«Москва. Моление о чаше»

Комедия

Действующие лица:

Она

Он

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Квартира. Она лежит на тахте, укрывшись с головой.

О н (входит). Ау! Спишь? А почему свет горит? Отдерни шторы — еще солнце светит, белый день, а ты спишь — и свет включила. Посмотри, на щеке отпечаталась подушка... Ты что, с утра, что ли, так?.. Ну что ты молчишь? У тебя есть совесть? По целым дням лежишь, лежишь... Что ты теперь на меня уставилась? Тебе на все наплевать: включила свет — и спит. В коридоре горит, на кухне две лампочки, в ванной горит... Ну что, что ты смотришь?

Она. Хорошо было, тихо... Пришел — и наговорил, наговорил.

О н. Ну вот я выключил — что, стало темнее? Ну что ты сидишь?

Она. Жду, когда опять будет тихо... Будешь ужинать?

О н. В чем я не прав? Сегодня был жаркий, душный день — у тебя все закрыто, законопачено... А ты посчитай, сколько лампочек горело и плита на кухне.

Она. Ах, миленький, на лампочках не сэкономишь. Не нужно было второго ребенка рожать, я говорила. Но ты добренький — на словах, конечно... Пусть будут дети, много детей... Гуманист... У тебя покурить нечего?

О н. Ты не заметила? Уже два месяца, как я бросил курить... С тобой что-то происходит в последнее время, да? Вчера, сегодня... Но сегодня ты особенно... Что-нибудь случилось?

Она. Да нет же, ничего не случилось. Это ты пришел и начал скандалить. Послушай, попугай на кухне повторяет твой монолог.

 

О н. Я начал скандалить? Да я не умею. Я просто назвал вещи своими именами. За день ты сколько нажгла? Она. А ты посчитай... включи все — и посчитай. Он. А ведь я шел домой в прекрасном настроении. Я шел и даже твердил строку: «Я шел домой в прекрасном настроении...» Верно, есть какая-то музыка? Может быть, я снова начну писать стихи? Я шел домой в прекрасном настроении. Но потом я поднял голову и увидел наши окна — четыре окна, и все закрыто, занавешено... Прихожу сюда — ты спишь, всюду свет горит... Ты мне, подруга, что-то не нравишься. Ты что, злая или просто сонная? Ты немного отекла, да? Опять голова болит?

Она. Тебе-то что за дело?

О н. Да как сказать... рядом живем, из одной посуды едим, иногда одним одеялом укрываемся.

О н а. И живи себе... Публицист. Выступил, как дело сделал. Теперь отдыхает... Отстань... Можешь вот посуду помыть: горячей воды нет, а я что-то коченею... Я вообще все время мерзну...

О н. Ладно, давай помиримся. Я же к тебе торопился, думал, ты меня ждешь, топится очаг, варится похлебка, чисто, уютно — как жена должна встречать мужа? А ты спишь, свет горит... Ты бы хоть спросила, почему я шел в хорошем настроении... Вот, я даже принес коньяк — посмотри, армянский, твой любимый... Вот гора Арарат, сюда причалил Ной во время потопа... Давай причалим... Вокруг потоп, денег нет, одни долги, чем отдавать неизвестно... Знаешь, сколько у меня долгов? У меня, у меня — тебе на наши долги наплевать, — лежишь себе... Да и лежи, только бы в радость — нет же, злая... Когда ты злая, я совершенно теряюсь, чувствую себя особенно одиноким... Давай высадимся на эту гору. На горе Арарат вырастает виноград... Ну давай напьемся и помиримся... Я же, ей-богу, не хотел.

Она. Да пошел ты... Я и не ссорилась с тобой. Очень ты мне нужен. Это ты вошел и, как баба, стал скандалить... Господи, вот невезуха-то в жизни! Я, если хочешь знать, ждала тебя — мы же хотели что-то делать, хотели обои клеить, детей

 

третий день у матери держим, Дашка третий день школу пропускает... Я уж без тебя хотела начинать... а ты... за весь день даже не позвонил. Ты посмотри, в каком сарае живем. Людей позвать стыдно.

О н. А знаешь, наше дело, кажется, разворачивается. Я получил крупный заказ: полная сумка, и там еще полсотни книг. Мы хорошо заработаем... Смешно: я становлюсь модным переплетчиком... А здесь действительно нужно прибраться. Ведь я могу принимать на дому — так солиднее, чем бегать по чужим квартирам, верно? Мне как-то не по возрасту, я все-таки известный советский журналист...

О н а. В прошлом... в прошлом известный журналист, а ныне известный переплетчик.

Он. А тебе — сказать обязательно.

Она. Что же такого? Известный переплетчик, известный сапожник, известный портной... Кто ты будешь такой?

О н. В прошлом, но известный. «Тот самый?» Тот самый. И вдруг — здрасте: «Ножи точим, стекла вставляем, книги переплетаем!..» Лучше здесь принимать... Кого позовем?

Она. Кого позовем?

О н. Да... Ты говоришь, людей позвать стыдно.

Она. Никого я звать не хочу... А самим жить не противно?

О н. Как ты можешь сидеть с закрытыми окнами? День был такой душный, смотри, я все раскрыл, и никакого движения воздуха.

О н а. Я все время мерзну.

О н. Мне нужно подвигаться, я должен быть в форме. (Делает несколько упражнений на шведской стенке.)

Она пытается поймать моль. В доме полно моли. Опять что-нибудь сожрет.

Она. Это самец летает... Он просто летает, он не жрет... Дашка где-то вычитала: самец летает, а жрет самка... Самка не летает, она жрет... маленький такой червячок, самочка, сидит где-то и жрет. Самцы летают, а самки жрут.

О н. Ладно, делаем уборку и ремонт. Надо все перетрясти. Завтра встанем пораньше, зарядочку с гантелями, холодный душик...

 

Она. Ну понес, понес... Помолчи... Готова линия поведения, запланировал... И все планы, планы... и ничего этого не будет... целый год клеим.

О н. Вот странно, стоит мне нацелиться на какое-нибудь дело, как ты сразу встаешь на пути со своим вечным сомнением, со своим вечным нытьем. Я не пойму, мы как-то с тобой отдаляемся, что ли, друг от друга? Что происходит? Что я должен сказать, чтобы ты со мной согласилась?

О н а. А ты не строй планы — как получится, так и будет.

Он. Да нет, зачем же — решено. Завтра клеим обои и приглашаем гостей. Пора изменить жизнь, а то нас моль сожрет. Я все время твержу: мы оторвались от людей, живем очень одиноко... Раньше — помнишь? Каждый вечер кто-нибудь заходил обязательно, благо — в центре живем... А теперь?.. Я вижу, тебе не хватает общения...

Она. Раньше заходили, было общее дело, общие разговоры. Теперь у всех свои дела. А у тебя дело какое?

О н. А может быть, сами пойдем куда-нибудь в гости? Плюнем на все и поедем завтра же... Или к себе позовем... Ну, скажем, пусть к нам придет наш старый друг Овсей Лисичкин, Севочка Лисичка... Ты чувствуешь, мое мышление как бы ритмизируется: пусть к нам придет наш старый друг Овсей Лисичка — как называется этот размер: та-та-та-та та-та-та-та та-та-та-та-та. Вот будет смеху, если я опять начну писать стихи.

Она. Севочку приведешь, когда я подохну. Понятно? Тебе много раз говорили, что Севочка — подонок... Как ты можешь? Меня от него тошнит. Хватит, что ты принес его отвратительный запах... Чем это он душится?

О н. Разве? А ведь он, и правда, меня тут на машине подбросил... Ну хорошо, хорошо, давай сами куда-нибудь двинемся. Мы должны жить по-новому. Ты посмотри на себя в зеркало: тебе нужно выйти отсюда, нужно в гости. В гостях ты всегда преображаешься, становишься живая, общительная, добрая. Пойдем куда-нибудь, а? Дети все равно у бабушки... Говори, куда пойдем. Нацелимся — и выполним. Ты реши, и мы пойдем. (Уходит в ванную.)

 

Она. У нас телефон отключили. (Как бы проверяя, берет телефонную трубку, но убеждается, что телефон до сих пор не работает.) У нас телефон отключили!

О н (выглядывая из ванной). Что ты говоришь? Дай, пожалуйста, полотенце.

Она. Сам возьмешь.

О н (появлялся в халате). Какая же ты злая: у тебя даже лицо изменилось, стало совсем чужое. (Проходит в другую комнату и появляется в спортивном костюме, делает несколько движений карате.) Принять душ — все равно, что заново родиться. После душа мне всегда хочется писать новую книгу... По рюмашке — и начинаем жить заново — все заново...

О н а. У нас телефон отключили.

О н. Когда отключили? Как? Ты с кем-нибудь разговаривала? Ты разговаривала — и отключили? Кто звонил? Когда ты узнала, что отключили?

О н а. Я сначала тоже испугалась...

О н. Но ты же понимаешь, что значит — отключили телефон.

О н а. У меня тоже сердце упало. А что? Что делают в этом случае? Ты знаешь, что в этом случае делают? Но нет, это мама звонила, а я трубку на кухне не положила — забыла. Зачем-то пришла сюда, а на кухне трубку оставила. Станция отключила — так бывает. Мама потом приходила, обещала дозвониться в бюро ремонта. Пока не включили.

О н. Ты понимаешь, что говоришь? Как можно забыть? Ну как можно забыть? Ну как можно забыть выключить свет, забыть выключить плиту, забыть телефонную трубку? Как? Как?! Ты какой-то враг в доме. Два года ты палец о палец не ударила, чтобы облегчить нашу жизнь... лежишь, лежишь... Забыла... Пойми, все это плохо кончится.

Она. Не кричи, пожалуйста, говори шепотом... Я целый день была совершенно больна... Утром, только ты ушел, явилась Дашина учительница с каким-то обследованием — у меня сразу разболелась голова. Я ей улыбалась, говорила: у нас ремонт... выпроводила... А потом мама: она сегодня два раза приходила и пять раз звонила. Последний раз она позвонила и

 

сказала, что у Танюши ангина. Я так расстроилась... Нам только этого сейчас не хватало.

О н. А я говорил, твоей маме детей отдавать нельзя — ни на три дня, ни даже на три часа.

Она. Напиши про это статью в «Комсомольскую правду».

О н. Я еще раз говорю...

Она. Да замолчи! Что же это за наказание такое! И ты еще требуешь третьего ребенка... Вот это видел?.. Ребенок заболел — спроси, не нужно ли чего, пожалей ее — она маленькая.

О н. Когда детей отдают в равнодушные руки...

Она. Ах, какой заголовок! Репортаж из зала суда.

О н. Нет, ты в последние дни совершенно невозможная. Это ведь не только сегодня... Ты что-то скрываешь от меня? Ты постоянно чем-то раздражена... Может быть, ты завела любовника, и я тебя раздражаю?.. Что бы я ни сказал, что бы ни сделал, ты начинаешь вздорить... Вчера был скандал из-за разбитой чашки... позавчера — уже не помню из-за чего, но тоже был скандал, ты безобразно кричала на меня, пыталась драться — и при детях! Я понимаю, нам трудно: мне пришлось уйти с работы, мы выбились из привычного круга, нет денег, но раньше мне казалось, что мы готовы к такой жизни, мы знали, на что идем... А теперь... Давай сядем и спокойно разберемся, что происходит. Пойми, человек не может жить в обстановке постоянного скандала. В семьях, где родители постоянно грубят друг другу, дети вырастают преступниками — это установленный факт. Давай помиримся и поужинаем, а?

