ Сталина 1943 года мы зачитали до дыр и распространяли его. Он дошел до нас через несколько месяцев после выхода в свет (в августе или в сентябре).

После перехода Берген-Бельзенского лазарета в Фаллингбостель в январе 1945 года ОВЧИННИКОВ возглавил там комитет. Я приведу одну из листовок последнего времени:

"К советским гражданам в Германии.

Германия в кольце советских и союзных войск. Фашисты затягивают войну, используя нас на своих предприятиях. Мы не должны ковать оружие против своих братьев, мужей, сыновей. Активными мероприятиями против врага: диверсиями, побегами, организацией партизанских групп мы ускорим конец свое-

 

го рабства. С приходом советских войск соблюдайте образцовый порядок. Пресекайте всякие самосуды и анархичные поступки в своей среде. Будьте сплочены и организованы. Все на помощь Родине.

Ганноверский комитет".

Немецкая печать неоднократно на своих страницах писала о так наз. "московских агентах" в лагерях военнопленных, которые ведут свою пропагандистскую и подрывную работу. Особенно бесилась власовская газетка "Заря", которая подняла целый переполох в стане власовцев. Было это летом 1943 года. Ответ "Зари" произвел действие, обратное тому, которого они ожидали, а именно, он послужил хорошим материалом для пропаганды против них. Некоторые военнопленные говорили: "Сегодня в "Заре" я прочитал: кто идет в РОА, тот изменник и предатель". Они хотели изъять эту газету, но было уже поздно.

Мы давали задание Питу, чтобы он нам доносил через работников картотеки, кто из числа военнопленных работает в гестапо и абвере. На второй или третий день Пит принес нам целый список: вот, например, ЛЕВЧЕНКО и другие работают. Мы уже знаем, что этих нужно остерегаться. Так что мы всегда знали, кто из военнопленных работает в гестапо. Часто мы давали задание особому отделу, чтобы наиболее опасных уничтожать, потому что в борьбе мы миндальничать не могли: либо погибать всем, либо одному погибнуть. Например, нами был уничтожен Петр КОВАЛЕНКО. У него появилась экзема на ногах, его положили в лазарет. Наши врачи старались ухудшить его положение. Потом сказали, что необходимо сделать укол в руку. Это был переводчик, зверь в образе человека, который лично уничтожил не одну сотню человек и который работал в гестапо. Мы дали задание

 

врачу уничтожить его. Врач ввел ему воздух, и через 2 часа тот умер.

ДЬЯЧЕНКО Андрей Иванович, старший полицейский лагеря. Мы дали через тов. Кожухина ему пиво, бросили туда отравляющее вещество, но он не умер, очень сильный человек был. Но по приезде в Берген-Бельзен мы сообщили товарищам, и его там убили.

За 6 дней до прихода англичан комитет Фаллингбостеля захватил власть в свои руки. Везде были поставлены свои часовые, которые были сильно вооружены. При приближении англичан немцы были разоружены по указанию интернационального комитета и переданы затем частям 2-й английской армии.

После освобождения комитет во главе с тов. Овчинниковым возглавлял работу по репатриации советских граждан. Был организован сборный пункт и политотдел, куда вошли работники комитета и некоторые члены подпольных групп.

По решению интернационального комитета Адам Стэн и я должны были в январе 1944 года с рядом документов шпионского характера о военных заводах Германии бежать в Югославию, чтобы передать эти документы в армию Тито, причем мы настаивали разрешить нам остаться в армии Тито: мне в качестве офицера, ему как солдату - для того, чтобы вести работу среди партизан. Принципиальное согласие со стороны нашей организации было дано.

Мы получили соответствующие документы от нашей организации, они были приготовлены Генри Корнели - Питом. Поскольку Адам Стэн знал прекрасно немецкий, французский, сербский и польский языки, я - немецкий и английский, мы были подходящими кандидатами для выполнения этой задачи.

Французская организация заготовила нам штатскую

 

одежду английского образца, белье, продукты. Все это заготовлялось в течение долгого времени. Продукты заготовлялись большой питательности, но портативные. Документы приготовили такие: я был серб Милан Савич, Адам Стэн тоже получил сербское имя. Получили карту Германии с маршрутами, по которым должны были двигаться, от места нашего выхода до пункта, куда мы должны были прибыть с явкой. Мы должны были доехать до Марбурга. От Марбурга мы должны были отправиться пешком в район партизан в горы.

Документы у каждого были такого порядка. Милан Савич, бывший сербский военнопленный, по болезни отпущен из плена и был уже дома в Югославии, затем вернулся в Германию как цивильный, т.е. как обыкновенный гражданин, который работает и живет в лагере в Эреке. Из этого лагеря я отправился искать своего брата, который якобы находится в каком-то лагере такого-то шталага. Из этого шталага получено решение, что в такое-то время я могу приехать для поисков брата, допустим, Владека Савича.

Таким образом, каждый из нас имел следующие документы: маршрут, "который был общим для обоих, документ о том, что я работаю как цивильный, и удостоверение в том, что я еду для поисков брата в такой-то лагерь военнопленных. Таких документов у каждого из нас было по семи. Почему семь? Потому что вся Германия с севера на юг была разбита на семь шталагов: Х1-Б, Х-Д и т.д. Я находился в Х1-Б. Я еду искать своего брата в другом лагере. Когда мы приезжаем в это место, мы должны этот документ уничтожить, заменить его другим, который, якобы, получен здесь для поисков в следующем лагере. Мы должны были семь раз менять свои документы и проехать мимо этих ла-

 

герей. Все документы были на немецком языке с печатями. Подкопаться было трудно.

Наша одежда и продукты были своевременно переправлены на завод Бетенбрюк, где была наша организация из девушек, которые должны были в день побега нам ее вынести. Мы должны были переодеться в лесу и бежать.

15 января 1944 года утром мы должны были выйти с рабочей командой "мисткоманд" (мусорная команда). Два товарища из этой команды по нашей просьбе остались как больные в лагере, а мы встали вместо них в строй. Так как выходили из лагеря утром, когца было темно, часовой сделал вид, что нас не заметил: этого часового заранее предупредили, дали ему 50 марок и несколько сот сигарет.

Благополучно вышли из лагеря. Когда прошли несколько километров, незаметно отошли в лес. Дали знать в лагерь девушкам. В двенадцать часов девушки вынесли за проволоку одежду, и мы в лесу стали переодеваться. Вдруг слышим: "Хальт!" Смотрим, перед нами стоит немецкий охотник с винтовкой и собакой. К счастью, мы уже успели переодеться. Одежда военнопленных лежала в стороне. Адам что-то стал говорить охотнику, заговаривать ему зубы, как говорится. Я в это время - в охапку одежду и ушел в сторону. Он сумел немца убедить, что мы отпускники, ищем своих родных. Адам прекрасно говорил по-немецки, без всякого акцента. Немец его отпустил.