Она. Пожалуйста, но только все сам.

Он. А ты посидишь со мной?

Она. Почему я никак не могу согреться?

О н. А ты выпей рюмочку.

Она. Может быть, потом, с чаем.

О н. А эта гадость откуда в доме?! Ой, да сколько их!

Она. Что еще?

О н. Портреты руководителей партии и правительства.

Она. Как же ты меня испугал. Я думала — тараканы... Этот плакат Дашка принесла из школы, им на политзанятиях

 

раздали. Первый класс — и политзанятия... Ей бы «У лукоморья дуб зеленый», а они — политзанятия. Ничего не смыслит, но в мозги забивается... Приходит совершенно перепуганная с этих политзанятий, спрашивает: война будет, да? В бомбоубежище жить будем, да? А этих миротворцев вот необходимо знать каждого по имени.

О н. Какая компания к ужину! Приятного аппетита. Я тоже здесь живу... Выброси их немедленно.

Она. Ты что, выброси... Там ремонт, пусть здесь висят. Дашка их уже различает и радуется: это дедушка Андропов, это дедушка Алиев, это дедушка Черненко, это дедушка Устинов. А почему, говорит, все дедушки и нет ни одной бабушки? Она и в этой тоске ищет смысл и логику: дедушка есть, должна быть бабушка.

О н. Я прошу тебя, выброси. Искалечишь ребенка. Повесь ей Пушкина, Жуковского. А на этих она успеет насмотреться, когда вырастет.

О н а. А как выбросишь? Учительница велит. Ей у нее учиться. Начинать сражение? Я не могу ребенком сражаться, это искалечит ее еще больше... Пусть... ничего, я потом подсуну Пушкина... У нас был Сталин, у нее — эти. Сказали бы тебе тогда: выкинь!.. А сейчас они быстро понимают, что к чему, и эта компания дедушек у них без ореола... А ты знаешь, я сегодня ничего не ела. Может, мне и плохо оттого, что голодная? Сделай мне бутерброд.

О н. Нет, это кто бы послушал! Я целый день бегал, ты лежала, и я еще должен тебе подавать.

Она. Какой же ты зануда. Я больна... Ладно, я сама.

О н. Ну уж давай сделаю... Ты ведешь порочный образ жизни. Питаешься беспорядочно, мало двигаешься. Надо рано вставать, делать зарядку... и ты меня прости, надо побольше работать.

Она. Ну да, в первый год нашей жизни на день рождения ты подарил мне гантели, чтобы я была в форме... решено, встаем пораньше, гантельную гимнастику, холодный душ — начинаем новую жизнь... Если бы ты знал, как мне отвратительна твоя телесная жизнь, твоя гимнастика, твоя постоянная забота,

 

чтобы быть в форме... Почему же так холодно?

О н. Двигаться надо, надо работать. Ну вот сегодня...

О н а. Я больна.

О н. Вот я и говорю, почему больна-то? Ты как-то выбилась из колеи, вот что. Почему ты ушла из своего журнала? Тебя ценили, хороший редактор, знаешь дело, хорошо пишешь — очень хорошо пишешь... Ну, ладно, ушла и ушла. Решила быть с детьми. Могла бы дома подрабатывать, дети не мешают... Ты хорошо лепишь из глины, твои игрушки — восторг! Ты начала и сразу получила тьму заказов — от знакомых, от малознакомых — почему перестала работать? Вон вся квартира недоделками забита...

О н а. Я больна.

О н. Да вот же я и говорю, почему больна-то...

О н а. А ты не говори, ты пожалей меня.

О н. Да мне тебя жалко, но помочь-то я чем могу? Ты скажи, я все сделаю. Хочешь, я сейчас начну клеить обои? Я люблю работать по ночам. Хочешь, помою пол на кухне?

Она. Не мелькай перед глазами. Ничего не надо. Сядь. Ты просто пожалей. Посиди рядом. Молча... Что-то рука болит.

О н. Сижу рядом... ручка наша болит... Погладим нашу ручку бедненькую. Может быть, все-таки закрыть окно? Мы ведь с тобой совсем одинокие — нам бы прижаться друг к другу потеснее, а ты все щетинишься, топорщишься... Вот что... сейчас мы выпьем коньячку и ляжем спать... Или нет, сначала ляжем, а потом выпьем коньячку, посидим, попьем чайку. Да? Ляжем? Мы ведь с тобой любим потом посидеть, попить коньячку с чаем.

Она. Не вяжись. Все, что любишь, ты любишь один, и тебе всегда наплевать, что люблю я.

О н. Неправда. Зачем ты меня нарочно обижаешь?

Она. Тебя обидишь, как же! Ты не человек — чурбан. (Передразнивает.) «Что с нами происходит... что с нами происходит...» А ты все равно никогда не поймешь, что с нами происходит.

О н. Какой же я чурбан? Вот мы с тобой живем двенадцать лет, а мне тебя хочется так, словно мы вчера познакомились.

 

Она. Заткнись, противно слушать. И всегда одно и то же. Хоть бы что-нибудь другое от тебя услышать... Все-таки где-то был, с кем-то виделся.

Он. Севочка...

Она. Ну. конечно, Севочка... А еще? Ну хоть кто-то...

О н. Погоди, что он тебе? Севочка, какой бы он ни был, ищет мне работу — и находит. Этот заказ — весь через него... А заказ-то какой! Вот эти журналы — это директор гастронома. Какое знакомство, а?

Она. Вот и расскажи: директор, человек...

О н. Директор — человек... (Внезапно озабочен.) Тихо! Вот что это звучит?

Она. Да где же?

О н. Ну вот... как будто что-то включилось... Телефон? Нет... Такой звук... очень похоже, как микрофон фонит... Что за звук?

Она. Звук оборванной струны.

О н. Думаю, телефон все-таки прослушивается...

Она. Говорят, всех слушают... И наши скандалы они тоже слушают?

О н. Они все слушают.

Она. Вот и расскажи им: директор гастронома... Заодно и я послушаю. А у него мяса заказать нельзя?

О н. Не знаю... подождем, что-нибудь сам предложит.

О н а. А что он предложит?

О н. Все что угодно, хоть билеты в Большой театр.

Она. Жалко... такое знакомство — и денег нет.

О н. Ты все о своем... Вот комплект журнала «Мир искусства»... Ну ведь чем-то он расплатится — и спасибо, всему будем рады.

Она. А сам он какой из себя?

О н. Маленький-маленький на высоких каблучках и вежливый, тихонький... Дома — музей: картины, мебель, фарфор... Вертит огромными делами, связи на самом верху...

Она. Вот как люди живут.

О н. Сказал, что им с женой очень понравилась моя работа.

 

Я, болван, подумал, что они книгу мою в самиздате прочитали, чуть не ляпнул... Но нет, ему нравится, какие я переплеты делаю... Личико маленькое, мизерное...

О н а. А жена? А что на жене?

О н. Жена... А черт ее знает... По лицу видно, что сука — наглая, злая... Что я, разглядывал ее, что ли?

Она. Публицист, по лицу ему видно, а!.. Вот беда-то! Ты же ничего не видишь... Директор, жена... неужели не интересно? Поговорил бы, как живут, что думают... хозяева жизни... У них все есть? Они-то хоть счастливы? Ничего не увидел....

О н. Вот ты посмотри, о чем бы мы ни начинали говорить, мы тут же ссоримся. Если они нас слушают и записывают, это какая комедия запишется! Когда-нибудь ее прокрутят по радио. Диссиденты... неприглядное лицо отщепенцев. Обличительный документ страшной силы...

Она (кричит). Да помолчи, скотина!

О н. Ты что? Ты... не надо так... Кругом все слышно... Я придумал! Поехали-ка мы завтра к Петьке Бабьегородскому на дачу. Поехали! Закатимся без звонка — и на целый день. Я знаю, он там сидит попой на стуле, пишет очередную нетлен-ку. Мы ему помешаем... Потомки скажут спасибо, да он и сам будет рад... Поехали, ну, пожалуйста, поехали... Поехали — иначе мы здесь погибнем.

Она. Поезжай... Как это у тебя все быстро получается: построил план, ту-ту... поехал.

О н. Ну да ведь надо куда-то поехать или что-то делать — ремонт, что ли, начать или уборку или спать лечь. Я не могу... Ты как-то выпала из круга жизни. Или напиться, что ли... Тебе налить?

Она. Сиди. Ты все время мельтешишь перед глазами. От этого мелькания голова болит. Сиди.

Он. Да я сижу. Что дальше?

Она. Ты шел домой, машину внизу видел? Они простояли целый день и теперь стоят.

О н. Ах вот оно что... Я совсем забыл, что ты чокнутая... Я же запретил тебе... Ну, стоят... А ты из-за этого на людей бро-

 

саешься. Я же говорил тебе, это не к нам. Я же говорил, не обращай внимания...

Она. Так интересно же... Тебя нет, скучно, а они — вон, стоят... Давай купим подзорную трубу — мы будем знать их в лицо.

О н. Еще раз говорю: не подходи к окну, не показывай, что мы знаем. Не накликай беду.

Она. Что мы знаем-то?

О н. Хотя бы свет гаси, когда смотришь... А сейчас мы ужинаем... Ну, подумаешь, машина стоит, два мужика сидят... Все те же два?

Она. Сегодня три.

О н. Хорошо, три мужика... А мы ужинаем.

Она. Три мужика и баба. Двое в машине, а двое вокруг прогуливались. Ты бы посмотрел, что за рожи — болотные, ржавые.

О н. Они в соседний дом, они там кого-то водят.

Она. Стоят, кого-то ждут... Так же они ждали Регину, так же водили Скоробогатова... И к нам так же приедут...

О н. Приедут — и приедут, мы их увидим. Но мы ничего не можем изменить... Ты бы не торчала у окна... Посмотри лучше, у тебя помойка в квартире... Ты, милая моя, лентяйка — и больше ничего. Все это у тебя форма лени, повод ничего не делать и целый день лежать... Ты сама себе напридумывала страхов, чтобы бездельничать.

О н а. И прекрасно! Тебе-то что от меня надо? Живешь — и живи.

О н. Я и живу — в помойке. Дышать же нечем, всюду пыль. Пыль прямо комками лежит — в углу, в коридоре...

Она. Это не пыль, это собачья шерсть... Твоя собака — возьми и подмети.

О н. А где собака? Ты и собаку замучила — кормить забываешь. Бедное животное... Чала, ко мне! Чапочка...

Она. Собаки нет. Ее мама забрала.

О н. О Господи! Твоя мамочка... я же просил... детей, собаку... Я же просил, собаку не трогать, собаку не трогать... Про-

 

сил или нет?

Она. Собака заболела. Она стонет во сне, и мама хочет показать ее ветеринару.

О н. Твоя мама... ее саму нужно показать ветеринару.

Она. Заткни хайло! Мы живем на мамину пенсию. Твоим детям жрать было бы нечего...

О н. Прекрасно! Собаки нет, и я буду гулять по вечерам один. Спасибо за ужин. Я пошел... Там дождик? Прекрасно. Где мой зонтик?

Она. Где твой зонтик... Может быть, мама... Да вот твой зонтик.

О н. Чао! Заодно посмотрю, что за болотные рожи сидят в машине.

Она. Погоди... Я пойду с тобой. Я три дня не выходила... А правда, пойдем, что ли, — прогуляешь меня, как собачку. Дождь — моя любимая погода... Только сходи к соседям напротив, попроси сигаретку.

О н. Да никогда в жизни!

Она. Сходи, а? Я выкурю сигаретку, и мы погуляем.

О н. Посмотри на часы.

Она. Они не ложатся раньше одиннадцати. Сходи, а?

О н. Почему, почему мне всегда приходится выполнять какие-то твои унизительные поручения? У соседей никого нет, в окнах нет света. Ты зря собираешься курить — целый день ты сидишь в ужасном воздухе, плита включена, окна закрыты... от сигареты еще сильнее голова разболится.

О н а. У меня нечего курить.

О н. Если очень хочешь, у меня где-то была заначка.

Она. Дай, пожалуйста.

Он. А потом ты опять свалишься с мигренью.

Она. Дай, пожалуйста... (Закуривает.) Мне и самой надоело всё это... Я что-то плохо понимаю, как мы живем, как надо жить.

О н. Да как жить — пойдем погуляем, вернемся, попьем чаю с коньячком, ляжем спать и потеснее прижмемся друг к другу — так и жить.

 

Она. Конечно, у тебя все есть. Ты живешь хорошо: где-то ходишь, с кем-то разговариваешь... книги, люди, сигареты «Кент»... А я сижу здесь, как в сарае, — дети, стирка, уборка, плита — свихнешься... Твоя рукопись под матрасом... Роскошный тайник нашел... Вот идиот. Хоть бы в кино посмотрел, в детективах: первое, куда лезут при обыске, — под матрас... Надо же, спрятал!.. У Регины детей обыскивали: пришла специальная тетка, раздела их донага — и детей, и саму Регину... У Скоробогатова крупу на кухне рассыпали — что-то в крупе искали... А ты — под матрас...

О н. А куда, по-твоему?

Она. Не знаю, надо подумать.

О н. Вот интересно, я уже оделся, взял в руки зонтик, пошел... Но ты говоришь: «Стоп!» — и я остановился... стою... И так во всем.

Она. Регину они избили перед арестом, а Скоробогатова, Ванечку Скоробогатова... просто убили в парадном... Я боюсь... я слабый человек, я боюсь... Я боюсь темноты, темных окон... шорохов на балконе... Я боюсь звонков в дверь... я вздрагиваю и смотрю в глазок и всякий раз боюсь, что пришли за тобой. Это жизнь? А когда ты уходишь с собакой, я боюсь, что ты не вернешься... я все время жду, жду тебя и думаю, если не вернешься, куда они денут собаку, где ее искать — а где тебя искать, я не думаю... А сны? Мне говорят во сне: все, он убит... и я иду, тащусь или еду куда-то и жду, что вот за тем деревом, домом, поворотом я увижу тебя — то, что от тебя осталось, и знаю, что увидеть это — это конец... а просыпаюсь — и все продолжается — еще не конец... Регина... пара статей в эмигрантском журнале да письмо в политбюро — и три года... А тебе за твою книгу, уж, как минимум, влепят семь плюс пять, если вообще не прихлопнут в парадном или на улице... Зачем ты полез в это? Сидел бы в своей газете... Почему ты ушел из газеты два года назад? Никто не знал, что вышла книга. Тебя никто не увольнял, ты сам, сам поторопился. Ты говорил, что могут пострадать друзья. Теперь ты со значением заявляешь: «Мне пришлось уйти...» Рассказывай кому-нибудь. Ты бы и теперь спокойно работал. Но ты уже не мог. Ты подпрыгивал

 

от нетерпенья... Еще бы! Подумать, какое великое дело ты совершил; ты всю жизнь врал, врал, врал... и вдруг впервые сказал правду... вылез из дерьма и обрадовался... Всю жизнь ты был полным ничтожеством — и вдруг что-то удалось... Да ты просто взбесился от радости. Разве можно промолчать, что это ты, ты, ты такой смелый и талантливый? Пророк!.. А Регина говорила, надо было подписаться псевдонимом... Но ты — нет. Ты — пророк... Ты — пророк, а пророк не приходит под псевдонимом... За каждое слово пророк отвечает сам, и ты готов отвечать... Вот только я забыла, пророку полагаются жена и дети? Жена и дети за что отвечают? Я высчитываю копейки, чтобы купить детям горсть ягод или поношенные ботиночки...Ты нами расплачиваешься... Ты не пророк, ты эгоист, мелкий, тщеславный... Ты встал в позу, ты уже придумал сообщение: «Как передают западные корреспонденты из Москвы, здесь арестован...» Вокруг тебя сияние... ты говоришь стихами... А как же я? А дети?

О н. Ну что ты, миленькая, ну что ты, родненькая, ну не надо, остановись, успокойся, пожалуйста...

О н а. Я тебе тысячу раз говорила, не лезь, не успокаивай меня. Если бы я могла, я была бы спокойна и без твоих идиотских наставлений... Мы оторвались от той, знакомой нам жизни, а другой не оказалось.

О н. Ты пойми, псевдоним — бессмысленно: вычислить автора — пара пустяков... Мы же с тобой много раз обсуждали. Что опять?

О н а. Я знаю... обсуждали... Дай еще сигарету... Какая сила ума, ясность, логика, талант. Как все раскрыл, обнажил, показал... А мы?.. Да, это нечеловеческая система... но мы-то люди, нам в ней жить, в этой системе. Детей растить. Ты можешь что-то изменить? Кому чего ты доказал?.. Ребята приходили, восхищались. Ну повосхищались, пообсуждали, сколько тебе влепят за твою восхитительную работу, — и все, не ходят. У них свои дела, у тебя — свои.

Он. Ну не надо, дружок. Все будет хорошо.

Она. Дай сигарету... Будет? Ничего не будет. Чего ждать? Как-то будущего не стало.

 

О н. Ну зачем ты так говоришь? Мои книги — это ваше будущее. Пойми, если меня посадят, там, за границей, это привлечет внимание к моим книгам — будут тиражи, будут переводы — будут и гонорары. Если меня посадят — это реклама... Я уверен, если меня посадят, вы будете хорошо жить, будете прекрасно обеспечены — ведь есть же каналы помощи, приходят посылки, люди оттуда приезжают... Ведь можно же...

Она. Замолчи! Да замолчи ты, пожалуйста... Как ты можешь высчитывать? Это нельзя высчитывать... Ты не думай, что нам будет хорошо. Ты не имеешь права так думать. Мы подохнем, и ты идешь на это. Ты должен идти на это сознательно, должен понять, что ты нами пожертвовал... Может быть, тогда ты что-то поймешь.

О н. Как же я устал от твоих истерик. Мне нигде не страшно, мне дома страшно: скандал за скандалом... Ну что ты навалилась на Севочку? Ну да, он ничтожный, жалкий, может быть, он и стучит — даже наверняка стучит, стучит — и шут с ним совсем... А мне скрываться не от кого да и незачем. Я чувствую себя спокойно и уверенно... Но вот здесь, дома, я проваливаюсь. Мне не на что опереться, у меня за спиной пусто — тебя нет, я не прикрыт с тыла... И самое печальное, ты сама не понимаешь, что ты хочешь. Скажи, что, что?

О н а. Я хочу жить нормальной, спокойной жизнью.

О н. Книга вышла, дело сделано — что ты хочешь теперь? Чтобы я выступил с покаянием? Чтобы вернулся в газету? Что? Что тебе нужно от меня? Хочешь, давай уедем за границу. Нас выпустят, я уверен — нам даже предложат, как предложили Рыжему... Он уехал... Хочешь? Ты скажи мне, чего ты хочешь? Скажи, я сделаю.

Она. Жить тихонечко, спокойно, чему-то радоваться.

О н. Живи... живи спокойно. Я тебя уверяю, что ни тебе, ни детям ничего не грозит — не больше, чем вообще всем в этой стране... Но ты должна понять, что книга уже написана. Написана — и вышла в свет, и это уже нельзя изменить.

Она. Ой, да написал — и прекрасно. И живи. Не строй планы. Как получится, так и получится... До чего доживем, то и случится. Ты думаешь, что ты сам хозяин своей жизни, что ты

 

великий стратег, что ты всех переиграешь — ты готов: там тебя напечатают, здесь тебя арестуют, там поднимется шум, здесь появятся деньги... А семь лет? Или даже двенадцать? Ты к ним готов? Двенадцать лет день за днем, день за днем — да ты их не представляешь, эти двенадцать лет... Жизнь пройдет — день за днем... Ты храбрый такой — впрыгнул в эти двенадцать лет и выпрыгнул обратно, к нам, сюда, в эту жизнь. Герой-молодец. И мы прекрасно прожили эти годы, за-морозились, застыли как есть и ждем твоего возвращения — ты вернулся, и все ожило, все по-прежнему: Танька маленькая, Даша все запоминает этих по именам... Да пойми ты, что пройдет жизнь. Дашка через двенадцать лет станет взрослой женщиной, а Танюша будет старше, чем Дашка сейчас... Ты готов, что они вырастут без тебя?.. А мне будет пятьдесят. Сразу. Жизнь утечет. Куда ты вернешься? Если вернешься... И ведь жить надо день за днем. И дети что-то должны понять, принять и пережить этот ужас. Они готовы? Сколько надо сил... Ты-то готов... а они? Маленькие, слабенькие... Мы должны быть готовы к этому несчастью. Осталось только одно: ждать этого несчастья. Я не могу с этим смириться! Я не могу думать, что впереди — только несчастье. Это выводит меня из себя. Я не могу! К этому надо как-то подготовиться, что-то еще понять... А ты лезешь, торопишься, выстраиваешь планы, надеешься обыграть...

О н. Знакомая философия: Лао Цзы в переводе Льва Толстого, твоя любимая книга «О пользе ничего-не-деланья», так она называется? Ты что-то совсем расклеилась. Будущего у нее нет... А настоящее? Настоящее у тебя есть? Или дети, я, твоя жизнь сегодня — всего этого нет? А может быть, подруга, ты просто лентяйка, и это главная причина, а все остальное лишь поводы... Помнишь, пока мы жили с моей матерью, ты говорила, что не можешь хозяйничать на чужой кухне? Мать уже давно умерла, и эта кухня уже давно твоя. Посмотри на нее: у матери был порядок, а у тебя?.. Ладно, дело не в кухне. Ты просто не желаешь крутиться. Мы живем на гроши, но сегодня утром я выкинул из холодильника рублей на десять протухших продуктов.

 

Она. О, посчитал ведь!