Вечером вышли девушки: Наташа Добель - руководительница организации. Люба Малиновская, Галина Топкая, Вера Щербина (погибла). Был еще Владимир Иванов из цивильных. Они дали нам на дорогу 150 марок, кроме тех, что мы имели. В девять часов вечера мы сели в поезд на Ганновер. Через несколько часов

 

стали проверять документы. Мы предъявили свои. Их посмотрели и пошли дальше. Это была первая проверка. Мы, конечно, в этот момент страшно переживали, потому что не знали, как к таким документам, составленным таким образом первый раз, отнесутся.

В Ганновере мы должны были сделать пересадку. Пассажиры сидели в подвальном помещении. Там ходил гестаповец и проверял документы. Адам пошел компостировать билеты, а я остался. Подходит гестаповец и спрашивает документ. Я подаю. Он читает и спрашивает:

- Наме? (фамилия).

А я забыл! Вылетело из головы. Все время в голове сидело, а в такой момент, хоть я и не очень волновался, вылетело. Говорю:

- Милан.

- Это твое имя, ты мне фамилию скажи.

Помню, что фамилия кончается на "ч". Говорю:

- Ч-ш-ш... - думаю, что он не поймет.

- Как, как?

- Ч-ш-ш... - опять говорю. Три раза повторил. Он пристает. Держит документ. Я повернул голову и увидел через его плечо фамилию. И тут же сказал: - Савич.

У меня мой чемодан, рюкзак Адама с продуктами. Надо сказать, что мы не учли одно обстоятельство: мы были слишком шикарно одеты; немцам в то время было не до того, чтобы одеваться. Они были одеты хуже. Адам был в кожаном желтом пальто, я - в клетчатом, в шляпе, и все новенькое. Чувствовалось, что все это не германское. Вид у нас был тоже хороший. Мы резко отличались от всей окружающей публики.

Адама все нет. Думаю, может, его задержали? Час проходит, другой, его нет. Наконец подходит. Я ему рассказываю этот случай. Был смех сквозь слезы.

 

Наконец сели в поезд. Приезжаем в город Геттинген, - знаменитый университетский город. Там сразу благополучно пересели в другой поезд. Доезжаем до Бебры. От Бебры еще куда-то. В общем, это все остановки, где мы меняем документы. Ехали курьерскими поездами, очень быстро передвигались. Есть мы почти ничего не ели по дороге, потому что переживали и волновались, нервное состояние было исключительно напряженное; курить - очень много курили.

Почти доехали до Марбурга. На одной из станций должны были пересесть в другой поезд. Ждать его надо было несколько часов. Сидеть на вокзале боимся, как бы не вызвать подозрения. Решили пройтись по городу, а утром снова зайти. Так и сделали.

Города в Германии были пустые. Идешь по городу, ни одного человека не видно. Подходим к вокзалу. Стоим у вокзала. В это время какой-то полицай остановился, на нас смотрит. Хотел было подойти, потом отошел. Мы идем на вокзал, подходим к кассе, покупаем билеты. Как только купили билеты, подходит этот полицай и спрашивает билеты. Мы показываем.

- Документы?

Показываем и документы.

- Идемте, там разберемся в управлении.

Тут же на вокзале гестапо железнодорожное. Идя по дороге, выбрасываю компас, чтобы не вызвать подозрений при обыске. Зашли к начальнику, предъявляем документы. В документах написано, что мы едем из такого-то места в г. Марбург в такой-то лагерь искать братьев. В документе написано: Бангофштрассе, т.е. Вокзальная улица, 2. Он спрашивает: где вы работаете? Мы говорим: вот, пожалуйста, смотрите. Он заявляет, что в этом городе нет Бангофштрассе, такой улицы не слыхали.

 

Документы составлялись наугад. Мы не знали, где какие улицы. Много городов надо было проехать, семь документов было составлено. Предполагали, что в каждом порядочном немецком городе есть Гитлерштрассе и Бангофштрассе. Тут оказалось, что нет ни Гитлер-штрассе, ни Бангофштрассе. Попали впросак. Начинаем говорить, что мы недавно приехали.

- Как фамилия хозяина?

- Мы не знаем.

- Как называется фирма?

- Не знаем.

Начальник говорит:

- Документы правильные, нельзя придраться, и печать, и орел, все на месте.

Полицай пришел доложить по телефону. Мы в это время выкладываем из чемоданов продукты: шоколад, американские папиросы "Домино", сливы, виноград. Все это суем начальникам. Они берут. Мы говорим, что это для детей хорошо. Они не отказываются. Все остальное складываем обратно. Начальник говорит:

- Хорошо, вы берите билеты на скорый поезд, чтобы вам быстрее доехать туда, где вы ищете братьев. И больше таких вещей не делайте.

Они все у нас спрашивали паспорта. Мы говорили, что никаких паспортов не получили.

- Поезжайте, поезжайте, и скорее обратно. Мы обрадовались, что все так благополучно обошлось. Идем в кассу, доплачиваем за скорый. Через час - полчаса должен быть экспресс, и мы должны в него сесть. Дожидаясь поезда, сидим за столиком в ресторане. К нам подсел один француз, и мы разговариваем. Вдруг видим, из всех дверей входит полиция и начинает проверять документы у всех пассажиров, которые сидели за столиками. Почувствовали: что-то неладно.

 

Особенно тщательно проверяли у француза, который сидел за нашим столиком. У нас документов не спросили. Только спросили: доплатили? Идите на такой-то поезд. Подходит наш поезд, мы садимся и едем. Сидим спокойно в купе. В этом же купе сидит какая-то супружеская пара. Едем спокойно. Вдруг открывается дверь. Входят три гестаповца. Один офицер сразу: "Хен де хох!" Мы, конечно, вскочили, руки подняли. Все они с пистолетами. Тут нас ведут в отдельную кабину и обыскивают. Находят карту с маршрутом, откуда мы двигались. У меня было такое состояние, что мне хотелось головой броситься в окно и выскочить. Но что они у меня не нашли - это документы с данными разведхарактера. Эти документы - на папиросной бумаге - были зашиты во внутреннем кармане вторых брюк. Там была карта Югославии с указанием партизанских районов. Было указано, гце немцы находятся, где партизаны, чтобы по приезде в Югославию можно было легко ориентироваться. Буквально все обыскали, но этого документа не нашли.

Составили акт. Все наши продукты проверили, но ничего не берет этот офицер. Мы ему предлагаем, конечно, в осторожной форме, но он только улыбается и больше ничего. По телефону сообщили. Нас отправляют в тюрьму. Мы там пробыли двое суток. Отправляют в г. Вюрцбург в криминальную полицию. В этой криминальной полиции о нас уже было известно.

Открывается дверь. Нас привели два жандарма. Только открылась дверь: "Ах, эти!"