О н. А ты посчитай... Ты говоришь, что тебе нечего носить, но моль жрет твою шубу... Ты за все берешься, но ничего не доводишь до конца. Вот твои игрушки... Когда я только заикнулся этому директору о твоих игрушках — только заикнулся — он сразу спросил: «Сколько штук? Сто, двести?» Он деловой человек. Это деньги, это дело, это отношения с людьми, связи — это жизнь; это, наконец, ягоды детям, ботиночки — новые, не поношенные, — это и тебе все, что нужно — и сегодня, и завтра... Но ты — нет. Ты не желаешь крутиться... О Господи, мне бы деловую бабу... У тебя нет будущего, потому что тебе не на что опереться в настоящем, да? Ты спрашиваешь, как жить в нашем положении? А как жить? Жить — это значит крутиться в любом положении, а ты крутиться не хочешь. Тебе лень. Ты встаешь в девять, в десять и плаваешь по дому... а по ночам читаешь... Утром Дашка ходит нечесаная до обеда. Хорошо, что ей во вторую смену, а то бы она и в школу ходила нечесаная и голодная; Танюшу ты вообще не умываешь... Тебе некогда, ты занята своими переживаниями...

Она. Как же я тебя ненавижу, демагог проклятый.

О н. Правильно. Такая жизнь не дает и не может дать человеку удовлетворения. Ты злишься и срываешь зло на мне, на дочерях... Я тебе вот что хотел сказать: ты перестань срывать злобу на ребенке. Ты зачем каждый день лупишь Дашку?

Она. Заткни свое поганое хайло! Это не твое собачье дело...

О н. Нет, мое. Девочка ходит постоянно в слезах... Я тебя предупреждаю, если ты при мне еще хоть раз до нее пальцем дотронешься...

Она. Замолчи, подонок! Пророк вонючий... Пожалел, а?! Кто устроил всю эту жизнь? Пожалел, скотина.. Так же ты и меня в постели жалеешь, насильник поганый. Мне с тобой спать, все равно, что в помойку лазить.

О н (явно напуган). Что это, дружок, с тобой... Ты успокойся...

Она. Отпусти мои руки.

Он. Я не позволю тебе драться.

Она (плюет ему в лицо). Мерзость, мерзость...

 

О н. До чего же ты все-таки ничтожество. Тебе надо постоянно топтать всех вокруг — только тогда ты чувствуешь себя человеком.

Она. Да, я ничтожество... Это ты меня сделал ничтожеством... Пусти, насильник, пусти, животное... Теперь растяни меня здесь и изнасилуй — это на тебя похоже... Ну, пусти, я успокоилась... Ты видишь, я спокойна. Пусти, мне больно.

Он. Я не хочу находиться с тобой в одном помещении. (Уд-хо-дит.)

Она. Иди, иди, и пусть они тебя прикончат в парадном!

Конец первого действия

 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Через два часа.

О н (входит на корточках). Ку-ку!

Она. Как ты меня напугал!

О н. Давай помиримся... ладно тебе, я виноват... Мир, а?.. Дождь кончился, воздух свежий и какой-то тонкий аромат — где-то что-то цветет, не знаю, где и что... Открой окно, почувствуешь... Будем вместе переживать мое ничтожество.

Она. Не вяжись... С какой стати я должна прощать твои мерзкие выходки? Тебе хорошо, ты погулял в скверике, подышал воздухом и успокоился... И хорошо. И сиди себе. А ко мне не лезь.

О н. Я ходил и думал, как это мы оказались у такой черты? Не понимаю. Разве жизнь не могла сложиться иначе? Надо сесть и подумать.

Она. Тебе делать нечего — вот и подумай... Ты унес сигареты.

О н. Увы, ты все выкурила — там было всего две или три, я выбросил пачку... Хочешь, я пойду разбужу соседей или на улице у кого-нибудь стрельну?

Она. Сиди, у меня остался большой чинарик и два коротких в пепельнице.

О н. Прекрасная мысль: небольшая уборка... Люблю работать в полночь. (Включает радио.)

Звучит тихая музыка.

А знаешь, что делают эти, в машине? Они пьют и тискают свою девку. А может быть, и вовсе разложили ее на заднем сиденье.

Она. Ой, да перестань!

О н. Нет, правда. Ты ничего не понимаешь, ты идеалистка. Я же слышал, я проходил мимо и слышал, женский голос сказал: «Дайте мне пива — запить». А когда шел обратно, там была какая-то возня и та же дама произнесла очень томно: «Саня, ты дьявол...» Понятно? Убедилась? Это не за нами.

 

Она. Да я знаю, что не за нами... Смотреть за ними интересно: детектив. Вот они, легендарные герои ВЧК... Эти не за нами, будут и за нами. Скоробогатова такие же и убили — в подъезде бутылкой по голове.

Музыка постепенно затихает. Звучат сигналы точного времени.

Голос диктора: «"Голос Америки" из Вашингтона. Передаем выпуск последних известий...» И тут же включается мощная глушилка.

Она. Выключи, все равно ничего не услышишь.

О н. Да хоть два слова разобрать... Би-би-си — тоже глухо... Может быть, в мире что-то важное произошло — ишь, как плотно все перекрыли... От этих глушилок попугай на кухне начинает биться в клетке... (Выключает.) Тишина, хорошо... В тишине займемся уборкой?

Она. Занимайся.

О н. Эта тряпка когда-то была моей любимой рубашкой.

Она. Постирай — я поглажу, и носи на здоровье. То, что сейчас на тебе, ничуть не лучше.

О н. Книги, книги... сколько же пыли на книгах. Половину надо загнать... Мои бедные родители всю жизнь покупали, покупали книги — история, социология, философия — хотели, чтобы я был умным, свободным, надеялись, что хоть я пойму что-нибудь в этой нашей жизни — пойму, им расскажу... Я понял. Понял? Я ведь что-то понял?

Она. Понял.

Он. А они умерли... Ну и давай загоним эти книги. Клиент ищет энциклопедию Брокгауза — давай продадим нашу: ну зачем нам восемьдесят шесть томов, а он хорошо заплатит.

Она. Не трогай, пожалуйста, книги. Уж если совсем припрет... Как мне все надоело, я так больше не могу... Когда мы сделаем ремонт? Когда у нас будет десятка — купить шкафчик на кухню? Когда мы выбросим эти зассанные матрасы и купим детям новые кроватки? Что же мы за несчастные люди. Я уже не могу видеть эти тряпки на окнах, засаленные обои, облупленные стены... Ты помнишь, что это за пятно в углу? Здесь

 

лежал твой парализованный папа... три года... он лежал, уткнувшись лбом в стену — это была его любимая поза... А эти брызги на обоях? А эта тахта — протертая, продавленная... Ну, я еще могу понять, почему у нас сейчас нет денег, но почему раньше-то мы были нищими? Мы были нищими и тогда, когда оба работали и зарабатывали не хуже других. Всегда только-только, всегда тянулись, тянулись... Всегда стоишь, высчитываешь перед каждой тряпочкой, перед каждой вещичкой... Почему?.. Живем... Дети — нищие, я — старая, злая, нищая баба.

О н. Да... надо бы включить пылесос — ночь, боюсь разбудить соседей. А без пылесоса — не уборка.

Она. Тряпки старые, колготки дырявые выкинуть страшно — вдруг пригодятся. И складываю, и складываю... Психология нищеты — и понимаю, а выкинуть не могу.

О н. Нищета... ты нищая!.. А вокруг? Все тянутся в ниточку: или подрабатывают, или подворовывают, спекулируют, берут взятки... кто как может... Закон социализма: не украдешь — не проживешь.

О н а. А мне наплевать. Воровать? Воруй: у тебя дети... Да и воровать не обязательно. Вон Бабьегородский написал пьесу, где старушки молятся на портрет Ленина, — всем театрам велено поставить. А ты что пишешь?

О н. Бабьегородский врет — ты хочешь, чтобы я тоже врал?

Она. Соври, если иначе заработать не можешь.

О н. Старушки! Пожалуйста, у меня в книге те же самые старушки — и тоже на портрет Ленина молятся. Да мы их вместе и видели, этих старушек, — и ты была с нами, помнишь? В той деревне, в очереди за хлебом.

О н а. У тебя! У тебя в этом месте реветь от тоски хочется. Я сразу вижу и эту очередь, и лица старух... и запах кислый... А у Петьки очереди нет. Сплошной праздник. Никакой нищеты. Музыка... Так он и получил тысяч десять, а ты что получишь? Лагерный срок? Психушку?.. Когда в прошлом году Петька привел своего сына, мне было так жалко наших замарашек, так стыдно за них, что я готова была их под кровать спрятать... Вошел заграничный принц в таких одеждах... и наши стоят — в

 

платьицах из сиротского приюта...

О н. Слушай... все-таки... тогда, двенадцать лет назад, почему ты ушла от Бабьегородского?

Она. Отстань ты от меня со своим идиотизмом, не вяжись ты ко мне. Что за беда такая?

О и. Все-таки надо было пройтись по воздуху... дождь, аромат... Ночь — это время свободы... После дождя такие небеса раскрылись — за рекой космическая панорама.

Она. Куда же девать твою рукопись? Заморозим?.. Надо как-то завернуть... Пожалуй, вот так вот ничего. (Прячет в морозильную камеру холодильника.) Вот и все.

О н. Ты гениальная баба. Я без тебя — ноль... Рюмочку налить? Улыбнись... Хочешь, я начну резать обои?

Она. Завтра ты поедешь и заберешь детей. Что-то мне не нравится танюшина ангина. В прошлом году у Дашки точно так же скарлатина начиналась.

Он. Ты к полуночи приходишь в себя — и похорошела, и помолодела.

Она. А правда, ночью в тишине и настроение другое... Только я устала очень... Что такое обои? Обои — это несбывшаяся мечта всей жизни... Уже и не сбудется... Тебе этого все равно не понять: ты был сытым ребенком. Вон с папой на футбольном матче, с мамой на Рижском взморье... И обои в доме всегда были аккуратно поклеены... Да уж не трогай, я этими фотографиями закрыла дыры в стене... А я мечтала о своей комнате, чтобы можно было поклеить обои и чтобы независимой быть... Как-то все не удается... Когда отец спился, мы с матерью скитались по актерским общежитиям — общежитие в Тамбове, общежитие в Ростове, общежитие здесь, в Москве... Я выросла в общежитии, и нам всегда кого-нибудь подселяли или нас куда-нибудь подселяли. Мы жили за занавеской: вот так мы с Мамой, а за занавеской — другие люди... чужая жизнь... и единственная возможность остаться одной — лечь и с головой укрыться... Говорили шепотом, только скандалили громко... Помню чужую спину, обтянутую занавеской... спина как-то вдавалась в наш угол... шевелилась, ела, вставала, ходила, садилась, кашляла... и я смотрела на нее с не

 

приязнью: она занимала часть нашего угла... она вела себя бесцеремонно... Я и близко-то от занавески пройти боялась, чтобы не шелохнуть...

О н. Когда ты рассказываешь о своем детстве, мне хочется спрятать тебя где-нибудь за пазухой и отогреть, как воробья. Помнишь, ты рассказывала, как мамин любовник обокрал вас в дороге, и вы побирались на вокзале — сколько тебе было? Лет восемь? Девять?..

Она. Двенадцать... Мы не сразу побирались... Мы тогда долго на вокзале ходили. Мама то к одному выходу бросалась, то к другому, то на площадь вокзальную выходила — все думала, что он нас потерял, разминулся... И уже несколько дней прошло, а мы все его ждали, и на лавках спали у самого прохода, чтобы он нас не прозевал случайно, если придет искать... «Он не мог так поступить, — говорила мама, — он как-то разминулся с нами». И мы ждали. И не ели все эти дни. Не на что было. Он и мамину сумочку уволок. Все уволок... И вот на четвертый, что ли, день мама посмотрела на меня и говорит: «Я попробую у кого-нибудь попросить для тебя еды». Мне так стыдно стало, так жутко, я так умоляла маму не просить, я говорила, что еще долго могу терпеть, только не надо просить... Но мама сказала: «Ты сегодня обязательно должна поесть...» Сама она только курила. Я ей окурки на площади около лавочек подбирала, она их ссыпала в обрывок газеты, сворачивала цигарки... они у нее тут же разваливались... И вот мы увидели у окна славную такую тетку, сидела она спокойно и ела, платок развязала, хлеб у нее, сало, огурцы были. Она так ножом аккуратно резала, неторопливо. Мама интеллигентным голосом спросила: «Не занято у вас?» Села напротив и стала смотреть. А глаза у мамы такие страшные, жалкие — я хоть и не видела их тогда, но знаю я мамины глаза, знаю, какие они были... И мне так стало жалко тетку бедную. Она ведь сначала поглядела на маму легко, с интересом, а потом уже старалась не глядеть и есть стала неуверенно, и не знала, куда деваться... И все это тянулось как-то очень долго, и мне показалось, что мама уже не попросит, но она подалась вперед и просительно произнесла своим интеллигентным голосом: «Простите, пожалуйста...» И

 

я сразу ушла. Уже так стыдно стало... Весь проход был пустой — только мы и тетка... Но я быстро вернулась, думаю, что же я маму одну в таком позоре бросаю. А тетка уже сумки свои собирает, увязывает быстро так. И ушла, как от заразных — бегом. А на подоконнике оставила кусок хлеба большой и огурец. Хлеб мягкий оказался, и я его как-то сразу съела, а огурец — горький, и его доедала мама, но так и не доела — такой он был горький... Тетка, оказывается, и копеечки какие-то дала... Мама обрадовалась, и мы стали побираться...

Он. Я, может, и полюбил-то тебя за твои рассказы о детстве.

Она. Что толку, дай лучше три рубля на чулки... Плесни-ка мне еще... Кажется, скоро светать начнет, а ведь нет еще часа ночи... А правда, хорошо-то как... тишина... Заварим крепенького чаю...

О н. Регина была права. Она говорила, что тебя нужно каждый день привязывать к стулу и отпускать только тогда, когда ты расскажешь что-нибудь о своем детстве.

Она. Да я у тебя баба, конечно, не глупая и не бездарная... только вот хозяйка никудышная. Я ничего не успеваю: гора немытой посуды, гора детского белья... колготки танюшины никак не соберусь заштопать...

О н. Да нет же, ты прекрасная хозяйка... ты очаровательная женщина и прекрасная хозяйка... Но ты немножко устала. Я тебе помогу. Тебе надо отдохнуть, куда-нибудь выбраться... И перестать смотреть в окна.

Она. Какой же ты все-таки долдон.

О н. Просто ты меня не любишь.

Она. А за что тебя любить? Я маленькая, слабая, неуверенная, и ты — как кувалда... Вот невезуха-то в жизни... Ты говоришь, работай... Я бы, может, и работала — писала бы, игрушки бы лепила, — но мне нужна поддержка, внимание, ласка... Я и так-то во всем сомневаюсь. Ты бы лучше посомневался со мной, мне бы легче стало... Но куда там! Тебе всегда все ясно, и ты прешь, и прешь, и прешь; ошибся, развернулся — и попер в другую сторону... И все даешь советы, советы, советы... Ты просто раздавил меня. У меня никогда не хватало сил сопро-

 

тивляться твоему долдонству... Может быть, ты и великий мыслитель, но все, что ты пишешь, все так же прямолинейно. Ты не даешь читателю посомневаться. Ты хочешь пробить лоб читателю... а ты его приласкай, пожалей... читатель-то — человек слабый... Я все время чувствую себя твоим читателем... Хочешь, я подчеркну все те места, которые, как мне кажется, должны быть прописаны, проговорены, подчеркну все то, что нужно еще объяснить?

О н. Послушай, подруга, а что это... ты мне какие-то гадости говорила? Да? Прямо-таки вспоминать страшно... Было?

Она. Ну и говорила. Я баба злая... А ты терпи, не взбрыкивай.

О н. Чего ж ты, моя бедненькая, злая-то?

О н а. А жизнь такая... Устала... Денег нет, муж долдон... Вот и сейчас — что лезешь к человеку? Если бы ты хоть что-нибудь смыслил, — ты бы понял, что, когда женщине под сорок, она не может хорошо себя чувствовать в кофточке, перешитой из шерстяных кальсон твоего покойного папочки... Сегодня утром соседка из квартиры напротив приносила английское платье — ей нужно срочно продать... Ну что, я примерила, посмотрела в зеркало... и заревела. Стою и реву, как дура... на платье накапала... Смеешься... тебе смешно...

О н. Какие же мы с тобой слабые, ничтожные... Платье... Истины жаждем, ищем смысл жизни, стремимся вверх, вперед... и вдруг видим: платье не такое... И все. Где там истина? А вот она, истина: надо было сидеть в газете, сидеть в твоем журнале и зарабатывать на английское платье.

Она. Надо было сидеть. Я всегда тебе говорила: надо было сидеть, надо было копить... А теперь что остается?.. Мама все удивляется, почему мы не уезжаем, почему не пытаемся эмигрировать, на что надеемся? А правда, странно... Ну, рвались бы мы на Запад, нас бы не пускали — все было бы понятно: мы — пленники, мы стремимся к свободе... таких много — уповают на лучшую жизнь... А мы с тобой к чему стремимся, на что уповаем? Тебя посадят или убьют, я умру... мать стара, детей заберут в детдом... Ради чего все это? Весь этот ужас? Она спрашивает, а я говорю какие-то глупости, что я здесь роди-

 

лась, что здесь моя родина, что я привыкла здесь и у меня нет стремления уехать... Но я же чувствую, что это не так. Я знаю, уехать нельзя, но почему? Здесь нужны какие-то другие слова, особенные... Может быть, я до них не доросла или боюсь, что она их не поймет... Или вообще эти слова нельзя произносить вслух... Не доросла, не доросла... Конечно же, мы не доросли до настоящих слов.

О н. Да нет же! Ты все правильно сказала: мы здесь родились, мы русские люди, мы воспитаны русской историей, русской литературой. Мы — часть этой жизни. Почему же мы должны откалываться и уезжать?

Она. Нет, нет, нет... Пустые слова, все не то... до настоящих мы не дожили... Как мы живем? Наше состояние промежуточное... Еще нет ни обысков, ни следствия, ни даже угроз — и эти в машине не к нам. Их внимание направлено на соседний дом. Я видела... Когда они приедут к нам, когда это будет, это будет другая жизнь. Мы знаем, что так бывает — по рассказам, вернее, по пересказам через третьи лица и по литературе — и знаем, что так будет. И мы примеряемся к этой грядущей жизни, ждем ее, не хотим... или хотим?.. молим о том, чтобы она, та жизнь, подольше не наступала... И мы только-только отошли от жизни прошлой, обычной, знакомой, где все ценности, все связи понятны с детства и общеприняты — и понятны заботы, волнения... Мы — люди той, прошлой жизни... Мы хорошо знаем ту жизнь... Она нам не нравилась. «Разве это жизнь, — говорили мы, собираясь с друзьями на кухне. — Какая нищета, какая скудость, какая ложь кругом — унизительная, смешная ложь... Главное — ложь... разве это жизнь?» Но все-таки это была жизнь — пусть неполная, скудная, но теплая и спокойная; пусть нищая, но теперь-то мы видим — теплая и спокойная, без прямой и неотвратимой угрозы, что проломят череп, что придут десять человек... представь только — десять чужих, в плащах, с лицами, с чужими глазами — все перевернут, обыщут девочек... а девочкам после этого жить и расти и радоваться предстоит — как? Как они будут жить?.. И мы смотрим на это еще из прошлой жизни. И страшно... И все наши понятия еще в прошлой жизни, и желания — там... А впе-

 

реди, может быть, и высоко, прекрасно, необходимо — все так... но страшно-то как! И все примериваешься, а если бы этого не было — не лучше ли? Но ведь живут же люди без этого! Живут же люди, как все... Мы-то что на себя взвалили... На себя, на детей... Детям-то как жить? У Дашки спросили в школе, что в небе летает? Она говорит — ангелы... Все дети кругом — самолеты, ракеты, спутники, а она — ангелы... Скандал! Учительница меня вызвала. Я говорю, ну что же, ангел — это хорошо, ангел — это направленный свет любви... Она на меня глаза выкатила, говорит: «Крестик у ребенка надо снять или, в крайнем случае, зашейте его в маечку. Ей в пионеры вступать...» Учительница права... зашить в маечку? А что я Дашке скажу? Ей-то все равно, она несмышленая... Но этот крестик в маечке — это такое унижение, такая обидная покорность... И перед Дашкой стыдно, она это почувствует... Но я же не могу сражаться ребенком, я же не могу ее подставлять... Зашила в маечку.

О н. В нашей жизни что-то нужно менять... Давай купим тебе английское платье. Ты будешь в нем, как Маргарет Тэтчер, — ты всегда хотела быть умной женщиной.

Она. Да ничего подобного! Я всегда хотела быть миленькой, хорошенькой, красиво одеваться, весело жить — весело и беззаботно...

О н. Да, мы живем какой-то немузыкальной жизнью.

О н а. Я всегда хотела жить благополучно... Ты способный, мог бы сделать карьеру.

О н. Какую карьеру — до этих? Как я смотрюсь среди них?.. Нет, нам не хватает веселья и музыки, вот чего. Бедность должна быть музыкальной, веселые нищие... а мы зажаты, несвободны. (Берет гитару.) Я тихонечко, чтобы не разбудить...

(Наигрывает.)

Она. Почему же обязательно среди этих? Живут же люди вокруг — прекрасные, светлые, замечательные люди. Живут и творят добро. Активно, деятельно... вопреки всем этим... Ты был журналистом и ты знаешь, с каким трудом дается каждое доброе дело, как трудно каждую малость проталкивать, пробивать; ты же знаешь, что целую жизнь приходится тратить,

 

чтобы пробить, реализовать хоть самую малую частицу добра, истины, здравого смысла. Ты же все время писал о таких людях, защищал их от всякой сволочи, от бездарности, пытался помочь... Разве это не достойная жизнь? Ну и продолжал бы... Карьеру, может, и не сделал бы, да черт с ней, с карьерой, зато жили бы спокойно...

О н. А куда девать то, что я понял?

Она. Все понимают — девают же куда-то свое понимание, не лезут с ним.

О н. Я исследовал систему — куда это девать?.. То, что я написал книгу, ушел с работы — это следствия. Главное — я исследовал систему, понял ее, до конца додумал... Сколько мы с тобой говорили об этом — сколько раз!.. и ты снова и снова... Я не врач, не учитель — а то бы, может, так не вылезал, сидел бы на своем месте, делал бы свое дело... Я — журналист, публицист, мое дело — говорить, и если я что-то понял и не скажу — что в моей жизни проку? Это моей жизни, моего темперамента — мое дело. Я сделал его, как смог — почему я должен делать его хуже, чем могу? Это унизительно. Почему я не могу додумывать то, что могу додумать... почему я не должен писать то, что могу написать? Почему я не могу сказать то, что мне вполне понятно? Если я — журналист, если я — публицист и если я что-то исследовал и что-то понял, почему я должен об этом молчать?.. Свой крестик я куда зашью?