Нас приняли за англичан, сброшенных с парашютным десантом, и что мы работаем по специальному заданию.

Все документы в криминальную полицию сдали. Следователь черный такой, маленький, лицо страш-

 

ное. Вонзается в душу, буквально сверлит нас своими глазами.

Как только нас ввели, он подходит к несгораемому шкафу, вынимает пистолет, кладет на стол. Нас раздевают догола, причем они осмотрели все штампы. На белье, на брюках были английские марки. Распарывают все, даже подметки срезали. У моего товарища был золотой медальон, открыли этот медальон - не спрятано ли что?

Когда сидели в тюрьме, документы, которые у нас были, уничтожили. У нас на руках оказались командировки, карта Германии с нашим маршрутом и больше ничего.

На карте Германии были указаны все шталаги - лагеря военнопленных. Это они приняли за разведданные: немецкие армейские корпуса. Красными штрихами были отмечены лагеря и подписано: Х1-Б, Х-Д, XIII-A и т.д. Они считали, что это названия армейских корпусов, которые мй условно обозначили. Потом сообразили, что это не так. По маршруту установили, откуда мы бежим, и установили, что мы русские. Нам выгодно было сказать, что мы русские военнопленные для того, чтобы выдумать версию, как все так оказалось.

Вызывают на допрос в криминальную полицию, сажают в маленькие каморки каждого в отдельности, но мы предварительно с Адамом сговорились, что мы должны говорить. Я беру на себя все документы и одежду и должен сказать, что работал в лесу в шталаге Х1-Б, под кустом нашел свернутый пакет. Когда развернул, увидел две пары обмундирования - два костюма, продукты и документы, приготовленные на двух сербов. Мы решили, что какие-то два серба собираются бежать, и все это приготовили, а так как мы являемся

 

военнопленными и тоже своей обязанностью считаем бежать из плена, решили использовать эти документы. Хотя нам надо бежать в Россию, но поскольку документы написаны на Югославию, мы решили бежать туда. Относительно денег. Часть денег, 20 марок нашли, остальные деньги, которых у нас было более 500 - от продажи часов Адама-Первого на допрос ведут Адама. Его долго нет. Смотрю в волчок - не ведут. Потом увидел, что его по коридору ведут в другую комнату. Потом меня вызывают. Начинают допрашивать. Я рассказываю всю эту историю.

Переводчик, фельдфебель-эсэсовец, немножко по-русски говорит. Получилось смешно и, конечно, они не верят. Этот переводчик говорит: "Мы вам ничего не сделаем, скажите, какая организация готовила эти документы?"

Вышла путаница в отношении денег. Мы не договорились насчет цены, на какую сумму он продал часы? Он назвал одну цену, я назвал другую. Он так сказал, а я так. При допросе били. Этот зуб как раз выбили там при допросах, пистолетом. Допросы продолжались с утра до вечера. Все, что мы рассказали, они зафиксировали, потом сняли отпечатки пальцев, описали нашу наружность. Все это приложили к делу. Вечером пришли два полицая, приковали нас наручниками друг к другу. Мне надели наручник на левую руку, Адаму - на правую руку. Так нас вели через весь город. Привели в штрафной лагерь г. Вюрцбурга. Это был штрафной лагерь, куда помещали всех иностранцев. Условия там были исключительно ужасные. Полицаем там был некто Семен, наш украинец, служащий в гестапо. Он там страшно избивал всех заключенных.

Жили мы в большом бараке. Это было зимой. Ба-

 

рак совершенно не отапливался, щели огромные. На полметра от пола были нары. Люди лежали вповалку друг на друге. Вшей было - что-то невероятное! В баню не водили. В пять часов утра поднимали. Параши стояли по всему бараку. Утром, когда Семен обходил барак и видел, что около параши налито или грязно, он ту часть, которая спала против этой параши, избивал до потери сознания. Когда приводили новых, они тоже принимали "боевое крещение" большой плеткой. Название этой плетки нецензурное.

Заключенных выводили на работы вне лагеря. Нас, политзаключенных, вроде меня и Адама, из лагеря не выводили. Мы сидели в лагере. Кормили ужасно. Мало того, что паек был мал, но полицаи, которые обслуживали, брали себе и спекулировали.

Через несколько дней приехало гестапо в лагерь, и нам устроили в тот же день допрос. Мы повторили то же самое, что и там.

Через 18 суток после того, как мы прибыли в этот лагерь, утром 13 февраля 1944 года нас подняли, посадили в "черный ворон" закованных, привезли на вокзал. В тюремном поезде нас привезли в г. Нюрнберг. Посадили в общую камеру. Там имеется моя надпись: "Москва 164, Большая Московская, 2. Михаил Минаков". Неделю всего пробыли в этом лагере. Отсюда нас отправили в тюрьму "Гоф". Там продержали сутки, после чего переправили в Байройт. В этой тюрьме мы сидели вдвоем в камере до 15 марта 1944 года (арестовали нас 17 января 1944 года).

15 марта 1944 года в три часа утра нас подняли и опять-таки в тюремном вагоне, с собаками вокруг, повезли куда-то. Самое страшное, что мы могли предполагать, что нас везут в концлагерь, потому что концлагеря в нашем представлении были хуже смерти. Нам

 

казалось, лучше бы нас сразу расстреляли, чем сидеть в концлагере. О концлагерях в Германии мы наслышались много страшного. Мы не знали, что с нами хотят сделать.

Действительно, вечером прибыли в концлагерь Флоссенбург в 4-х километрах от чешской границы. Лагерь небольшой - в котловине, вокруг горы, ужасные ветры дуют. Зима, глубокий снег. Заключенные концлагеря работали на так наз. штайнбрухе - в каменоломнях.

Большое количество было наших генералов, русских офицеров, которые были отправлены в этот лагерь за побеги и т.д. Там были все национальности, не только русские, но французы, бельгийцы, сербы, чехи, поляки и даже немцы. Каких только не было национальностей, за исключением евреев, которые уже были уничтожены...

Нас поместили в 22-й блок - карантинный. На второй день стали оформлять документы, опросные листы и направлять в лазарет на осмотр. Раздели догола, построили в два ряда. Я стоял шестым в первом ряду. Должен был придти эсэсовский врач проверять на предмет установления категории здоровья, работоспособности и еврейства. Вы представляете, я стою совершенно голый, и что я должен был в этот момент переживать!.. Если обнаружится, что я еврей, тут же вздернут на площади. Приготовляю некоторые фразы, чтобы обмануть бдительность врача. Врач проходит мимо, осмотр беглый, поверхностный, и все проходит благополучно. Я возвращаюсь вместе с Адамом в барак. Через некоторое время переводят в рабочий барак. Начинаем работать, чистить снег. Подъем в пять часов утра, работать начинаем в шесть часов. Утром получаем поллитра полухолодного кофе без хлеба. На

 

работе в двенадцать часов получаем три четверти или 800 грамм жидкого супа из брюквы. Когда прибываем в семь часов в барак, получаем 300 грамм хлеба. Вот и все за целый день. Избиения ужасные. Капо - концлагерный полицай - ходит с палкой и избивает. Этот капо из числа заключенных, большей частью его ставят из немцев, причем из криминального элемента. Там сидели не только политические, но бандиты и пираты. Некоторые имели большой стаж и наводили в свое время большой страх на всю Европу. Там сидели люди с большим бандитским именем. Там был пират, который имел двадцатилетний пиратский стаж и человеческую жизнь ни во что не ставил. Ему убить человека - то же, что взять чернильницу и переставить на другое место. Чем больше он убьет, тем на лучшем счету он считается у начальства.

Я забыл сказать, мой номер был 6275, а номер Адама - 6266. На гимнастерке и на пальто на груди на левой стороне идет белая полоска, написано Р (по латыни), рядом номер, внизу красный треугольник углом вниз - политзаключенный. На правой штанине то же самое. Куда я ни повернусь, каждый заключенный и эсэсовец может видеть мой номер и кто я такой. Криминальные заключенные имели зеленый треугольник, убийцы - черный, гомосексуалисты - там были и такие, - носили желтый треугольник с черной полоской посередине. Старые коммунисты, которые были арестованы после 1933 года из числа ЦК, носили зеленый треугольник, но углом не вниз, а вверх. Немецкие заключенные не имели никакого названия впереди номера, французы носили букву "Ф", чехи - "Ч", поляки - "П" и т.д. Всех стригли, кроме немцев. Немецкие заключенные могли носить волосы. Когда отрастали волосы, нам их не стригли сразу, а про-

 

стригали полосу шириной в машинку, волосы продолжали расти, а в середине вырезано. В этом концлагере был публичный дом для немецкого начальства - десять женщин.

Приходили с работы страшно усталые. В бараке, где могли помещаться не больше 100-150 человек нормально, помещалось 400-500. На одной кровати спало по три, четыре человека. Рано утром подъем. Надо быстро умыться и быстро бежать на работу. Целый день избиения, кулаки, крики - рассказывать страшно.

Я помню, подходит один старик к капо и просит нож, чтобы разрезать хлеб. Тот вместо ответа схватил его за шиворот, бросил на землю и стал на нем танцевать, - как ты смел у меня просить нож! Один наш русский на камне нарисовал звездочку красноармейскую. Как только капо увидел звездочку, он моментально доложил об этом эсэсовцу, и на другой день этот русский был повешен.

Людей вешали каждый день по всякому поводу. Нужно иметь в виду, что человека, которого направляют в концлагерь, не просто приговаривают к заключению, но у него на деле написано: на три месяца или больше, после чего он должен быть повешен. Часто приходилось видеть группу людей, которых ведут в концлагерь. Часть людей отделяют и ведут в карцер, а оттуда на виселицу. Все, которые направлены в концлагерь, обречены на уничтожение.

Очень часто бывало: приходим с работы, стоим перед бараком, выходит блоковый, тоже заключенный из криминальных немцев, и вызывает: номер такой-то и номер такой-то завтра на работу не выходят, а должны явиться в штайбштубе (помещение штаба). Эти люди знают, что они идут на смерть. Там к этому так привыкли, что никто не собирается утешать этих людей, а

 

просто прощаются с ними. Обычно не интересовались друг другом, потому что разговаривать запрещено и собираться больше трех человек внутри лагеря тоже запрещалось.

Второго июня мой день рождения. А там такой порядок, что в день рождения дают двойную порцию пищи. Это, между прочим, во всех лагерях и тюрьмах Германии. Я, зная об этом порядке, пришел к блоковому и заявил, что сегодня мой день рождения, прошу мне выдать вторую порцию супа. Он дает своему писарю задание проверить. Писарь смотрит и говорит, что, наверное, у него написано второго июля. Говорю, что это неправильно, это ошибка. Пошли, проверили, оказалось, что я прав. После того, как установили, блоковый заявил мне, что двойную порцию получу завтра. Мне нужно было идти на работу, только собрался уходить, блоковый приказывает мне остаться: "Завтра в шесть часов утра тебе нужно явиться в штайбштубе".

Я пошел в третий барак к Адаму. Говорю: "Адам, мне завтра приказывают явиться в штайбштубе, не выходить на работу". Мы с ним прощаемся. Через полчаса он приходит: "Меня тоже вызвали". Итак, нас обоих вызывают. Товарищи с ним попрощались. Пережили страшно много. Я эту ночь не спал.

3 июня явился в штайбштубе. Смотрю, на столе лежат полбуханки хлеба, кусочек сыра и маргарина. Работник штайбштубе говорит: это маршевый паек. Значит, нас куда-то отправляют! Мы в недоумении. Затем приходит эсэсовец и спрашивает: где эти двое? Мы забрали этот хлеб. Нас ведут в камеру. Надевают на нас цивильную одежду, не нашу, в которой мы пришли, а совершенно другую. Одежда довольно приличная: костюм, ботинки по мерке, шляпа довольно

 

хорошая. Адам получил то же самое. Только пальто мы не получили. "Вы поедете в Брауншвейг в свой военнопленный лагерь".

Думаю: что-то неладно. Заводят нас в отдельную комнату. Приходит эсэсовец-лейтенант, читает декларацию: обо всем, что вы видели и слышали в концлагере, обо всем, что здесь делается, какие работы проводятся, вы никому не должны говорить, даже немецким полицаям, все это должно остаться в тайне. Если обмолвитесь хотя бы одним словом, будете караться смертью. Мы расписались.

Затем пришли два переодетых гестаповца. Нас конвоировали попарно. Тут же на дворе стоит "черный ворон". Нас посадили в поезд.

Привезли в Брауншвейг в полицейское управление. Там минут десять просидели. Посадили в легковую машину. Километров двадцать проехали, приезжаем в лес. Там в лесу стоит какой-то лагерь. Вышли из машины. Немец, который ехал с нами, вошел в канцелярию. Оттуда вышел немец, одетый в цивильное платье. Подошел к нам и на чистом русском языке спросил:

- Минаков?

-Да.

- Капитан?

-Нет.

- Мы все знаем. Начальник штаба полка?

- Помилуйте, первый раз от вас слышу.

- Кончил академию?

Отказываюсь.

- Слушайте, вам нечего отказываться. Мы о вас все знаем. Вам стоит прочесть и подписаться. Напрасно ломаете с нами комедию. Алалыкина знаете?

Раньше я забыл вам сказать, что Алалыкин был арестован еще в 1943 году. Он проводил собрание в бара-

 

ке с сербами. В это время ворвались немцы, и он был арестован. И вот, он вспоминает этого Алалыкина.

- Знал его как врача, - говорю.