Она. Что толку — исследовал, додумал, сказал... Раньше ты мог высказаться в газете — тебя читали, обсуждали. Пусть там все было куце, вот такая вот правдочка, но она до всех доходила, всем была доступна и всем нужна... И всегда была надежда, что через год можно будет сказать еще чуточку побольше... Но вот ты все высказал сразу. Вот твоя большая правда. (Включает приемник. Мощный звук глушилки... Кричит.) Слушай, слушай! Может быть, это читают твою книгу, твою правду...

О н (выключает). Чепуха... Слово нельзя заглушить. Его хоть в могилу спрячь, оно тростниковой дудочкой заиграет. (Играет на гитаре, поет.)

Она. Да я знаю, что не умрет... Жить-то как?.. Я заварила

 

чай с травкой... Как ты это делаешь? Когда ты поешь или танцуешь, я готова простить все твое долдонство. Как жалко, что Дарья не в тебя — будет такая же, как я — неуклюжая. Может, Танюша вырастет пластичной: она все поет и танцует.

О н. Пожалуйста, теперь немного подвигаемся... Потанцуем... Нет, кисти посвободнее, локти поближе, вообще руки освободи... ноги чуть согнуты... это единое движение... вот так... Какая ночь! Ты — как Золушка на балу.

О н а. А может быть, все-таки продать Брокгауза? Или что-нибудь заложить в ломбард? Что у нас осталось такого? Мою шубу? Ведь это ничего, мы ее выкупим, я заработаю... Я закончу игрушки — тут как раз рублей на двести...

О н. Ах, как же я танцевал в тот вечер, когда мы с тобой познакомились и когда я отбил тебя у Бабьегородского... Это было какое-то молодежное кафе, да?

Она. Ужас! На тебе была какая-то красная рубаха, и тебе казалось, что ты ослепителен.

О н. Я был бешено влюблен. Никогда больше я так не танцевал — ни до, ни после. Я вложил в этот танец всю свою страсть к тебе.

Она. Ну, ну, ну... понесло, понесло... Когда ты танцевал, мы были едва знакомы. Ты же за Анькой приударял... Смотри-ка, все те же люди, кто тогда был? Регина, Бабьегородский, Рыжий, Севочка, Анька...

О н. Точно, точно. Это был тот вечер, когда ты съездила по роже бедному Севочке. Я до сих пор помню его красную физиономию, испуганного Петечку... у Регины, по-моему, сделалась истерика, а Рыжий хохотал во все горло... Ты говоришь, кто еще там был?

Она. Не делай вид... Анька... Ах, какие у нее были глаза! Вот такие вот огромные серые глаза... Только фиг она на тебя внимание обращала. Он уже тогда нацелилась на Петечку — знала, на какую лошадку ставить.

О н. А ты?

Она. Я не понимаю, ты что, хочешь напоить меня, что ли?

О н. Ах, миленькая, мы с тобой так редко сидим. Ты так редко смотришь на меня добрыми глазами.

 

Она. Ты здесь не при чем. Покупай почаще хороший коньяк.

Он. А ты... ты на ту лошадку поставила?

Она. Из нас двоих лошадка — я. Это ты на меня поставил, и я повезла... Ты видишь, сколько я везу на себе? Я еще не старая кляча?

О н. Ты удивительно хороша — особенно, когда улыбаешься. Улыбка совершенно преображает твое лицо... Ты — мадам Улыбка... Выпьем, и ты мне улыбнешься... Вообще напьемся, как в тот вечер, когда ты бросила Бабьегородского.

Она. Да нет же... как-то все у тебя... его бросила, тебя подобрала. Это тебе все просто. Стала бы я жить с тобой, если бы так легко от одного мужика к другому... Только бы ты меня и видел. Нет, я задолго ушла.

О н. Хочешь, я сам скажу, почему ты его бросила?

Она. Тебя никто не просит.

О н. Если бы осталась, ты бы просто спилась.

Она. Перестань!

О н. Что такое твой Петечка? Комсомольский поэт, комсомольский драматург...

Она. Ну что за бабские выходки!

О н. Нет, нет, ты послушай... Он, конечно, добрый парень, но... какой он писатель? Так, зарабатывает человек, чем может.

Она. Высказался? Ты злой и завистливый. Как ты можешь? Ты, ты... у нас с тобой даже выпить не на что... Зато сейчас я бы ездила на зеленом «Мерседесе», как Анька ездит.

О н. Сейчас бы ты ездила на инвалидной коляске. Ты бы давно уже спилась от тоски. И Петечку бы утопила. Вы бы оба спились — и ты, и он. Петечка слабый, а ты баба въедливая, сильная... Да, да, не маши руками, сильная... К тому же, он любил тебя без памяти. Он совершенно раскис. Он был в отчаянии, у него тряслись руки. Он совсем не мог работать: ты его задавила. Что бы он ни писал, ты смеялась над ним, ты на все говорила, что это полное говно, что он сам — полное говно. Говорила или нет? И делала такое вот презрительное лицо... Собралась парочка! Тебя тошнило от его вранья, ты чуть не

 

спилась от этого, а он, горемыка, органически не способен говорить правду, да он и не знает, что такое правда. И тоже чуть не спился от отчаяния... Нет, милая, ты не уважала Петечку, и он, бедненький, перестал уважать себя. Еще бы немного, и на обоих можно бы ставить крест... А теперь? Театральная афиша пестрит петиным именем. Своим враньем он заполнил все подмостки страны. Освободился... Сначала купил дачу, потом «Мерседес», теперь вообще может позволить себе менять жен, менять машины... Так что скажи спасибо, это я вас обоих спас.

Она. Ты спас! Постыдился бы говорить. Оглянись вокруг: это спасение?

О н. Спас, спас... Что бы ты ни говорила — спас.

Она. Сегодня нужна инвалидная коляска — сегодня ты меня спаиваешь.

О н. Ах, подруга, если бы ты умела почаще расслабиться, это было бы совсем неплохо... Выпьем?

Она. Спаситель нашелся... Ты-то тут при чем? Если хочешь знать, я тебя в тот вечер вообще не заметила — так, танцевал там какой-то хмырь, кривлялся — и все... Я влюбилась вовсе не в тебя...

О н. Ты влюбилась в меня.

Она. Да ничего подобного!

О н. Ты влюбилась в меня и той же ночью стала моей женой.

О н а. Я влюбилась не в тебя, а в твою Регину. Какая баба! Я в нашем болоте никогда таких не видела: красивая, умная, свободная. Главное — свободная. Это удивительно: она образует вокруг себя какое-то поле свободы. Я потом и здесь уже много раз проверяла — точно, она всегда на меня так действовала: она приходила, садилась вот здесь в кресло и улыбалась... и все. Ты видишь ее и понимаешь: вот человек, который может все, и чувствуешь, что рядом с ней ты тоже все можешь... Дурак, почему ты на ней не женился?.. И тогда в кафе я вдруг почувствовала, что все могу. Все!

О н. Тебе холодно?

Она. Оставь... А ты... что же ты... ты был где-то около Регины .

Он. И все-таки ты уехала со мной.

 

Она. Не с ней же мне уехать.

Он. И все-таки ты уехала со мной.

Она. Уж не вспоминал бы этот кошмар. Ты напоил меня и увез, и привез сюда: в той комнате лежал твой парализованный папа, за стеной храпела мама... Очень нежные воспоминания... Потом, когда я как-то кормила твоего папу протертым супом, он с гордостью сказал мне, что не спал в ту ночь, слушал, как мы замечательно любили друг друга... Подохнуть можно: любил и... Хорошо, что твоя мама спала, а то бы это был уже большой спектакль, и они могли бы обменяться впечатлениями.

Он. Я не люблю, когда над этим смеются.

О н а. А если вспоминать всерьез, умрешь с тоски.

О н. Но ведь были же у нас и хорошие времена, ты не можешь отрицать.

Она. Это было так редко, что я не помню.

О н. Особенность твоего обиженного сознания — помнить только плохое.

Она. Опять публицистика.

О н. Прости меня... Я в последнее время очень чувствую свою вину перед тобой... Я тебя очень люблю... Мне очень повезло в жизни...

Она. Да, конечно, я баба неплохая.

О н. Нет, неплохая — это ничего не значит... Я очень хочу, чтобы ты улыбалась, чтобы у тебя было все хорошо в жизни, но я не знаю... так получилось... Когда Петька впервые прочитал мою книгу, ты помнишь, что он сказал? «Ну хорошо, ты — самоубийца, это я могу понять... но что же ты, гад, о жене и детях не думаешь?» Я тогда все это мимо пропустил... Я никогда не сомневался, что я прав — ни когда задумал книгу, ни когда писал, ни когда решился публиковать — прав! И теперь уверен: прав!

Она. Ты везде и всюду прав, ты перед всеми прав... ты только здесь, перед нами не прав... Смотри-ка, совсем рассвело... Задерни шторы — мне не хочется, чтобы начинался новый день, ну его...

О н. Но мне только одно очень горько, ты меня не любишь.

 

Хотя я понимаю.

Она. Ну что ты, миленький, как ты можешь так говорить... Я прожила с тобой двенадцать лет, родила двух дочерей... Как ты можешь так говорить? Только мне трудно представить, как это я буду одна здесь ходить... от окна к столу, от стола на кухню... а тебя нигде не будет... сколько — семь лет? двенадцать? всю жизнь?

Он. А ты правда ко мне хорошо относишься?

Она. А куда же теперь деваться?

О н. Какая же ты женственная...

Она. Как я постарела за последние два года — ужас! А хотя что же, тридцать восемь... кошмар!

О н. Разве это много? С тобой я этого никогда не чувствую.

Она. Перестань... вон как поседела.

О н. Ты удивительная красавица.

Она. Просто ты меня любишь.

О н. А тебе хорошо, что я тебя люблю?

Она. Да, конечно, а что бы тогда вообще осталось?.. Мне бы только одеться хоть немного, платьице какое-нибудь... Только у меня титек слишком много.

О н. Было бы меньше, я любил бы другую женщину.

Она. Не ври. Куда б ты делся?

О н. Никуда... Если бы я не был женат на тебе и сегодня встретил бы тебя на улице, я сразу бы влюбился и сделал предложение. Пойдешь за меня замуж?

Она. Да никогда! Тебя посадят, я умру от горя, девочек заберут...

Он. А если мы завтра поклеим обои?

Она. Поклеим обои, купим платье, повесим шкафчик на кухне и... и что-то еще, я уже не помню... постирать тебе любимую рубашку.

О н. Давай пораньше встанем, чтобы все успеть.

Она. Подумать только... Давай.

Он. А поэтому ляжем пораньше, а?

Она. Ты полагаешь?

Он. А почему ты смеешься?

Она. А у тебя очень смешной вид. Глаза такие жалкие-

 

жалкие. Мне же тебя жалко... Только выдерни телефон, а то вдруг включится, и задерни шторы поплотнее.. И сядь, посиди еще немного, допьем... И ты мне расскажешь что-нибудь про директора гастронома — он у тебя славненький, он мне нравится... Сядь, посидим еще...

Конец второго действия

 

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Наутро.