- И больше ничего не знаете?

- Ничего.

- Ну ладно, это мы посмотрим.

Вводят нас обоих в коридор каменного здания, там карцер. Вахтмейстер-полицай снимает с нас галстуки, пояса, шапки, все, похожее на шнурки. Отбирает все предметы, которые при нас находятся.

- Как их можно кормить?

- Сегодня и завтра ничего не давать.

Каждому в отдельности заковывают руки назад, причем так крепко стянули, что плечи заболели, наручники очень крепкие. Вахтмейстер спрашивает:

- Куда их поместить?

Начинает смотреть камеры и перечислять:

- Ананьев...

Как я услышал Ананьева, думаю: значит, все пропало!

- Приказчиков, Алалыкин, Найденов...

Когда услышал эти имена, ясно - полный провал.

- Посадите его в первую камеру, Стэна - в пятнадцатую!

Меня вталкивают в эту камеру, закрывают на ключ. Я стою посередине комнаты в полной растерянности: что же такое происходит? Вообще, что будет? Во-первых, побег в Югославию, затем раскрытие организации - все обо мне известно.

Небольшая комната, цементный пол, окно открыто. Уже холодно было в то время. (В северо-западной Германии лето хуже, чем осень). Стоит топчан, доски набиты не плашмя, а ребрами кверху на расстоянии двух пальцев друг от друга. На этом топчане ничего

 

нет. Если лежать на цементном полу, страшно холодно, лежать на этих досках - невозможно. Нельзя и несколько минут пролежать, потому что доски врезаются в тело. Кроме того, руки назад закованы. Лягу, моментально вскакиваю, повернусь, опять ложусь. Это была мука в буквальном смысле слова.

Вдруг открывается дверь. Заходит интересный представительный майор эсэсовской службы - гестаповец. Осмотрел меня с ног до головы. Говорит:

- Определенно еврей ("бештгейн айн юде"). Потом закрывает за собой дверь и уходит. В это время я слышу голос:

- Михаил, Михаил! Кричу:

- Василий, в чем дело, расскажи! Он что-то говорит. В это время открывается дверь, и град плеток вахтмейстера сыплется на меня:

- Если услышу хоть одно слово, то 25 штук получите!

Видимо, Василий Приказчиков хотел меня предупредить, как говорить на допросе. Потом снова входит этот эсэсовец. Вахтмейстер докладывает, что они, мол, переговариваются между собой. Он меня спрашивает:

- Кто говорил с тобой?

- Не знаю, кто-то меня окликнул, я ему ответил. Со следующего дня начинается допрос. Меня ведут на допрос в канцелярию. За пишущей машинкой сидит майор, с правой стороны переводчик Ганс. Переводчик говорит:

- Ну, Минаков, я думаю, вы не нуждаетесь в моей помощи. Вы можете прекрасно объясняться по-немецки.

- Я немецкий язык совершенно не знаю. Если господин следователь знает английский язык, я могу с

 

ним по-английски объясняться, поскольку я не забыл английский язык.

- Если вы не знаете немецкий язык, то говорите по-еврейски.

Как только он сказал "говорите по-еврейски", я сделал еще более изумленное лицо:

- Я вас совершенно не понимаю. Если немецкий язык не знаю, почему я должен знать еврейский?

Они начали что-то говорить между собою. Прошу: "Переведите". Перевел. Вытаскивает такое толстое дело. Половина дела относится к организации дрюттовцев, половина - к нам. Показывает письма, которые мы посылали. Я вижу, лежит письмо к Федору Симоненко.

Эти допросы начались примерно с 4 июня 1944 года и окончились 21 июля 1944 года. На допросы вызывались каждый день разные лица. При допросах применялись пытки, людей обливали холодной водой и т.д., чтобы выудить у них, что им требовалось.

Каким образом произошел провал всей организации? Каким образом были арестованы члены нашего комитета? Дрюттовской организацией, т.е. на гранатном заводе, руководил по нашему заданию Федор СИМОНЕНКО. Он был связан с гражданскими, которые приходили отовсюду. Пригоняли их много из Советского Союза в немецкое рабство. В частности, Симоненко связался с неким Борисом, который тоже изъявил желание работать в этой организации. Впоследствии оказалось, что этот Борис сделал это не от чистого сердца, а являлся работником гестапо, продавшим себя на специальную слежку за нашей организацией, чтобы ее впоследствии всю открыть. Он перехватывал письма, которые посылались из нашего комитета в дрюттовскую организацию, записки, неко-

торые листовки, потом фотографировал маленьким фотоаппаратом членов комитета, и все это передавал в гестапо, где накопился таким образом очень полный материал об организации. Но так как этот Борис имел дело главным образом с Федором Симоненко, то Си-моненко и был первым арестован гестапо. Симоненко посадили в тюрьму в Брауншвейге. На всех допросах он заявлял (об этом нам потом рассказывали товарищи, с которыми мы сидели в тюрьме), что он все знает, но ничего не скажет, т.е. он категорически отказался говорить.

Гестапо считало, что существует комитет, которым кто-то руководит, но они еще не могли найти ни связей, ни нитей, так как по листовкам и запискам, которые они имели, нельзя было установить ничего, -там не было подписей и не было обозначено место, где они писались. В конце концов после длительных пыток Федор Симоненко, боясь случайно выдать товарищей из Фаллингбостеля, повесился в камере. Когда гестаповцы вошли в камеру, он был уже мертв.

А предатель Борис продолжал действовать и благодаря ему арестовали НАЙДЕНОВА из той же организации, НОСОВА и ВОРОБЬЕВА, тоже членов организации. Воробьев являлся техническим секретарем этой организации, который записывал буквально все, что делалось в организации, записывал, что каждый делал, какие задания получал. Если кто сломал машину или нашел оружие, или совершил какой-нибудь акт, написал листовку, - все это он записывал в специальную книгу, чтобы отразить работу штаба. Носов и Найденов являлись связными между нашим комитетом и Дрюттовской организацией. Найденов был переводчиком и он иногда имел возможность под видом больного переехать в Берген-Бельзен.

 

Воробьев сначала на допросах ничего не говорил, но, когда его стали пытать и напустили на него собак, то он все рассказал, причем его показания в гестапо поместили на 24 страницах. А так как он многих даже не знал по фамилии, то его привезли на завод, там построили всех военнопленных, и он показывал - вот этот, вот этот, вот этот - итак всех людей выдал. Среди них были и такие, которые не были участниками организации, а просто помогали ее членам.

Нужно сказать, что в организации была составлена соответствующая присяга. Каждый подписывался под этой присягой, написанной на листе бумаги. Бумага эта была зарыта в земле. Там люди клялись, что никогда не изменят делу и лучше умрут, чем выдадут товарищей. Так, среди указанных Воробьевым были и те, которые не подписывались под этой присягой. Он все равно их выдал. Всего он выдал тогда 23 человека.

Тогда гестапо решило обратить внимание на этот завод, так как он стал вызывать у них большое подозрение, и подослали туда этого Бориса, так как там происходили часто такие вещи, которые казались невыясненными и непонятными. Однажды, например, было уничтожено 1500 тонн металла, при этом был убит мастер. Была остановлена крупная мельница и не могла быть пущена в течение месяца. Много станков было испорчено и т.д., и т.п. То есть совершались крупные акты вредительства. Все это послужило поводом для расследования, что же делается на этом заводе.

Эти 23 человека были привезены в 21-й штрафной лагерь, и там начался их допрос. Допрос тянулся долго, начался еще до моего приезда. Причем среди этих 23 человек не было еще Валентина КАЗИКА, который был тоже членом организации. Он в тот момент был в штрафном лагере за побег, и его должны были от-

 

править в концентрационный лагерь. И вот однажды Воробьев, когда шел через двор, увидел Валентина Казика и сказал гестаповцу, который шел с ним, что Казик тоже член этой организации. "Ах, Валентин Казик, мы его знаем!"

Его задержали и водворили в общую массу этих людей, дрюттовцев, и тоже стали проводить допросы. Он был уже измучен, так как его не кормили несколько суток. Потом ему дали, как он лично мне рассказывал, стакан водки, и он решил на допросах говорить о тех людях, которые, как он предполагал, были уже в безопасности. Он хорошо знал меня, Михаила Чернышева и Адама. И вот, он стал рассказывать все, что он знал обо мне и об Адаме, так как он слышал, что сбежали, что мы давно в Югославии, - поэтому о нас можно говорить теперь, что угодно. И он рассказывал даже то, чего не было, - он сказал, что я -дивизионный комиссар, что я - еврей, так как он знал об этом от Чернышева, а я не скрывал от своих товарищей, членов организации, что я еврей, так как считал, что товарищи должны знать обо мне все. Затем он рассказал, что все инструкции они получали из Фаллингбостельского комитета, что мы бежали в Югославию, в армию Тито, и что мы наверное туда попали, так как знаем прекрасно немецкий язык и т.д., и т.д. Вообще он рассказал все данные, которые нас касались, даже личного порядка.

Когда все это было сказано, и все документы были подшиты, были арестованы и остальные товарищи, в том числе я и Адам, которые тогда сидели в концентрационном лагере.

21 июля все допросы были закончены. Еще до нашего приезда дрюттовцы были отправлены в тюрьму в Вольфенбютель.

 

Из Фаллингбостельского комитета были арестованы следующие товарищи: Морозов Василий Матвеевич, Ананьев Кирилл Герасимович, Приказчиков Василий, Алалыкин Аркадий Владимирович, Сахно Владимир, Чернышев Михаил Иванович, Падалко Павел, Корчагин Алексей, Иванов Сергей, Артамонов Иван, Палюлин, Марченко Прохор, Стэн Адам, Штерлюк (которого я не знаю) и я.

Арестованы не были только Пчелкин и Козлов и еще несколько человек, так как о них не знали. О Пчелкине гестапо знало, но они решили, что он - старик и не стоит его трогать, тем более, что на допросах старались его выгородить.

21 июля мы были привезены в тюрьму Вольфенбютель. Когда мы прибыли в камеру, там, в общей этой камере, сидели товарищи из Дрютте. Нас было там 36 человек, там мы работали - резали кожу. На улицу нас не выводили, а мы сидели и ждали своей судьбы, так как говорили, что нас хотят куда-то переправить.

Однажды выделили 11 человек и заставили работать в подвале этой же тюрьмы над каким-то железным ломом. После бомбежки кабель выбрасывался наружу, и нужно было отделять алюминий - работа была тяжелая. Работал в числе этих 11 и я.

Однажды меня вызывают в комнату № 5 - приемную тюрьмы. Там сидели три гестаповца. Они начали меня допрашивать насчет того, кто нам готовил документы для побега в Югославию. Я повторяю ту же версию, которую рассказывал и раньше, но они говорят: нам известно, что вы связаны с Генри Корнели Питом. Я сказал, что документы Генри Корнели нам не готовил, что я его совершенно не знаю, что документы я нашел там-то и там-то. Тогда они приказали

 

мне повернуться к стенке. Через минуту я услышал, как открывается дверь и в комнату кто-то заходит. Я догадался, что это привели Генри Корнели и мне решили устроить очную ставку с ним. Переводчик говорит мне:

- Повернитесь!

Я так был взволнован, что сразу даже не мог повернуться, но потом через секунду поворачиваюсь и смотрю - передо мной стоит Пит. Ему кровь бросилась в голову, он весь покраснел. Да кроме того, у меня был страшный вид - я был худой, оборванный, измученный. К счастью, гестаповцы в тот момент все свое внимание обратили на меня - какое впечатление это произведет. Я смерил Пита с головы до ног взглядом. И когда переводчик спросил, знаю ли я этого француза, то сказал, что я его вижу в первый раз. Гестаповцы изучали мое лицо и, если бы я в этот момент растерялся, побледнел или покраснел, то они решили бы, что это именно он приготовил мне документы. Переводчик здесь затопал на меня ногами:

- Бросьте валять дурака, вы и себе все портите, и из-за вас мы должны будем арестовать других невинных людей.

Но я повторял, что я его совершенно не знаю.

- Напрасно вы волнуетесь, я никогда его вообще не видел в лагере. Я вижу, что это - французский военнопленный, по одежде, но мало ли французов я видел, - его же я не знаю.

Тогда обратились к нему на немецком и потом на французском языке и спросили - знал ли он меня? Он сказал, что никогда меня не видел.

- Вообще русских я видел, приходил к русским часовым мастерам часы чинить, но его не видел.

Его вывели. А я с легким сердцем, счастливый и ра-

 

достный, выхожу. По дороге встречаю Адама - его тоже вели, вероятно, на допрос. Я ему кивнул головой и улыбнулся, что, мол, все в порядке. Через час Адам вернулся на работу и рассказал, что у него тоже была очная ставка с Генри Корнели, и он сказал то же, что и я. На этом дело как будто бы и закончилось. Мы считали и даже были уверены, что Генри-Пита освободят и отправят обратно в лагерь военнопленных, где он и был.

Уже после освобождения моего в 1945 году в Брауншвейге встретил я одного врача-серба, Мильдыновича, который рассказал мне о впечатлениях Пита после этих очных ставок. Он прибыл в лагерь военнопленных и там рассказал, что "видел Мишеля (так он меня называл) и Адама - они замечательно себя вели, они оба меня не признали этим выручили меня из беды".

Так что товарищи, которые там были, знали, где мы сидим и что с нами.