О н (громко). Телефон включили!... (Набирает номер.) Десять часов семнадцать минут... Какой день! Солнце светит, телефон работает, кажется, горячую воду дали... Попугай-то соловьем, соловьем выщелкивает!.. А кто к нам приходил? Или мне показалось? Я как бы слышал звонок в дверь, но не проснулся... а потом мне приснился какой-то кошмар... Эй, послушай, давай уедем отсюда. Ну их всех к едрене фене. Давай уедем в Америку, в Израиль, в Новую Зеландию, хоть на острова Паумоту — куда-нибудь... И будем жить. Без страха, без проблем — будем просто жить и наслаждаться жизнью... Разве это мало — просто жить и наслаждаться жизнью?

Она выходит из ванной.

Господи, ты ослепительно хороша. Скинь халат, я за ночь не нагляделся.

О н а. А это не стыдно — в нашем возрасте, и так вот...

О н. Ты слишком много думаешь, что стыдно, что не стыдно. Это всегда мешало... Десять часов семнадцать минут — будем спать дальше... Вообще отбросим все дела и целый день будем спать, спать....

Она. Увы, сейчас ты пойдешь за детьми.

О н. Но ты же сегодня потрясающе хороша.

Она. Ах ты миленький... Всё... Отстань... Свари лучше крепкий кофе... Что ты здесь говорил? Что такое Паумоту?

О н. Ничего. Когда ты ласкова, мне ничего в жизни не надо. Если бы так всегда, я бы и писать перестал... У меня же звериное обоняние... О, как ты сладко пахнешь...

Она. Заговорил, заговорил... Помой лучше пол на кухне.

О н. Поговори со мной...

Она. Терпеть не могу эти разговоры.

О н. Но почему?

Она (после некоторой паузы). А что толку говорить? Все

 

равно ничего не поймешь... Ты — глухарь, токуешь один и ничего не слышишь... Ополосни-ка чашки, меня что-то уже с утра ноги не держат.

О н. Кто-то приходил или мне показалось?

Она. Приходила мама. Танюша удачно пописала в горшочек, и мама принесла анализ.

О н. Как это трогательно. Мне идти в поликлинику?

Она. Да нет, я сама. Анализы принимают до десяти, но ничего, бутылочку я поставила в холодильник, может, и позже удастся сдать... Не могу... Мне идти в детскую поликлинику, а у меня при одной мысли в мозгу начинается спазм. Ждешь: обхамят, обругают... и ничего от них не добьешься... У Таньки хронический тонзилит, а наша врачиха говорит: «Девочка что-то не то съела...» Помнишь, в прошлом году Дарья болела скарлатиной — это было всем очевидно, а у них записано — простуда. У ребенка шелушение, а врачиха твердит: «ОРЗ». Танька почти месяц у бабушки — забирать, не забирать? Как дезинфекцию делать? ОРЗ — и все тут... Только уж когда из платной поликлиники вызвала, добилась... Приехала старушка-доцент — точно, была скарлатина, — все рассказала, объяснила...

О н. Офонареть можно! Ну что мы здесь сидим? Давай уедем... Ну что мы сидим, из последних сил напрягаемся, вся жизнь уходит на то, чтобы не подохнуть с голоду, чтобы тряпку купить, чтобы хоть как-то продержаться. Переплетное дело... меня уже тошнит от запаха клея... Разве я с моей головой... Мы же молодые люди. Да если бы я каждый день мог бы с утра садиться за письменный стол и работать до вечера — и ничего другого! — как я хочу, как мечтаю... да что такое две книги за пять лет! — да я бы в год по две такие писал. Ведь у меня голова на плечах, машина — и неплохая, скажи? А то ведь так жизнь и пройдет... А дети? Это хорошо, что они вырастут здесь, с этими учителями, в этой лжи? Они простят, что мы с детства заставляем их врать или применяться к чужому вранью? Когда они вырастут, они простят нам, что мы не уехали, их не увезли?.. А ты? Ты еле тянешь, тебя здесь надолго хватит? А если и впрямь что-то случится со мной, с тобой?..

 

Ну ладно бы еще моя работа, кто-то читал бы здесь мои книги, кто-то прислушивался бы, кому-то я был бы нужен... да нет же! Пять, десять человек — и все! Зачем людям моя правда? Им завтра с этой правдой на ту же работу идти, на тех же партсобраниях высиживать... Куда им мое слово?... А я?.. Ведь голова-то работает, ее не выключишь... Давай уедем. У меня замыслов до конца жизни хватит. Сиди и пиши... Найдем где-нибудь тихое, скромное место... Уедем, а? Я скажу Севочке, что мы хотели бы уехать, и я уверен, через месяц мы получим вызов. Он сам намекал. Они никого не выпускают, но нас вытолкнут с радостью: для них это лучший способ — без скандала, тихо... Ты понимаешь, я уж действительно хочу, чтобы они меня поскорее посадили, чтобы наступила развязка... Чем хуже, чем лучше... не для меня — для книги. Книга — это моя жизнь, мой поступок. Я хочу определенности... А что иначе? Мне же ничего другого не остается — не быть же всю жизнь переплетчиком... Может быть, и твоя жизнь как-то переменится к лучшему — я и вправду на это надеюсь...

Она. Запел, запел свою песню.

Он. А так лучше что ли?

Она. Ты хотел пройти пылесосом книги и занавески.

О н. Хорошо, я не иду за детьми, я буду проходить пылесосом. Ты этого хочешь?

Он а. Не кричи, а? У меня голова болит... Ты устал, миленький, и выглядишь неважно. Телефон работает, ты бы позвонил Петьке — может, один к нему съездишь? Поживи у него пару дней. Кстати, он в восторге от твоей новой работы — вот и поговорите...

О н. О чем ты говоришь, какой Петька, какой отдых, когда я вижу, что дома полный развал, что дети больны, что ты...

О н а. А занавески вообще нужно купить новые. Эти уж лет двадцать висят.

О н. И купи. Скажи, зачем ты бережешь пять тысяч томов никому не нужных книг? Для какой жизни? Здесь они тебе не понадобятся, там — тем более, да их и не выпустят...

Она. Здесь... там... Хорошо, предположим, мы уедем. Уехали... А кем мы там будем — в Америке, во Франции — где?

 

Он. Я не знаю... Кем? Не пропадем... Какая разница — кем? Просто людьми... Поедем куда-нибудь, где скарлатина называется скарлатиной, колбасой именно колбаса, а человек значит то, что могут его руки и голова, а не то, что он врет на партсобрании, — есть такое место на земле? Говорят, на Западе наши русские проблемы всем просто осточертели — и хорошо, будем жить без проблем. Только бы выпустили. Мы там сами по себе — и без проблем! Только бы вырваться отсюда... Не все ли равно, где и кем — мы будем просто людьми, просто людьми.

Она. Да я тоже думала... Знаешь, Петька получил большое письмо от Рыжего. Три года, как он уехал, и уже купил дом в пригороде Бостона. Двухэтажный особняк с двумя балконами. Машина. За домом — бассейн... Живут же люди.

О н. Рыжий! Рыжий — гений предпринимательства, ему здесь делать нечего.

Она. Он звал тебя, говорил, ему нужна твоя голова.

О н. Не бойся, не пропадем... Да и ты... Европа ждет твои игрушки а ля рюсс...

О н а. А собаку? Собаку выпустят? А попугая?

О н. И собаку, и попугая, и даже твою мамочку — все уедем, все.

О н а. А занавески здесь оставим?

О н. Возьмем — пол мыть.

Она. Неужели у нас будут другие занавески на окнах? А ностальгия?

О н. По занавескам?

Она. И по занавескам тоже — я же к ним привыкла...

О н. Сделать тебе еще бутербродик? Я думаю, что отпуск мы проведем на Майами... но зимой — это, говорят, не так дорого и народу немного...

Она. А книги? Все загоним?

О н. Нет, возьмем всю русскую классику и по истории России.

Она. Зачем? Разве мы будем русскими?.. А у Рыжего дети совсем перестали говорить по-русски. Он так и пишет: «Сволочи дети совсем не говорят по-русски...» Неужели и наши? Как

 

это? Наши девочки — и не русские... А мы с тобой?

О н. Можно подумать, что без этой тухлой колбасы ты — уже не русская... Без этой поликлиники, без Дашкиной учительницы, без подслушивающего аппарата, который где-то здесь записывает драму нашей жизни... Что это значит, быть русским?

Она. Не знаю... Но все-таки это буду уже не я... Я — это моя судьба — ничтожная, несчастная... но моя... моя судьба здесь... Я думала — кто я? Нет, я не русская... Как ни смешно, я — советская... Россия, история — у меня этого ничего нет. За всю жизнь столько вранья в голову позатолкано — в голову, в душу — и мы принимали это вранье, принимали, как все принимают, куда же деваться-то — принимали... Все перепуталось... В какой-то момент в юности вообще казалось, что никогда не разобраться... Но ведь не только же принимали... но и сомневались; жили и жизнью проверяли, что вранье, что правда... Моя жизнь, опыт моей жизни — это опыт понимания, опыт освобождения от вранья... Это важно! У меня нет другой России, кроме той, в которой я живу. И другой истории у меня нет, кроме собственной жизни. Но эта жизнь у меня есть — опыт прозрения, опыт противостояния вранью... Нет, я — русская. Я русская, наделенная опытом сопротивления вранью — вот как это называется... Я — баба... мне это не под силу... Я еле тащу... Но этот опыт у меня есть. Было бы куда спокойнее, если бы мы остановились где-нибудь там, на полпути... друзья на кухне, анекдоты... Жизнь наша дурацкая, несерьезная... Все уже свершилось. Мы оказались одни перед этими бандитами. Ты, я и наши маленькие девочки... Но я-то согласия на это не давала... Я боюсь их, миленький, я боюсь их. Я же понимаю, все правильно. Ты не мог иначе, ты умница... Но девочки-то маленькие... И я никак к этому не привыкну. Да и как к этому привыкнешь? Я не рассказывала тебе самых страшных снов. Когда они входят ночью и убивают нас всех. И девочек. Я боялась это рассказывать. И ты знаешь... после этих снов я поняла, что все правильно, что истина именно в том, что все, что произошло с нами — твои книги, наша жизнь — все правильно... что даже если убьют девочек, то... Вот до какой

 

мысли я доросла. Вот какой опыт. Неужели мы этим не дорожим? Разве нам это легко досталось? А зачем этот опыт там? Там будет другое — будет хорошо одетая пожилая дама, она будет жить в чистом, хорошо обставленном доме, будет пить свой утренний кофе из хорошей посуды, все будет солнечно, опрятно... какая малость! А я со своими мыслями? Где буду я с этой своей жизнью, с этим своим опытом? Все останется здесь...

О н. Что ты говоришь? Тебя страшно слушать. У тебя нет чувства самосохранения... Разве человек не имеет права изменить свою судьбу к лучшему? Разве человек, покидая тюрьму, перестает быть самим собой?