30 августа 1944 года всех нас внезапно вызывают из этого подвала, читают фамилии 11 человек и говорят: "Вы завтра отправляетесь, но, куда - мы не знаем, пришло приказание только отправить". В том числе был и Адам Стэн. Я остался сидеть с товарищами. Еще там оставались Приказчиков, Морозов, Падалко, Алалыкин. Еще до отъезда этих товарищей мы считали, что нам так или иначе несдобровать, что мы погибнем. Поэтому мы решили из тюрьмы бежать. Из подвала в тюрьму мы нанесли инструментов, напильников, веревок и т.п. Но бежать было очень трудно, так как мы находились на третьем этаже, решетки были очень толстые, вокруг тюрьмы ходили часовые, и двор был огорожен высокой каменной стеной в 8 метров. Нужно было, таким образом, пройти через эти стены, через двор. Поэтому нам нужно было найти доски или лест-

 

ницы, а все это нужно было вносить с шумом и т.д. Но мы готовились. Нас осталось пять человек.

6 сентября нас всех вызвали, выстроили в коридоре и стали называть фамилии. Было сказано, что все эти люди завтра отправляются в какие-то лагеря, которые неизвестно где находятся.

Наутро нас выстроили в коридоре, чтобы идти в камеру и переодеться для отправки. Перед тем, как нам идти, прибежал старший вахтмейстер и закричал:

- Михаил Минаков остается здесь!

Все это было так быстро, что я не успел даже попрощаться с товарищами.

Меня посадили в камеру № 35 в первом этаже. Я сижу, ничего не знаю. На второй день меня опять вызывают в приемную, где проводились допросы. Приходит тот же переводчик, который раньше проводил допросы, и гестаповцы говорят, что оставили меня здесь потому, что уже сделали одну ошибку, когда отправили Адама Стэна, а я им нужен для очных ставок, так как они никак не могут найти человека, который готовил наши документы для побега.

Случаи побега у них повторялись довольно часто. Гестаповцы ловили и русских, и англичан, и французов с такими же документами, изготовленными такими же способами, такими же чернилами и печатью. И вот, до тех пор, пока они не найдут такого человека, который изготовил эти документы, они решили меня здесь и оставить. Я им только ответил, что больше ничего не скажу.

- Ну, посмотрим, - говорят.

Меня опять сажают в ту же камеру, и я продолжаю там сидеть. На стене камеры я нацарапал свой московский адрес.

Переводчик мне сказал:

 

- Имейте в виду, что вы, как руководитель банды, приговорены к смертной казни, и только если вы признаете того человека, который вам готовил документы, вас освободят.

Я сказал, что ничего не могу сделать, что если приговорен к смертной казни, - так приговорен, но как я могу показать человека, которого фактически не знаю.

Через месяц после того, как я просидел в этой камере, ко мне привели какого-то француза, которого я действительно не знал и никогда не видел. Я опять сказал, что я его не знаю. Через полтора месяца привели еще одного француза, которого я тоже не знал. Допрос был тогда тяжелый, меня били, вахтмейстер пришел с резинкой, и я получил 15 ударов. Они говорили, что я валяю дурака, вожу их за нос, причем гестаповец был другой, какой-то особенно страшный.

На этом дело закончилось. Время шло. Меня спускали в подвал для работы. Работал я так же, как и раньше. Там я познакомился с одним немцем - Вальтером, который работал старшим у сапожников. Я рассказал ему о своем положении, что жду - вот-вот меня казнят. Настроение у меня было ужасное. Он говорит: "Я тебе помогу". И сказал, что на днях у них будет грузиться машина с обрезками кожи, которые они будут отправлять в Брауншвейг. Грузиться она должна из подвала. Он мне сказал, чтобы я грузил, потом лег под мешки, а когда машина пойдет, то я смогу выскочить и пойти своей дорогой. Так я и сделал.

Я клал эти мешки, стоя наверху. Потом, когда кончили грузить мешки, я навалил на себя два мешка, прикрылся ими и лежу. Сердце у меня бьется страшно. Слышу - Вальтер спрашивает, скоро ли они отправляются. Они говорят: "Нох цвей-дрей минутен". И тут я слышу, как какой-то француз из заключенных, моло-

 

денький парнишка, говорит, что тут наверху какой-то стоял, а теперь его нет. Вахтмейстер услышал и приказал поискать. Послали заключенных, и те, конечно, меня вытащили. Я соскочил вниз. Вахтмейстер дал мне пинка и послал в подвал. Затем он доложил гаупт-вахтмейстеру, и мне здорово попало. На мое счастье, они были тогда слишком заняты и не доложили об этом в гестапо. Я обошелся только 15 ударами, которые они мне дали. Впридачу они решили меня из камеры больше никуда не выпускать.

Обычно, когда они собирались казнить военнопленного, то отправляли его в концентрационный лагерь. Но тоща было другое время - это был конец 1944 -начало 1945 года. Из тюрьмы транспорты не отправлялись, так как в этот момент началось наступление английской и американской армий, а также Красной Армии. Заключенные из тюрем, которые находились в восточных и западных областях Германии, эвакуировались в тюрьмы центральной Германии, как раз и в ту тюрьму, где находился я. Все камеры нашей тюрьмы были переполнены. Вахтмейстеры были страшно растеряны, помещать людей было некуда, кормить было нечем, народу было так много, что в коридоре стояли койки. Сюда привозили людей из тюрем Магдебурга, Ганновера. Причем сюда шли и цивильные, гражданское население. И этот маленький городок Вольфенбютель был переполнен. Он был цел, так как его бомбили мало, - там не было никакой промышленности.

Обо мне начали забывать. Никто меня не вызывал, никто не допрашивал. Приносили мне утром чай, два маленьких кусочка хлеба, в обед - литр супа и на ужин три четверти литра супа. Я продолжал сидеть.

Во время бритья, а там брили каждую неделю, па-

 

рикмахер Петер, который хорошо ко мне относился, кое-что мне передавал. Однажды он передал мне записку от русских товарищей, которые работали на одном автомобильном заводе в Брауншвейге вместе с заключенными, от которых они узнали обо мне. Этот завод помещался в Камщю. И товарищи решили мне как-то помочь. Через одну девушку, Лидию Николаевну Зайончковскую, они передавали мне хлеб, масло и т.д. Передавалось это через немцев, которые работали на заводе. Это было очень опасно, так как передачи были строго запрещены. А те немцы приходили обратно вечером в тюрьму и передавали этому парикмахеру, который имел возможность свободно ходить по тюрьме, а также еще через одного калифактора, работника, убирающего тюрьму, камера которого ни-когда не запиралась, и он мог в свою очередь заходить в любую камеру. Во время уборки он мне передавал эти передачи.

Примерно в конце марта - начале апреля 1945 года стали учащаться налеты бомбардировочной авиации. Я слышал уже и гул артиллерийской стрельбы, но я еще ничего не знал. Петер и калифактор говорили мне, что американские войска двигаются с большой быстротой, что русские занимают такие-то и такие-то города, и скоро, наверное, война закончится. Но мне казалось, что в самый последний момент они вспомнят обо мне, и во время самой победы меня уже не будет на свете.

В субботу утром я узнал, что Ганновер занят американскими войсками, которые, таким образом, находились в 68 км от нас. На второй или третий день я стал уже ясно слышать артиллерийскую канонаду, а в среду после обеда, когда я сидел за столом, вдруг открывается дверь ко мне в камеру. Я решил, что это вахтмей-

 

стер пришел меня проведать и посмотреть - здесь ли я. Поворачиваю голову и едва не вскрикиваю. В дверь вбегают два француза - Петер и калифактор, бросаются ко мне на шею и кричат: "Свобода пришла!" В дверях стоит американский солдат и улыбается. Я обезумел от радости, схватил почему-то одеяло, выбежал в коридор. Со второго, с третьего этажей бегут заключенные - многие из них сидели по 20 лет в тюрьме, - все плачут, обнимаются, целуются. Кто поет "Интернационал", кто свои национальные песни. По двору ходят американские солдаты. Большинство вахтмейстеров сбежали, остались только те, которые хорошо относились к заключенным. Я прибежал на кухню. Большинство бросилось туда же, так как все хотели кушать, все сидели голодные. Картина там была такая - кто окунул голову в ведро с мармеладом, кто держал в одной руке буханку хлеба, а в другой сахарный песок, кто открывает консервы, кто кроликов бьет, разжигают костры и тд. А кто бросился за одеждой, чтобы достать кое-что и одеться. Ворота в тюрьме были открыты настежь - кто хотел, тот и уходил. Но многие остались. А через два часа там были поставлены уже американские часовые. Сказано было, что будет работать специальная комиссия, английская администрация, и тогда начнется освобождение в первую очередь политических заключенных, а все дела будут рассматриваться - или будут сокращаться сроки, или будет освобождение, в зависимости от совершенных преступлений, так как там сидело много и криминальных преступников, которые вне зависимости от правительства должны нести наказание.

Заключенные начали резать свиней - там был большой свинарник для нужд немецкого персонала тюрьмы.

 

Я продолжал жить в той же камере, но питание теперь было очень хорошее.

Через несколько дней ко мне приходят и спрашивают: "Где Михаил Минаков? Приехали какие-то англичане, интересуются". Я вышел, сказал, что это - я. Оказывается, они приехали за мной. "Вы нам нужны, мы узнали, что здесь сидит русский офицер".

Я сказал, что я - в тюремной одежде и никуда не могу в ней ехать. Мне тут же выдали костюм, хороший джемпер и т.п. На улице нас ждала легковая машина, и я с английским капитаном поехал в Брауншвейг. Там меня направили в ратхауз, городскую управу, и предложили работать вместе с англичанами по репатриации советских граждан, поскольку я знал немного английский язык. Нужно было организовать всех русских для отправки их на родину. А работы здесь было много, так как там были сотни тысяч людей, и всю эту массу нужно было организовать - там были и цивильные, и военнопленные и т.д.

И с этого момента я стал там работать. Мне дали кабинет, я стал жить в городе в кафе "Бернер".

25 апреля я снова приехал в тюрьму, где работала английская комиссия под председательством одного майора. Я попросил его найти мои дела и дела моих товарищей, которые сидели в этой тюрьме, и выдать документы об освобождении. Все было мне выдано.

В Брауншвейге я работал по 22 июня 1945 года, там я встретил доктора Милодыновича, который сообщил в Фаллингбостель, что Михаил Минаков жив. Тогда ко мне оттуда приехали товарищи и предложили мне туда ехать работать - нужно было проверить те отчеты, которые они составили по нашему комитету.

22 июня я приехал в Фаллингбостель - там был организован политотдел сборного пункта, во главе кото-

 

рого стоял Григорий Григорьевич Овчинников. В этот момент я как раз с ним и познакомился. Знали мы друг друга давно, но встретились впервые. Мы очень обрадовались друг другу. Он мне рассказал, что у них работает комиссия, которая составила отчет о работе антифашистского комитета, и нужно теперь проверить отдельные детали.

Я проверил отчет, немного добавил и изменил. Отчет этот должны были отправить сюда, в ЦК.

Я стал помогать политотделу обрабатывать и приводить в порядок историко-архивный материал тринадцати лагерей для военнопленных. Там были материалы о тех, которые сидели в тюрьмах, в лагерях и которые продались немцам и служили у Власова. Составлен был также большой литературный сборник. Затем, имеется ряд документов, характеризующих жизнь в фашистской неволе. Кроме того, было написано 75 картин, отражающих жизнь и быт в фашистской неволе. Начальником архива был назначен Дюсов, который сейчас находится в Гомеле.

7 июля 1945 года мы попросили у англичан три машины, погрузили на них весь этот материал и отправились. Сначала мы остановились в г. Люнебург, а 12 июля мы переехали в советскую зону. 13 июля мы были в Пархиме, а оттуда выехали в Берлин. Там мы были на докладе у генерал-майора Скрынника, потом у генерал-полковника Трусова, доложили Жукову о материале, который мы привезли, и нам предложили сдать его в отдел контрразведки Белорусского фронта. Материал мы сдали и поехали в г. Пархим, который был сборным пунктом репатриирующихся. Там мы прошли прежде всего проверку органов СМЕРШа. Потом все были переправлены в Штетгин, а там тоже прошли проверку НКВД, получили документы на ру-

 

ки, что мы имеем право приехать в Москву. Правда, документы эти многим выданы не были.

Еще в середине августа в Пархиме мы написали и послали письмо в ЦК по поводу всего этого дела, как нас встречали, а встречали нас иногда не совсем хорошо, написали, что материал находится частично не там, ще он должен находиться, и просили, чтобы нас поскорее вызвали в Москву, чтобы поднять весь материал и поставить вопрос о тех, кто работал в глубоком тылу в Германии.

Ответа мы на это письмо не получили, так как мы скоро оттуда уехали.

Из Штеттина я выехал 22 сентября в Москву и прибыл сюда 13 октября.

Материалы, касающиеся нашей работы и отправленные нами, дают картину всего положения, в котором находились и работали наши товарищи. Часть из них находится в отделе контрразведки Белорусского фронта в Берлине, в Щербаковском рай-НКВД г. Москвы, в Октябрьском рай-НКВД г. Москвы, у капитана Тихонова. Это - наиболее Ценные материалы - зашифрованная книга, где записаны все товарищи, посылавшиеся работать на периферию. Ключ к книге, отчет комитета находится в управлении по делам репатриации полковника Филатова: альбом снимков, отчет Бельзенского комитета Овчинникова, протоколы, акты о погибших товарищах, опись дел, материалы о памятнике, который был воздвигнут на кладбище погибшим товарищам в Фаллингбостеле.