Она. Почему ты решил, что к лучшему? Мы ничего не можем изменить... Неужели все, что мы поняли, все, что следует из нашей несчастной жизни, — это то, что нужно уехать?.. Тогда почему мы не уехали раньше? Почему ты раньше нас не увез? Рыжий тебя звал, а ты что ему ответил? Ты сказал, что хочешь понять себя в этой жизни... И мы поняли себя. И не только себя. Мы эту жизнь поняли. Мы поняли Регину, поняли Скоробогатова... Мы сдвинулись, но никак не можем оторваться от прошлого. Да, мы одиноки здесь, во времени. Каждый сам по себе. Нас никто не слышит... Но мы же не только во времени... Есть же вечное противостояние добра и зла. И в этом вечном противостоянии мы не одиноки... Это надо понять и принять на себя... Вечное... Надо жить в этом Вечном... Разве не это нам надо понять? Разве не эту судьбу принять на себя? Куда же нам ехать? Нам — здесь. До конца. Если, конечно, мы всерьез все это — и детям, и друг другу, и сами себе... Всерьез... Но решиться страшно. Страшно, боже, как страшно! И хочется зацепиться за прошлое или уехать... Может быть, все-таки уехать?

О н. Нет, друг мой, я — не пророк. Это ты пророк. Какие плодотворные идеи — сама-то хоть чувствуешь?

Она. Не говори, это все твои штучки. Ты всегда торопишься и никогда не додумываешь до конца. И опять ничего не понял. А я... Мне это не нужно. Мне бы сидеть где-нибудь тихо, незаметно... согреться бы... растить детей...

 

О н. Все. Хватит. Если что-то делать, то делать. Скоро полдень, а у нас еще день не начался. Идти за детьми? Я пошел... Могу зайти в школу — что нужно было учительнице? Конец года — что ей понадобилось? Тебе в поликлинику — одевайся и иди, не забудь анализ... Или, может быть, все-таки ремонт? Если да — начинаем... Крутиться надо, крутиться...

Она. Ты иди, иди... Я немножко посижу и тоже пойду потихоньку.

О н. Нет уж... Я уйду, а ты опять ляжешь и укроешься с головой.

Она. Хорошо, мы выйдем вместе, только ты меня не торопи. Можешь пока помыть посуду — горячая вода есть (Выходит, чтобы одеться.)

О н. Нет уж... Я тебя не тороплю, но вот я сижу и жду... Я жду...

Она появляется в новом платье.

Что за платье? То самое, английское? А это ничего, что так надеваешь? Не подходи к столу, здесь что-то... пятно посадишь...

Она. Ты скажи, нравится?

Он. Да я в этом ничего не понимаю.

О н а. А вот Петька своей третьей жене все туалеты сам выбирает. Она моложе его лет на двадцать, и он наряжает ее как куколку... В каких она платьях — обалдеть! Я как-то на улице видела — люди оборачиваются.

Он. Ты не ее встретила. Это была пьеса про Ленина. Это были старушки, которые выгодно помолились на его портрет... Петюнчик... У него есть на что. А у меня — увы... Да, честно говоря, ты мне как-то больше... вообще без платья нравишься...

Она. Замолчи! Надо же, какой чурбан бесчувственный... А как я себя чувствую — тебе наплевать.

О н. Мне кажется, уже пятнышко.

Она. Ничего, отдадим в чистку. Оно хорошо чистится.

Он. Не понимаю. Собираешься купить?

 

Она. Соседка приходила утром, и я сказала, что беру.

О н. Ты что, рехнулась?

О н а. С деньгами она может потерпеть до завтра.

Он. А что будет завтра?

Она. Не знаю... Отвези шубу в ломбард... ты же сам вчера говорил...

О н. Я говорил? Предположим, я говорил — ну и что? Ты пользуешься моей добротой. Ты вымогаешь у меня, а потом я должен выворачиваться наизнанку, чтобы выкупать все это? Что?!

Она. Посмотри на свои тапочки.

О н. Тапочки?

Она. Ты помнишь, как я купила тебе эти тапочки? Ты устроил гнусный скандал. Ты кричал, что нельзя тратить деньги на лишние вещи, что тебе не нужны тапочки, что ты готов босиком ходить, только бы не тратить деньги попусту... несчастные тапочки...

О н. Ну хорошо, хорошо, оставь это платье.

Она. Да?! Носи его сам. (Снимает платье и, скомкав, бросает ему в лицо.) Пророк поганый...

О н. Успокойся, пожалуйста...

Она. И не лезь ко мне со своими успокоениями.

О н. Ты хотела идти в поликлинику. Анализ в холодильнике.

Она. Анализ нести поздно, и мне не в чем выйти.

О н. Куда я должен идти? К маме? В поликлинику?

Она. Не знаю, куда хочешь. Холодно-то как... (Надевает шубу и ложится на тахту.)

Он поднимает брошенное платье, расправляет его и осторожно держит на вытянутых руках. Свет меркнет. Темнота. Прожектор высвечивает портреты руководителей партии и правительства.

КОНЕЦ

 

ПРОТОКОЛ

осмотра

гор. Москва

3 июня 1985 года

Начальник следственной группы Следственного отдела КГБ СССР подполковник Губинский в присутствии понятых: Евдокимовой Натальи Николаеввны, проживающей по адресу: г. Москва, ул. Красноказарменная, дом 9, кв. 46, и Ворониной Надежды Николаевны, проживающей по адресу: г. Москва, Ленинградское шоссе, дом 124, корп. 1, кв. 138, руководствуясь требованиями ст.ст. 178 и 179 УПК РСФСР, произвели осмотр журнала «Время и мы» № 79 за 1984 год, поступившего из управления КГБ СССР, о чем в соответствии со ст. 182 УПК РСФСР составили настоящий протокол осмотра.

Предусмотренные ст. 135 УПК РСФСР право делать замечания, подлежащие занесению в протокол, и обязанность удостоверить факт, содержание и результаты осмотра нам разъяснены.

Подпись (Евдокимова) Подпись (Воронина)

Осмотром установлено:

Журнал «Время и мы» № 79 за 1984 год на русском языке, вышедший в одноименном издательстве и распространяемый в Нью-Йорке — Иерусалиме — Париже. На страницах 5-44 журнала опубликована «пьеса-диалог» в трех действиях Льва Тимофеева «Москва. Моление о чаше». На стр. 247 журнала в рубрике «Коротко об авторах» написано: «Лев Тимофеев — рукопись получена по каналам самиздата».

Все три действия «пьесы-диалога» происходят в квартире между мужем и женой. Из текста следует, что познакомились они двенадцать лет назад, вечером, в «каком-то молодежном кафе» и в тот же год вступили в брак. Тогда в кафе были Бабье-

 

городский Петр («...я отбил тебя у Бабьегородского...», Регина, Анька, ставшая женой Бабьегородского, Рыжий, выехавший на жительство за границу, Сева, который может организовать вызов для действующего лица «пьесы-диалога» на Запад. О Бабьегородском автор пишет, что он — «комсомольский поэт, комсомольский драматург», благодаря этому имеет дачу, автомашину «Мерседес», живет в достатке, его пьесу — «...где старушки молятся на портрет Ленина — всем театрам велено поставить...» (слова жены). Муж в ответ на это заявляет: «Бабьегородский врет — ты хочешь, чтобы я тоже врал?.. Старушки! Пожалуйста, у меня в книге те же самые старушки и тоже на портрет Ленина молятся. Да мы их вместе и видели, этих старушек, и ты была с нами — помнишь? В той деревне, в очереди за хлебом» (стр. 24).

Действующие лица в «пьесе-диалоге» — «он» и «она» проживают в г. Москве, от совместного брака имеют двух дочерей, Дашу и Таню, которых иногда забирает к себе мать жены, также проживающая в Москве. Даша ходит в первый класс, верит в бога, носит нательный крест, в связи с чем к ним домой приходила учительница. «Он» — журналист, публиковался в периодических изданиях, а затем «пришлось уйти с работы» (стр. 10-11) — «два года назад» (стр. 16-17). «Она» нигде не работает, ей 38 лет, занимается лепкой игрушек. О своем детстве «она» говорит: «...отец спился, мы с матерью скитались по актерским общежитиям — общежитие в Тамбове, общежитие в Ростове, общежитие здесь, в Москве». В их личной библиотеке имеется энциклопедический словарь Брокзауза и приемник, с помощью которого прослушивают зарубежные радиостанции. Квартира действующих лиц в запущенном состоянии, кругом грязь, «нищета». Все это истолковывается автором как неизбежное следствие советской системы, в которой якобы действует «закон социализма: не украдешь — не проживешь» (стр. 24). Он (т.е. автор. — Л.Т.) утверждает, что в СССР все «подрабатывают или подворовывают, спекулируют, берут взятки, кто как может» (стр. 24), государственный и общественный строй именует «нечеловеческой системой» (стр. 18), пронизанной ложью и беззаконностью.

 

«Она» и «он» люди низкой культуры общения, взаимоотношения между ними построены на сквернословиях и оскорблениях типа «подонок», «скотина», «животное» и т.п. Им присуща внутренняя опустошенность, бездуховность, оторванность от общества, в котором они живут, и его интересов. На стр. 29 «она» заявляет: «...Разве это жизнь... Какая нищета: какая скудость, какая ложь кругом — унизительная, смешная ложь... Разве это жизнь...» Их враждебное отношение к существующему в СССР государственному строю автор выражает на странице 11 «пьесы-диалога», когда действующие лица высказывают оскорбительные заявления в адрес руководителей партии и правительства. «Он» высокого мнения о себе и своем таланте

— «ведь у меня голова на плечах, машина — и не плохая...» — считает себя первым человеком, исследовавшим советскую систему, — «Я исследовал систему, понял ее до конца, додумал...» Его портрет восполняет «она» словами — «тщеславный», «эгоист», «демагог», «пророк».

Из текста «пьесы-диалога» следует, что «он» под своей фамилией опубликовал на Западе две книги о социалистической системе в нашей стране, действующие лица осознают, что этим он совершил преступление, за которое может быть назначено наказание в виде лишения свободы до 7 лет и ссылки до 5, лет. Оставшуюся рукопись «она» прячет в холодильнике. «Он» говорит: «...Когда Петька впервые прочитал мою книгу... сказал... ты — самоубийца, это я могу понять... но что ты, гад, о жене и детях не думаешь? Я тогда все это мимо пропустил... Я никогда не сомневался, что я прав — ни когда задумал книгу, ни когда писал, ни когда отдал публиковать — прав! И теперь уверен — прав!» (стр. 35). «...Мои книги — это ваше (жены и детей. — примечание следователя) будущее. Пойми, если меня здесь посадят, там, за границей, это привлечет внимание к моим книгам — будут тиражи, будут переводы — будут гонорары. Если меня посадят — это реклама. Я уверен, если меня посадят, вы будете хорошо жить, будете прекрасно обеспечены — ведь есть же каналы помощи, приходят посылки, люди оттуда приезжают» (стр. 18).

 

В ходе диалога «он» склоняет жену к выезду на жительство за границу, рассчитывая обеспечить вам свое благополучие за счет гонораров от уже изданных и будущих книг, которые намерен написать.

В процессе осмотра изготовлена ксерокопия обложек журнала «Время и мы» № 79 за 1984 года и опубликованной в нем «пьесы-диалога» Льва Тимофеева «Москва. Моление о чаше», которая прилагается к протоколу.

Осмотр производился с 9 часов до 13 часов 10 минут.

Протокол нами прочитан. Записано правильно. Замечаний по поводу осмотра и содержания протокола не имеем.

Понятые:

Евдокимова Воронина

Начальник следственной группы Следственного отдела КГБ СССР подполковник

Губинский